Онлайн чтение книги По материкам и океанам
ГИБЕЛЬ «ИТАЛИИ»

«Италия»… Нобиле… СОС… СОС… СОС…»

Эти сигналы ворвались в обычные шумы эфира — пощелкиванье, треск, свист. Ворвались — и больше не повторялись.

Была глубокая ночь. Юноша сбросил с головы наушники и выскочил из дому.

Сельский телеграфист спросонья долго не мог понять, что хочет от него этот паренек. Зачем такая спешка? Умер кто, что ли?

— Да нет же, дядя Миша. Наоборот, жив. Нобиле жив, понятно? Отбейте срочно в Москву, что пойман, мол, «СОС».

Телеграфист, ворча, поплелся на почту, а утром следующего дня тысячи газет уже сообщили читателям, что советский радиолюбитель в северном селе Вознесенье-Вохма поймал сигнал бедствия пропавшей без вести команды дирижабля «Италия».

Газетные столбцы снова заполнились подробностями об этой экспедиции, интерес к судьбе которой начал уже ослабевать — настолько велика была уверенность, что никого из ее участников нет в живых. Теперь газеты опять занялись историей воздушных арктических путешествий.

Вспоминали инженера Андрэ, который полетел к полюсу на воздушном шаре и погиб вместе со своими спутниками. Называли имя русского летчика Нагурского, во время поисков экспедиции Георгия Седова первым в мире применившего в Арктике самолет. Говорили о воздушном рейсе дирижабля «Норвегия», когда знаменитый полярный путешественник Руал Амундсен пролетел от Шпицбергена до Аляски и побывал над Северным полюсом. И в заключение снова возвращались к экспедиции итальянца Умберто Нобиле, посылавшей теперь в эфир призывы о помощи.

Эта экспедиция была полусекретной. Нобиле дал фашистскому диктатору Муссолини подписку — не сообщать газетам никаких сведений ни до, ни после полета.

Дирижабль «Италия» прилетел на Шпицберген; туда же пришло судно «Читта-ди-Милано» — пловучая база экспедиции. После двух пробных полетов дирижабль поднялся в третий раз на рассвете 23 мая 1928 года. Его наполненная очень легким газом оболочка уносила на стальных канатах моторные и пассажирские гондолы, вместившие шестнадцать человек.

Погода в тот день была неустойчивой. Дирижабль медленно летел на север. Вскоре после полуночи он оказался над Северным полюсом.

Внизу была серая равнина полярного льда, рассеченная темными трещинами. Резкий, порывистый ветер грозил превратиться в шторм, опасный для дирижабля. Благоразумнее всего было поспешить с обратным полетом; о том, чтобы высадить какую-либо группу людей на лед, не могло быть и речи.

Но итальянцы, окончив за полчаса все научные наблюдения, приступили к довольно канительному делу. Папа римский не хотел оставить полюс без своего благословения и снабдил Нобиле тяжелым дубовым крестом, из-за которого с перегруженного дирижабля пришлось снять немало нужных вещей. Этот крест с помощью канатов стали спускать на лед. Спускали не просто, а до мелочей соблюдая заранее придуманную папой весьма торжественную церемонию. Она заняла почти полтора часа.

Эта бессмысленная потеря времени оказалась роковой.

Едва «Италия» отправилась в обратный путь, как с ее борта полетели радиограммы, одна тревожнее другой: «Туман… Сильный ветер… Туман усиливается… Дирижабль борется с ветром… Началось обледенение… Вышел из строя один мотор… Лед на поверхности дирижабля образует тяжелую корку, она растет, она тянет корабль вниз…»

Утром 25 мая с борта «Италии» был принят последний сигнал.

В дни, когда смолкла «Италия», стали всё громче раздаваться голоса о том, что экспедиция итальянцев была снаряжена недостаточно серьезно и что Нобиле не следовало поручать начальство над ней. Ссылались при этом на книгу Амундсена о полете дирижабля «Норвегия», на котором Нобиле был пилотом.

Амундсен писал о том, как Нобиле, согласившись вести воздушный корабль, вдруг потребовал, чтобы его экипаж состоял только из итальянцев. Амундсен отказался выполнить это требование и решил получше присмотреться к будущему своему спутнику. Его поразила манера Нобиле водить автомобиль: на поворотах, где полагалось сбавлять газ, этот странный шофер, напротив, лихо набирал скорость. Мелочь? Но Амундсен был слишком опытным путешественником, чтобы не обращать внимания на мелочи. Благоразумно ли вообще вверять Нобиле штурвал «Норвегии»?

Действительно, во время пробного полета «Норвегии» Нобиле однажды стал спиной к носу и несколько раз повернул колесо, для того чтобы, как он говорил, «почувствовать» равновесие. Нос дирижабля устремился прямо на лед. Еще минута — и корабль разбился бы вдребезги. Но тут один из спутников Амундсена успел схватить руль и круто повернуть его кверху. «Норвегия» выпрямилась, едва не задев гондолой торосы.

Что ж удивительного в том, что на этот раз Нобиле, пилот со странностями, генерал, любитель нарядных мундиров и пышных церемоний, рискнул экипажем корабля ради того, чтобы неуклюжий деревянный крест, опрокинутый первой бурей, валялся на льдинах Полярного бассейна…

И вот теперь — три буквы в эфире, международный сигнал бедствия:

«СОС, СОС, СОС… «Италия»… Нобиле… СОС, СОС, СОС…»

* * *

Если бы советский радиолюбитель не поймал призыва о спасении, то, возможно, мы бы так и не узнали, что именно и где случилось с «Италией». Ведь даже на корабле «Читта-ди-Милано», базе экспедиции, перестали ловить волну дирижабля, решив, что с его экипажем все кончено.

Но теперь началась горячка. Полярные путешественники предлагали планы спасательных экспедиций. Снаряжались корабли, готовились самолеты.

Старый Руал Амундсен, который после полета «Норвегии» заявил, что он исполнил все, что задумал, и считает свою карьеру исследователя законченной, снова надел непромокаемую куртку. Он поднялся в воздух на самолете «Латам», чтобы разыскать итальянцев. Те, кто провожал его в этот полет, были последними людьми, видевшими орлиный профиль знаменитого норвежца — человека, первым побывавшего на Южном полюсе и летавшего над Северным полюсом, впервые совершившего плавание северо-западным проходом из Атлантического океана в Тихий и прославившего себя другими смелыми экспедициями в Арктике и Антарктике.

Местонахождение Нобиле уже не было загадкой после того, как удалось наладить с ним надежную радиосвязь, Оставшиеся в живых члены экипажа «Италия», среди которых были раненые, находились на льду к северу от Шпицбергена.

Около двух десятков кораблей, в том числе крейсер, пошло с разных сторон к месту катастрофы. Каждый из капитанов мечтал о славе спасителя несчастных итальянцев. Но ни одному из кораблей не удалось пройти дальше кромки многолетнего, толстого льда.

Тогда на поиски вылетели самолеты. Их было более двадцати. Но судьба Амундсена, не вернувшегося из полета, сделала летчиков чрезмерно осторожными. К тому же они летали на гидропланах и в лучшем случае могли сбросить итальянцам продовольствие, но уж никак не сесть на льдину.

Спасательные экспедиции зашли в тупик. Уцелевшие при воздушной катастрофе обрекались на гибель во льдах. И в этот трагический момент советское правительство заявило, что оно поможет итальянцам.

Вспомним, что все это происходило в 1928 году, когда буржуазные газеты уверяли, что в Советском Союзе нет ни флота, ни авиации — вообще нет ничего, кроме нищих мужиков и свирепых комиссаров. И вдруг большевики с двух сторон, с востока и запада, отправляют на поиски мощные ледоколы «Красин» и «Малыгин» с разведывательными самолетами и смелыми летчиками.

Внимание всего мира сосредоточилось на советских экспедициях.

Ледокольный пароход «Малыгин» покинул Архангельский порт ровно в полночь 12 июня.

Через шесть дней самого быстрого хода корабль встретил льды, а еще через два дня был затерт ими за четыреста с лишним километров от места, откуда посылали сигналы итальянцы.

Самолет летчика Бабушкина, который за одни сутки собрали и спустили на лед, так далеко летать не мог. Горючее в его баках кончилось бы на половине обратного пути.

— Есть идея! — сказал Бабушкин. — Забросим-ка сначала бензинчик по воздуху. Вот, скажем, сюда. — Он показал на карте острова Карла. — Как раз на полпути. Потом я полечу отсюда напрямик до лагеря, на обратном пути сяду у островов на лед, заправлюсь и дотяну до «Малыгина».

— Рискованно. Очень рискованно, — покачал головой руководитель операции. — Что-то я не припомню, чтобы стартовали с дрейфующей льдины и на нее же садились.

— Да и я не помню, — сознался Бабушкин. — Но ведь кто-то должен попробовать.

— Ох, как бы мы с вами не сели в лужу! Помнится, профессор Свердруп где-то писал, что летом о посадке самолета на лед не может быть и речи. Нет, нет, очень рискованно!

— Хорошо, давайте тогда ваш план.

Другого плана не было.

24 июня Бабушкин стартовал со льдины и благополучно сел на другую около островов Карла. Запрятав в приметном месте бидоны с запасным бензином, он взлетел с узкой полоски прибрежного льда.

Летчик был уже недалеко от «Малыгина», когда навалился туман. Бензина у Бабушкина оставалось в обрез, и, выбрав льдину поровнее, он не без труда посадил на нее самолет.

Походив и попрыгав, согревшийся летчик забрался в кабину и только начал дремать, как вдруг ему показалось, что в тумане кто-то бродит. Присмотрелся — неясные белесые фигуры. Летчику стало не по себе. Он крикнул, потом выстрелил. Это были белые медведи! Всю ночь он отгонял зверей, пускал ракеты, а днем, когда туман поредел, вернулся к «Малыгину».

После этого Бабушкин, разыскивая лагерь, пятнадцать раз садился на летний лед и пятнадцать раз взлетал с него. Он попал в шторм, когда льдины стало ломать, и перегонял машину через трещины, чтобы не остаться на поле, слишком коротком для взлета. Однажды он сел на такую льдину, что радист, опрометчиво соскочивший с крыла, провалился сквозь нее и едва не погиб.

Бабушкин, несомненно, достиг бы лагеря итальянцев, если бы не сломались лыжи самолета, изрезанные и истертые об острые заструги. Да и «Малыгин» после шторма, разредившего лед, так успешно продвигался на север, что от лагеря его отделяли всего сто двадцать километров. Но тут пришла радиограмма, сделавшая дальнейшее продвижение «Малыгина» и полеты Бабушкина уже ненужными…

* * *

Ледокол «Красин», забитый тюками, ящиками, бочками, ушел в рейс на четыре дня позже «Малыгина».

Корабль был подготовлен к плаванию неслыханно быстро. В тот час, когда Амундсен поднялся в свой последний полет, «Красин», утюжа носом балтийские волны, уже шел на огонь маяка острова Готланд.

Особенно тепло встречала советский корабль Норвегия. В Бергене, несмотря на моросящий дождь, весь рейд был усеян катерами и лодками. «Хипп! Хипп! Ура русским!» — неслось отовсюду.

Трубы ледокола с их красными звездами поднимались выше мачт самых больших судов в порту. Гости из Бергена, дымя трубками, карабкались на штормовой мостик, к приборам походной метеорологической станции, заглядывали в радиорубку, толпились на металлическом помосте над машинным отделением. Внизу, словно в широком колодце, виднелись три огромные машины, вращавшие винты ледокола. Десять тысяч лошадиных сил, развиваемых этими машинами, могли поспорить с очень крепкими и старыми льдами.

Когда ледокол, пополнив запасы угля, вдоль темных скал узкого фиорда пошел к выходу в море, с лодок и катеров закричали:

— Найдите нашего Амундсена! Найдите нам его!

Обходя айсберги, дробя рыхлые льдины, разбегаясь для раскалывания ледяных полей, «Красин» шел по следам древних русских мореходов. Еще много веков назад первыми проложили они путь на Грумант, как называли тогда Шпицберген, и далеко по свету разнеслась их морская слава.

Но оставим пока «Красина», полным ходом идущего к Шпицбергену. В эти часы в лагере итальянцев как раз происходят события, которые взбудоражат весь мир.

Шведскому летчику Лундборгу, опытному пилоту, удается сесть около группы Нобиле. Раненый механик, старик Чечиони, ковыляет к кабине. Он прощается с товарищами. Его, как самого слабого, нужно вывезти первым. Но Лундборг отстраняет старика:

— Генерал Нобиле, пожалуйста!

Нобиле протестует: правда, он тоже ранен, но капитан должен покидать корабль последним.

— Или вы, или никто. Таков приказ. Решайте скорее. Я запускаю мотор.

Нобиле садится в кабину.

Вскоре самолет шведа снова появляется над лагерем, идет на посадку, но, едва коснувшись льдины, перевертывается, жалко распластавшись на крыльях. Ошеломленный летчик вываливается из кабины. Старик Чечиони безудержно рыдает, грызет лед, выкрикивает молитвы, перемешанные с ругательствами.

Лундборг достает фляжку с ромом. С этого часа он беспробудно пьет и проклинает себя за то, что, сняв Нобиле, вздумал еще раз вернуться в лагерь. Он хочет застрелиться, хватается за пистолет.

— Надо разломать, спрятать самолет! — истерически кричит он. — Никто… понимаете, никто не захочет здесь садиться! Вид моей перевернутой машины остановит самого отчаянного пилота.

Но другой шведский летчик на небольшом самолете все же рискует сесть. Он забирает с собой здорового Лундборга, хотя старик Чечиони совсем плох.

Таковы последние события в лагере, о которых моряки «Красина», идущего уже вдоль берегов Шпицбергена, узнают по радио.

«Красин» приближается к бухте, где стоит «Читта-ди-Милано». Оттуда радируют:

«Генерал Нобиле хотел бы прибыть на борт «Красина», чтобы дать указания».

Ответ вежлив, но тверд: хотите прибыть — пожалуйста, выезжайте навстречу. Капитан «Красина» ради удовольствия видеть на борту генерала Нобиле менять маршрут не может.

Генерал обиделся и оставил советскую экспедицию без указаний…

«Красин», обогнув мыс Норд, идет к лагерю. Всё крепче льды. Поврежден один из корабельных винтов.

Ледокол пробивается к большому ледяному полю. Штурман определяет широту: 80° 54 . На льдине срочно расчищают аэродром.

10 июля. Летчик Борис Чухновский спускает с ледокола свой самолет. Моторы гонят назад снежную пыль. Самолет исчезает в небе. С севера ползет густой туман.

Вдруг — радиограмма от Чухновского, всего два слова: «Группу Мальмгрена…»

После этого — одиннадцать минут молчания и еще одно отрывочное слово: «островов».

— Где вы, где вы, отвечайте! — надрывается радист «Красина».

Проходит полчаса, час. Чухновский молчит.

На льду жгут костры, пускают ракеты. Прожектор ледокола шарит в небе. Чухновский блуждает где-то в молочной мгле: о слепых арктических полетах в те годы еще только мечтали.

Но вот радист в рубке встрепенулся, карандаш побежал по бумаге: «Не можем подойти к «Красину» из-за тумана. Сейчас ищем посадку в районе Семи Островов».

И опять молчание. Час, два, три, четыре… На аэродроме тушат костры, гаснет луч прожектора: Чухновский уже не может прилететь, у него давно кончился бензин.

Мрачно на корабле. Никто не идет к ужину. Туман густ и зловещ.

А с Чухновским произошло вот что. В тот момент, когда самолет, прижатый туманом, низко летел над редкими льдинами, в отделение пилота вихрем ворвался механик:

— Люди! Люди!

Чухновский тотчас развернул машину, спустился совсем низко. Сквозь быстро несущиеся клочья тумана он увидел двоих на крохотной льдине, махавших тряпками, и недалеко от них — странную, неподвижную фигуру, распластавшуюся на льду.

Из радиограммы, рассказывающей об этом, на ледоколе уловили только два слова: «Группу Мальмгрена».

Туман все сгущался, и Чухновский стал искать место для посадки. Радио из района Семи Островов было принято на «Красине» в тот момент, когда самолет снижался над торосистым полем. Затем Чухновский услышал треск ломающихся шасси. Самолет сильно тряхнуло; сломались оба винта, вышла из строя рация…

Глубокой ночью на «Красине» захлопали двери кают, и по всему кораблю словно пробежала электрическая искра: «Слышали? Чухновский заговорил».

Усталый радист «Красина» поймал позывные радиостанции Чухновского. Летчик сообщал, что туман мешает ему точно определить место посадки. Хотя самолет был сломан, а его экипаж находился в тяжелом положении, радиограмма заканчивалась не призывом о помощи, а словами: «Считаю необходимым «Красину» срочно идти спасать Мальмгрена».

* * *

Группа Мальмгрена… Группа Вильери… Группа Алессандрини… Теперь эти слова многими позабыты, но тогда, в 1928 году, их повторяли миллионы людей.

После того как Нобиле был доставлен на твердую землю, последние минуты «Италии» и подробности катастрофы стали известны всем.

Когда из-за ошибочного маневра с рулями дирижабль потерял высоту и стал обледеневать еще сильнее, неумолимая сила потянула его к острым выступам льдин. Вниз полетели баки с бензином, потом металлические шары балласта. Тщетно!

— Я приказал остановить моторы, чтобы избежать взрыва при ударе об лед, — рассказывал Нобиле. — Расстояние между гондолой и льдом уменьшилось до каких-нибудь десяти метров. Я отошел от окна. С поразительной ясностью вспоминаются мне те жуткие мгновения… Инстинктивно я схватился за руль в надежде еще успеть направить «Италию» на ровное ледяное поле, но было уже слишком поздно. Лед, состоявший из хаотических нагромождений, был совсем близко… Вот удар. С ужасным, отвратительным треском гондола коснулась льда… Я ударился обо что-то головой и сразу же почувствовал, как какая-то тяжесть наваливается на меня и давит со всех сторон. Ясно почувствовал, как что-то сломалось во мне. В это время на мою спину упал тяжелый предмет, опрокинул меня, и я полетел вниз головой. Инстинктивно закрыл глаза, и в голове молнией прошла мысль: «Теперь всему конец». Это было 25 мая, в 10 часов 30 минут. Вся катастрофа продолжалась две-три минуты.

Первой коснулась льда задняя моторная гондола. Находившийся в ней машинист был убит на месте. Гондола оторвалась. Второй удар пришелся по главной гондоле, в которой находилась большая часть экипажа во главе с Нобиле. Тросы лопнули, она также осталась на льду.

Облегченный дирижабль взмыл в воздух и понесся дальше, унося шесть человек, оставшихся в бортовых моторных гондолах и килевом коридоре. Через некоторое время в той стороне, куда улетел дирижабль, поднялся столб дыма — такой, какой мог быть от взрыва резервуара с горючим. Видимо, несчастная «Италия» вновь ударилась о лед.

В оторванной и исковерканной главной гондоле оказалось десять человек, из них трое раненых: Нобиле, старый механик Чечиони и шведский ученый Мальмгрен. Остальные лишь сильно ушиблись.

На лед при катастрофе вывалилось немало продуктов. Уцелела небольшая радиостанция. Радиомачту сделали из алюминиевых обломков гондолы. Радист прильнул к ключу.

Но земля, огромная земля, не слышала их слабых сигналов. Так прошел день, другой, третий…

Тогда Мальмгрен, бывший спутник Амундсена, вызвался идти за помощью к Шпицбергену. Его рана болела, рука висела плетью, но лишь он один из всего экипажа путешествовал раньше по арктическим льдам. Повинуясь чувству долга перед товарищами по несчастью, Мальмгрен пошел к архипелагу. Сопровождать его были посланы итальянские офицеры Цзаппи и Мариано.

Уже давно самолеты разведали место катастрофы, основной лагерь на льду был нанесен на карты спасательных операций под названием «группы Вильери» — по имени лейтенанта, заменившего Нобиле, — а об улетевшей вместе с дирижаблем «группе Алессандрини», так же как и о Мальмгрене со спутниками, не было ни слуху ни духу.

И вот, судя по всему, Чухновский в первый свой полет сразу нашел «группу Мальмгрена», которую полтора месяца безрезультатно искали десятки других пилотов.

Когда связь «Красина» с самолетом наладилась, летчик сообщил подробности. Льдина, на которой он видел людей, очень мала. С самолета даже не рискнули сбросить несчастным продукты: легче скачущему всаднику попасть горошиной в муху.

«Красин» пошел туда, где летчик обнаружил «группу Мальмгрена». Десять тысяч лошадиных сил расправлялись со льдом. Пламя гудело в топках. От завываний судовой сирены и отрывистых призывных свистков болели уши. Те, на льдине, не могли не услышать.

И вот с капитанского мостика заметили черное на белом. Волнение на корабле достигло предела. Все ближе торос и фигурка на нем. Но всего одна фигурка, неистово размахивающая руками.

Осторожно подходит «Красин» к крохотной льдине. Нет, на ней двое, но второй уже не может подняться и ползет навстречу спасителям. Тут же валяются огромные брезентовые брюки. Не их ли принял Чухновский за третьего?

Матросы с носилками бегут на льдину. Тот, который размахивал руками, идет самостоятельно. Это здоровяк, незаметно даже, чтобы голод сильно подействовал на него. Одет он в хороший комбинезон. Десятки пар глаз следят за движениями здоровяка, на языке — тысячи вопросов. Но прежде всего — один:

— Вы — Мальмгрен?

— Я Цзаппи…

— А Мальмгрен?

— Мальмгрен умер, нет Мальмгрена. Мальмгрен далеко на льду. Здесь Цзаппи и Мариано… Я хочу на корабль… Мы хотим есть… Тринадцать суток без пищи…

Вносят на носилках плачущего Мариано. Он совершенно истощен, на нем какое-то тряпье, сквозь которое проглядывает голое тело.

Цзаппи куда бодрее. Он разваливается в кресле кают-компании, дает себя раздеть. Под первой парой брюк оказывается вторая.

— Мальмгрен, — цедит итальянец сквозь зубы.

Странно!

На руке итальянца две пары часов.

— Мальмгрен, — повторяет он, показывая на вторые часы.

Странно, весьма странно!

У Цзаппи развязывается язык. Он начинает сбивчивый рассказ:

— Мы шли втроем. Продуктов у нас было мало, совсем мало. У Мальмгрена разболелась рука. Он причинял столько хлопот! Потом швед попал в полынью, а мы были слишком утомлены, чтобы ему помочь. Он вымок и отморозил себе ноги. Вы не представляете себе, что значит для здоровых людей, стремящихся к жизни, тащиться с больным человеком! Мальмгрен переползал через торосы на четвереньках. Наконец он понял, что его песенка спета. Умирающему ведь не нужны продукты, правда? И платье — тоже. А мы должны были беречь силы… Он попросил нас вырубить во льду могилу. Могли ли мы отказать? Потом… Потом он разделся, совсем разделся. Я забрал его одежду и продукты, и мы пошли. Я сказал ему: «Вы будете лежать в могиле, как глазированный фрукт». Когда мы в последний раз оглянулись, он поднял из ямы руку. Мне было видно, как он слабо скреб ногтями край своей ледяной могилы. Мариано ревел, как девчонка. Нет, пусть русские не думают: Мальмгрен не звал нас назад. Он только смотрел. И мы пошли. Потом у нас кончились продукты. Мариано, мой бедный Мариано, тоже выкупал ноги в воде, как Мальмгрен, и тоже отморозил их. В это время льдина, по которой мы шли, раскололась, и мы остались на маленьком торосе. У Мариано ноги все равно ничего не чувствовали, я взял обрывки одеяла, в которое они были укутаны, и завернул потеплее свои ноги. Этот бедняга Мариано слабел с каждым днем… Да, мы видели ваш самолет со звездами. Но он больше не возвращался. И Мариано, потеряв надежду, говорил мне: «Цзаппи, я прошу вас съесть мое тело, чтобы поддержать ваши силы. Моего трупа вам хватит надолго»… Что вы все уставились на меня? Да, Мариано говорил так, спросите у него… Но тут пришел русский корабль. Мы очень любим русских, очень…

Хмуро, молча выслушали моряки итальянца. Раздели и бросили на верную смерть товарища! И, кроме того, Цзаппи чего-то не договаривает. Что в действительности произошло с Мальмгреном? А эта фраза, которая прозвучала так ужасно: «Цзаппи, я прошу вас съесть мое тело…»

Снова вздрагивает корпус корабля. Штурман прокладывает новый курс.

Ледокол идет к главному лагерю итальянцев. Вильери радирует, что он уже видит дым «Красина». Вскоре с капитанского мостика кинооператор снимает палатку на льду, обломки гондолы, перевернутый самолет Лундборга. Кто-то плачет, кто-то ищет капитана, чтобы обнять его…

Радист Бьяджи отстукивает последнее известие из лагеря. Выключая передатчик, он говорит:

— Комедия окончена!

Итальянцы идут на корабль. На льду чернеет брошенная ими деревянная статуя мадонны. «Красин» медленно отходит от льдины.

Тысячи ротационных машин во всех уголках мира уже выбрасывают влажные, пахнущие типографской краской газетные листы с жирными заголовками: «Большевики спасли основную группу итальянцев»; «Советский ледокол и советские летчики сделали невозможное»; «Поразительные успехи русских»…

А в эти часы…

В Риме в эти часы жирный Муссолини проклинал спутников Нобиле, позволивших, чтобы их спасли посланцы Москвы. С тупой жестокостью отверг фашистский диктатор предложение русских по поводу розысков унесенной дирижаблем группы Алессандрини: «Итальянское правительство считает ненужным продолжать поиски».

В эти часы мужественный летчик Чухновский и его товарищи потуже затягивали пояса, ожидая, пока к месту их вынужденной посадки сможет подойти ледокол.

Цзаппи, самоуверенный, наглый, вполне довольный собой, кричал в это время на ломаном русском языке судовому санитару, назвавшего его товарищем:

— Товалисч?! Нет Цзаппи товалисч! Цзаппи — господин! Цзаппи — офисер!

Он требовал, чтобы из госпитальной каюты удалили раненого старика Чечиони и заболевшего радиста Бьяджи: разве благородный офицер может дышать одним воздухом с простыми солдатами?

В эти же часы недалеко от северных берегов Норвегии волны гоняли поплавок с надписью «Латам» — все, что осталось от самолета Амундсена. Седоголовый орел заплатил жизнью за ошибки и промахи людей, притащивших к полюсу деревянный папский крест.

Гордые красные вымпелы реяли над мачтами «Красина» и «Малыгина». Звезды горели на крыльях самолетов. Алыми флажками на картах мир обозначил первый дальний маршрут советских людей к центру Полярного бассейна.