Онлайн чтение книги Под Южным крестом
ЧАСТЬ 2. РАДЖА БОРНЕО

ГЛАВА I

Не то сигнал бедствия, не то салют, не то канонада. — Пять молодцов. — Малайцы-пираты. — Нападение на корабль, севший на мель. — Неожиданная помощь. — На английской яхте. — План защиты, выработанный парижским гамэном. — Бутылки из-под вина, превращенные в капканы. — Абордаж. — Пятьдесят на одного. — Взорвать ли себя? — Пожар на борту. — Пятеро французов объявляют войну борнейскому радже.

— Ну, право же, это пушечный выстрел.

— Здесь-то? Помилуй!

— Да почему же нет?

— Скорее всего, салют.

— Кому здесь салютовать.

— Ну, значит, сигнал бедствия.

— А может быть, просто гром. Вот и туча; посмотри, какая черная.

— Не думаю, чтобы гром. Уже одно то…

Вдали опять глухо прогремел выстрел и далеко прокатился над рекой, окруженной широкой каймой лозняка.

— Правда, — сказал первый собеседник. — Близ устья стреляют. Звук пушечного выстрела для меня настолько знаком, что я никогда не ошибусь… А ты слышишь этот треск, Фрикэ?

— Это из митральезы, Пьер, да?

— Почище митральезы, мой мальчик. Это стреляют из новоизобретенной пушки-револьвера.

— Да, наша цивилизация отличается. Каких только успехов мы не делаем в деле самоистребления!

— Да это настоящая битва, — перебил третий человек, до сих пор молчавший.

— Которая задает мне немало работы, — прибавил четвертый баском с ясно различимым провансальским акцентом.

— А как вы думали, доктор? Ведь это не по воробьям стреляют. Впрочем, мы скоро все узнаем.

Это говорил человек, который, по-видимому, был главным в группе.

— Приготовьте оружие, друзья, — продолжал он. — А вы, ребята, — обратился он по-малайски к двум даякам, которые были гребцами на легкой малайской прао, — приналягте-ка на весла.

Легкая лодка, несмотря на то, что в ней сидело, вместе с гребцами, семь человек, быстро поплыла по черным волнам реки.

Пассажиров на лодке, как сказано выше, было семеро, из них четверо европейцев. Они были одеты в одинаковые грубые холщовые куртки со множеством карманов, обуты в крепкие башмаки со шнуровкой и в кожаные штиблеты, прикрывающие панталоны из такого же холста, как и куртка. У всех на голове были белые шапки из бузинной сердцевины, покрытые фланелью — превосходный головной убор, заимствованный у английских солдат индийской армии. Вооружены они очень внушительно: у каждого по короткому дальнобойному карабину, а в желтой кожаной кобуре у пояса — по револьверу крупного калибра.

Багаж каждого состоял из полотняной сумки вроде тех, что бывают у художников-пейзажистов; сумка обернута каучуковой клеенкой и может выдержать любой экваториальный ливень.

Вся экипировка доказывает, что наши путешественники — народ опытный и умеют готовиться к далеким экспедициям.

Один из них, как мы видели, доктор. Это человек очень маленького роста и худой, как щепка. Волосы у него короткие, жесткие, щетинообразные и с проседью; борода подстрижена. Доктору уже исполнилось пятьдесят лет, но он бодр и проворен, почти как юноша. Тело его крепко и закалено во всяких невзгодах, так что он шутя переносит и тропический зной, и болотные испарения, и смеется над холерами и желтой лихорадкой.

Прежде он служил во французском флоте и считался первоклассным хирургом, но три года тому назад вышел в отставку. Сначала он поселился у себя на родине, в Провансе, в маленьком домике с зелеными ставнями, рассчитывая зажить скромным сельским буржуа, наслаждаясь супом на оливковом масле и марсельскими ракушками, но эта идиллия длилась ровно два месяца. Доктор Ламперриер запер свой домик, заколотил зеленые ставни и отправился сажать капусту… куда бы вы думали? На Суматру, в обществе своего друга Андра.

Последний руководит экспедицией и составляет разительный контраст со своим другом. Тридцати двух лет, темноволосый, с серьезным выражением бледного лица, он настолько же сдержан, насколько доктор общителен. Его стройные руки и ноги обладают силой, которая, на первый взгляд, как-то даже не вяжется с их изяществом. Ловкость и замечательное умение владеть оружием делают его опасным в неординарных обстоятельствах, хотя он далеко не авантюрист. Это, напротив, джентльмен с головы до ног, чистокровный парижанин в одежде промышленника.

Приведенный выше разговор достаточно определил личность двух остальных, и нам незачем рисовать портреты Фрикэ — парижского гамэна и бретонца Пьера де Галя.

Пятый товарищ, до сих пор не раскрывший рта, совершенно черный негр. Ему восемнадцать лет, и европейское платье трещит по швам на его могучих плечах. На умном лице написаны доброта и ребяческая капризность. Этот юный черный колосс, великолепный представитель внутренне-африканской расы, относится к происходящему совершенно безучастно. Товарищи любят его, как братья, и больше ему ничего не нужно. Прао быстро летит, управляемая веслами даяков, европейцы вооружаются, пушка гудит, гул все ближе и ближе, а храбрый юноша невозмутимо развалился на дне пироги с беспечностью отдыхающего черного льва.

Голос Фрикэ заставил его привстать.

— Послушай, Князек, — говорит Фрикэ. — Неужели ты не слышишь этого шума? Подтянись-ка получше. Сейчас посыпется свинец. Приготовься.

Князек, который выше Фрикэ на целую голову, отвечал мягким, музыкальным голосом, свойственным многим неграм:

— Да, Фрикэ, да… Ты всегда торопишься… Но и я от тебя никогда не отставал.

— А карабин у тебя заряжен?

— Заряжен… Да я и без карабина: возьму топор и — ух! .. А не то прикладом…

— Без глупостей. Знаю я тебя: начнешь колотить как попало, сломаешь карабин и будешь без ружья всю поездку.

Князек улыбнулся и с наивной гордостью согнул руку у локтя, демонстрируя огромные мускулы, вздувшиеся под блестящей черной кожей.

— Я всегда могу найти дубину.

— Ну, это пора оставить. Дубина, юноша, для негров, а ты теперь парижанин.

— Я всегда делаю так, как ты хочешь. Не правда ли, мсье Андрэ?

— Не слушай его, Князек, — ласково сказал Андрэ. — Он это ради шутки тебе говорит.

— О! Ради шутки!

— Вовсе не ради шутки, — продолжал шутить Фрикэ. — Скольких трудов стоило мне спасти его от рабства, увезти в Париж, воспитывать, а он — дубину! Видно, как волка ни корми, он все в лес глядит…

— Тише! Будет вам! — остановил его Андрэ. — По местам, неприятель близко!

Четыре европейца пригнулись и приготовили свои карабины. Река внезапно повернула и стала шире в устье. Показался небольшой мысок, поросший густым лозняком, и глазам европейцев представилось странное и страшное зрелище.

В пятидесяти метрах от них, не больше как на один кабельтов от берега, неподвижно стоял окруженный облаком дыма небольшой корабль, по-видимому, севший на мель. Время от времени это колеблющееся облако прорезывалось длинной огненной лентой. Раздавался выстрел из пушки и картечь сыпалась на бесчисленные пироги, грозным кругом охватившие судно.

После каждого выстрела слышался яростный вой. Круг сжимался все теснее и теснее. Через несколько минут неминуемо должен был последовать абордаж, последствия которого были ясны.

— Черт возьми, — проворчал Пьер де Галь, — почему они торчат здесь, не двигаясь с места? ..

— Что же им делать? — спросил Фрикэ.

— Я отлично вижу трубу, это пароход. Почему бы им не развести пары? Они разом опрокинули бы этих пиратов, которые, похоже, сейчас в них вцепятся.

— А если они сели на мель?

— Дать машине задний ход и сдвинуться с места. Поднять все паруса.

— Но теперь отлив и ни малейшего ветра.

— Это ничего не значит. Осторожность необходима.

— Твоя правда, Пьер де Галь, — поддержал моряка доктор. — А ловко действуют эти малайские пираты! Эта хорошенькая яхта для них просто клад. Они с удовольствием сделают из нее разбойничье судно.

— Вы говорите яхта, доктор? — спросил Андрэ.

— Английская увеселительная яхта. Разве вы не видите флага и значка яхт-клуба?

— Хорошее теперь у нее увеселение, нечего сказать, — заметил Фрикэ.

Прао близко подъехала к пирогам, на которых сидели нападающие. Ее приближение сначала не вызвало тревоги у малайцев, которые подумали, что это идет подкрепление. Но вот они замечают белые шапки и блестящие карабины европейцев и понимают свою ошибку. Бандиты архипелага поднимают яростный крик и, потрясая длинными мечами, так называемыми «кампилангами», устремляются на утлую лодку с желанием немедленно ее разнести. Но их надежда не оправдывается.

— Пли! — кричит Андрэ раскатистым голосом.

Прао извергает огонь, точно вулкан. С обоих бортов сверкают выстрелы, правильные, меткие. Крики торжества сменяются воплями боли и агонии. По временам слышно, как пули впиваются в тело и ударяются о кости. Не проходит полминуты, а уже две пироги вынуждены удалиться. Подъезжают две другие, но и их постигает та же участь. А ружейные выстрелы все продолжаются и все так же мерны и метки, точно на военном учении.

Укрывшись за бортом лодки, четыре европейца беспрерывно палят, как будто их двадцать человек. Малайцам кажется, что белые не заряжают своих карабинов, а карабины у них неистощимы.

Два даяка, наклоняясь над веслами, с удовольствием смотрят на истребление своих непримиримых врагов — малайцев. Прао прорывает линию пирог и плывет к кораблю.

— Пора кончить все это! — вскричал Фрикэ. — Дуло моего карабина так нагрелось, что жжет руки.

— Намочи его в воде. Я сам так делаю, и мне ничего.

— Отличная мысль! Вот и легче стало. Мне кажется, что мы окажем англичанам неоценимую помощь, и они должны будут нам поставить мачтовую свечку.

За лодкой на почтительном расстоянии плывут пираты. Вот уже можно переговариваться с кораблем. Андрэ окликает яхту.

У борта показывается человек, вооруженный карабином.

— Бросьте нам канат! — кричит Андрэ.

Англичанин придумал лучше. Понимая, что взбираться таким путем на корабль и долго и, из-за малайцев, опасно, он быстро спустил им лестницу штирборта. Ее нижняя площадка коснулась воды.

— Ну, Князек, полезай! — сказал Андрэ.

Негр собрал доспехи и вскочил на лестницу.

— Теперь ты, Фрикэ.

— Готово! — сказал парижанин, одним духом перемахнув через лестницу.

— Теперь вы, господин Пьер. Доктор, а что же вы?

Затем он сказал несколько слов по-малайски даякам, которые послушно покинули пирогу. Андрэ остался один. Он приблизился к платформе, встал на нее и сильным ударом ноги оттолкнул пустую лодку, которая поплыла прочь и скрылась из вида.

Пираты гребут изо всех сил, стараясь настичь Андрэ, но он останавливается на середине лестницы, хладнокровно наводит карабин и стреляет.

Один за другим раздаются четыре выстрела с промежутком в четверть минуты. Четыре малайца валятся, как снопы. После этого молодой человек, не торопясь, входит по лестнице и, точно в салоне, элегантно раскланивается на палубе с пожилым господином, около которого уже собрались наши французы и негр.

Малайцы напуганы. Они уходят из-под выстрелов, но не оставляют своего намерения. Они, очевидно, продолжают обдумывать способ захватить лакомый кусочек — английское судно.

Защитники могут рассчитывать на несколько минут перемирия перед новой отчаянной атакой. Андрэ окидывает яхту взглядом и удивляется, что на ней так мало народу: всего пять человек с седым джентльменом включительно.

Несмотря на близкую опасность, француз, зная хорошо нравы и обычаи британцев, спешит выполнить необходимую формальность — представляется сам и представляет своих друзей. Англичанин крепко жмет каждому руку и объявляет, что он сэр Гарри Паркер, капитан и хозяин яхты «Конкордия».

Но пираты близко и долго разговаривать не приходится. Вода пенится от ударов веслами, нужно действовать как можно скорее. Англичанин с большим тактом отводит Андрэ в сторону и передает ему командование, говоря, что очень плохо объясняется по-французски, а это может навредить делу.

Молодой человек любезно кланяется и благодарит:

— Хорошо. Мы постараемся оправдать ваше доверие. Господин Пьер де Галь, артиллерия — дело ваше.

Боцман приложил руку к шапке и встал на свое место. Фрикэ подошел к Андрэ и тихо сказал:

— Мсье Андрэ, малайцы непременно нападут.

— Очень может быть.

— Не поручите ли мне защиту палубы?

— Как это?

— Я бы разбросал несколько капканов, о которые пираты порежут себе ноги, как только вступят на борт.

— Как хочешь. Только делай поскорее.

— Пошлите со мной двух человек в провиант-камеру. Князек, иди и ты.

Не прошло десяти минут, как француз снова появился на палубе, таща две корзины с бутылками. За ним с такой же ношей шли его товарищи. Мгновенно ящики были опустошены.

— Клико № 1… Вермут… Эль завода Брасс и К°. Бор до… Сколько прелестных вещей идут не по назначению! .. Эй вы, бейте все это, не жалейте… Пускай вино льется — чище палуба будет.

Раздался звон разбитой посуды. Напитки разлились, смешались и потекли по половицам, а осколки бутылок рассыпались по палубе.

— Еще разок сходим… этого мало. У нас нет иного выхода.

Второе путешествие за бутылками окончилось быстрее, чем первое, и скоро палуба почти вся была завалена битым стеклом.

— Вот и капканы готовы, — весело сказал Фрикэ. — Что значит хорошо снабженный погреб: у нас еще осталось чем освежиться после битвы.

— Эти французы очень храбры и находчивы, — бормотал про себя восхищенный сэр Паркер.

— Пора, господин Пьер, — сказал Андрэ ровным голосом.

Линия лодок была уже в одном кабельтове от яхты. Пьер быстро наклонился над двенадцатифунтовой пушкой, заряженной картечью.

— Первая! — крикнул он.

На пироги посыпался железный град. Линия нарушилась, и в прорыве показались обломки дерева и тонущие тела.

Затем раздался залп из ружей. Пьер бежал к другому орудию, пока первое заряжали снова. Треск еще сильнее, и нападающие, не ожидавшие такого приема, воют от злобы и боли.

Хладнокровие и ловкость защитников яхты уравновешивают их силы с силами неприятеля. Но численный перевес все-таки на стороне последнего. Долго ли может продолжаться битва? Несмотря на понесенные тяжкие потери, малайцы подвигаются вперед. Они переменили тактику и сделали бесполезными и картечницу, и пушку-револьвер. Бандиты вылезли из лодок и плывут, толкая их перед собой, так что выстрелы мало задевают их. По временам из-за лодок появляются головы и сейчас же исчезают; круг нападающих больше не прерывается.

Вот они близко от яхты. Андрэ хладнокровно подходит к сэру Паркеру:

— Не замечаете ли вы, сэр, что судно слегка колышется?

— Да, действительно. Чувствуется прилив. Через минуту мы будем подняты водой. Как жаль, что на яхте совершенно нет угля!

— Все равно мы не смогли бы продержаться до тех пор, пока разведем пары. Ох, этот штиль! .. Скажите, ваши матросы хорошо умеют управлять парусами?

— Это все отборный народ.

— Прикажите готовить паруса. Это необходимо. Мы сделаем последнее усилие отразить абордаж. А там, быть может, поднимется и ветер.

— Очень хорошо.

Тактика малайских пиратов особенно опасна для заштилевших парусных кораблей. Если корабль с невысоким бортом, если на нем нет значительной артиллерии и многочисленного экипажа, то он обычно погибает. Пираты окружают его со всех сторон тесной линией, которую легко прорвать, но легко и сомкнуть снова. Они страшны количеством. Каждая пирога с тремя-четырьмя малайцами представляет собой боевую единицу. Потеря одной из них ничего не значит в общей массе, которая настойчиво продолжает надвигаться на корабль. Круг делается все теснее, артиллерия становится бессильна. Наконец пираты вскакивают на корабль с бешенством хищников и ловкостью обезьян, бросаются на защитников и, нередко превышая их число в пятьдесят раз, подавляют их. Таков в большинстве случаев роковой исход атаки.

Несмотря на проворство и усилия французов, их ружейный огонь заметно ослаб, пока англичане готовили паруса, и осаждающие этим воспользовались. Отвратительный авангард морских демонов вынырнул из воды и устремился на переднюю часть корабля, так как защитники столпились на кормовой части, где на палубе было набросано меньше битого стекла. Держа в зубах кинжалы, пираты карабкались на яхту, цепляясь за дерево своими длинными звериными когтями. При этом они испускали дикие крики, чтобы ободрить плывших сзади.

Сэр Паркер поднял с пола щепочку, зажег и положил на шпиль. Поднялась тонкая вертикальная струйка синеватого дыма. Ветра не было. Англичанин покачал головой и сказал:

— Если через две минуты дым не наклонится, мы погибли. Не правда ли, джентльмены, вы не хотите живыми отдаться в руки этих разбойников?

— Нет… конечно, нет, — послышались крики.

— Хорошо. Я знаю, что делать.

Тем временем пираты вторглись на корабль.

— Ну, ребята, все кончено! — воскликнул Фрикэ.

Волосы у него растрепались, лицо и руки почернели от пороха.

Но вдруг победные крики малайцев сменились диким воем от боли. Пираты замялись и подались назад. Ноги у них изрезаны и окровавлены, они наткнулись на битое стекло.

Задние, ничего не зная, напирают на передних, те падают. Несколько минут стоит невообразимая давка.

Пьер воспользовался наступившим смятением и повернул пушку, направив ее вдоль палубы. Но он не стреляет: ему жаль последнего выстрела.

Фрикэ торжествует. Его выдумка удалась.

— Не радуйся, — говорил ему Пьер, — посмотри лучше на них: передние падают, а задние по ним переходят. Они скоро наводнят всю палубу. Взгляни, их полтысячи наберется.

— Стреляйте же, Пьер! Чего вы медлите? — кричит Андрэ.

Картечь проводит кровавую борозду в толпе бронзовых тел. Но брешь в ту же минуту заполняется.

— По-моему, господа, все кончено, — сказал сэр Паркер, готовясь уйти внутрь яхты с револьвером в руке.

— Хорошо, сэр, отлично, — ответил Андрэ. — Я вас понимаю. Мы взлетим на воздух, да? .. Так да здравствует Англия и да здравствует…

— Да здравствует Франция! — докончил почтенный джентльмен.

Андрэ почтительно снял шапку перед английским флагом, бессильно повисшем на флагштоке. Сэр Паркер прибавил:

— Мы еще успеем поднять французский флаг рядом с этим. Я тоже хочу отсалютовать благородному знамени вашей родины.

Вдруг на корабле произошло что-то необыкновенное. Негодяи, которых не смогла остановить уловка Фрикэ, отхлынули назад. Самые храбрые бросаются в море. Что случилось? Откуда-то пришла помощь? Нет. Или, если хотите, да, но только эта помощь хуже нападения. Эта помощь — огонь.

Палуба яхты горит. По ней текут потоки пылающей жидкости. Это спирт, пролитый по ошибке вместе с вином и зажженный последним выстрелом Пьера.

Для «Конкордии» нет спасения: на воде — остервенелые демоны, внутри — огонь.

Заметив свою страшную ошибку, Фрикэ побледнел, как полотно.

— Господин Андрэ, — воскликнул он в отчаянии, — что я наделал! Я хотел вас спасти и… погубил.

— Успокойтесь, — перебил его сэр Паркер. — Вы только опередили меня: я сам хотел взорвать яхту.

— Но я вовсе не хочу быть взорванным. Зачем? Этого не нужно. Мы должны жить.

— И попасть живыми в руки малайцев, которые предадут нас самым лютым пыткам?

— Не бывать этому! Говорю вам, что не бывать! Во что бы то ни стало мы должны жить! Вы знаете, как мы сюда пошли!

— Нет.

— Так знайте же: по одной важной, священной для нас причине мы ехали объявлять войну борнейскому радже.

ГЛАВА II

Фрикэ тушит пожар. — Возобновление военных действий. — Спасены! — «Конкордия» поднята волнами. — Почему так мало экипажа на яхте. — Угля нет. — Фрикэ берется развести пары за один час. — Фрикэ-машинист. — Фрикэ — мастер на все руки. — Похвала, которая не отвечает истине. — Чем на досуге занимаются даяки. — Еще головорезы. — Любопытство антрополога, очень своеобразно понятое.

Фрикэ не был хвастуном. Он просто принадлежал к людям с пылкой фантазией и был мастером выдумывать самые смелые проекты.

Фраза, которую он произнес сдавленным голосом при виде яхты, попавшей между двух огней, удивила англичанина, хотя его нелегко было удивить.

«Мы впятером ехали объявить войну борнейскому радже! » При других обстоятельствах сэр Гарри Паркер просто пожал бы плечами и подумал, что перед ним хвастун либо сумасшедший. Но он успел оценить Фрикэ по достоинству. Его поведение во время сражения было безукоризненным. Он продемонстрировал громадную сообразительность и находчивость. То же можно было сказать и обо всех товарищах Фрикэ. Сэр Гарри понимал, что их объединяет общая цель, воодушевляет общее чувство, и допускал, что при таких условиях для пятерых преданных друзей даже невозможное может если не быть, то казаться возможным.

Уверенность заразительна. Сэр Гарри забыл громадную разницу между монархом, столица которого насчитывает пятьдесят тысяч жителей и который составляет законы целому миллиону подданных, и пятью французами, которые объявили ему войну. Он не только уверовал в этот безрассудный поступок, но даже стал считать возможным его успех.

И то сказать, разве в новейшей истории Борнео нельзя найти подобного прецедента в лице англичанина Джемса Брука, который в 1841 году сделался саравакским раджой и занимал это место до 1865 года?

Все это промелькнуло в голове сэра Гарри Паркера, и он ответил парижанину коротким «all right! .. » Но Фрикэ уже исчез. Не заботясь о разбойниках, которые с воем плавали вокруг яхты, не думая о тех из них, которые продолжали висеть с внешней стороны борта, парижанин собрал команду и принялся тушить пожар. Были использованы все швабры, какие только нашлись. Из кладовой принесли несколько запасных парусов. Поставили пожарную трубу, герметически закрыли все люки.

Швабры намочили и разложили вокруг горевшего места, чтобы остановить распространение огня. Фрикэ работал за четверых и все время без умолку сыпал прибаутками, как настоящий парижанин, который способен балагурить даже в минуту крайней опасности.

— Ну-ка, пожарные, голубчики, поднатужтесь, а то сгорим, ей-Богу сгорим! Ведь вот, право, история: в котел к людоедам не попал, отбоярился, зато угодил в миску со жженкой. Это очень глупо… Эй, Князек, берегись: ноги испортишь. Обуйся-ка лучше. В башмаках ты ходишь очень интересно: вразвалку, совсем как утка… Ну-ка, берись за трубу, качай, да посильнее. Парус, который мы хотим разостлать на полу, нужно сперва намочить… Вот так, ребята, валяй спрыскивай его… Так. Ладно. Ну, теперь расстилайте… Легче, легче! .. Пьер, ты за тот конец, а я за этот… Кто это там барахтается? Господа малайцы? Здравствуйте, почтенные. Обожглись? Ну, что же делать! Вас сюда никто не звал. Сидели бы дома… Хотите — милости просим на перевязочный пункт. Там у нас есть доктор Ламперриер. Он не только зарезать, он и вылечить может… хирург!

Действительно, из-под мокрого паруса слышны были стоны пиратов, раненных во время последнего залпа и палимых огнем на месте; в удушливой атмосфере носился неприятный запах горелого мяса. Эпилог борьбы был просто ужасен.

Горящее место накрыли, наконец, двумя сложенными вместе парусами. Пожарный насос действовал отлично, обильно поливая полотно, которое, пропитываясь водою, уплотнялось и преграждало воздуху доступ к огню.

Пламя понемногу утихло. Но как только опасность была устранена в этом виде, как сейчас же возродилась в другом. Малайцы, уцепившись за борт, терпеливо дожидались окончания тушения, которое продолжалось очень недолго. А увидав, что пожар закончился, они снова поднимают крик и готовятся нападать.

Европейцев снова ждет бой, отчаянный, беспощадный, — бой до уничтожения.

— Черт возьми, — кричит Фрикэ, весь промокший от морской воды, но по-прежнему в игривом настроении духа, — ни минуты покоя нет. Это невозможно. Это безобразие. Я властям буду жаловаться. Я мировому жалобу подам.

И, моментально превратившись из пожарного в стрелка, он берет ружье и быстро заряжает его.

Андрэ собирается открыть огонь, но вдруг Фрикэ громко вскрикивает от радости.

— Спасены! Мы спасены! — крикнул он. — Мы не будем ни изжарены, ни убиты! На воздух тоже нам не придется взлететь!

— Что с тобой случилось? — спрашивает Пьер, целясь в малайца, карабкающегося на яхту.

Дело объясняется просто. Читатель помнит, вероятно, что сэр Гарри зажег кусок дерева и положил на шпиль. Фрикэ вдруг заметил, что дым, все время вившийся отвесной спиралью, значительно отклонился в сторону, — это и есть причина его шумной радости.

Да, штиль кончается, это несомненно. По снастям пробегает легкий шелест, паруса надуваются, рангоут скрипит. К довершению благополучия, прилив достигает высшей точки и скоро должен начаться отлив. Флаг развернулся в направлении моря; очевидно, ветер дует от берега.

Яхта всколыхнулась и сдвинулась с места. Беспокоиться не о чем: паруса давно поставлены. Один из английских матросов хватается за руль, а другой уже бросает лот.

Видя, что добыча уходит от них, малайцы кричат от ярости. Но ветер достаточно силен, и пассажирам «Комкордии» нечего бояться.

Пожар окончательно утих. Только палуба немного дымится. Необходимо еще немного поработать насосом, чтобы смыть следы битвы. Рулевой спрашивает у сэра Гарри, куда держать курс.

— Нам нужно крейсировать около берега и дожидаться сигнала от друзей.

— Так вы не одни? — спросил Андрэ.

— Прежде чем отвечать, — сказал англичанин, — позвольте, дорогой гость, засвидетельствовать вам и вашим товарищам глубокую благодарность за неоценимую услугу, оказанную вами. Это моя первая свободная минута, и понятно, что я пользуюсь ей, чтобы исполнить этот приятный долг и сказать, что я вам бесконечно обязан.

— О сэр, — ответил Андрэ, — вы преувеличиваете нашу услугу. Мы уже достаточно вознаграждены вашим вниманием.

— Вы не только спасли меня с пятью матросами от ужасной смерти, — продолжал англичанин, крепко пожимая руку Андрэ, — но, избавив яхту от пиратов, вы спасли жизнь многим пассажирам, кроме нас. У меня на земле еще девять человек: подшкипер, машинист с двумя помощниками и пять матросов. Они сошли вчера на берег нарезать красного лозняка для топлива. Им пришлось в бессилии и отчаянии смотреть с берега на нашу жестокую борьбу. Они, как и мы, обязаны вам жизнью. Надо поскорее успокоить их душевные и физические страдания. У них почти нет провизии, а в здешних лесах ничего нельзя найти. На беду, ветер дует к морю. Приходится лавировать, чтобы они могли подъехать к нам на шлюпке. Как жаль, что нет топлива! Несколько оборотов винта — и мы были бы около них.

Пьер и Фрикэ, трудившиеся, как простые матросы, над уборкой палубы, услыхали эти слова и перемигнулись с хитрой улыбкой.

— Знаешь, матрос, — сказал старый боцман, — этот англичанин и молодец, и не трус, а только у него ни на грош нет сметки.

— Я слыхал от старых военных, которые были в Крыму, что все англичане таковы. Храбрые солдаты, превосходные матросы, но ненаходчивы до беспомощности.

— Матрос!

— Пьер?

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы развести пары без кусочка угля?

— Да около часа.

— Пойди и скажи об этом. Это доставит ему удовольствие.

— Что ж, отлично. Я знаю, англичанин будет очень рад. Он в таком затруднении, не знает что делать, бедняга.

— Ну, ступай.

— Позвольте мне, сэр, сказать вам одну вещь.

Фрикэ подошел к сэру Паркеру и разом переменил формальный тон парижского гамэна на светское, учтивое обращение.

— Сделайте одолжение, мой юный друг, — любезно ответил сэр Гарри.

— Вы сейчас говорили про пары. Я могу исполнить ваше желание.

— Вы?

— Да, я, если позволите. Мне нужно две бочки дегтя, пилу и топор.

— Отлично. А кто будет управлять машиной?

— Я в этом немного смыслю, спросите хоть у господина Андрэ.

— Прекрасно. Назначаю вас временно исполняющим должность главного машиниста впредь до возвращения его самого.

Фрикэ проворно повернулся на каблуках, подошел к Пьеру, и оба принялись разыскивать необходимый материал, как люди, знакомые с корабельным устройством.

— Вот мы и еще раз выпутаемся из беды, — говорил Фрикэ, роясь в сундуке с плотницкими инструментами.

— Простое дело! Стоит только выбрать несколько лишних бревен и шестов, распилить их, наколоть дров и намазать дегтем, чтобы лучше горели.

— О, наша печка жарко разгорится.

— Мы возьмем зонтики, вееры! ..

Парижский гамэн расхохотался.

— Этот юноша, — говорил тем временем сэр Гарри Паркер Андрэ и доктору, который со вниманием антрополога разглядывал только что отрезанную голову малайца, — этот юноша положительно необыкновенный человек. Какая ловкость, какая подвижность, какая находчивость! Ни чем-то он не смущается, ни от чего не теряет головы. Наконец, какое замечательное уменье сделать что-нибудь из ничего.

— Ваша оценка меня радует, ведь и я сам очень люблю Фрикэ. К тому, что вы сказали, вы смело можете прибавить, что у него самое благородное сердце, какое можно только встретить. Виктор Гюйон, или как мы обыкновенно зовем его, Фрикэ, является олицетворением преданности и самоотверженности. Доказательством может служить любой факт из жизни этого скромного героя. Он в полном смысле слова готов отдать душу за ближнего своего. Всякий слабый, несчастный, всякий нуждающийся в защите может смело рассчитывать на его помощь и никогда не получит отказа.

— Что вы говорите, дорогой господин Андрэ? Я сам вижу это отлично.

— А о его храбрости, о его мужестве и говорить нечего. В семнадцать лет, будучи круглым сиротой и без гроша в кармане, он решил совершить кругосветное путешествие и совершил. Его путешествие продолжалось менее года, но за это время он успел спасти экипаж паровой шлюпки, погибшей в волнах одной африканской реки, спасти жизнь доктору Ламперриеру, которого вы видите перед собой, и этому храброму матросу, Пьеру де Галю, наконец, выручить из неволи этого молодого негра…

— А, так вот он кто! Я его знаю: мне приходилось слышать о его подвигах и даже читать.

— Но это еще не все. В начале нынешнего года он во время плавания в открытом море был лишен свободы одним бандитом, мечтавшим присвоить транспорт китайских переселенцев, которых вез Фрикэ. Молодой человек, однако, убежал из плена вместе с Пьером де Галем. Они проехали на пироге от Луизиадских островов до Буби-Эйланда, где вашими соотечественниками устроен приют для потерпевших крушение.

— Господа, мне неизвестны причины, побуждающие вас объявить войну борнейскому радже. Каковы бы они ни были, я уверен, что они вполне уважительны и достойны. Я теперь вас знаю, имел возможность оценить вас по достоинству и не сомневаюсь в вашем успехе… Тем более, что у вас теперь есть союзник… Мои деньги, господа, мой кредит, я сам — к вашим услугам. Располагайте мною.

— Мы можем принять от вас помощь, но только с большими оговорками. Благодарю вас за предложение: оно делает нам честь. Но вовлекать вас в свое дело мы не имеем права. Это предприятие крайне сомнительно и может привести к дипломатическим затруднениям. Мы должны действовать как можно осторожнее и в строжайшей тайне. Менее чем через два месяца в пределах владений раджи может разразиться революция. Даяки, угнетаемые малайцами, естественно, будут нашими союзниками. Произойдут ужасные события. Неужели вы можете участвовать в этом? Даяки, сбросив с себя цепи, не будут знать удержа. А хотите знать, что такое даяки и чем они могут стать? Взгляните на тех двух, что приехали с нами. Обычно эти люди очень смирны, гостеприимны, приветливы, а теперь, посмотрите, разве не похожи они на демонов?

Сэр Гарри поднял голову, приложил козырьком руку к глазам и сейчас же отвернулся с отвращением, даже почти с ужасом, от картины, которую он увидел на противоположной стороне палубы.

Как только был потушен пожар и с палубы снят разостланный парус, даяки принялись за довольно странное упражнение, на которое европейцы не обратили сгоряча никакого внимания.

Увидав трупы пиратов, даяки схватили свои паранчи, или сабли, с которыми они никогда не расстаются, как папуасы со своими реда, и воткнули их крест-накрест в палубу. Потом принялись вокруг них танцевать, и танец, в общем, вышел недурен, замысловат и довольно грациозен. Повертевшись вокруг сабель, они стали подходить к ним, как будто желая взять их, но всякий раз отступали назад, как бы пораженные ужасом. Эта была одна из фигур танца. Наконец они подняли свое оружие и начали друг с другом фехтовать.

Окончив это вступление, даяки с криком бросились на трупы. Каждый приподнял труп за волосы и очень ловко отсек ему голову. Затем слетела еще пара голов, потом еще и еще, до тех пор, пока все валявшиеся на палубе, ужасные, обугленные трупы не были обезглавлены.

Затем, как ни в чем не бывало, они сложили из отрубленных голов пирамиду, а трупы выбросили за борт и принялись опять танцевать.

У каждого было повешено с боку по небольшой корзинке, сплетенной из тростника и украшенной человеческими волосами. Окончив свой балет, они осторожно положили себе в корзину по голове, закрыли крышку и самодовольно посмотрели на белых.

Как раз в эту минуту мимо отвратительного трофея проходил доктор. Как человек, немало на своем веку поработавший в анатомических театрах, он не почувствовал особенного отвращения при виде этих останков. В нем проснулся инстинкт антрополога, он взял в руки одну из голов и стал ее рассматривать так хладнокровно, как будто это был кокосовый орех.

Даяки поняли поступок доктора совершенно по-своему. Они вообразили, что белые такие же страстные любители мертвых голов, как и они сами, и с предупредительностью поднесли европейцам каждый по две головы. Противно было видеть, как они, весело улыбаясь, подходили со своими страшными трофеями, держа их за длинные жесткие волосы.

Вот эта картина и заставила сэра Гарри вскрикнуть от отвращения.

— Я далеко не нервная дама, — с содроганием сказал он Андрэ, — но согласитесь, что ваши дикари совершенно невозможны. Пожалуйста, велите им убрать эти отвратительные трофеи.

Менее впечатлительный и более свыкшийся с нравами жителей Борнео Андрэ хладнокровно сказал даякам по-малайски несколько слов. Даяки отошли прочь и преспокойно прицепили драгоценные головы к внешней стороне борта.

— Так это ваши будущие союзники? Ну, можно смело сказать, что пленниками они утруждать вас не будут. Да и относительно раненых врагов вам не придется беспокоиться: кто раз упадет, тому они уже не дадут подняться.

— Я, конечно, не стану одобрять эти дикие привычки, — сказал Андрэ, — но согласитесь сами, что мы, цивилизованные люди, не вправе предавать анафеме бедных даяков, которые, во всяком случае, действуют по своему разумению. Оглянемся на самих себя, вспомним факты из собственной истории: разве не поступали мы иной раз несравненно хуже, очень хорошо зная, что это нехорошо, так как не были невежественными дикарями, а считались цивилизованными людьми? Даяки отрезают головы у мертвых врагов, а что делали мы сами во время религиозных войн? А инквизиция? А завоевание Америки? Вспомните подвиги Кортеца в Мексике, Пизарро в Перу: эти неугасимые костры, это огульное истребление несчастных туземцев, систематически продолжавшееся целый век, и все ради обогащения, ради наживы, до которой оказались так жадны «цивилизованные» пришельцы. Куда до таких «великих» людей наивным даякам Борнео, этим невинным любителям мертвых голов! Даяк убивает своего врага, как и европеец, и ни чуть не с большей жестокостью. Не его вина, что он не слыхал никогда о гуманности, о любви к ближнему, о прощении обид. Мы и слышали, да что делаем.

— Вы правы, я знаю это. Я много хорошего слышал о даяках и единственное, что мне в них не нравится, это именно их неприятная привычка носиться с отрезанными головами.

— Да, даяки хороший народ. Мы прожили у них полгода и, верите ли, я встретил среди них столько честности, бескорыстия и, — не шутя вам говорю, — сердечной мягкости, что просто удивился. Даяк в высшей степени гостеприимен, он превосходный муж и очень любящий отец. А вот пример его бескорыстия. Когда даяк идет в поход вместе с вечным своим врагом малайцем, он предоставляет своему союзнику всю добычу, довольствуясь одними головами убитых.

— Но, скажите, на чем у них основан этот безобразный обычай? Нет ли тут какого-нибудь поверья?

— Да, я думаю, здесь большую роль играет суеверие. Ведь и человеческие жертвы коренились, вообще, в суеверии.

— А правда ли, как уверяют некоторые путешественники, что у даяков жених подносит невесте в подарок только что отрезанную голову?

— Крайне сомнительно. Я, по крайней мере, никогда ничего подобного не видал, хотя в прежнее время Лейден, а в новейшее ван Громп и голландский резидент в Голонтало Ридель утверждали это и продолжают утверждать. С другой стороны, это опровергается Теммингом, весьма добросовестным исследователем, и госпожой Идой Пфейфер, знаменитой путешественницей, правдивость которой не подлежит сомнению. Лично я склонен разделять последнее мнение, но не потому, что считаю даякских девиц неспособными принять благосклонно подобный дар, а из того простого соображения, что даякам просто негде взять столько голов, чтобы всякий раз подносить их в подарок своим возлюбленным.

Свист разведенного в машине пара прервал эту интересную этнографическую беседу.

Из большого люка появилось лицо Фрикэ, почерневшее от копоти до того, что стало не белее, чем лицо Князька.

— Я успел на пять минут раньше, чем обещал. Машина готова, сэр Гарри, и я жду ваших приказаний.

— Хорошо, мой друг. Становитесь на место. Я буду подавать вам сигналы… Рулевой, правь к горе! Лоцман, вперед!

ГЛАВА III

Морской разбой как бич индо-малайского архипелага. — Джемс Брук, саравакский раджа. — Гроза пиратов и освободитель Борнео. — Как попали пять французов в устье реки Кагаджана. — Похищение ребенка. — Письмо и гонец. — Тайный поверенный борнейского раджи. — Восстание независимых даяков. — Открытие военных действий. — Яхта «Конкордия». — Молчаливый машинист и болтливый подшкипер. — Размышления доктора Ламперриера о людях с рыжими волосами. — Катастрофа.

Между 95° и 140° восточной долготы по гринвичскому меридиану, от 14-й северной параллели до 10-й южной, на площади в пять миллионов квадратных километров, тянущейся от северного конца острова Люцони к берегам Австралии и от восточного конца Явы в Новой Гвинее, живет и действует целое население хищников. Это настоящие негодяи, вся деятельность которых направлена на то, чтобы жить за счет труженников.

Этот благодатный край, согреваемый жарким солнцем, орошаемый тропическими дождями, вечно зеленеющий, вечно цветущий, был бы настоящим земным раем, если бы малайские пираты, этот страшный бич для тружеников, не вносили в него беспрестанных грабежей, опустошений, убийств.

Малайская раса, плодовитая, как саранча, храбрая, хитрая, выносливая, умная и глубоко развращенная, но в то же время не поддающаяся цивилизации в том смысле, как мы ее понимаем, питает неискоренимое отвращение к правильному труду, благодаря которому только и может процветать государство.

Таким образом, оказывается, что все население больших и малых островов Океании состоит из производителей и грабителей. Первые неустанно трудятся, объединяясь около европейцев, научивших их правильному разделению труда, а вторые отнимают у них львиную долю того, что приносит им труд, и подрывают их благосостояние.

Нет такого уголка, нет такого заливчика, рифа или лагуны, где бы не укрывались эти коршуны моря. Нет такой глуши, куда бы рано или поздно не заглянула хоть одна ватага демонов и не оставила после себя развалины. Воровство, грабеж, убийство и поджигательство — вот в такой форме понимает социальные отношения чуть ли не треть малайского населения.

Выше мы уже видели, как они действуют на море; подобные случаи, к сожалению, встречаются сплошь и рядом.

Несмотря на средства, которыми располагает цивилизация, несмотря на соглашение между всеми европейскими правительствами, вопреки усилиям резидентов всех стран, язва разбоя распространяется, как проказа, все дальше и дальше по архипелагу.

Кто разрушит, наконец, этот огромный вертеп? Кто успокоит потрясенный край? Чья могучая рука раздавит многоголовую гидру, разнесет этот гнусный флот раз ных джонок и прао? Одним словом, чья рука очистит от разбоя моря и миллионы тружеников избавит от горя?

Чего до сих пор не могут сделать правительства, того некогда отчасти удалось достичь в Борнео одному человеку. Конечно, это был замечательный человек: Джемс Брук, знаменитый англичанин, сделавшийся саравакским раджой и поколебавший трон самого магараджи Борнео.

Джемс Брук был один из потомков баронета Уайнера, который при Карле II служил лондонским лордом мэром, то есть городским головой. Родился он в 1803 году; службу начал прапорщиком в индийской армии и отличился в одном сражении, где был тяжело ранен. Расстроенное здоровье заставило его выйти в отставку и он для перемены воздуха поселился в Калькутте.

Он объехал индо-малайский архипелаг и очень полюбил эти роскошные земли. В эту же поездку он задумал план, исполнением которого и завоевал себе всеобщую известность.

Джемс Брук поставил себе тройную цель: уничтожить торговлю неграми, положить конец морскому разбою и цивилизовать туземцев. Задача была трудная и не всякому по плечу, но Джемс Брук, по свидетельству современников, обладал всеми качествами, нужными для ее успешного выполнения. Он был холодно-рассудителен, без малейшего признака романтичности, как это ни странно, учитывая необычный характер его предприятия, настойчив и энергичен, как истинный британец. Опорным пунктом он выбрал остров Борнео.

Сначала он обратился со своим проектом к правительству, но встретил отказ. Тогда, будучи, к счастью, богатым человеком, он снарядил и вооружил за свой счет небольшую шхуну «Роялист». Но он не стал действовать «на ура», не сунулся неосторожно в самое гнездо пиратов, а сначала только крейсировал, двухлетним осмотрительным плаваньем приучив понемногу свой экипаж ко всякого рода случайностям борьбы с дикими. Наконец, в 1838 году он прибыл в Саравак и застал в самом разгаре мятеж против раджи Муда-Гассима. Брук великодушно предложил монарху помощь и совет. Через полтора года восстание было подавлено.

Тогда-то он объявил всем крупным и мелким хищникам беспощадную войну, которая прославила его имя на малайских островах. Он объехал несколько раз вокруг Борнео, берега которого слыли совершенно недоступными. Иногда под видом мирного купеческого корабля он приманивал ватагу бандитов и наносил ей ужасный урон. Или, притворившись, будто получил сильную аварию, он пускал шхуну тихим ходом, как судно, потерявшее снасти и являющееся легкой добычей. Тотчас же налетали стаи пиратских лодок, но умирающий воскресал и разносил их, безжалостно топя и избивая разбойников.

Слава Брука росла со дня на день, и флаг его наводил на бандитов моря панический ужас. Жестокая борьба привела, наконец, к цели: остров был успокоен. Тогда Муда-Гассим, в знак признательности за услугу, предоставил Бруку в полное владение саравакский округ, признав за ним титул раджи.

Истребитель пиратов принял страну во владение в 1841 году и был признан государем не только со стороны борнейского раджи, но и со стороны английского правительства. Его правление было не менее блистательно, чем его поход. Будучи совершенно бескорыстным, он довел свое государство до высокой степени благосостояния. За время с 1841 года до 1851 года население города Саравака возросло с полутора до десяти тысяч душ, а наехавшие из соседних стран эмигранты в такой же пропорции увеличили население деревень.

Его имя повторялось всеми, а рассказы о его подвигах проникли в самые отдаленные уголки. Дикие даяки, населяющие внутреннюю часть острова, до сих пор почитают его как освободителя своих единоплеменников, которые живут теперь с малайцами наравне, а до прихода смелого англичанина были у них в рабстве.

С того дня, как имя раджи Брука сделалось грозой бандитов моря, на огромном индо-малайском острове наступило оживление: купец мог спокойно торговать, мореход смело плавал, рабочий мирно копал золотую и алмазную руду, а земледелец перестал бояться за свои посевы.

Радже удалось разрешить трудную экономическую задачу и уменьшить налоги, которые были сведены к минимуму, давая, однако, в казну огромный доход. Купец платил очень мало, крестьянин вносил всего по одному пикулю риса в год, а рабочий совсем ничего не платил.

Все эти удачи, разумеется, навлекли на Джемса Брука злобу завистников. На него посыпались всевозможные наветы. Человеколюбивые британцы, которые травят собаками австралийцев и при помощи пушек заставляют китайцев покупать опиум, принялись упрекать его за жестокость, которую он проявил во время войны с пиратами.

Брук поехал в Англию, без труда оправдался в возведенных на него обвинениях и вернулся в Борнео, где и прожил спокойно до 1856 года. В этом году, при известии о новом поражении Китая английской эскадрой, в Сараваке вспыхнуло восстание, и благодетель всей страны Брук спасся только благодаря поспешному бегству из столицы, причем новый борнейский раджа, племянник Муда-Гассима, завладел всеми его землями.

Изнуренный лихорадкой, разбитый параличом, без всяких средств к жизни, вернулся он в Англию и едва не умер там с голоду; но, к счастью, у него нашлось несколько почитателей, которые устроили в его пользу митинг и подписку, давшую ему возможность вернуть потерянное состояние.

Брук умер в Девоне в 1868 году, пролетев светлым метеором и убедительно доказав, что не трудно подчинить цивилизации огромные земли, которые до сих пор считаются недоступными для прогресса.

Его дело не пережило его. Не нашлось никого, кто поднял бы светильник, выпавший из рук умирающего, и флаг саравакского раджи перестал развеваться на морях Океании.

С 1869 года по 1880 год, за время, к которому относится наш правдивый рассказ, морской разбой возобновился с новой силой. Но в поведении пиратов стало заметно огромное отличие. Прежде они действовали как попало, вразброд, но с 1878 года они как будто стали повиноваться чьим-то таинственным приказаниям. Какой-то невидимый начальник словно объединил их и ввел среди них дисциплину. С того времени все сколько-нибудь важные операции бандитов направляются чьей-то невидимой рукой. Сведения, сообщаемые пиратам относительно того или другого торгового судна, отличаются удивительной точностью. Много кораблей с богатым грузом попадает в их руки благодаря тому, что пираты начинают следить за ними с момента отплытия и, выбрав удобное место, сосредотачивают против мореплавателей свои силы.

Операции совершаются всегда в глубокой тайне. Борнейский раджа сидит во дворце, никуда не показываясь и аккуратно два раза в день напиваясь пьяным, вопреки постановлениям пророка. Дела правления он доверяет какой-то неведомой личности в зеленом тюрбане меккского пилигрима, года два тому назад появившейся на острове и завоевавшей полное доверие магараджи. Англичане с соседнего острова Лабоана, лежащего к ее веру от Борнео, высылают время от времени крейсер, который всякий раз возвращается назад с позорной неудачей.

Дела с каждым годом идут все хуже и хуже, к великой радости бандитов суши и моря, которые не знали такого праздника со дня смерти раджи Брука.

Таково было печальное положение обширной и некогда благополучной территории в тот момент, когда пятеро французов очутились в устье реки Кагаджан и неожиданно спасли английскую яхту.

Появление их не было случайностью. Читатель, вероятно, помнит, каким известием были встречены Пьер де Галь и Фрикэ при возвращении на Суматру. Дело в том, что над друзьями разразилось ужасное несчастье. Их приемная дочь Бланш, о которой мы не раз упоминали, стала жертвой катастрофы, быть может, непоправимой: она была похищена прежними соучастниками своего отца, который некогда был бандитом моря.

Однажды на плантацию явился кули с запиской. Сейчас кули служил матросом на голландском каботажном судне, а раньше работал на плантации и был очень предан нашим странствующим друзьям. Находясь на острове Борнео, он разговорился как-то с одной мулаткой и упомянул Бланш. Мулатка разволновалась и назначила кули свидание на другой день. На свидание она явилась с запиской, которую попросила тайно доставить на плантацию в Борнео. Не имея денег мулатка дала в награду китайцу маленькие золотые часики прелестной работы и скрылась, еще раз попросив действовать как можно осторожнее и быстрее.

Терпеливый и настойчивый, как все китайцы, и преданный, как собака, кули разыскал корабль, отправлявшийся в тот порт Суматры, около которого находилась плантация, поступил на него матросом и добросовестно исполнил поручение. Записка была от Бланш, оставленной опекуном в Париже на попечении начальницы одного из лучших столичных пансионов.

Сомнения не было. У китайца сохранились часы, подаренные мулаткой. Эти часы принадлежали Бланш, их подарил ей Андрэ в прежние, лучшие дни; на крышке красовался вензель. Записка была очень коротенькой, в несколько строк:

«Мне представился случай сообщить вам, где я нахожусь. Меня забрали от госпожи Л*** по письму, написанному и подписанному вами. Я думала, что еду к вам, и была очень рада. Из Марселя я выехала в сопровождении одной дамы, которая очень внимательно относилась ко мне всю дорогу. В Борнео меня арестовали, лишив возможности связаться с кем бы то ни было.

Что я сделала? Что им нужно? Я живу во дворце у раджи.

Это настоящая крепость. Там же живет один европеец, которого я очень боюсь. Он хорошо знал моего отца, и все-таки я не могу его выносить. Почему они лишают меня свободы, если у них нет дурных намерений? Почему они схватили меня обманом, если действуют из честных побуждений?

Мне сказали, что я никогда вас не увижу.

Друзья, помогите мне! Я чувствую, что умру без вас. Помогите мне, если любите!

Бланш

P.S. Этот человек называет себя здесь Гассаном, но я узнала его настоящее имя: его зовут Венсан Боскарен».

Одно это имя объяснило Андрэ все. Человек, носивший его, был другом и помощником атамана шайки бандитов, разгромленной, но не истребленной капитаном Флаксханом, который потопил своих сообщников в безымянном аттоле у берегов Тимора, искупив этим свои преступления.

Наши друзья были людьми деятельными и быстро составили план. Андрэ продал за бесценок плантацию на Суматре и, получив наличные деньги, отправился в Сингапур. Там он купил пять английских костюмов и пять превосходных скорострельных карабинов системы Ваттерли-Гинара и присоединился к товарищам в городе Банджермассинге, находящемся на юге Борнео и насчитывающем десять тысяч жителей.

После первого же путешествия по владениям борнейского раджи французам стало ясно, что освободить девушку одним ударом невозможно. Прежде всего необходимо было связаться с ней, но это было очень трудно, ведь они не знали мулатки, переславшей письмо. Приходилось хитрить, тянуть время, выжидая благоприятного случая, а пока что тщательно скрываться, чтобы не возбудить подозрений.

Как раз в это время начались волнения среди независимых даяков из-за того, что раджа вздумал обложить их налогами, от которых они до сих пор были освобождены. Андрэ быстро сообразил, что этим можно воспользоваться и в то же время помочь угнетенным. Не медля ни минуты, он отправился в глубь острова, проник в центр движения и ловко раздул первое пламя мятежа. Знание малайского языка дало ему возможность призвать восставших к крестовому походу против борнейского раджи. Даяки, видя, что в их судьбе принимают такое большое участие европейцы, стали мечтать о возвращении героических времен раджи Брука. Их природная храбрость проснулась, они решились даже напасть на регулярные войска магараджи и нанесли им несколько ощутимых поражений.

Возвращаясь из похода, наши французы встретили яхту и помогли ей выйти из опасного положения.

Сэр Гарри Паркер, богатый человек и страстный любитель морских путешествий, ехал в гости к своему брату, губернатору острова Лабоана. Для британца такое путешествие все равно, что небольшая прогулка. Сэр Гарри преспокойно отплыл из Глазго в Океанию, как будто ехал не дальше Ниццы, с той лишь разницей, что на яхте обыкновенные сигнальные пушки были заменены двумя орудиями системы Витворта и двумя револьверными пушками Гочкисса. Превосходно построенная и приспособленная к далеким путешествиям, яхта отлично выдержала испытания.

Длина ее была сорок пять метров, ширина восемь, а водоизмещение пятьсот тонн. На яхте был установлен паровик в 75 лошадиных сил, и она могла увезти восемьдесят тонн угля. «Конкордия» передвигалась со средней скоростью десять узлов в час, расходуя четыре тонны топлива в день.

Но хозяин этого прекрасного корабля, будучи любителем маневров с парусами, пользовался паром только при штиле или при встречном ветре. У яхты были прямые паруса на фок-мачте и косые на грот— и бизань-мачтах. Она почти постоянно ходила под парусами и демонстрировала превосходные морские качества.

Прельстившись, как некогда Джемс Брук, роскошной природой Борнео, сэр Гарри задумал обзавестись там плантацией. Его тешила мысль устроить поселок в подобном месте. Жизнь полуплантатора, полусолдата была по душе предприимчивому англичанину. Он решил объехать вокруг острова, чтобы отыскать подходящее место. Во время этого плавания он сел на мель в устье реки Кагаджана. Что было затем, мы уже рассказали…

Пираты скрылись. Яхта, идя под небольшими парами, медленно маневрировала около берегов под руководством капитана, который стоял рядом с рулевым, держа превосходную морскую карту. Лот показывал незначительную глубину, и подходить ближе к берегу было опасно. Англичанин велел поднять пары в двух кабельтовых от берега и выстрелить из пушки. Дым еще не успел рассеяться над рекой, а над лозняком уже взвился белый флаг.

Сэр Гарри чрезвычайно обрадовался этому сигналу, сопровождавшемуся, кроме того, ружейным выстрелом.

— Слава Богу, — сказал он, — наши не умерли!

Вскоре от берега отплыла большая, тяжело нагруженная шлюпка, в которой сидело девять человек, и беспрепятственно подъехала к яхте. Устье реки было очищено, шайка бандитов вернулась в свою берлогу. Пассажиры шлюпки, укрывшись в густом лозняке, в бессилии смотрели на жестокую борьбу и теперь с криком «ура» полезли на борт яхты, торопясь увидеть тех, чья неожиданная помощь решила исход боя.

При всей британской выдержке сэр Гарри не мог скрыть своего удовольствия. Подшкипера он встретил крепким рукопожатием, а матросов, которых не надеялся увидеть живыми, приветствовал ласковыми словами. Все поздравляли друг друга, и только машинист, длинный, угловато сложенный мужчина с грубым лицом и козлиной бородой, не принял участия в общей радости. Сделав неловкий поклон, он положил за щеку новую щепотку табака и, ни слова не говоря, стал спускаться по лестнице в машинное отделение.

— Почтенный мистер Кеннеди не словоохотлив, — сказал, улыбаясь, сэр Гарри. — Впрочем, я мало его знаю. Он всего две недели на яхте, и то из-за болезни моего машиниста-англичанина, который не смог ехать дальше, Янки все-таки хороший народ, несмотря на то, что с виду нередко бывают чем-то средним между лошадью и крокодилом, что и сами сознают.

Насколько неприветлива была внешность машиниста, настолько же был любезен и внимателен подшкипер. Его предупредительность граничила с назойливостью, а странная манера коверкать английские слова и непонятные фразы, отдававшие не то Италией, не то Провансом, через несколько минут успели внушить мнительному Андрэ смутное подозрение. Что-то лживое было в голосе, в интонации и во всей фигуре подшкипера.

Доктор, который сам был марселец, слушал и ничего не мог понять в этом наборе удивительных звуков. Наконец он не вытерпел и сказал со своей обычной прямотой:

— Вот что, земляк, нечего нам ломать прекрасный язык Шекспира; я француз и вдобавок марселец. Давайте говорить на нашем наречии, ведь вы, если не ошибаюсь, тоже родом из окрестностей Каннебьера.

— Синьор Пизани генуэзец, дорогой доктор, — возразил сэр Гарри. — Поэтому вы и приняли его за марсельца.

— Он такой же генуэзец, как и мы с вами, — хотел было ответить доктор, но вовремя удержался и мысленно прибавил: «Голову даю на отсечение, что он чистокровный моко».

— Я очень рад встрече с синьором Пизани, — продолжал англичанин. — Раньше у меня не было подшкипера, был только боцман.

Доктор поклонился с серьезным видом, а мнимый генуэзец с бесконечными поклонами удалился в свою каюту.

Андрэ остался наедине с флотским хирургом. Вошел Фрикэ, сдавший паровик машинисту. Он был черен, как негр, и мокрый, точно из бани.

— Фу! Вот жара-то! — сказал он, садясь рядом с друзьями. — Слава Богу, отработал. По правде сказать, я очень рад, что моя смена закончилась. А уж мой преемник — батюшки светы, что за голова. Медведь медведем. Вошел, глянул важно, свысока, словечком меня не удостоил и, повернувшись спиной, преспокойно встал на мое место. Честно говоря, я к такому обращению не привык, и мне очень хотелось плюнуть ему в бороду. В прежнее время я так бы и поступил. Но с тех пор, как я сделался джентльменом, я научился держать себя как следует.

— Ах ты, шалун! — сказал доктор, которому всегда ужасно нравилась веселость Фрикэ.

Мысль о подшкипере преследовала его неотвязно, и он снова заговорил о нем:

— Это последнее дело, коли провансалец скрывает свое происхождение. Как все рыжеволосые люди, моко бывает или очень хорошим человеком, или дрянью.

— Я с вами совершенно согласен, — ответил Андрэ, — он не итальянец. Я знаю этот язык, как свой. Я изучил все его наречия, в частности и генуэзское. Все они различаются произношением некоторых слогов. Прежде мы не стали бы обращать на это внимания, но на этот раз будем осторожны.

— Но где я видел это лицо? — продолжал размышления доктор. — Наверняка могу сказать, что я не в первый раз имею удовольствие лицезреть этого молодца. Я ведь много повидал на свете. Синьор Пизани молод — лет, так, тридцати двух. Темная кожа, черные волосы, борода клинышком, вздернутый нос, — ничего особенного. Но что в нем удивительно, так это светлые глаза. Эта аномалия должна была поразить меня и прежде. Ну, после увидим.

Человек, так взволновавший доктора, был приглашен к завтраку, который сэр Гарри устроил в честь пассажиров. Разговор, разумеется, зашел об утренних событиях, и сэр Паркер, еще раз в теплых выражениях поблагодарив французов, повторил им свое предложение относительно союза.

— Что бы ни случилось, господа, я ваш душой и телом. Ваши друзья будут моими друзьями, я буду биться против ваших врагов. Ваше дело достойно благородного человека, и правительство не отвергнет меня за то, что я приму в нем участие. Завтра утром мы соберемся на первый военный совет.

Но этому великодушному намерению не суждено было осуществиться. Помешала непредвиденная катастрофа.

Пятеро друзей, которых сэр Гарри не хотел разлучать, отлично выспались в салоне, превращенном в спальню. Они поднялись с рассветом и, одевшись, тотчас пошли к хозяину, как и было условлено.

Андрэ постучался в дверь капитанской каюты, но, к своему удивлению, не получил ответа. Стукнул посильнее, опять ничего. Он силой попробовал открыть дубовую дверь, но та не поддавалась; видимо, была заперта изнутри. Обеспокоившись, молодой человек спросил у матросов, не видели ли они сэра Гарри.

Получив отрицательный ответ, он побежал к подшкиперу. Тем временем Пьер де Галь барабанил в дверь изо всех сил. Удары были слышны по всему кораблю.

Прибежал плотник с топором. Дверь выломали. В комнате не было заметно никакого беспорядка. Окно раскрыто, а кровать занавешена плотным пологом. Доктор вбежал первый, отдернул полог и долго не мог прийти в себя. Сэр Гарри Паркер неподвижно лежал на кровати с пеной у рта.

Тело успело уже остыть и закоченеть…

ГЛАВА IV

Подозрения. — Кому выгодно преступление? — Перетянутый флаг. — Нарушение карантинных правил. — Нечто о нравственности синьора Пизани. — Почему яхта «Конкордия» едва не сделалась добычей пиратов. — Открытие тайн. — Убийство капитана и его матросов. — Приказ атамана. — Пример неуязвимости. — Синьор Пизани переживает несколько скверных минут. — Щедрость атамана. — Царь ночи.

Хотя смерть давно уже сделалась для французов привычным зрелищем, но на этот раз они невольно вскрикнули от удивления, смешанного с ужасом.

И было чему удивиться, о чем пожалеть. Благородный, великодушный человек, неустрашимый путешественник, джентльмен с головы до пят, которого наши друзья успели оценить в это короткое время, — этот человек еще вчера был здоров, а сегодня лежал перед ними холодным трупом.

Сэр Гарри встретился с ними в минуту опасности, когда люди поневоле теснее сближаются между собой, и они смотрели на него, как на друга.

Он мертв, это было очевидно, но они долго не хотели признать совершившегося факта.

— Доктор, — спросил упавшим голосом Андрэ, — нельзя ли что-нибудь сделать? Ведь он не совсем умер? Скажите, не совсем?

Старый хирург принялся за осмотр бездыханного тела. Он ощупал грудь, выслушал сердце, тщательно осмотрел глазные яблоки, поднес свечку к радужной оболочке и, отступив на шаг, печально покачал головой.

— Все кончено! — прошептал он. — Наука бессильна. Сэр Гарри мертв уже более четырех часов.

Андрэ, Фрикэ и Пьер де Галь молча обнажили головы, а подшкипер предался шумной демонстрации преувеличенного горя.

Он осыпал покойника словами любви и привязанности. Он в нем терял, оказывается, единственную поддержку, терял благодетеля, отца, и все эти причитания подшкипер сопровождал громким плачем и рыданиями, что составляло странный контраст с безмолвным и почтительным горем французов.

Потом, словно не имея больше сил смотреть на труп своего дорогого капитана, подшкипер стремительно выбежал из каюты и начал метаться по палубе, словно помешанный.

Когда он уходил, доктор внимательно поглядел ему вслед.

— Смерть наступила очень быстро, — сказал доктор медленно. — Но страдал он ужасно, хоть и недолго. Он умер не от легочного паралича, за это я ручаюсь. Вскрытие мозга открыло бы нам причину смерти, но для чего? Он умер, и его не воскресишь… С другой стороны, вскрытие могло бы показать, что он был жертвой преступления…

— Преступления?! — вскричал вне себя Андрэ. — Что вы говорите?

— А что? Я ведь не утверждаю, а только строю предположение. Не имея патологических данных, почему не поискать токсикологических? Вспомните, мой друг, что мы находимся в классической стране смертоносных ядов…

— Но… какая же могла быть цель?

— Цель? А вы забыли юридическое правило: «Ищи, кому это выгодно».

— Так-то так, но я не вижу, кому из команды может быть полезно это преступление.

— Мы никого здесь не знаем. Сам сэр Паркер совсем недавно познакомился с некоторыми из находящихся на яхте… Для людей бессовестных этот кораблик представляет лакомую добычу.

— Мы готовы защищать яхту от внутренних врагов так же, как и от внешних.

— Подождите, может, еще и придется.

— Доктор, вы меня пугаете. Быть может, первый раз в жизни я испытываю страх. Наша жизнь принадлежит не нам. Наконец, как вы можете предполагать преступление, если дверь в каюту была так крепко заперта?

— А открытое окно?

— Такая проныра, как подшкипер, легко мог пролезть в него, — тихо перебил Фрикэ.

— Именно это я и хотел вам сказать, — продолжал доктор. — Вы говорите, мой друг, что наша жизнь нам не принадлежит. Знайте же, что оставаться здесь очень опасно. Нужно как можно скорее сойти на берег. Поверьте моему предчувствию. Главное, пусть никто ничего не ест и не пьет на яхте. Что касается покойника, то я чувствую, что со временем мы узнаем тайну его смерти и, идя к своей цели отомстим и за него.

Пятеро друзей вышли из каюты, не прибавив ни слова, собрались в дорогу и потребовали от шкипера, как от временного капитана, немедленно высадить их на берег. Это неожиданное решение, видимо, изумило синьора Пизани.

— Помилуйте, господа, зачем это? Для вас здесь ничего не изменилось. Я считаю долгом чести продолжать дело покойного капитана. Вам известно, какие у него были планы. Я их осуществлю. Мы слишком вам обязаны, чтобы отпустить таким образом… Ваши враги — наши враги… В память о сэре Паркере мы добьемся для вас справедливости, хотя бы для этого пришлось перевернуть вверх дном весь остров.

Андрэ остановил этот порыв, быть может, вполне искренний, и вернул синьора Пизани к действительности.

— Мы благодарны вам за предложение, — сказал он, — но принять его решительно не можем. Вы забываете, что у сэра Гарри есть родные, есть наследники. У него брат губернатором в Лабоане. Яхта по закону принадлежит ему, а вы только хранитель. Распоряжаться ею в чьих бы то ни было интересах вы не имеете права. Поэтому спустите-ка лучше шлюпку. Мы без труда отыщем на берегу прао, которая довезет нас до голландской резиденции.

Но синьор Пизани все-таки продолжал уговаривать французов остаться на яхте и делал это так настойчиво, что снова разбудил в них сомнение. Потребовался энергичный протест, чтобы заставить итальянца согласиться на их высадку. Возможно, что аргументом был и тот внушительный арсенал оружия, которым располагали наши друзья.

Они сели вместе со своими даяками в лодку, которая быстро поплыла к берегу. Через полчаса они скрылись в непроходимой гуще прибрежного лозняка.

Прошла неделя. Яхта «Конкордия» с перетянутым флагом и желтым вымпелом на грот-мачте, означавшим, что на корабле заразная болезнь, бросила якорь в открытом море около порта Борнео.

Вокруг яхты засновали многочисленные прао и тяжелые сампаны малайцев, но все они быстро отъезжали прочь, завидев карантинные знаки, так как боялись общения с зараженным судном, за что на них могли наложить карантин. По правилам карантина «Конкордия» должна была оставаться в море впредь до особого разрешения. Припасы и воду она могла получать только издали, с помощью особых понтонов, относительно которых были установлены определенные предосторожности.

Всякие связи с яхтой были строго запрещены под страхом сурового наказания.

Наступила ночь, одна из тех равноденственных ночей, когда земля бывает сплошь окутана душным туманом, насыщенным болотными испарениями. Темнота была непроглядная, как бездна. Несмотря на строгость санитарного надзора, введенного раджей по настоянию европейских резидентов, от берега отчалила большая прао с многочисленным экипажем малайцев и бесшумно поплыла через рейд к кораблю, который словно дремал на неподвижных волнах. Весла у лодки были обернуты материей, туземцы осторожно гребли, и ни единый звук не выдал ее движения. Лодка подъехала к яхте, отыскав ее, несмотря на темноту. Раздался свист, похожий на шипение разозленной змеи. На этот таинственный сигнал с борта яхты ответил чей-то голос. Последовал обмен какими-то бессмысленными словами, означавшими, вероятно, пароль. Затем с корабля бросили трап.

Один из сидевших в прао поспешно полез на яхту и был встречен человеком, в котором по акценту нетрудно было узнать Пизани.

— Атаман с тобой? — спросил он с тревогой.

— Может быть, — уклончиво ответил незнакомец. — Атаман везде. Его глаз пронизывает темноту, его ухо слышит все… Исполнен ли его приказ?

— Да, и скольких трудов это стоило! Пришлось совершенно изменить первоначальный план: в самую решительную минуту нелегкая принесла пятерых безумцев, которые перебили четвертую часть наших.

— Какое нам дело до убитых! Цель достигнута — вот все, что нам нужно. Атаман будет доволен. Что ты сделал? Рассказывай, да покороче. Атаман хочет знать.

— Засада была приготовлена близ устья Кагаджана. Наши малайцы, спрятавшись в прибережном лозняке, спокойно поджидали яхту. Я завел ее в ил, так что понадобился пар, чтобы съехать с мели. Но я заранее подстроил так, что угля на корабле не оказалось, и убедил капитана послать большую часть людей на берег за топливом. Он согласился и остался с пятью матросами. Таким образом мне удалось ослабить яхту и сделать ее защиту почти невозможной. Все шло отлично. Наши уже хотели пойти на абордаж, как вдруг, откуда ни возьмись, подъехали на прао пять французов, вооруженных смертоносными карабинами. Наши малайцы были отброшены, а ведь это были самые храбрые бандиты архипелага.

— Уж и храбрые! Убежали от пятерых французов! — сказал неизвестный с презрением.

— Ах, ты не видал их, потому и говоришь. Они стреляли, как будто их целый полк, и пробились к яхте. Посмотрел бы ты, что они делали на борту. Все им оказалось знакомо: и маневры с парусами, и морская стратегия, и артиллерия, и машина. Бой принял ужасные размеры. Я все время смотрел с берега и до сих пор не могу без ужаса вспомнить. Не переставая сражаться, они ухитрились развести пары и сдвинуться с мели. Атака была отбита. Малайцы удалились, а мы должны были вернуться на борт, чтобы не возбудить подозрений. Но так как мне было приказано завладеть яхтой во что бы то ни стало, то приходилось действовать быстро и решительно. Выбора у меня не было… и сэр Гарри Паркер скоропостижно умер на следующую ночь.

— Ты его убил? Отравил?

— Разве в таких вещах признаются? Умер, и конец.

— Хорошо.

— Я принял командование, оно перешло ко мне по праву, и привел яхту сюда.

— А куда делись матросы?

— А ты разве не заметил флага на грот-мачте?

— Заметил, но при чем тут английские матросы?

— Как при чем? Флаг на грот-мачте — это значит, что на яхте желтая лихорадка.

— Желтая лихорадка?

— Ну, все равно, какая-нибудь другая болезнь.

— Не понимаю.

— Да что с тобой сегодня. Чего тут не понимать!

— Да говори же. Я здесь за атамана.

— Это видно: ты что-то очень мной командуешь, я этого не люблю.

— Говорят тебе, рассказывай поскорее. Может быть, придется скоро ехать.

— Вот почему я наложил на себя карантин. Захват яхты с помощью малайцев должен был скрыть настоящих виновников. Нужно было сделать так, чтобы власти не знали, что корабль достался европейцам. Если бы нападение удалось, все было бы шито-крыто. Англичане были бы перебиты все, кроме меня и Джима Кеннеди. Из малайцев мы составили бы новый экипаж и спокойно принялись за свои дела, обладая превосходным судном, которое ничего бы нам не стоило, но дало тайное господство над всем архипелагом. Но когда была отбита атака и сэр Паркер умер, пришлось устранять матросов одного за другим, чтобы здесь заменить их своими людьми. К счастью для нас, на яхте началась желтая лихорадка и… одним словом, все они умерли, кроме превосходного Джима Кеннеди. Последние двое были нам нужны для управления кораблем, и, представь себе, они прожили до того момента, как мы бросили якорь.

— Они умерли… как сэр Паркер или вроде того…

— Разумеется.

— А с ними, конечно, французы?

— Увы, нет.

— Клянусь бородой пророка, это невозможно! .. Неужели ты их пощадил? .. Они должны умереть. Это необходимо для нашей безопасности.

— Поздно хватился.

— Почему?

— Потому что их нет на яхте. Они, должно быть, давно в Банджермассинге, под защитой голландских властей. Им, впрочем, не нужна защита — они сами отлично умеют постоять за себя.

— Их нужно было удержать всеми мерами.

— Да они скорее взорвали бы судно, они были сильнее. Я вынужден был их высадить, не дав отведать своего зелья.

— Хорошо. Эти французы все равно осуждены. Они умрут.

— Это все, что ты хотел мне сказать?

— Нет, я должен сообщить тебе секретные приказы. Пойдем в каюту и поговорим потихоньку. Не беспокойся насчет людей, которые со мной приехали: они составят твой новый экипаж. Это шестьдесят отпетых негодяев, с которыми, если захотеть, можно покорить весь остров. Они, должно быть, уже расположились на борту.

В роскошно меблированной столовой, которая примыкала к бывшей каюте несчастного сэра Гарри, горела лампа. Синьор Пизани сел на диван, над которым была развешана богатая коллекция холодного и огнестрельного оружия и знаком пригласил собеседника занять место напротив.

Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, но очень хорошо сложенный. Одет он был по-европейски, но грубое лицо с хитрым выражением с первого же взгляда обличало в нем малайца. Впрочем, он был не чистокровный малаец, а метис, — одна из тех помесей, в которых смелость, сила и мужество белого человека смешиваются с хитростью, жестокостью и низкими инстинктами азиата.

По-английски он говорил очень правильно, что еще больше оттеняло безобразный выговор итальянца, или псевдоитальянца. По временам прибывший так пронзительно смотрел черными глазами на синьора Пизани, что тому делалось жутко.

— Вот приказ атамана, — заговорил метис, вытаскивая из кармана толстую желтоватую бумагу, исписанную шрифтом, и развертывая ее на столе.

Синьор Пизани мельком взглянул на бумагу и состроил недовольную гримасу.

Документ был составлен удивительно ловко, лаконично и точно.

— «Капитан „Морского Властителя“…

— Это что еще за «Морской Властитель»? Что это значит?

— Это новое название корабля. Разве можно было сохранить прежнее? «Конкордия» — согласие. Бандитам моря это показалось бы диким. Ну, так слушай же: «Капитан „Морского Властителя“ выйдет в море в два часа утра. Он направится к острову Баламбангангу и будет крейсировать в его водах до нового распоряжения».

— Только? — спросил синьор Пизани.

— Пока только, — холодно ответил метис.

— А кто мне сообщит дальнейшие инструкции?

— Приказы? .. Я.

— У тебя, стало быть, есть полномочие?

— Увидишь. А пока повинуйся.

На лице итальянца появился румянец и тотчас же уступил место бледности.

— Кто же здесь командует?

— Капитан, — холодно ответил метис.

— Капитан — я.

— При одном условии: повиноваться слепо, без рассуждений, а не то…

— Что тогда?

— А не то придется вернуться на прежнее место.

— Ты говоришь вздор. Выслушай меня хорошенько. Мне надоело быть рабом. Как бы ни было мне хорошо в материальном отношении, это не заменит мне независимости. Я хочу быть свободным! К отплытию можно приготовиться через час. Но корабль пойдет туда, куда я захочу. Он мой. Я слишком дорого за него заплатил, хотя пролитая кровь и не тревожит меня. Слушай: на яхте находится миллион золотом. Это карманные деньги прежнего капитана. Возьми себе половину, а я другую. Если ты согласишься, я высажу тебя на цивилизованную землю…

— А если не соглашусь?

— Тогда я размозжу тебе голову! — вскричал синьор Пизани, и дуло револьвера прикоснулось ко лбу метиса.

— Этого нельзя! — сказал чей-то насмешливый голос.

Отворилась дверь спальни, и на пороге появился человек среднего роста, с блестящими глазами, с бородой и волосами цвета воронова крыла и с невероятно бледным лицом. На голове у вошедшего была надета зеленая чалма.

— Атаман вездесущ! Атаман всеведущ! — сказал вдохновенно метис, с каким-то фанатизмом глядя на человека, появившегося так необычайно.

Пизани понял, что погиб. Но он был человек решительный, и, ни минуты не колеблясь, в упор выстрелил в метиса.

Пуля раздробила череп, и брызги крови полетели на обои. Не успело тело упасть на пол, как убийца обратил свое орудие против человека в зеленой чалме и выстрелил ему в грудь.

— Итак, мои цепи разбиты, — закричал он торжествующим голосом.

— Пока еще нет, — сильным голосом возразил атаман, бледное лицо которого появилось из дымного облака и стало еще бледнее, чем при появлении на пороге.

Пизани окаменел от изумления, но попытался выстрелить в третий раз. Однако не успел. Человек, обладавший такой странной неуязвимостью, протянул руку и, словно железными клещами, схватил руку убийцы, державшую револьвер.

Итальянец чуть не закричал от боли.

— Дурак! Надо было стрелять в голову. Ты убил бедного Идрисса… Эта шутка могла бы дорого тебе обойтись, тем более, что преданные люди теперь редкость.

На выстрелы сбежались люди и столпились у дверей. В толпе выделялся громадным ростом американец-машинист.

— Джим! — позвал его метис, под которым бился Пизани, точно пойманный зверь.

— Я здесь, атаман! — ответил машинист с почтительностью, которая шла в разрез с его обычной бизоньей грубостью.

— Возьми этого джентльмена. Свяжи его поаккуратнее, чтоб не было больно. Так, хорошо. Теперь положи его на диван и ступай к машине.

— Слушаю, атаман.

— За сколько времени можно развести пары?

— Через четверть часа. Печи затоплены.

— Хватит ли дров, чтобы доехать до угольного склада на Баламбанганге?

— Обойдусь как-нибудь.

— Хорошо; когда будет готово, скажи мне.

— Слушаю, атаман.

Машинист повернулся, чтоб уйти. Атаман жестом остановил его и пригласил за собой в каюту покойного сэра Гарри, посередине которой стоял раскрытый сундук, наполненный золотыми монетами.

Джим остановился и впился глазами в это богатство. Он был ослеплен.

— На, возьми… сегодня день раздачи жалованья.

— Атаман!

— Да поскорее… Клади в шапку и уходи… И позови ко мне боцмана, пусть он велит отнести этот сундук на палубу и раздаст людям все, что в нем есть.

Приказание было исполнено очень быстро, и человек в зеленой чалме остался наедине с капитаном.

— Теперь, синьор Пизани, — сказал он, — поговорим по душам… Вы обязаны мне решительно всем, и вы этого не забыли. Вы — висельники; я избавил вас от петли, когда она уже была захлестнута на вашей шее. Далее, сделав вас поверенным своих планов, я осыпал вас благодеяниями и стал делиться всем, что имею. Благодаря мне, вы должны были скоро разбогатеть, как набоб, и сделаться могущественным, как султан. Что я взамен этого от вас требовал? Много ли? Я требовал от вас только слепого повиновения моим приказаниям, преданного служения общему делу, по окончании которого каждый из нас мог свободно выйти из ассоциации и наслаждаться всеми земными благами. Разве я не выполнял своих обязательств с величайшей точностью? Разве я не принимал на себя большую часть тяжести, когда на нас обрушивались беды? Разве я не уступал охотно, без счета, те богатства, которые доставались нам в дни удачи? Чем были вы без меня? Жалкими грабителями, которых приводил бы в трепет всякий таможенный пост, всякий отряд морской пехоты. Разве вы не богаты теперь? Разве в скором времени вы не будете могущественны? Не сумел ли я сохранить для вас — и какой ценой! — внешний вид порядочности, который позволит вам мирно жить в кругу того самого общества, из которого мы как вампиры, высасываем кровь? Наконец, не джентльмены ли вы с виду, — вы, кровопийцы, грабители малайского архипелага? .. Вам фактически повинуется слепо преданная и кровожадная толпа; по первому вашему сигналу целая армия демонов может поставить вверх дном этот остров, равный по величине первоклассной европейской державе; но не извольте забывать, что командую ими я один, что я один укротил этих диких зверей, что я атаман над ними, я, слышите ли, — я, царь ночи! .. Раджа Брук завоевал себе некогда княжество, объявив войну малайским пиратам. Когда он успокоил архипелаг, ему выкинули в награду кость — дали саравакский округ… ничтожный округ, когда ему ничего не стоило сделаться магараджей Борнео! .. На наше счастье, этот англичанин ошибся. В каждом малайце сидит разбойник. Вместо того, чтоб беспощадно преследовать, ему следовало их объединить, фанатизировать, воспользоваться ими. Человек, сумевший подчинить себе это дикое население, может сделаться могущественнее самого магараджи. И когда придет день и эти дикари обрушатся на цивилизацию, тогда человек этот явится спасителем, богом. Он успокоит разразившуюся бурю и со славою воцарится над пиратами Океании, как некогда первые латинские цари воцарились над бандитами древнего Рима. Этот день приближается, и скоро царь моря сделается повелителем Борнео. Я берусь выполнить то, о чем никто и мечтать не смел! .. Пизани, — буду называть тебя этим именем, под которым я тебя воскресил, — слушай, Пизани: я тебя, так и быть, прощаю. Но помни, как говорил Идрисс, что я везде, что я все вижу, что я слышу все. Вот приказ, который он принес тебе. Готовься к отплытию. А этот запечатанный пакет вскроешь, когда запасешься углем. Я тебе ничего не обещаю и ничем не грожу. Одно только скажу: повинуйся мне слепо.

Странный человек, с такой смелостью изложивший свой чудовищный проект, взял из коллекции блестящий кинжал и разрезал им веревку, которой был связан синьор Пизани, потом открыл дверь в спальню сэра Гарри и скрылся.

Не ожидавший такого великодушия, Пизани был поражен. Он с усилием встал на ноги, шатаясь, как пьяный.

Стук в дверь заставил его опомниться.

— Войдите, — сказал он глухим голосом.

Вошел машинист Джим Кеннеди и обомлел, увидав своего сообщника.

— Что тебе, Джим?

— Капитан… машина… готова…

— Ну что же? Если готова, то в путь.

Джим Кеннеди вышел, спрашивая себя, не сон ли это.

А Пизани медленно прошел столовую, отворил дрожащей рукой дверь в спальню и отскочил назад, полный суеверного страха.

В комнате никого не было.

ГЛАВА V

Фрикэ и Пьер де Галь упражняются в языковедении. — Кузница у даяков. — Патронное производство. — Описание одного кампонга. — Возвращение партизанского отряда. — Неприятные трофеи. — Любопытный способ вопрошать оракула. — Священное дерево. — Замена человеческой жертвы убиением свиней. — Подвиги европейского стрелка. — Пленники. — Опасения Туммонгонга Унопати. — Бесполезное запугивание. — Пушка малайцев. — Легенда о слоне и дикобразе. — Страшное действие разрывных пуль.

— Ну-ка, Пьер, скажи, что ты думаешь о добрых людях, у которых мы поселились? Теперь твоя очередь говорить: ты слышал, что говорит Князек. Он катается здесь, как сыр в масле; все даяки в здешнем кампонге, от старого до малого, мужчины и женщины, носят его на руках.

— Я, мой мальчик, думаю то же, что и он. После наших злоключений в прошлом месяце нам здесь очень хорошо и привольно. Делаем, что хотим, отдыхаем, когда угодно… совсем, как матросы ластового экипажа.

— Я никак не думал, что нам удастся устроиться настолько удобно в такой глуши, улаживая понемногу и свои дела.

— А недурно идут они, делишки-то. Даяки наши, хоть и очень нежны со своими друзьями, но и врагу не дают спуску, если понадобится. Ловко они умеют крошить этих малайцев.

— И какие они храбрые, верные, преданные! .. Господин Андрэ набрал здесь молодецкий армейский корпус.

— Если так будет продолжаться, то не пройдет и двух недель, как весь остров охватит восстание, и тогда держись, раджа!

— К нам постоянно примыкают новые союзники. Каждый день являются гонцы от разных племен и таинственно сообщают, что у них только ждут сигнала.

— Послушай, а где господин Андрэ?

— В большой хижине. Он держит совет с Туммонгонгом. У нас скоро будут новости…

— Знаешь, Фрикэ, я все больше и больше тебе удивляюсь.

— А что? — спросил Фрикэ, смеясь.

— Ты начинаешь говорить по-даякски. Ты знаешь почти все обыденные слова и скоро будешь говорить совсем правильно.

— Да и ты скоро научишься.

— Ну, вот еще!

— А ты вот как делай: каждое утро упражняйся в их диалекте, понемногу заменяя французские слова даякскими, и научишься.

— Ни за что. Это уже было. Я пробовал делать так на морских стоянках. Раз, помню я, стояли мы у Мартиники. Так что ты думаешь? Совсем разучился говорить по-человечески. Коверкаю свой язык на тамошний лад, да и только. Стал раз командовать своей пушкой, да и глотаю «р». И Бог ты мой, что это было!

— Воображаю, как все потешались!

— Да нельзя было не потешаться.

— Ну, что же, ничего; на Мартинике народ картавый, а даяки произносят звуки очень чисто. Здесь ты не испортишь выговора.

— Честно говоря, я уже начинаю понимать, что вокруг меня лепечут. Ну, да хватит об этом. За дело. Если мы так будем копаться, то не наполним арсенал вовремя.

Чтобы покончить с разговором, Пьер затянул под нос матросскую песенку и снова принялся начинять порохом патроны, которые кучей лежали перед ним. Патентованному боцману эта работа была не в диковинку. Его толстые пальцы действовали удивительно проворно, приготовляя патрон за патроном. Работа быстро подходила к концу, старый матрос принялся поддразнивать Фрикэ, который трудился над первобытным кузнечным мехом, стараясь заставить его действовать на горне небольшой даякской кузницы.

— Что, пустомеля? Говорил я тебе: не болтай так много. Вот мои патроны-то и готовы, а твой свинец еще нет.

— Черт возьми! Да я просто не знаю, что делать с мехом: не дует и конец. Жару получается не больше, чем нужно на сотню каштанов. А у меня, по меньшей мере, три килограмма свинца.

— Дуй, сынок, дуй, ничего! Поднатужься!

Кузнечный прибор у даяков действительно прост до наивности: это прямой бамбуковый цилиндр, в который вставлен поршень на длинном стержне; внизу к цилиндру приделана глиняная труба фута в три длиною, к концу суженная и направленная к огню. Вот и все. Поршень так и ездит по цилиндру, труба направлена превосходно, приток воздуха сильный, а бедный Фрикэ трудился до кровавого пота и все не мог довести жар до нужной степени.

— Насилу-то! Слава тебе, Господи! Пора! — сказал он наконец, поднося боцману большую железную ложку с расплавенным металлом.

— Нужно отлить триста пуль. Это пустяки. Через два часа наши патроны будут готовы.

— Отличная выдумка — эти вечные патроны, ими можно пользоваться без конца.

— Так и есть. А то при нашей стрельбе понадобился бы целый артиллерийский ящик.

— Да, а теперь нам нужно только форму для пуль да немножко пороху. А свинец и порох везде можно найти.

— Взгляни-ка, взгляни! Я уверен, что наши друзья ходили на охоту и принесли с собой несколько малайских голов.

Французы не ошиблись. Послышались радостные крики. Это встречали отряд даяков, появившийся на лесной прогалине, посредине которой была расположена котта, или кампонг, то есть укрепленная деревня, в которой жили наши друзья. Такая туземная крепость представляет в своем роде чудо. Разрушить ее можно только пушкой. Вообразите себе частый забор из крепких деревянных столбов десяти метров высотою, глубоко врытых в землю и подпертых изнутри другими столбами длиною в четыре метра. Эта несокрушимая ограда не боится пожара и украшена узкими бойницами, возле которых сложены луки и сарбаканы с толстыми пучками намазанных ядом стрел.

На самых высоких столбах воткнуты длинные жерди с вырезанными из дерева фигурами калао, или птиц-носорогов, которые держат в лапах человеческие головы; одни головы гниют, а некоторые высохли, как мумии. Вместо глаз у этих противных трофеев вставлены длинные белые раковины, которые с угрозой смотрят из обезображенных орбит.

Внутри ограды стоит множество грубо сработанных идолов, которые делают честь усердию исполнителя, но не его скульптурному таланту. За ними, в центре, на пять футов от земли возвышаются жилые помещения, соединенные между собою досками на козлах. Независимые даяки Борнео, как и жители Океании и индо-малайских островов, любят строить дома на некотором возвышении от земли.

Внизу мычит, блеет, хрюкает, пищит и кудахтает бесчисленное множество домашних животных и птиц, очень полезных в хозяйстве. Козы, коровы, куры, собаки, кошки и свиньи плодятся и множатся в этом болоте, составляя вместе с обильными запасами риса в амбарах неистощимые ресурсы на случай осады.

Прекрасные деревья растут в тех местах, поставляя жителям воздушных домов превосходные плоды и прохладную тень: кокосы, бананы, саговые пальмы, мангустаны, коричные и лимонные деревья, хлебное дерево и множество других древесных пород вырастают там на воле громадных размеров.

Пьер и Фрикэ оставили на время работу и пошли к узким воротам крепости, которые были настежь отворены.

Воины проходили с видом победителей. На их пути поминутно раздавался приветственный клич «нгаиаус», испускаемый всеми встречавшими: мужчинами, женщинами и ребятишками.

Воинов было человек двадцать. Они были вооружены бамбуковыми копьями с железными наконечниками и страшными парангами, которыми они так ловко обрубают головы вровень с плечами. Недаром англичане называют даяков headhunters, то есть охотниками за головами, а голландцы — koppenskneller, или рубителями голов. По случаю торжественного вступления в родную деревню они оделись в парадное платье, то есть буквально увешали себя туземными драгоценностями. У одних на шее были надеты стеклянные бусы, раковины, ожерелья из тигровых когтей и медвежьих зубов, а ноги по щиколотку и руки до локтя были покрыты медными бляшками. У других на руках не было ничего, кроме одного небольшого браслета из белой раковины, который считается у даяков неоценимым сокровищем. В ушах у всех были медные серьги, а на головах что-то вроде колпака из красной материи, усаженного бусами, раковинами, медными блестками и украшенного великолепным аргусовым пером. Остальная часть костюма состояла из куска цветной материи, которая была обернута вокруг пояса; это была небольшая уступка стыдливости.

Кроме того, на всех было надето по большому ожерелью из человеческих зубов, что служило у племени знаком высокого сана. Фрикэ в шутку называл такие ожерелья майорскими эполетами.

— Нгаиаус! .. Нгаиаус! — кричала толпа, валившая навстречу, а туземный барабан звучно и торжественно отбивал: драм-дам-да-дам-дам…

Нгаиаус — это небольшие отряды в пять, десять или пятнадцать человек, уходящих на партизанскую войну с тем, чтобы иногда не вернуться назад. Эти вольные стрелки девственного леса отправляются иной раз на неделю и больше, нападают врасплох на уединенные жилища, истребляют посевы, сжигают дома, рубят головы мужчинам, уводят в рабство женщин и детей, а на худой конец, и сами бывают перебиты все до единого.

Не следует думать, что это все разбойники без совести и чести. Напротив, это все больше люди мирные, нападающие только на людей того племени, с которым воюют. Воровством и грабежом они никогда не занимаются. В этом отношении они честнее и нравственнее многих цивилизованных народов, которые нередко пользуются войной, чтобы поживиться на счет соседа. Даяки ищут в войне только славу, а не корысть.

Такие набеги называются сарахами и пользуются у даяков большим уважением; при этом знаменитые воины всякий раз стараются отличиться какими-нибудь небывалыми подвигами, смелостью и ловкостью.

В этот раз сарах был очень удачен. Вот почему такой восторженный прием. Базир, или жрец племени, вышел навстречу воинам, колотя в катапанг (барабан) в сопровождении толпы из десяти билианг (нечто вроде баядерок), одетых в богатые платья с жемчугом и золотыми зернами. Каждый кричал во все горло, испуганная скотина мычала, куры кудахтали, — был, одним словом, настоящий звериный концерт.

Нашим приятелям было оказано особенное внимание. Вся процессия прежде всего направилась к балаи-томои, или дому путешественников, где им было отведено помещение. Французы, к ужасу своему, заметили, что среди ликующей толпы медленно и с трудом двигались четыре связанных раба. Перед балаи-томои росло резиновое дерево, почитаемое у даяков как священное. На верхушке дерева находился толстый резиновый ком, который служит оракулом для идущих в поход и которому немедленно по возвращении из похода приносятся жертвы.

Способ вопрошать оракула доступен не каждому. Нужно, видите ли, непременно вонзить стрелу в шероховатый ком. Неловкий стрелок, промахнувшийся три раза, будет обречен на бедность, унижение и несчастья, — одним словом, подвергнется лишению «живота и чести». Стрелок искусный, напротив, будет осыпан всевозможными привилегиями. Он сделается богат, могуществен, его дом будет в изобилии снабжен отрезанными головами. Вера в этого странного оракула такова, что почти никто не решается вопрошать его.

Так как поход был удачен для воинов, возвратившихся из последнего сараха, то оракулу надлежало принести в жертву четырех рабов. Андрэ и его товарищи содрогнулись при этой мысли. Молодой человек хотел было вмешаться и просить пощады для пленных, но базир повелительным жестом приказал ему замолчать. Произнеся нараспев какие-то заклинания, жрец знаком пригласил европейца взять карабин и выстрелить в резиновый ком.

Для такого великолепного стрелка, как Андрэ, это было пустяки. Он семь раз выстрелил из своего ружья и изрешетил резиновый ком пулями, к великой радости всех присутствующих.

Четырех пленников поставили в ряд перед деревом, а впереди каждого из них поместили по толстой свинье. От отряда отделились четыре воина и выступили вперед, размахивая парангами. Базир поднял руку. Сабли опустились с коротким свистом, и обезглавленные свиньи не успели даже взвизгнуть.

Убитых животных жрецы тотчас же принесли в жертву богам ганту, покровителям полей и золотых рудников. Затем мужчины пожали друг другу руки, пожелав всевозможного счастья. Белые, радуясь мирной развязке грозных приготовлений, торопливо развязали пленных, которые были очень удивлены, что сохранили головы на плечах, и шумно выражали свою радость.

Четыре малайца, с косыми глазами и крайне неприятными чертами желтых лиц озирались по сторонам, как пойманные звери, не зная, чем объяснить такое необычайное великодушие. Базир снизошел до объяснения с ними. Он сказал, что жизнью они обязаны мастерской стрельбе белого человека и теперь они должны считать себя его рабами, если только белый человек сам не пожелает снести им головы.

— Вот и хорошо, базир, очень тебе благодарен, — сказал Андрэ, понявший слова жреца. — Но ты знаешь, что мы не рубим голов у пленных.

— Может быть, ты предпочитаешь расстрелять их из карабина?

— Вовсе нет. Мы никогда не убиваем побежденных врагов.

— Но ведь их гораздо легче убивать, когда они рабы, когда они батанг-оранг (буквально: человеческое тело), чем когда они вооружены и могут защищаться.

— Может быть, но только у нас это не принято.

— Как хочешь, — закончил разговор жрец, задумавшись об этом противоречии.

По окончании обряда по кругу заходили чаши с рисовым пивом. Хмельного напитка отведали абсолютно все жители кампонга не только взрослые, но и дети, и отведали в таком количестве, что последствия не трудно было предугадать. Воины открыли корзинки, вынули головы и начали прыгать с ними, произнося какие-то заклинания, и, наконец, схватив их за волосы, презрительно кинули под дерево. Женщины и дети повторили этот маневр с таким увлечением, что их лица, обыкновенно очень кроткие и спокойные, выразили необузданную злобу.

После этого снова начались фантастические танцы, в которых принимало участие все население, не исключая детей и женщин, которые кружились, хлопая в такт руками.

Так окончилась церемония, которая произвела очень странное впечатление на европейцев. Они направились было домой, в балаи-томои, но к ним подошел воин и пригласил к Туммонгтонгу-Унопати, который хотел сообщить им очень важное известие.

Туммонгонг-Унопати был начальником всей котты — укрепленной деревни. Он командовал во время последнего сараха и хотел теперь отчитаться перед своим другом, белым вождем.

Унопати казался очень унылым и озабоченным. После обычных приветствий и крепкого рукопожатия по-европейски настало продолжительное молчание, которое нарушил Андрэ.

— Вождь, — сказал он, — ты великий воин, а даяки очень храбрый народ.

Черные глаза дикаря сверкнули гордостью, но потом он опять впал в уныние, обычно ему несвойственное.

— Белые люди тоже очень храбры. Но у ваших врагов ужасное оружие. У них есть большое ружье, очень большое: с человека будет.

Видя, что Андрэ улыбается, вождь продолжал:

— Да, оно очень велико и гремит, точно гром, а пуля, которая из него вылетает, больше кулака.

Андрэ отвечал с улыбкой:

— Я знаю, о чем ты говоришь. Это — пушка. Но успокойся, Туммонгонг-Унопати, у нас есть кое-что получше.

— Ты ошибаешься, мой белолицый друг. Смотри, что я тебе покажу.

Дикарь вынул из корзинки круглое ядро весом около двух килограммов и подал своему собеседнику.

— Я видел начальника воинов раджи, — продолжал он. — Он пригласил меня в свой лагерь и принял почетом. Он позвал своих солдат и велел стрелять из большого ружья. Оно загремело так страшно, что я едва не оглох. Тогда начальник сказал мне: «Туммонгонг-Унопати, ты видел нашу силу. Возьми этот кусок железа, покажи своим воинам и скажи им, что они ничего не могут сделать против людей, которые бросают такие тяжести». Я ушел домой в страхе за участь бедных даяков и белолицых друзей, которые хотят защитить их от раджи. Что с нами будет, дорогой мой брат?

— Не тревожься, Унопати, успокойся. Я докажу тебе, что наше оружие лучше. Пойдем ко мне.

Вождь очень охотно последовал за европейцем в балаи-томои Андрэ открыл маленький ящик, выложенный внутри листовой медью и наполненный овальными пулями, пересыпанными суриком. Взяв несколько пуль, он попросил Пьера де Галя заложить их в приготовленные патроны.

Затем Андрэ взял свой карабин системы Веттерли-Гинара, вложил шесть зарядов в коробку у приклада, а седьмой прямо в дуло и прицелился в толстое дубовое бревно, находившееся на расстоянии трех-четырех метров.

— Может ли, по-твоему, малайский вождь пробить это бревно с одного выстрела из своей пушки?

— Нет, — сказал даяк. — Кроме того, ее после каждого выстрела нужно чистить, а воины раджи не такие ловкие, как белые люди.

— Ну, а я сделаю лучше. Я из своего ружья перебью, если хочешь, все бревна частокола одно за другим.

— Как? Из этого ружья в палец толщиной?

— Из этого ружья в палец толщиной.

Туммонгонг недоверчиво улыбнулся.

— Когда продолжал Андрэ, — ты проходишь ночью через лес и слышишь крик выпи или обезьяны-ревуна, бывает ли тебе страшно?

— Нет. У нас даже дети смеются над этим.

— Ну, а когда ты днем идешь по высокой траве аланг-аланг и слышишь свист очковой змеи, тогда ты боишься?

— Тогда, конечно, боюсь и ищу глазами место, где ползет ядовитая гадина, чтобы не наткнуться на ее смертоносный зуб.

— Так вот, Туммонгонг-Унопати, ты слышал у малайского вождя крик ревуна или выпи. Послушай теперь свист гремучей змеи.

С этими словами он выстрелил, почти не целясь. Послышался сухой и короткий выстрел. Столб, пробитый разрывной пулей, закачался и упал со страшным треском.

Испуганный даяк не верил своим глазам. Он подбежал к бревну и принялся его осматривать.

— Хочешь, — сказал Андрэ, — я сейчас сделаю в ограде пролом для прохода десяти человек?

— Нет, мой белолицый друг. Достаточно. Я верю тебе: мы победим врагов. А теперь послушай, что я тебе расскажу. Давно-давно, много лет назад, приходил к нам на остров из-за моря слон и ходил вверх по Кагаджану воевать с нашими зверями. Пришел он на острове и посылает зверям свой клык, — заранее, видишь ли, напугать их хотел. Звери увидали клык и вправду испугались. Подумали-подумали и решили покориться слону. Услыхал это дикобраз и надоумил зверей: «Не робейте, говорит, чего вам слона бояться? А возьмите да пошлите ему мою щетину. Пусть он сам подумает, каков же должен быть зверь, коли у него такая большая шерсть». Звери так и сделали, послали слону дикобразову колючку. Что бы ты думал? Слон испугался и ушел. Так у нас на острове и нет слонов. Таким обманом наши звери первого же слона, который вздумал к нам переселиться, выжили.

— Твой рассказ очень остроумен, но что из него следует?

— А то, что малайскому вождю нужно послать твою пулю и напугать его хорошенько.

— Не думаю, чтоб это очень на него подействовало. А уж если посылать, так, по-моему, лучше послать дерево, разбитое пулей. Пленные малайцы все видели и с удовольствием отнесут его. Их рассказ, может быть, заставит малайского вождя одуматься и отказаться от похода, который не принесет ему ни славы, ни пользы.

ГЛАВА VI

Подтверждение в сотый раз пословицы: «На чужой каравай рот не разевай». — Владения борнейского раджи. — Путеводитель по острову. — Почему был грустен Туммонгонг-Унопати. — Смерть и похороны собаки. — Легенда о Патти-Паланганге. — Собачий пантах. — Дурное предзнаменование. — Добыча золота на Борнео. — Бурная ночь. — Дозор Фрикэ. — Парижский гамэн соперничает с героями Купера и Майн-Рида. — Соображения по поводу присутствия человека, жующего бетель. — Засада. — К оружию! .. Неприятель! .. — Похищение Фрикэ.

Узнав о дерзком похищении своей приемной дочери, Андрэ Делькур даже и не подумал обратиться к различным представителям цивилизации на Борнео. Он слишком хорошо знал, с какими проволочками бывает сопряжено вооруженное вмешательство, которому предшествуют дипломатические переговоры. Эти проволочки тянутся бесконечно, и у ходатая успевают нередко выпасть зубы и волосы прежде, чем он добьется какого-нибудь толку.

Будь он англичанин или голландец, он, быть может, и уведомил бы для очищения совести и для получения моральной поддержки свое правительство о деле, в которое он вложил душу и все, что имел. Но и это было бы, пожалуй, совершенно излишним. Авторитет англичан с острова Лабоана со времени смерти Джемса Брука очень упал. Голландцам же, рассеянным по огромной принадлежащей им территории, и без того хватает хлопот по сохранению своего престижа.

Напрасно было бы просить разрешения на вооруженный поход через нидерландские владения. Никто не поверил бы в бескорыстную цель экспедиции. Проход отряда европейцев произвел бы переполох во всех колониях; наши друзья были бы сразу задержаны. Поэтому они решили обойтись без разрешения и самовольно проникнуть в неведомые страны, воспользовавшись внутренними неурядицами в царстве раджи, который, сидя во дворце, даже и не подозревал об угрожавшей ему опасности.

Для людей, незнакомых с образом жизни современных деспотов Востока, с их отношением к народам, изнемогающим под железным гнетом, решение европейцев должно казаться безумным, неисполнимым. А между тем только оно и могло иметь успех. Дело в том, что население этой страны далеко не однородно. Племена, его составляющие, имеют противоположные интересы, питают друг к другу взаимное нерасположение и постоянно склонны к мятежу. Понятно, что в таких условиях монарх, который сегодня силен, завтра может слететь со своего трона. Андрэ и его друзьям помогала, кроме того, память о радже Бруке; как и тот, они защищали слабых и сражались с малайскими пиратами. Их отношение к туземцам было проникнуто чрезвычайной мягкостью, которая всегда пленяет первобытных людей, а тот факт, что они были белые, уже сам по себе придавал им обаяние в глазах дикарей.

Таким образом, владения борнейского раджи, несмотря на их величину, очень легко могли не выдержать искусного удара, направленного ловкой рукой неустрашимого человека Королевство Борнео лежит на северо-востоке острова, простираясь от 7° до 2° северной широты. Оно занимает, следовательно, пятьсот километров по берегу Китайского моря между мысом Торонгом на северо-востоке и мысом Дату на юго-западе Большая горная цепь Батанг-Лупар отделяет королевство от голландских владений. Оно представляет собой узкую полосу в сто километров шириной. Кроме того, от борнейского раджи находятся в зависимости — конечно, только в условной — раджи сибакский и нандигарский. Эта зависимость до того призрачна, что два названные князя весьма решительно отказывают в дани борнейскому монарху, невзирая на европейских картографов, которые неизменно помещают их княжество в пределах владений раджи.

Если бы раджа, вместо недостойного угнетения подданных, покровительствовал торговле, земледелию и горной промышленности, то его столица с каналами вместо улиц, с домами на сваях и плотах сделалась бы если не малайской Венецией, то, во всяком случае, очень важным центром торговли с Китаем, Сингапуром и многими южными гаванями. Но так как у него есть очень скверная привычка накладывать «амбарго» на торговые корабли, пока купцы не заплатят чрезмерных пошлин, то, разумеется, вся торговля парализована. Добывание золота подвергается еще худшей участи. Все, что золотопромышленникам удается спасти от жадности вассальных князей, безжалостно конфискуется и исчезает бесследно в сундуках раджи.

Исходя из изложенных обстоятельств, а также имея в виду исключительность положения наших друзей среди независимых племен острова, читатели, вероятно, согласятся, что замысел Андрэ был вовсе не так рискован, тем более, что он постарался взвесить все случайности и распланировал свою экспедицию с величайшею осмотрительностью. Быстро двигаясь к горной цепи Батанг-Лупар, которая, как мы говорили, составляет сухопутную границу владений раджи, он готовил на случай неудачи опорные пункты для отступления. «Кампонги» и «котты» принимали оборонительное положение; воодушевляемые даяки повсюду брались за оружие. В каждом селении Андрэ составлял для себя отборный отряд воинов и уходил дальше, предшествуемый славой, которая росла с каждым днем.

Сойдя с «Конкордии» после трагической смерти сэра Гарри Паркера, европейцы немедленно удалились от устья Кагаджана. Но они и не подумали плыть в Банджермассинг, как уверяли синьора Пизани, а направились вверх по Труссану, природному рукаву, соединяющему реку Кагаджан с Муронгом, притоком реки Мандагии, впадающей в реку Манкатип. Благополучно достигнув 2° южной широты, их прао въехала в реку Дуссон, которая разделяется на два крупных притока: на Банджер и на Нижний Муронг.

Река Дуссон берет начало в том месте Батанг-Лупарских гор, где от главной цепи отделяются два значительных отрога и направляются один к юго-востоку, другой к юго-западу, образуя гусиную лапу. Первый отрог носит имя Сикангских гор, а второй известен под именем горного хребта Мади. Река делится на пять главных притоков, вытекающих из гор Бунданг, Клумпаи и Мандуланских, находящихся под 1° южной широты и идущих от 111°30' до 112°30' восточной долготы.

На северной стороне долины Дуссона расположена «котта», которой руководил Туммонгонг-Унопати. От котты до границы борнейских владений не более сотни километров. Хотя формально территория эта принадлежит голландцам, но их любезный сосед раджа каждые два месяца насылает на нее своих солдат с разными требованиями к жителям, причем голландский губернатор в Банджермассинге, находящемся на расстоянии пятьсот километров, даже и не помышляет о заступничестве.

Несколько дней тому назад произошло сражение, и поэтому у Фрикэ и у Пьера де Галя было так много хлопот: они торопились пополнить израсходованные военные припасы. В настоящее время европейцы были полны надежд, а воодушевление их союзников даяков дошло до высшего предела. В сражении был разбит на голову значительный отряд малайцев, и столько же трусливые, сколько свирепые, они вынуждены были поспешно убраться назад за Батанг-Лупарский хребет. Маленькое войско Андрэ, составленное из отборных воинов, было еще в четырехстах километрах от столицы раджи, но с такими крепкими и надежными людьми можно было дойти до нее за две недели.

Все предосторожности были приняты, и скоро должно было произойти выступление в поход. Андрэ в последний раз призвал своих четырех товарищей употребить все усилия и достичь английских владений на Лабоане, если во время войны они каким-то образом разлучатся друг с другом и им нельзя будет присоединиться к главному отряду. Каждый запасся голландской картой и компасом, чтобы с их помощью выполнить этот чрезвычайно важный план на случай неудачи.

Итак в кампонге царила всеобщая радость. Назавтра был объявлен поход, а по возвращении предвиделось сооружение пантаха. Пантах — это квадратная утрамбованная площадка земли, обставленная деревянными идолами с протянутыми руками. Эти божества отличаются от специальных идолов кампонга, а самые пантахи устраиваются всегда в лесу, обычно на месте, где была когда-либо битва.

Один Туммонгонг-Унопати не участвовал в общей веселости. Храброго вождя поразило великое горе. В последней битве у него убили любимую собаку. Это было для него большим горем, потому что даяки после детей больше всего любят собак, предпочитая их всем животным. Собака пользуется у даяков почетом не только при жизни, но и по смерти. У нее даже предполагается душа, а наивное туземное предание ведет ее по прямой линии от самого царя зверей «Патти-Паланганга». Вот что рассказывает по этому поводу легенда:

«Однажды Патти-Паланганг председательствовал на совете зверей. Это был великий вождь, могущественный и храбрый. При этом он был очень беден и не имел другой одежды, кроме собственной шкуры. Подданные, будучи одеты лучше своего государя, стали над ним смеяться, нисколько не стесняясь. Разгневавшись, монарх бросился на них и начал раздавать удары клыками направо и налево. Многих он убил, усеяв трупами всю окрестность, остальных обратил в бегство. Но эта жестокая расправа вызвала всеобщее негодование, и царь вскоре был низложен. Патти-Паланганг долго бродил без пристанища, покуда не встретился с человеком. Человек принял его хорошо, накормил и поселил у себя. Они подружились. Со времени своего низложения Патти-Паланганг возненавидел всех животных и свою жизнь посвятил мести. Он стал помогать человеку охотиться, и они вдвоем делали просто чудеса. Потомки отставного монарха унаследовали от него непримиримую вражду к животным и самую преданную любовь к человеку. В свою очередь и среди даяков стала переходить от отца к сыну неизменная привязанность к потомкам Патти-Паланганга».

Туммонгонг принес труп своего верного товарища домой, чтобы устроить ему великолепные похороны. Накануне выступления была вырыта глубокая яма неподалеку от того места, где животное испустило дух. Даяки, нацепив на себя все украшения, вышли в полном вооружении из кампонга, потрясая талавангами, или деревянными щитами, и размахивая мечами, или мандау. Через плечо у них были надеты страшные сарбаканы, из которых они умеют так ловко пускать ядовитые стрелы, а в левой руке вместе с талавангом они держали длинные пики с зазубренными концами.

Отряд молча выстроился около ямы, на дне которой был насыпан слой риса с солью. Труп собаки, завернутый в дорогие ткани, опустили в могилу и насыпали на него несколько пригоршней рису, в который было добавлено немного золотого песку. Это была жертва богам, чтобы они благосклонно приняли душу умершего пса и отвели ее в собачий рай.

Могилу зарыли под звуки похоронных напевов, которые были исполнены всеми присутствующими. Заранее был приготовлен огромный толстый столб в три метра высотой. Унопати поставил его на могиле и обвешал головами кабанов и оленей, погибших на охоте от зубов доблестного пса. Затем базир привел жирную свинью, которую вождь обезглавил ударом паранга. Это была очистительная жертва, и Туммонгонг заключил обряд громким восклицанием:

— Здесь будет пантах, я навешаю здесь голов. Объявляю это место помали (священным). Покойся в мире, верный товарищ! Мы за тебя отомстим!

Толпа шумно вернулась в кампонг, испуская яростные крики. Только опечаленный вождь шел молча, окруженный европейцами.

Наконец он заговорил тихим, робким голосом, обращаясь к Андрэ:

— О мой белолицый брат, смерть потомка Патти-Палаганга — невосполнимая потеря для нас. Мое сердце опечалено, мои губы не в силах улыбаться. Не к добру эта смерть, я чувствую это. Мы восторжествуем, но с одним из нас случится несчастье.

На другой день даяки, количеством сто человек, выступили из крепости под предводительством пяти друзей. Отряд, в изобилии снабженный припасами, должен был идти к Батанг-Лупарским горам и соединиться с двумя другими небольшими отрядами, высланными с северо-востока и северо-запада от племен, подвластных радже, но восставших по призыву Андрэ.

После утомительного двухдневного пути по дороге, размытой непрерывными дождями, отряд остановился возле золотого прииска, по всем признакам покинутого. Но пусть не подумает читатель, что прииск на Борнео хоть сколько-нибудь напоминает богатые золотые россыпи Калифорнии, Австралии или даже Гвианы. Далеко нет. Правда, благородного металла очень много на острове, но способ добычи его слишком первобытен. Промывка практикуется только ручная, в кадках. Впрочем, золотоносный песок на Борнео содержит много золота, и даже при такой промывке оно добывается там в огромном количестве.

Настала ночь, одна из тех мглистых тропических ночей, когда путника обволакивает густая пелена непроглядного мрака, сквозь эту пелену не слышно лесного шума и не видно мерцания звезд.

Плотная насыщенная сыростью атмосфера наводила на все какое-то оцепенение. Цепенели даже гигантские тропические деревья, цепенели даяки, привычные к родному климату. Парило, как перед грозой, и действительно собиралась ужасная экваториальная гроза, во время которой разнуздываются и свирепствуют стихии.

Вокруг лагеря расставили часовых, которые расположились как можно удобнее в ожидании бури. Вскоре лагерь погрузился в глубокий сон.

Не заснул один Фрикэ. На парижанина атмосферное давление подействовало иначе, чем на остальных. Он, как кошка, почувствовал нервное возбуждение. Чувства его были крайне напряжены; ему слышались какие-то странные звуки, мерещились чудовищные образы. Даже обоняние было раздражено, и ему чудился запах диких зверей, запах чего-то враждебного, угрожающего, как будто запах засады.

— Как жаль, что собака Унопати погибла, — сказал он про себя. — Вот умела разнюхивать малайцев! Наши теперешние собаки никуда не годятся по сравнению с ней. Будет очень кстати, если я всю ночь глаз не сомкну. Все спят, как убитые и храпят на разные лады: Пьер ворчит, точно винт парохода, у доктора в носу как будто кларнет свистит, Князек гудит, как труба, а господин Андрэ дышит быстро-быстро, точно бежит куда-то… Фу, до чего расходились нервы! Рубашка обжигает тело, а в руках и ногах такая тяжесть, что просто не знаю, куда деваться… Отличная ночь для засады… Хорошо бы сделать небольшой обход… А что мешает? Возьму и пойду.

У Фрикэ дело всегда следовало за мыслью. Он осторожно, боясь нашуметь, зарядил револьвер, нащупал нож, положил карабин на то место, где лежал сам, и пополз в темноте.

— Мало ли что может случиться, — прошептал он. — Ружье хорошо днем, а ночью мешает, потому что занимает обе руки. Револьвер гораздо удобнее. С ним можно бесшумно ползти на четвереньках и пустить в кого угодно хорошую пулю.

Испытав по воле судеб всевозможные приключения, одно другого удивительнее, Фрикэ стал замечательным следопытом. В умении отыскивать следы он нередко одерживал верх даже над первобытными жителями девственных земель. Впрочем это явление довольно обычное: европеец, если захочет, всегда может отточить инстинкт и хитрость лучше дикаря. Примеров можно привести сколько угодно: французские солдаты в Африке научились выслеживать бедуина не хуже ищеек; английские скваттеры в Австралии отлично гонятся по пятам за местными скотокрадами; можно напомнить баснословные подвиги канадских охотников и героев Дальнего Запада, прославленных Майн-Ридом и Купером; наконец, стоит припомнить французских золотопромышленников в Гвиане и так далее.

Тропическая природа почти не имела тайн от Фрикэ. Он полз вперед, извиваясь в траве, как змея, огибая встретившийся ствол, бесшумно проползая под нависшей лианой, удерживая дыхание и даже не вздрагивая, если под руку попадалось пресмыкающееся или колючка царапала тело.

Таким образом он описал около места стоянки полукруг в триста пятьдесят метров. Это путешествие продолжалось часа полтора. Несмотря на темноту, ему удалось сделать так, что полукруг был описан почти с математической точностью и его радиус не превысил ста метров.

Фрикэ окончательно убедился, что маленькое войско попало в засаду. Враги были близко и бодрствовали, это не вызывало сомнения. Его чуткий слух улавливал почти неприметный шелест, причина которого была ясна. Остановившись у корня огромного дерева, он услыхал характерный звук плевка. И действительно, в двух метрах от него кто-то сплюнул. От слюны шел едва приметный запах, и Фрикэ сейчас же понял, что это значит. Пахло бетелем, а жевать бетель мог только малаец.

Нужно было как можно скорее вернуться назад и поднять в лагере тревогу. Фрикэ предстояла нелегкая задача сделать это незаметно для врагов. К несчастью, в это время начал накрапывать дождик; по листьям застучали крупные капли. Фрикэ понадеялся, что под шум дождя можно будет ползти скорее, и попал в самую гущу врагов. Две сильные руки схватили его за одежду и это разом выдало его инкогнито. Его нельзя было принять за своего: «свои» были все голые.

Сильным движением он вырвался из державших его рук, начал стрелять направо и налево и громким голосом закричал:

— К оружию! .. Неприятель! ..

За этим призывным криком раздался яростный вой, покрытый оглушительным раскатом грома. Небо от запада к востоку прорезалось ослепительной молнией, и при свете ее Фрикэ увидал себя окруженным густою толпою малайцев. Парижанин понял, что погиб.

Он попробовал броситься на врагов и пробиться к лагерю. В другое время это ему, быть может, и удалось бы, потому что он был очень силен, почти невероятно силен, но на этот раз он ничего не мог сделать. Ему показалось, что его плотно охватила какая-то невидимая сеть, и он почувствовал, что его связывают, затыкают ему рот и уносят куда-то с невероятной быстротой.

ГЛАВА VII

Фрикэ уносят в лес. — Бегство. — Падение в тигровую яму. — Приятная компания. — Чьи эти глаза? Уж не тигра ли? — Tete-a-tete с мертвым оленем, больным орангутангом и нетерпеливым тигром. — Четыре метра ниже уровня земли. — Царь природы читает мораль царю лесных дебрей. — Фрикэ-сапер. — Завтрак из сырого мяса. — Геркулесова работа. — Последняя капля воды. — Фрикэ спасает жизнь своему предку. — Отдых парижанина в обществе тигра и обезьяны.

В эту минуту гроза разразилась со всей силой, и Фрикэ среди оглушительного грома не услышал знакомого звука выстрелов из карабинов Ваттерли-Гинара. Он не знал, донеслись ли до лагеря его крики и выстрелы из револьвера, не знал, успели ли европейцы и даяки приготовиться к отражению нападения малайцев. Как всегда, парижанин забыл о своем бедственном положении и думал только об опасности, которой подвергались его друзья и союзники.

А положение Фрикэ было не из приятных. Два человека несли его на какой-то плетенке, связанного по рукам и ногам густой индийской сеткой. При каждом неверном шаге похитителей он ощущал сильный толчок, а этих толчков было очень много, потому что местность была неровная, покрытая пнями и кочками. Нижние ветви деревьев царапали ему тело, хлестали по лицу, а он не мог сделать ни одного движения, опутанный крепкой веревкой. Но от этого парижанин не упал духом. Он понял, что раз враги не зарезали его тут же, значит, они имеют на него какие-то виды. Может быть, отсрочка будет недолгая, но, во всяком случае, не ради одного удовольствия два разумных существа тащили по лесу человека, который был далеко не легкой ношей.

Буря ревела, малайцы шли все быстрее и быстрее. Среди громовых раскатов Фрикэ ясно слышал их тяжелое дыхание. Вот его точно подбросило. Это новый носильщик заменил уставшего, выбившегося из сил. Такие замены повторялись несколько раз через небольшие промежутки. Видно было, что нести француза стоило малайцам большого труда, хотя они, как ходоки и носильщики, не уступят даже японцам, лучшим ходокам и носильщикам в мире.

По временам до его слуха долетали переговоры, в которых часто повторялись слова «батанг-оранг», то есть человеческое тело, раб, пленный.

— Батанг-оранг! .. Я! .. Я — и вдруг раб! Нет-с, уж извините! Нет, голубчики, подождите! Я сыграю с вами штуку по-своему и покажу, какой я раб.

Наброшенная сеть охватила его так неожиданно и быстро, что он не выпустил из рук ни револьвера, ни ножа. Малайцы поверх сетки крепко связали его по рукам и ногам тростниковой веревкой и не отобрали у него оружия, полагая, что он и так не в состоянии сопротивляться.

Несмотря на опасность положения, Фрикэ не мог не посмеяться в душе над такой оплошностью малайцев.

— К чему после этого сетка? — говорил он про себя. — Она меня надолго не свяжет. Я хорошо знаком с устройством индийских пут и покажу вам, как можно от них избавиться.

В ранней молодости Фрикэ до страсти любил всякие телесные упражнения. Сильный, как гладиатор, и ловкий, как акробат, он умел проделывать со своим телом самые невероятные чудеса. Теперь для него важно было высвободить хотя бы одну руку, а уж остальное все просто. Но именно это и было крайне трудно, ведь его руки были плотно прижаты и привязаны к телу, так что он не мог даже пошевелить ими. Еще немного времени — и они онемеют от застоя крови, а тогда наступит полный временный паралич.

Страшным усилием воли, терпеливо Фрикэ в течение двух часов работал мускулами правой руки. Понемногу последовательные сокращения ослабили и сеть, и веревку. Пленник получил возможность высвободить распухшую кисть, чуть-чуть не вскрикнув от радости.

— Через четверть часа я буду свободен, — сказал он.

Гроза прошла, но дождь не переставал лить как из ведра, и носильщики шли все так же быстро, как и прежде.

После многих усилий парижанину удалось взять в руки нож. Он медленно разрезал им сеть, одно за другим перерезал кольца веревки, охватывавшие его ноги, сунул в карман револьвер, который был зажат между его левою рукою и грудью, и оставил нож в правой руке. Все эти движения были выполнены им так ловко, что подстилка, на которой его несли, ни разу не колыхнулась, и сам он все время внешне сохранял неподвижность.

Фрикэ ощупал рукой подстилку. Это была грубая тростниковая плетенка. Парижский гамэн сейчас же придумал штуку. В таких плетушках малайцы таскают военную добычу, собранную во время сараха. Они очень прочны, хотя и чрезвычайно тонки.

Фрикэ прорезал ножом дно плетенки, спрятал ножик в карман, быстро раздвинул разрез и скользнул на землю.

Задний носильщик наткнулся на парижанина и отскочил на десять метров в сторону, закричав от ярости и удивления. Фрикэ одним прыжком добежал до леса и пустился напрямик, не заботясь о том, гонятся за ним или нет. Пробежав метров триста, он остановился передохнуть возле большого толстого дерева. Переведя дух, парижанин захохотал во все горло, радуясь удачному бегству.

— Вот так штука! До гроба не забуду ее и всегда буду смеяться. Вот рожу-то, я думаю, состроил задний носильщик! .. Я бы мог ткнуть его ножом, да подумал: зачем? .. Ай-ай-ай, как они там воют! Чу! Чу! Точно обезьяны на сборище. Войте, войте, сколько хотите, а мне смешно. Не попробовать ли отыскать наш лагерь? Друзья, вероятно, уже хватились меня, а этот проклятый дождик уничтожил все следы… Здесь темно, как в печке, я ничего не вижу. Черт знает, в какую сторону пошли малайцы и где нахожусь я сам. Да и не знаю, в какую сторону отсюда будет лагерь. Я не посмотрел вчера на компас. Ну да снявши голову, по волосам не плачут. Дождусь здесь утра, а там что Бог даст.

К несчастью, Фрикэ был очень непоседлив. Ему не сиделось на месте, и он стал бродить вокруг дерева. Вдруг ему почудилось, что лианы и хворост поредели, и он как будто вышел на тропинку. Сделав еще несколько шагов, он вдруг почувствовал, что земля исчезла у него из-под ног. Он хотел было отскочить назад, но это не удалось, и несчастный француз полетел в глубокую яму. Падение оглушило его. Он лишился чувств.

Обморок был непродолжителен, и, когда он очнулся, было еще совсем темно. Он сейчас же понял свое положение, припомнил обход вокруг лагеря, похищение, бегство и падение. Далее его воспоминания обрывались. Оставались предположения: где он? Куда попал? Очевидно, не в овраг, потому что дно ямы было рыхлое, взрытое. Фрикэ с усилием привстал и, к ужасу своему, почувствовал, что ему невыносимо больно ступать на левую ногу.

— Вот тебе и праздник! Нога хоть и не сломана, а все же вывихнута. Впрочем, не век же мне здесь оставаться, — продолжал он, по привычке говоря с самим собою. — Что-нибудь нужно придумать. Жаль, фитиль мой промок, как губка, а хорошо было бы его зажечь. Попробую узнать наощупь, велика ли яма… только бы не попасть в какую-нибудь другую.

Он пополз на четвереньках и почти сразу же остановился, услыхав позади чье-то прерывистое хрипение.

— Вот тебе на! Это еще что такое? — произнес парижанин вполголоса, оборачиваясь назад.

Он увидел в темноте две неподвижные светлые точки с зеленоватым отблеском.

— Это уж, конечно, не светлячки, а что-нибудь почище, — сказал он.

— Это чьи-то глаза. Уж не тигра ли? Конечно, чьи же больше? Эта огромная кошка имеет, в числе многих других, еще и то преимущество, что может видеть даже в потьмах. Хорошенькая парочка глаз, точно две свечки. Будь я уверен, что не промахнусь, непременно пустил бы пулю в который-нибудь из них. Но беда в том, что если я не попаду, то буду растерзан. Так. Отлично. Только этого не доставало: угодить в тигровую яму. Сюда малайцы завлекают этих кровожадных зверей, чтобы убивать их без опасности для себя. Хорошо еще, что тут не натыкано заостренных кольев, а то мне был бы конец. Правда, мне и теперь не очень весело, но зато хоть есть надежда, что утро вечера мудренее. Подождем, что будет дальше. Должно быть, и тигру не сладко здесь: что-то он на меня не нападает. Приму на всякий случай меры и стану подальше, в другом конце ямы…

Фрикэ пополз в противоположную сторону и шагов через двенадцать опять остановился не столько от испуга, сколько от удивления: он дотронулся рукой до какого-то косматого тела, судорожно вздрагивавшего.

— Э, да тут у нас целый зверинец. Кого это еще Бог послал? Кто это так дрожит от страха и щелкает зубами?

Второе животное жалобно застонало.

— Отличное трио. Наверное, и у тигра что-нибудь сломано или вывихнуто, только он молчит. Три инвалида в одной яме! Авось не подеремся. По крайней мере, я не желаю ни на кого нападать.

Второе животное, покрытое косматой шерстью, дрожало всем телом под рукой молодого человека и, ползая по земле, старалось избавиться от этого прикосновения. Должно быть, животному было очень трудно двигаться, потому что оно стонало и пыхтело.

Фрикэ заговорил опять:

Я не имею права стеснять своих товарищей по несчастью. Я пришел после всех. По старинному обычаю место принадлежит тому, кто первый его занял. Надо ползти дальше… Хоть вот сюда. Здесь место ничего, довольно удобное. Жаль только, что на дне вода, а то здесь было бы недурно. Соседи смирные, не буйные, не пристают, не надоедают, и если б не эти назойливые глаза, я преспокойно заснул бы сном праведника, ни о чем не тревожась.

Однако Фрикэ в конце концов все-таки заснул, не заботясь о тигровых глазах, и, как это ни странно, очень крепко проспал до самого восхода солнца, котором возвестили веселым чириканьем болтливые птички.

В яму проник слабый луч и разбудил Фрикэ. Парижанин не ошибся: лукавый попутал его и завел на тропинку, протоптанную дикими зверями. Туземцы устроили на этой тропинке яму, прикрытую снаружи хворостом и травой. Яма была замаскирована так искусно, что даже звери попались в эту первобытную, но в высшей степени опасную западню. Она была не глубока — метра четыре, не больше, но стены ее были не прямые, а наклонены вовнутрь, так что яма представляла собой усеченную пирамиду, нижнее основание которой было, по крайней мере, в два раза больше верхнего. При свете луча, пробравшегося сквозь заваленное хворостом отверстие, Фрикэ с досадой увидел, что выбраться на Божий свет по таким наклонным стенам невозможно.

Затем его глаза осмотрели более темные уголки ямы. Все оказалось так, как он думал: в четырех метрах от него, положив морду на вытянутые лапы, лежал великолепный тигр, неподвижный, точно изваяние. Конечно, тигры на Борнео не так велики и свирепы, как бенгальские, но все же это сильное и довольно опасное животное. Это, между прочим, пришло в голову и Фрикэ.

— Сравнительно менее свирепый тигр, — сказал он про себя, — все-таки тигр, а не агнец. Лучше оставить его в покое, благо он лежит смирно и как будто спит. Ну, а кто такой мой второй товарищ? .. Ба-ба-ба! Обезьяна, и пребольшущая. По меньшей мере орангутанг… Как? Еще третий? Боже мой, убитый олень! Бедняжка упал и разбился. Жаль, очень жаль. А в нем мяса килограммов пятьдесят. Этим можно будет ублаготворить тигра, когда он проголодается… Никто не шевелится, только я один болтаю вслух сам с собою. Неужели они меня боятся? Пожалуйста, господа, не бойтесь, я даже мухи не обижу. А ведь они вправду, должно быть, боятся. Тигр трясется, точно осиновый лист, а обезьяна — так та вовсе ополоумела от страха. Как знать: быть может, они себе что-нибудь повредили. Я сам с вывихом. Мне очень жалко, но лечить их я все же не могу… Надо подумать о том, как отсюда выбраться. Не век же мне здесь вековать! ..

При всей своей находчивости Фрикэ ничего не мог придумать, решительно ничего. Да и что он мог сделать с этими нависшими стенами, имея вывихнутую ногу? Из ямы можно было только вылететь на крыльях.

Насчет зверей он тревожился, надо сказать правду, очень мало. Он знал, что западня действует на них ошеломляюще, в особенности первое время. И действительно случается, что в тигровые ямы попадают одновременно самые разные животные — и хищные, и безвредные, — причем в большинстве случаев бывает так, что кровожадные как будто даже не замечают присутствия вторых. Точно так же, когда пожар опустошает пампасы или какой-нибудь девственный лес, от опасности спасаются вместе бизоны, пантеры, антилопы, лошади и другие звери; бегут, толкают друг друга, не видят, не замечают ничего, пораженные общим смятением, общей паникой.

Сидя на трупе оленя, Фрикэ усиленно размышлял. Но природа взяла свое: ему страшно захотелось и есть, и пить. Он выпил глоток воды из лужицы на дне ямы и посмотрел на оленя.

— Сырое мясо… это отвратительно. Голод еще не настолько меня пронял, чтоб я стал его есть. Кроме того, если я отрежу кусок от оленя, может случиться, что вид окровавленного мяса разбудит в тигре аппетит, а кто поручится, что он не предпочтет кусок живого мяса мертвой добыче? Чего доброго… С этими животными надо держать ухо востро. Правда, здесь еще обезьяна, но как знать, может быть, человек покажется ему покажется вкуснее, что тогда? .. Тогда я, конечно, размозжу ему голову. Кстати, револьвер мой почти разряжен. Надо вставить недостающие патроны.

И Фрикэ принялся заряжать револьвер. Звуки заставили тигра приподнять голову. Животное наморщило морду и заворчало на Фрикэ.

— Ну, пожалуйста! .. Нельзя ли без угроз! Никто их не боится. Хотя тебя и называют льстецы царем лесов, но я докажу тебе, что человек — царь природы. Закрой пасть и молчи.

Тигр словно послушался, замолчал и снова улегся, как изваяние.

Парижанин усиленно ломал голову, стараясь придумать какое-нибудь средство. Проекты один другого смелее приходили ему на ум, но через минуту оказывались непрактичными. Все они, так сказать, разбивались о наклонные стены усеченной пирамиды. Сначала Фрикэ хотел изорвать свою одежду на полосы, связать из них веревку и перекинуть ее через перекладины, прикрывавшие яму. Но он сразу же понял, что это не годится. Во-первых, перекладины были слишком тонки и не выдержали бы тяжести Фрикэ, а во-вторых, ему нисколько не улыбалась перспектива появиться из ямы на свет Божий в чем мать родила. Его кожа совершенно не выносила тропического зноя. Можно было воспользоваться шкурой оленя, наделать из нее ремней… но жерди, ах, эти проклятые жерди! Выдержат ли они? Наконец, ему мог помешать тигр…

— Ах, как я глуп! — воскликнул он, ударив себя по лбу. — Есть над чем думать! А ножик-то мой зачем? Он довольно широкий и крепкий. Я отлично могу прорыть им ход в земле. Сделаю наклонный лаз в стене пирамиды, вот и выход. На это понадобится два дня. Мясо и вода у меня есть. Вывих будет немного мешать, ну да ничего. Зато, как выберусь, побалую себя и отдохну всласть.

Из предосторожности он набрал в шапку воды (шапка его была непромокаема) и поставил ее в углубление в уголке ямы, а мертвого оленя оттащил в сторону, чтоб не засыпать землей. После этого он принялся за саперную работу.

Земля, на счастье, оказалась очень рыхлой; она состояла из песка и растительных остатков. Работа, несмотря на трудность, подвигалась с удивительной быстротой. Тяжелый нож, направляемый рукой неутомимого сапера, быстро и неуклонно проникал все дальше и дальше в землю, которая сыпалась на дно ямы.

Таким образом Фрикэ довел свой, как он выражался, лаз почти до самого выхода из ямы; до уровня земли осталось метра два. Нужно было спуститься назад и отбросить скопившуюся у основания землю, чтобы оставить доступ воздуха.

Обрадованный успехом своего предприятия, он соскользнул вниз на кучку мягкой земли и увидел, что тигр, заинтересовавшись таинственной работой, подошел к лазу и сунул морду в его нижнее отверстие.

Это любопытство встревожило Фрикэ.

— Приятель, больно уж ты любопытен. Так можно все дело испортить. Знай, что я работаю для нашей общей пользы… Когда я выйду, ничто не помешает выбраться на волю и тебе. А теперь уходи в свой угол и не мешай мне. Да ну же, ступай! Или, может быть, ты голоден? Так не угодно ли: стол накрыт, насыщайся, сколько душе угодно… А, ты все-таки не уходишь. Постой же. Вот это тебя заставит уйти.

Он взял револьвер и выстрелил над головой зверя, но так, чтобы не задеть его и не ранить. Фрикэ знал, что нет ничего опаснее раненого тигра. Выстрел возымел свое действие. Оглушенный зверь отскочил назад и снова улегся в своем углу.

Не заботясь о нем больше, Фрикэ отрезал ломоть от оленя, так как чувствовал страшный голод и проглотил его не разжевывая. Потом не вытерпел и, сжалившись над тигром, который выказал такое смирение и послушание, отрезал от оленя огромный кусок мяса и кинул голодному зверю, говоря:

— На, ешь! .. А ты, обезьяночка моя… очень жаль, что ты не ешь мяса. Больше мне угостить тебя нечем. А живот тебе, небось, сильно подвело от голода… Ну, ничего, потерпи! За это я тебя так накормлю, когда выйдем отсюда, что просто чудо. А теперь за работу.

Парижанин был неутомим. Настала ночь, а ему и горя мало. Копает да копает ножом. В глаза ему насыпалось земли, они распухли и болели, вывихнутая нога ныла, но он не обращал на это внимания и продолжал свое дело.

Прошли сутки. Фрикэ все рыл и рыл без отдыха, зная, что если только он сделает передышку, то будет не в силах продолжать: до того он утомился и измучился. И странное дело: звери вели себя тихо, точно понимали смысл его работы. И особенно тих был тигр, проученный выстрелами и, быть может, привыкший к присутствию человека.

Настало новое утро. Фрикэ почувствовал, что час освобождения близок, и энергичнее прежнего заработал ножом. До поверхности земли оставалось не более нескольких сантиметров. Вдруг парижанин услыхал внизу, в яме, жалобный крик.

— Что там такое? Уж не тигр ли напал на мою обезьяну? Надо посмотреть. Да, кстати, напьюсь: жажда просто измучила, а в шапке у меня есть немного воды.

Но Фрикэ думал на тигра напрасно. Тот лежал на своем месте, а обезьяна, умирая от голода и жажды, каталась по земле в страшных судорогах. Фрикэ самого мучила жажда, и он машинально поднес шапку к губам. Но потом его взгляд упал на обезьяну, которая глядела с такой тоской, что у Фрикэ сердце облилось кровью. Он нагнулся, приподнял обезьяне голову и влил ей в рот немного воды. Обезьяна жадно схватила шапку руками и выпила все до капли, потом опять легла на землю и успокоилась.

— Бедное животное! — сказал молодой человек. — Не дать тебе напиться было бы грешно. Я так рад, что спас тебя от смерти, так доволен, что даже пить перехотелось. Да и ученые утверждают, что человек происходит от обезьяны; выходит, что я спас жизнь своему предку.

Пять минут спустя он уже буравил толстый слой листьев, покрывавших почву. Он был свободен! У него хватило еще силы проползти несколько шагов от отверстия, которое было не шире лисьей норы, но тут усталость овладела всем его телом, и он впал в крепкий, тяжелый сон.

Часа через три он проснулся от страшной рези в животе. Он открыл глаза, потянулся и вскрикнул от изумления. Тигр и орангутанг, выползшие из ямы вслед за молодым человеком, мирно лежали на земле рядышком около него, дожидаясь его пробуждения.

ГЛАВА VIII

Красавица и зверь. — Твердость девушки. — Атаман озадачен. — Страшные, но правдивые сцены разбоя. — Корабли-гробы. — Морской разбой и английский парламент. — Взрыв на бременском рейде. — Разбойники и корабль-призрак. — Драматическое свидание прежних друзей. — Последняя воля осужденного. — Темная история Флаксхана. — Опека «in extremis». — Обманчивая безопасность.

— Скажите же наконец, милостивый государь, что вам от меня нужно?

— От вас ничего. Я только хочу вашего счастья.

— Моего счастья?

— Конечно. Вы будете счастливы, хотя бы для этого мне пришлось поставить вверх дном весь архипелаг и поджечь с четырех концов остров.

— Все те же речи, все то же насилие!

— А от вас — все то же презрение ко мне, все то же упорство.

— Потому что я вас боюсь, и ваши предложения меня совершенно не интересуют.

— Почему? Что я вам сделал?

— Как что сделали? Я прошу вас меня отпустить, а вы держите меня силой… Это оскорбительно…

— Бланш!

— Меня зовут мисс Флаксхан.

— Мисс… простите. Ах, если бы вы знали…

— Нечего мне знать. Я знаю, что я пленница.

— О мисс…

— Да, да, пленница или узница, если хотите. Что же этот дворец, как не тюрьма? Меня здесь держат насильно. Зачем меня отняли у опекунов?

— Авантюристы они, ваши опекуны, как вы их называете.

— Не смейте говорить о них таким образом. Им меня вверил, умирая, мой отец. Они честно заботились обо мне, трудились для меня, давали мне кусок хлеба…

— Да чего же вам здесь не достает? Обстановка у вас роскошная, царская. Ваши ноги ступают по мягким восточным коврам, стены вашего жилища обиты дорогими тканями, у вас целая толпа рабов всех восточных национальностей. Дорогие камни, которые вы презрительно отбрасываете, годятся в любую царскую диадему. Золота, от которого вы отказываетесь, хватило бы для сотен тысяч бедных туземцев. Вы повелеваете целым городом; захотите — и будете царицей Океании.

— Когда я была совсем маленькой девочкой, я жила с матерью. Это была тихая, грустная, бледная женщина. Мы были очень бедны, она кормилась своими трудами, но никогда не жаловалась на судьбу. Изредка к нам приезжал человек высокого роста и гордой наружности. Я помню, как крепко он целовал меня, прижимая к груди. Это был мой отец, он был моряк. Вскоре он погиб в море. Вы знаете это, потому что сами говорите, что были с ним знакомы. Слышите, сударь?

— Слышу, мисс, но нельзя ли спросить: к чему вы это говорите?

— А вот к чему. Моя мать жила и умерла в бедности, научив и меня презирать богатство; а мой отец, герой войны за независимость, передал мне любовь к свободе. Когда он умер, то человек, которому он меня поручил, продолжил со своими друзьями мое воспитание в том же направлении. Я им всем обязана. Благодаря им, я стала тем, что я теперь. А вы, милостивый государь, что вы для меня сделали? За что я должна быть вам благодарна? Недостойной хитростью, бесчестным подлогом вы меня выманили из пансиона и поселили в этом дворце, который хуже тюрьмы. Я люблю простоту, а вы окружаете меня роскошью. Вы меня принуждаете к тому, что мне не нравится. Очевидно, ваши намерения бесчестные, бессовестные.

— Как, мисс? Разве я не относился к вам с глубокой преданностью, глубоким уважением?

— Еще бы! Не доставало только, чтобы вы к бесчестности присоединили грубость.

— Мисс! ..

— Знайте, сударь, что если б я не надеялась, что рано или поздно придет час моего избавления, то давно прибегла бы к смерти, как к надежной избавительнице от позора.

— К смерти! Сохрани Бог! .. Что вы такое говорите!

— А что? Вас это удивляет? Знайте, что во мне с детства развито презрение к смерти. Я не побоюсь ее, я предпочту ее позору.

Такой разговор происходил во дворце борнейского магараджи. Девушка, говорившая так смело с человеком, привыкшим ко всеобщему преклонению и трепету, была совсем еще молоденькая, почти ребенок.

Семнадцати лет, стройная, высокая, молодая мисс бесстрашно глядела на своего собеседника, ставя его в тупик смелыми речами и взглядами. Голос ее по временам дрожал от негодования, и на глазах выступали непрошеные слезы, но пламя, сверкавшее в молодых черных глазах, сейчас же осушало их. Прелестный контраст с черными глазами составляли белокурые волосы, падавшие густыми, тяжелыми косами из-под легонькой фетровой шляпки с белым страусовым пером. Кожа на лице, под которой текла алая горячая кровь, была нежна, как бархат, а яркий цвет ее еще не успел поблекнуть от горя и забот. Правильный нос с небольшой горбинкой и нервными ноздрями придавал, в сочетании с глазами, решительное выражение лицу, но это выражение смягчалось алыми губками необыкновенно нежной формы.

Несмотря на ранний утренний час и на тропический зной, мисс Бланш была одета в полный костюм из легкой серой материи с короткой юбкой; на ее крошечных ножках были надеты высокие ботинки; это был настоящий дорожный туалет. Бланш носила его постоянно, в любую минуту готовая ко всем случайностям.

Ее собеседник был тот самый человек, который привез на «Конкордию», находившуюся на карантине, экипаж из малайцев. Тот самый человек, который напугал синьора Пизани и перед которым трепетали и преклонялись все бандиты моря, — одним словом, это был сам атаман. Изящно одетый в европейское платье, он для беседы с молодой особой отложил в сторону зеленую чалму и одежду меккского пилигрима, которые внушали фанатичным мусульманам Борнео такое почтение к неведомому пришельцу.

Несмотря на учтивое, почтительное обращение атамана с девушкой, во всей его джентльменской внешности виден был дикий зверь. Печать неукротимых страстей лежала на его бледном, бескровном лице с синими жилами на лбу. По временам эти жилы надувались при особенно резких выражениях девушки, но в ту же минуту он подавлял в себе гнев и принимал бесстрастный, холодно-учтивый вид благовоспитанного человека. Несмотря на сдержанность, улыбка бледных губ под крючковатым носом делала его похожим скорее на черную пантеру, чем на человека.

Атаман был удивлен сопротивлением, которое оказывало ему юное, слабое созданье. Молодая девушка знала, что, находясь в его власти, она играет в опасную игру, но храбро шла навстречу опасности. Он видел, что она не шутит, что способна сделать так, как говорит, и потому ничего не ответил на ее резкости.

Какими судьбами молодая девушка очутилась с атаманом в городе Борнео, во дворце у раджи? Каким образом попала красавица к зверю?

Расскажу все по порядку, начиная с истории отца мисс Флаксхан и того человека, который завладел ею.

В 1876 году и особенно в 1877 году число морских катастроф до такой степени увеличилось, что не могло быть сомнения в том, что тут действует чей-то злой умысел. Правительства заволновались, в палатах были сделаны запросы, и, между прочим, в английском парламенте, где лорд Гранвилль сказал замечательную речь, результатом которой было назначение секретной конференции между представителями держав. «Милостивые государи, — сказал этот выдающийся государственный деятель, — вероятное увеличение числа кораблекрушений за последние годы приводит меня к убеждению, что нет национальности, корабли которой были бы в настоящее время в безопасности на море. Для меня, как и для многих из вас, нет сомнения в том, что существует целое сообщество кораблекрушителей. Я могу представить документы, которые доказывают, что это общество в широких масштабах эксплуатирует страховые компании, уничтожая корабли с грузом, застрахованным по высокой цене… »

Документы, представленные лордом Гранвиллем, были как нельзя более убедительны. Перечислив все корабли, исчезнувшие за последний короткий период, он привел точную цифру их действительной стоимости, терпеливо разыскав ее по ведомостям всех портов, и сопоставил с итогом страховых полисов. Громадная разница между двумя цифрами вызвала всеобщее изумление. Стало очевидно, что ради наживы приносились в жертву тысячи людей и что многие миллионы обманом перешли в руки неведомых негодяев.

Итак, было официально констатировано существование кораблей-гробов, то есть кораблей с застрахованным грузом, заранее предназначенных к потоплению; а затем в один прекрасный день был открыт и способ «крушить» корабли. На бременском рейде стоял купеческий корабль «Мозель», готовый к выходу в море. Погрузка была закончена. На другой день предстояла посадка пассажиров. Оставалось погрузить еще несколько тюков, как вдруг на верфи, около которой стоял «Мозель», раздался ужасный взрыв. Четыре носильщика были убиты наповал. Собственник груза, некто Томас, дрезденский уроженец, наблюдавший за погрузкой, получил смертельную рану. За несколько минут до смерти этот человек раскаялся и сознался, что в тюках было огромное количество динамита. Взрыв должен был произойти после выхода корабля в море с помощью особой пружины, приведенной в действие часовым механизмом. Этот взрыв должен был полностью уничтожить корабль. «Мозель», застрахованный в нескольких обществах в десять раз дороже стоимости, спасся лишь чудом.

Томас так и умер, не выдав своих сообщников.

Таким образом случайное обстоятельство выявило один из способов, используемых кораблекрушителями. Оставался открытым вопрос о нападениях на корабли, который был еще сложнее и запутаннее. На помощь снова пришел случай и открыл, наконец, тайну.

Один из самых блестящих офицеров нашего флота, богатого талантливыми людьми, решился взять на себя преследование кораблекрушителей. При поддержке министерства, которое предоставило в его распоряжение крейсер третьего ранга, этот офицер по имени барон де Вальпрэ после недолгого плавания убедился, что какое-то необычайно быстроходное судно, снабженное боевым тараном и грозной артиллерией, являлось исполнителем замыслов тайного общества. Этот таинственный корабль обладал способностью постоянно менять свой внешний вид до неузнаваемости, он плавал под всевозможными флагами, корабельные книги и документы были у него всегда в полном порядке и написаны на всех языках, так что морское начальство не могло ни к чему придраться. Обязанностью этого морского палача было грабить и топить почтовые и торговые суда, указанные ассоциацией. Цель почти всегда достигалась, и богатство преступного общества все росло и росло.

Центральное управление пиратской компании находилось в Париже, а рядовые агенты были рассеяны по всему земному шару. Директор компании, при котором был создан особый совет, официально принадлежал к классу парижских финансистов. Он имел крупные связи в свете и вел роскошную жизнь денежного туза. Его агенты, принадлежавшие к различным классам общества, набирались из разных национальностей. Здесь был гордый немецкий чиновник и дикий паликар, чопорный англичанин и хвастливый бразилец, хитрый китаец и грубый янки, косоглазый малаец и людоед-зеландец, работорговец с гвинейского берега и упивающийся маслом камчадал, живорез-индус и фанатик-занзибарец, — и весь этот сброд повиновался одной общей власти; каждый получил от общей прибыли сообразно со своими заслугами.

Несмотря на превосходную организацию этого общества, барону де Вальпрэ удалось нанести ему смертельный удар. Он узнал от одного из матросов таинственного судна некоторые подробности, которые позволили застичь пиратов в их логове. В экспедиции барона, командовавшего крейсером «Молния», участвовали, между прочим, и Андрэ Делькур, доктор Ламперриер, Пьер де Галь, Фрикэ и Князек.

Преследуемый корветом «Молния», корабль пиратов, прозванный французами «Хищник», на глазах моряков погрузился вдруг во внутреннюю лагуну одного аттола. Очевидно, это был один из привычных маневров бандитов моря. Сидевшие на корабле пираты укрылись в подземных пещерах, устроенных природой в коралловых стенах рифа. Эти пещеры были обставлены с невероятной роскошью и служили для бандитов, убежищем и местом отдыха. С «Молнии» был спущен небольшой десант, который проник в грозно защищенное подземелье. Героизм французских матросов преодолел все препятствия, и убежище было захвачено. Проходя по темному коридору, изредка освещавшемуся выстрелами, Андрэ Делькур наткнулся на плотную дверь из текового дерева. Он уже поломал об эту дверь топор и позвал друзей на помощь, как вдруг дверь сама растворилась и на пороге появился человек, вооруженный револьвером. Произошел короткий, но отчаянный бой. Молодой француз одолел и обезоружил противника. Когда свет, шедший из двери, упал на лицо побежденного, Андрэ вскрикнул от испуга и горя. Он узнал одного из героев междуусобной войны в Северо-Американских Штатах, который впоследствии храбро отражал прусское нашествие на Францию. Этот человек был американец Флаксхан, капитан Флаксхан, даровитый, храбрый моряк. В последнее время Андрэ встречался с ним редко, и во время этих редких встреч капитан казался каким-то грустным, расстроенным. Разговор между приятелями был недолог. Андрэ избавил друга от позорной казни и дал ему возможность покончить с собой. В благодарность американец рассказал Андрэ, каким образом он погрузил корабль в бездну.

— Андрэ, — сказал он, — теперь для меня великая минута. Я умру, искупив свою вину. Времени у меня немного, слушай, что я тебе скажу… Я стал бандитом и капитаном «Хищника» из-за страсти к игре. Игра меня разорила. Однажды вечером я проиграл все, что имел, и хотел застрелиться, но вспомнил о дочери.

— У тебя есть дочь? — воскликнул Андрэ.

— Да, и я ужасно ее любил. Мне не хотелось оставить ее сиротою без средств. В самую критическую минуту появился мой счастливый партнер, обыгравший меня. Это был богатый финансист. Он отнял пистолет, который я уже приставил к виску, согласился взять вексель вместо наличных денег и предложил мне место капитана на корабле, хозяином которого он был. Я, ничего не подозревая, с восторгом принял предложение. Судно вышло в море и… понимаешь… это судно оказалось «Хищником»! .. Тщетно я старался потом сбросить с себя цепи. Эти негодяи похитили мою дочь, сделав ее заложницей моего смирения. Я боялся, что ее убьют, если я не буду повиноваться. Так я превратился в злодея. Я стал убивать, чтобы жива была Бланш! Ты понимаешь это? Понимаешь весь ужас моего положения? .. Постепенно я свыкся с ним, втянулся и стал спокойно исполнять отвратительную обязанность морского палача… Изредка мне, как бы в награду за усердие, позволяли видаться с дочерью. Вырвать ее из рук негодяев я не мог. Мне было решительно заявлено, что малейшая попытка с моей стороны будет для девочки смертным приговором. Впрочем, моя дочь получала хорошее воспитание: она воспитывалась вместе с дочерью того господина, который держал в своих ежовых рукавицах всю пиратскую орду. Этот человек и сейчас занимает в обществе высокое положение, пользуясь самой безупречной репутацией. Теперь, Андрэ, ты знаешь все. Через две минуты меня не будет в живых. Вот бумаги, относящиеся к нашей ассоциации. В твоих руках они будут грозным оружием. С их помощью ты сможешь отнять у негодяев мою дочь. Сделай это, непременно сделай. Я тебя умоляю. Тем более, что после моей смерти им не будет никакого смысла держать ее у себя. Пусть Бланш не знает, кем я был… Стань для нее отцом.

— Клянусь тебе, Флаксхан, что твоя дочь будет моей дочерью. Твоя память останется для нее незапятнанной, священной. Умри спокойно! Прощай!

Через несколько минут американец умер, погубив вместе с собой бандитов, укрывшихся в пещерах.

Возвратясь во Францию, Андрэ Делькур сдержал свое слово. Пустив в ход шантаж, он добился, чтоб ему отдали девочку. Потом, вместе с бароном де Вальпрэ, он сделал властям весьма важное заявление, вследствие чего было отдано распоряжение об аресте финансиста. Предупрежденный своими шпионами, глава ассоциации, должно быть, попытался бежать через водосточную трубу, связанную с его домом, потому что на другой день, после проливного дождя, на мостовую выплыл труп, очень похожий на преступного финансиста, хотя лицо у трупа было изъедено крысами.

После затопления пиратского корабля и исчезновения главы преступной ассоциации наши друзья успокоились, полагая, что общество рассеяно навсегда. Они прожили три года безмятежно, как вдруг над ними разразилось несчастье, разорившее их почти до нитки.

Андрэ не хотелось, чтобы его приемная дочь узнала когда-нибудь нужду. Посоветовавшись с Фрикэ и доктором Ламперриером, он решился отправиться искать счастья на Суматру. Доктор предоставил в распоряжение друзей все свое состояние. Составилось маленькое общество, которое они сообща окрестили «товарищество странствующих плантаторов».

Бланш была отдана в одно из лучших частных учебных заведений Парижа, и три товарища отправились в Индийский океан, захватив с собою Пьера де Галя и молодого негра, которого они называли Князьком.

Дела товарищества шли отлично вплоть до описанных нами в начале романа событий, а затем Андрэ получил страшную весть о похищении своей приемной дочери.

Имя похитителя было для них грозным откровением. Они знали, что за человек Венсан Боскарен и на что он способен. В следующей главе мы подробно опишем эту темную личность.

ГЛАВА IX

Страничка из новейшей истории Японии. — Тайкун и микадо. — Двадцатилетний француз делается японским адмиралом. — Печальные последствия морской битвы. — Полтораста миль в железной клетке. — Торжественное вскрытие живота одного японского дворянина. — Удивительные приключения бывшего адмирала. — Атаман кораблекрушителей. — Учитель и его достойный ученик. — Наследство учителя. — Проекты бандита. — Опасное положение некоего монарха. — Между двух огней.

Если факт восприятия японским народом европейской цивилизации может казаться удивительным, то еще изумительнее краткость времени, в течение которого он совершился; на это потребовалось лишь несколько лет. В 1853 году американский адмирал Парри совершил первую серьезную попытку проложить дорогу в эту империю, которая была так же замкнута, как и Китай. Попытка удалась, и результатами ее воспользовались, кроме американцев, также русские, французы и англичане, открыв себе доступ в некоторые порты Японии. Тайкун Иеоски сделал в этом направлении первый шаг и лишил голландцев исключительной возможности устанавливать связи с Японией, сделав эту привилегию правом всех наций. Японское общество довольно косо посматривало на это нововведение, одобренное принцем Икаммоном, который сделался регентом вместо малолетнего Иесаду, сына и преемника Иеоски. Воспитанная веками ненависть японцев ко всему иностранному вспыхнула с невиданной силой и нашла себе опору в японском дворянстве, которое с ожесточением воспротивилось непопулярной мере. Даймиосы (господа, князья), лишившись права на таможенные пошлины, которые всецело стали поступать в казну тайкуна, возмутили народ и подтолкнули его на насилия и убийства. Во время беспорядков было убито много англичан и французов. Тогда в 1863 году перед Иеддо появился соединенный англо-французский флот, и от тайкуна было потребовано удовлетворение. Тайкун отвечал, что он не виноват и даймиосы ему не повинуются, но все-таки заплатил денежное вознаграждение за убытки, причиненные европейцам. После этого английский флот опустошил гавани князей сатсумского и нагатского.

Явная враждебность населения и двусмысленное поведение правительства едва не вызвали в том же году новых репрессий со стороны названных европейских держав, но в это время (в мае 1863 года) тайкуном сделался энергичный Стотсбахи, сын Мито. С 1863 года до 1868 года Стотсбахи успешно боролся с восстанием южных даймиосов и честно выполнял договоры, заключенные с европейцами, надеясь, что сближение с ними приведет к полному возрождению страны.

В то время в Японии было два государя: духовный — микадо и светский — тайкун. Звание обоих было наследственное; власть тайкуна была ограничена советом даймиосов. Из этого следует, что если тайкун умел заставить даймиосов повиноваться, то был полным хозяином Японии, потому что даймиосы были неограниченными владыками в своих феодальных поместьях. Если же он отдавался даймиосам в руки, то они являлись распорядителями судеб Японии и своевольничали в ущерб народу. Впоследствии в 1868 году микадо Муццукито соединил в своих руках духовную и светскую власть, и звание тайкуна было отменено.

Будучи не в силах полностью подавить восстание и видя, что затяжка ведет к разорению государства, Стотсбахи обратился к микадо с просьбой созвать сейм магнатов империи для пересмотра основных законов и учреждения правительственной власти на более прочном основании. Сейм прошел очень бурно и окончился переворотом, который устроили южные даймиосы. Они вовлекли в свой лагерь микадо и его двор, разогнали приверженцев тайкуна и издали декрет, которым звание тайкуна уничтожалось, а исполнительная власть безраздельно передавалась микадо. Тайкун Стотсбахи приготовился к борьбе, собрал приверженцев и был побежден лишь после отчаянного сопротивления.

С одним драматическим эпизодом этой борьбы была связана та таинственная личность, с которой так смело спорила Бланш, приемная дочь Андрэ Делькура.

Во время созвания сейма даймиосов на иокагамском рейде стояло французское военное судно. На этом корабле был один гардемарин, очень храбрый, предприимчивый и, несмотря на крайнюю молодость (ему было лет двадцать, не более), горевший ненасытным честолюбием. Звали его Венсан Боскарен. Сообразив, что во время смут, раздиравших Японию, можно сделать скорую карьеру, он, не долго думая, предложил тайкуну свои услуги. Он сообщил о своих надеждах товарищу, увлек его с собою, и оба они были приняты с почетом. Тайкун, нуждаясь в опытных людях, дал каждому под команду по военному пароходу, предоставил и тому, и другому чин адмирала и возвел обоих в звание даймиосов первой степени.

В проливе Цугару, отделяющим остров Нипон от острова Иессо, произошло большое морское сражение. Двадцатилетний адмирал продемонстрировал удивительное мужество и замечательное искусство. Сражение было решительное. Тайкун Стотсбахи мог одержать верх над микадо Муццукито и соединить в своих руках и духовную и светскую власть. Боскарен уже торжествовал победу, как вдруг измена голландца-машиниста погубила дело. Машинист умышленно маневрировал не так, как ему велели, и завел пароход в центр неприятельского флота.

Молодой адмирал размозжил ему голову, но дело было проиграно. Окруженный превосходящими силами, он вынужден был бросить пароход, сойти на берег и испытать последнее средство — поднять прибрежных жителей против духовного владыки. Измена машиниста погубила и второй корабль, против которого были сосредоточены все силы флота микадо. Видя, что все пропало, товарищ Боскарена предпочел плену смерть и храбро взорвал себя.

Надежда Боскарена привлечь на свою сторону береговых жителей не оправдалась. Он наткнулся на верных подданных микадо, которые его схватили, связали и посадили в норимон — паланкин с железной решеткой. С мыса Татсуби, что на южном берегу Нипона, его повезли в Иеддо, так что ему пришлось проехать через всю страну в безобразном и неудобном экипаже, напоминающем знаменитую железную клетку кардинала Ла-Балю.

Его судили военным судом и единогласно приговорили к смерти. По странной случайности декрет побежденного тайкуна, делавший французского дезертира вельможным японским дворянином, имел такую же силу, как если бы он был подписан самим торжествующим микадо. Француз был признан дворянином, и ему предстояла казнь, являющаяся привилегией знати. Гражданин древнего Рима мог быть казнен только мечом. Японский дворянин сам распарывает себе живот.

Эта церемония, известная под названием харакири, совершается всегда с большою торжественностью. В специально предназначенный для обряда зал вводится осужденный в белой одежде в сопровождении друзей, обвинителей, защитников и судей. Он садится на белый ковер с красной каемкой, а сзади становится его лучший друг или какой-нибудь родственник с длинной и тяжелой японской саблей в руках. Этот человек обязан отрубить осужденному голову, как только тот вскроет себе живот. Орудие казни представляет из себя острый, как бритва, нож. Его торжественно подносят осужденному на серебряной тарелке. Такой обряд очень напоминает церемонию поднесения шелкового шнурка визирю, на которого прогневался султан. Осужденный твердой рукою берет нож и всаживает его себе в живот по рукоятку. В ту же минуту друг, стоящий сзади, одним ударом снимает осужденному голову с плеч.

Боскарен мужественно решился подчиниться второй половине обряда, то есть отсечению головы, но от предварительной операции отказался на том основании, что он иностранец и порядков не знает. Этот аргумент был принят. По прочтении приговора над ним занесли саблю, но вдруг был получен приказ, отменяющий казнь. Полномочный министр Франции при японском правительстве настойчиво вступился за соотечественника и добился того, что над ним согласились совершить казнь только для вида и затем отпустить на все четыре стороны с убедительным внушением быть впредь умнее и не вмешиваться в иностранные междоусобицы.

Из списка флота он был, разумеется, вычеркнут и долго укладывал мостовые в Иокагаме. Перепробовав всевозможные ремесла, чтобы не умереть с голоду, он вернулся, наконец, во Францию, поступив простым матросом на купеческий корабль. Озлобленный на весь мир, прожил он там, перебиваясь со дня на день, до франко-прусской войны.

К этому времени он обеднел до того, что поступил солдатом в батальон пеших егерей, чтобы избавиться от голодной смерти. Он сражался храбро, даже мечтал об эполетах, тем более, что обстоятельства были благоприятны и начальство готово было закрыть глаза на его прошлые грешки, как вдруг опять случилась неудача. В одной из битв он попался в плен и был отправлен в Ульм. Он убежал оттуда, проявив необычайную смелость и энергию.

На австрийской границе его чуть живого нашел один французский финансист и увез к себе. Неожиданного благодетеля звали граф Жаверэ. Читатель догадывается, я думаю, что этот господин был ни кто иной, как глава общества кораблекрушителей.

Граф был поражен его многогранными способностями, поразительным упорством в труде, а также глубоким знанием морского дела, и взял его к себе в секретари. Граф был знаток людей и понял, что Боскарен для него находка. Он, как в книге, читал в этом сердце, истерзанном завистью, иссушенном неудовлетворенной страстью к карьере. Он сказал себе: «Вот человек, в котором не осталось никаких иллюзий, у которого нет никаких привязанностей, никаких предрассудков, который не остановится ни перед чем, лишь бы добиться успеха. Этот человек будет мне отличным помощником». И он посвятил Боскарена в тайну преступного общества, постепенно раскрыв перед ним все гнусные подробности. Честолюбие неудачника воспламенилось, когда он увидал перед собою целый океан мутной воды, в которой можно было ловить сколько угодно рыбы.

О счастье! Вечный горемыка и неудачник получил, наконец, возможность бороться с обществом, которое его не хотело знать, и утолить свои неудовлетворенные желания!

Боскарен очень скоро стал правою рукой атамана бандитов моря. Он окунулся в вихрь удовольствий парижской жизни, зажив с неслыханной роскошью, и начал сорить деньгами направо и налево. Его патрон не отказывал ему ни в чем. Из своих роскошных палат они вдвоем руководили действиями сотен подчиненных, топили корабли, собирали миллионы. Сохраняя безупречную репутацию в свете, они долгое время действовали в полнейшей безопасности.

Они дошли до апофеоза своего торжества. Атаман уже подумывал передать все сложные обязанности своему помощнику и, удалившись на покой, почивать на лаврах, а Боскарен мечтал о близком получении неограниченной власти, как вдруг случилось описанная нами катастрофа с «Хищником», когда капитан Флаксхан был загнан французским кораблем в пещеру безымянного аттола и погубил себя и своих сообщников, предварительно выдав преследователям компрометирующие документы. Граф Жаверэ умер, или, по крайней мере, властями было констатировано, что умер, а Боскарен моментально стушевался, скрежеща зубами от ярости. О преемственности не могло быть и речи, так как не все соучастники признали бы над собою власть Боскарена, да и безопасность требовала, чтобы ассоциация распалась хотя бы на время.

В руках бандитов моря осталась дочь Флаксхана — Бланш. Ее жизнь была залогом повиновения отца. Воспитанная вместе с дочерью графа, молодая девушка находилась в том возрасте, когда ребенок превращается в девушку. Ее наружность произвела на Боскарена сильное впечатление, и он воспылал к ней пламенной страстью. Невозможно описать ярость, охватившую его, когда Андрэ потребовал выдачи мисс Бланш. В течение нескольких лет он выслеживал покровителей девушки, опутывал целой сетью интриг, ища случая как-нибудь устранить их и снова овладеть добычей.

Опекуны девушки не дремали и ловко увертывались от всех козней неутомимого врага. Боскарен, страсть которого постоянно росла, понял, наконец, что ему ничего не сделать против этих неустрашимых людей, пока их независимость будет обеспечена хотя бы самым скромным состоянием. Поэтому он решил нанести им имущественный ущерб, надеясь, что, разорившись, они скорее уступят. Из троих друзей состояние было только у Андрэ и Ламперриера, да и то незначительное. Полные нежной заботы обо всем, что касалось Бланш, они, как люди нежадные, довольно беспечно относились к деньгам. Сговорившись с биржевыми жуликами, Боскарен без труда устроил за несколько месяцев разорение своих противников. После нескольких банкротств денежные запасы трех друзей улетучились, причем разоренные даже и не предполагали, откуда был направлен поразивший их удар.

Но для таких людей, как они, подобная катастрофа ничего не значила. Они сразу же принялись думать о том, как бы собрать новое состояние для их приемной дочери. В спекуляции они ничего не понимали, зато слыхали о девственных землях в океане, где энергичному человеку нетрудно быстро разбогатеть. И вот, недолго думая, они снарядились в далекий путь в неведомые страны. «Вперед! В Суматру! » — сказали они себе и уехали. К несчастью, они сделали одну ошибку: не взяли с собой Бланш. Впрочем, разве можно было ее взять? Они из-за нее боялись климата, боялись болезней, боялись ядовитых гадов и страшных зверей.

Для безопасности девушки были приняты самые тщательные меры. Бланш была поручена нежным заботам начальницы одного пансиона, достойнейшей, неподкупнейшей женщины, к тому же близкой родственницы доктора Ламперриера. От нее не скрыли, что она берет на себя очень важное и ответственное поручение, но это ее не испугало. Наконец, их успокаивало еще то обстоятельство, что их неумолимый враг давно не подавал признаков жизни.

И вдруг неожиданная весть!

Страсть не отняла у Боскарена ума и не ослабила его энергии. Лишенный тайной власти, он не сложил оружия. Однажды он долго сидел над картой полушарий и изучал ее, размышляя, соображая, обдумывая. От японских островов, театра его первых неудачных подвигов, взгляд его обратился на индо-малайский архипелаг, пестревший большими и малыми пятнами, на которых стояли слова: Суматра, Ява, Целебесь, Филиппинские острова, Борнео.

— Почему не попробовать? — сказал он сам себе. — Здесь живет дикое племя, не охваченное цивилизацией, да и вряд ли цивилизации удастся когда-нибудь его обуздать. Свирепые малайцы, неукротимые мусульмане, алчные китайцы — все они торгуют, грабят, убивают, живут и умирают без всякой пользы, повинуясь только слепой судьбе. Для них разбой и воровство — такое же естественное занятие, как для наших крестьян хлебопашество. Если бы появился среди них человек, который сумел бы взять их в руки, дисциплинировать, направить к одной общей цели, то из этой помеси образовалось бы настоящее государство. С ним можно было бы вернуть времена бандитов моря и незримо властвовать на Индийском архипелаге… Я в состоянии это осуществить. Да. В Европе я только миллионер. Там я буду королем, императором, чем угодно, даже властителем индо-малайских островов. Дело не в названии. Название можно будет придумать потом. Пусть я буду хоть султаном Борнео с верховной властью над соседними островами… А она будет моей султаншей. Неужели Бланш устоит против подобного сана? Разумеется, нет! На свете не найдется ни одной женщины, которая не соблазнилась бы короной. Наконец, я обольщу ее ум, я увлеку ее мыслью о насаждении прогресса в варварской земле, о возрождении диких… Боже мой! Я задыхаюсь! Я сойду с ума! .. Черт знает, что со мной делается при одной мысли, как это все будет хорошо… Но пока довольно. Посмотрим, что будет дальше.

Ассоциация бандитов моря имела многочисленные разветвления среди жителей индо-малайского архипелага, этих неисправимых природных пиратов. Сообщники кораблекрушителей, хотя и поняли, что вождь их куда-то девался, не прекратили своих разбойничьих подвигов, продолжая совершать их на свой страх и риск. Но все это было не то, что прежде: опасности увеличивались; бандитам не хватало удачи и ловкости того изворотливого человека, который прежде руководил ими. Правда, в их руки попадалась иногда богатая добыча, но часто случались и страшные неудачи. Запасная касса, служившая для пополнения убытков от неудач, была закрыта. Любезность консульских агентов куда-то улетучилась, кредит пропал, купцы перестали отпускать в долг товары и оружие, неоткуда стало получать точнейшие сведения о грузах и рейдах купеческих кораблей. Бандитам приходилось действовать ощупью и получать ударов больше, чем наносить.

Одним словом, разбой был в упадке, когда Венсан Боскарен взялся оживить его. Понятно, что его приняли с распростертыми объятиями, как спасителя. Он явился в скромном костюме меккского пилигрима и с кучей подарков для беспечного монарха, которого он задумал низложить. Хорошо понимая, что в стране, куда он прибыл, фанатизм значит все, он усвоил себе строго благочестивую наружность хаджи (богомольца), только что вернувшегося из святого города. Звание хаджи и великолепное знание арабского и малайского языков, а также большая начитанность в священном писании, вызвали всеобщее уважение к нему. Он объехал и обошел весь архипелаг, собирая старых сообщников и вербуя новых, причем очень ловко сыпал подарками и религиозными текстами, подстрекал мусульманский фанатизм и незаметно проповедывал нечто вроде священной войны, которая, разразившись, должна иметь ужасные последствия. За какие-нибудь четыре месяца он взволновал весь остров Борнео. При этом он действовал так ловко и сумел внушить такое доверие к себе, что, несмотря на его лихорадочную деятельность, об его действиях ничего не было слышно. Ни до местных властей, ни до европейских представителей не дошло ни малейшего слуха о темной цели, к которой он стремился.

Окончив приготовления, твердо установив свою нравственную власть и полностью одурачив раджу Борнео, он решил выбросить козырную карту. Аккуратно получая сведения обо всем, что делали пятеро друзей, он прежде всего похитил молодую девушку из Парижа и привез ее на Борнео. Для ловкого, опытного интригана ничего не стоило обмануть начальницу пансиона. Честная женщина легко попалась в ловушку плута и выдала ему Бланш по подложному письму.

Сделав этот первый шаг, Боскарен окончательно укрепил над бандитами моря свою власть, так что низложение магараджи сделалось вопросом нескольких дней. Все шло, как по маслу. Оставалось только добиться от Бланш согласия выйти за него замуж. Но ни мольбы, ни угрозы не могли ничего поделать с несокрушимой энергией девушки, решившей выйти из ненавистного положения и возвратить себе свободу.

Воспитанница Андрэ жила в роскошных палатах под строгим надзором двух фанатичных поклонников лжемусульманина и виделась только с одной мулаткой с острова Мартиники, которая выполняла при ней обязанности компаньонки. Эта преданная, великодушная креолка всей душой привязалась к своей молодой госпоже. Ей удалось отправить с китайцем на Суматру печальную весть о похищении Бланш.

Таково было положение дел в то время, когда Боскарен готовился поднять мятежом малайцев Борнео, а Андрэ собирался вести возмутившихся даяков под стены столицы.

Разговор мисс Бланш с похитителем был внезапно прерван страшным шумом, поднявшимся в городе. По улицам с криками ужаса бежал народ. Трещали барабаны, отовсюду неслись громкие призывы к оружию.

ГЛАВА X

Фрикэ берет на себя заботу о пропитании диких зверей. — Завтрак обезьяны. — Дикая выходка тигра. — Проделка обезьяны. — Папоротники на Борнео. — Как может усталый путник найти в деревьях кувшины с водою. — Nepenthes Distillatona. — Безграничная снисходительность Фрикэ. — Парижанин берет костыль. — Орангутанг. — Большая человекообразная обезьяна с острова Борнео.

Фрикэ очень удивился, проснувшись в обществе двух животных. Хотя он был очень храбр и силен, но все таки положение показалось ему немного рискованным.

Он широко раскрыл глаза, потом рот, зевнул, потянулся и попробовал встать, но опять упал на землю. Обезьяна и тигр сделали такое же движение и тоже упали на землю с тяжелым стоном.

Фрикэ припомнил все, что было: припомнил плен, бегство, падение в тигровую яму, саперную работу и выход из ямы через лаз, пробитый ножом. Боль в ноге напоминала о вывихе, а дикие звери об опасности подобного соседства.

Когда прошло первое волнение, он решился дружески поздороваться с соседями:

— Здравствуй, тигр… здравствуй, обезьяна… здравствуйте, невольные мои товарищи. Мы вместе попали в яму и вместе выбрались из нее, будем же друзьями.

При звуке человеческой речи обезьяна надула щеки и с шумом выпустила воздух, а тигр раскрыл пасть и громко зарычал.

Фрикэ улыбнулся и продолжал:

— Ты, сударыня-обезьяна, говоришь: ух? Что это значит? Я не понимаю. Во всяком случае, наружность у тебя добродушная, и ты не сердишься. Это очень хорошо. Зато уж ты, батюшка-тигр, никуда не годишься. Чего ты ворчишь, скажи на милость? Свежего мяса захотел? Так знай, что у меня есть револьвер. Мне бы очень не хотелось выбить глаз такому прекрасному зверю, как ты… А! Понимаю! У тебя сломана передняя лапа, и ты не можешь ходить. Что же делать? Я не хирург, лечить тебя не смогу. А ты что смотришь так грустно, обезьяна? Знать, и ты не в лучшем положении? Заднюю ногу волочишь, а? Очень жаль. У меня у самого вывих.

Странное дело. Этот поток слов произвел на животных успокоительное действие. Свирепая обезьяна поморгала глазами, почесала затылок, фукнула раза три-четыре и опять улеглась, помотав головой. Страшный тигр, подчиняясь взгляду молодого человека, перестал царапать землю здоровой лапой и повел несколько раз ушами.

— Очень хорошо, — сказал обрадованный Фрикэ. — Если вы успокоились и не собираетесь меня растерзать сию же минуту, то я и подавно не сделаю вам зла. Напротив, я о вас позабочусь.

Место, где находился молодой человек и его дикие товарищи, представляло лесную глушь. Кругом высились огромные деревья, а почва была покрыта гниющими остатками растений. Фрикэ очень быстро нашел, чем утолить голод обезьяны. Тут росло множество хвойных деревьев из породы Docrydium, выделявшихся своей пирамидальной формой и темной зеленью. На нижних ветвях их торчало множество спелых шишек с вкусными, сочными ядрами внутри.

Не спуская глаз с тигра, свирепость которого внушала беспокойство, парижанин подполз к деревьям, нарвал обильный запас плодов и вернулся к обезьяне, которая смотрела на него, выразительно гримасничая от удовольствия.

— А, душа моя, ты, видно, жесты понимаешь лучше слов, — сказал Фрикэ. — Хорошо. Так как мне здесь, может быть, долго придется пробыть, я постараюсь завоевать твое сердце с помощью твоего желудка. Кушайте, господин орангутанг, насыщайтесь.

Обезьяна, увидав свои любимые плоды, радостно заволновалась. Она протянула лапы, безбоязненно схватила поданную ей шишку, положила в рот и разгрызла мощными челюстями.

— Возьми еще. Кушай на здоровье. А теперь, господин любитель мяса, так как вы вели себя умненько, я позабочусь и о вас. На дне ямы еще много оленины, и я принесу вам перекусить. До скорого свиданья.

Не обращая внимания на страшную боль в ноге, Фрикэ полез в узкий проход, который проделал из опасной ямы. Отрезав огромный кусок оленины, он положил его себе на голову и медленно потащился назад. Обливаясь потом, добрался он до отверстия и тут почувствовал сильный толчок в голову, сопровождавшийся ужасным воем. Кто-то с силой сдернул мясо с головы парижанина.

— Наверное, это опять проклятый тигр, — пробормотал Фрикэ, выбираясь из отверстия.

Это было совершенно верно. Почуяв запах сырого мяса, тигр встал со своего места и улегся возле отверстия с обычными повадками кошки, стерегущей добычу. Как только кусок показался из отверстия, тигр протянул лапу, ловко подхватил его и принялся пожирать.

— А! Так ты вот как! — воскликнул парижанин. — Ты норовишь все забрать себе! Постой же. Я тебя проучу!

Он взвел курок револьвера и до безрассудства смело схватил рукой мясо, в которое тигр запустил уже свои громадные зубы. Парижанин выстрелил. Тигр не уступил и зарычал.

— Рычишь? Сколько угодно! Дело в том, что я тоже хочу позавтракать. Если это тебе не нравится, я размозжу тебе башку. Ну же, раз! .. Два! ..

Зверь зарычал на весь лес. Он уже хотел броситься на Фрикэ, несмотря на свою рану. Парижанину оставалось только спустить курок, но вдруг тигра подбросило вверх какой-то неведомой силой, он покатился кубарем и выпустил добычу.

Гнев парижанина сменился хохотом, когда он понял, в чем дело. Обезьяна, обеспокоенная сердитыми взмахами хвоста своего свирепого соседа, схватилась за хвост и, когда тигр подскочил, дернула изо всей силы, так что тигр перекувыркнулся и, упав на землю, жалобно застонал.

Радуясь своей шутке, обезьяна уперлась лапами в бока, согнула спину и растянула рот до ушей, что очень походило на смех.

— Спасибо тебе, орангутанг. Ты для меня настоящий добрый дедушка. Я тебе очень благодарен. Хочешь, будем друзьями? А ловко ты с ним расправился, право, ловко. Взгляни, как он на нас смотрит… Что, хорошо? Так тебе и надо. А теперь я буду завтракать у тебя под носом, а когда наемся, покормлю и тебя. Авось это тебя научит быть умнее и прилично держать себя в обществе.

Покуда обезьяна лущила свои шишки, Фрикэ основательно закусил олениной, хотя мясо было жесткое, как подошва, и сырое. Проученный тигр терпеливо дожидался своей очереди на почтительном расстоянии и с таким жалким видом, что человек сжалился, наконец, над неразумным зверем и сократил ему срок наказания. Он бросил тигру приличный кусок, и хищник проглотил его с жадностью, понятной после долгого поста.

— Ну вот, на этот раз довольно. И постарайся, чтобы подобные дикие выходки впредь не повторялись: я их не люблю. Вероятно, тебе до смерти хочется пить? Я бы мог, пожалуй, промочить тебе горло, но боюсь, что ты откусишь мне руку. Тебя же, милый «дедушка», я с удовольствием напою. Подожди немножко.

Среди роскошных папоротников Борнео Фрикэ давно заметил одно полуползучее растение, кустами цепляющееся за стволы. Листья у таких кустарников очередные, овальные или ланцетовидные. Жилки этих листьев продолжаются в виде спиральных усиков и оканчиваются кувшинчиком, внутри окрашенным в синий цвет, а снаружи прикрытым гладкой, непроницаемой оболочкой. Отверстие кувшинчика, имеющего очень изящную форму, снабжено крышечкой, открывающейся и закрывающейся в определенное время. В кувшинчике содержится чистая, прозрачная вода, вполне годная для питья; это не роса, собранная в листе, а выделение самого листа. Растение выделяет воду ночью, и днем крышка бывает так крепко закрыта, что вода не высыхает вся даже при солнечном зное. С восходом солнца кувшинчики опускаются вниз, и в это время крышку невозможно открыть без разрыва тканей. К восьми часам вечера кувшинчик начинает открываться, вода испаряется, и листья поднимаются вверх по мере высыхания воды. По окончании этого процесса, продолжающегося часов пять, крышечки закрываются вновь, и тогда снова начинается выделение влаги в кувшинчики, которые к утру опять полны.

Фрикэ хорошо знал это любопытное растение, известное в ботанике под названием Nepenthes Distillatoria. Он знал, что влага кувшинчиков может заменить обыкновенную воду, если поблизости нет ручья.

Жидкость эта не отличается особой свежестью, но приходилось довольствоваться и этим. Фрикэ выпил содержимое кувшинчика, если и не с большим удовольствием, то все-таки радуясь, что у него есть чем промочить горло.

Обезьяна тоже, видимо, знала о свойствах растения и, увидав, что Фрикэ пьет из кувшинчика с умоляющим выражением в глазах протянула к парижанину лапы.

— Возьми, «дедушка», возьми! Напейся. А когда ты напьешься, я смастерю себе костыль. Я пострадал меньше всех, и потому мне следует заботиться о наших общих нуждах.

Обезьяна взяла поданный ей кувшинчик, выпила всю жидкость до капли и легла на землю, положив сломанную ногу так, чтобы было поудобнее спать.

Тем временем тигр доел свою порцию с глухим ворчаньем насыщающегося хищника. Свирепый зверь жадно поводил носом в сторону кувшинчиков, но Фрикэ не собирался близко подходить к его страшным когтям и клыкам, чтобы влить несколько капель влаги в покрытую пеной пасть.

«Кто их знает, этих зверей, — думал Фрикэ, — они как горькие пьяницы. Дай пьянице воды — он рассердится. Ему нужно вина, а не воды. А кровь — это вино для тигра. Если я дам ему воды, он, пожалуй, в меня вцепится… А впрочем, знаю. Догадался».

Фрикэ опять подошел к растению, срезал самый большой лист, вскрыл кувшинчик и положил его на землю в двух шагах от тигра, а сам отошел в сторону.

Тигр перестал рычать. Тихо махая хвостом, подполз он к растению и помочил свой шершавый язык в жидкости, которая как будто освежила его.

— Ну что, хищник? Видишь, как хорошо жить в дружбе со всеми? Молодец, хорошо лакаешь. Чисто. Ничего не осталось… А, и ты спать надумал. Спи, я то же самое собираюсь сделать. Идти к друзьям я не в состоянии, поэтому буду ждать, пока они сами меня отыщут. Если же, в чем я почти уверен, они со мной не встретятся, то я и один найду дорогу в столицу раджи, как только выздоровею. А пока надо немножко поспать.

Новый приятель Фрикэ — разумеется, мы говорим не о тигре, — был ни кто иной, как большая человекообразная обезьяна, живущая на острове Борнео. Эта обезьяна называется у натуралистов simia satyrus, а у туземцев — орангутанг, в переводе: лесной человек.

Это огромное животное более метра высоты от головы до пят и покрыто густой рыжей шерстью. Сила этой обезьяны огромна. Живет она преимущественно в девственных лесах: там ее родина, там она бродит, как араб по пустыне, как краснокожий индеец по прерии. Очень любопытен способ передвижения орангутанга, когда он, объев все плоды в одном месте, переселяется в другое, где провизии еще непочатый край. Идет ли животное по земле или путешествует по вершинам деревьев, прежде всего бросается в глаза удивительная решительность его походки. Он ходит, держась не прямо, а наклонив верхнюю половину тела под углом градусов в сорок пять. Это происходит оттого, что ноги орангутанга коротки, а руки длинны и почти доходят до земли. Кроме того, он ступает на пальцы, а не на всю подошву или, скорее, ладонь. Упоминая о физической силе орангутанга, даяки рассказывают, что на него почти никогда не нападают дикие звери. Когда в лесу не остается плодов, орангутанг отыскивает себе пищу на берегах рек, где много любимых им молодых побегов и прибрежных растений. Здесь иногда выходит крокодил и бросается на него, но зверь не робеет, бьет крокодила лапами и разрывает ему пасть.

Если же на него осмелится напасть удав, орангутанг обхватывает его руками, давит, душит и раздирает зубами. Лесной человек силен. Нет в лесах зверя сильнее его.

Свирепо, отчаянно защищаясь, если на него нападут, орангутанг с острова Борнео в обычное время довольно робок. Он сам никогда не нападает ни на человека, ни на животных, но не любит, чтоб его трогали. При встрече с людьми, если те не ищут с ним ссоры, он с любопытством оглядывает их, останавливается на минуту и как ни в чем не бывало идет дальше.

Молодые орангутанги легко делаются ручными и демонстрируют удивительную понятливость. Во многих даякских деревнях есть, по крайней мере, по одному ручному орангутангу, которым очень дорожит все племя, среди которого он живет, как у себя дома, совершенно освоившись с нехитрой цивилизацией туземцев.

Не только молодые, но и взрослые звери привыкают к человеку. Приводят много примеров, когда раненые орангутанги, будучи вылечены даяками, сильно привязывались к своим благодетелям. Они свободно уходили из кампонга в лес, долго не показывались, потом вдруг приходили в гости, как добрые соседи.

Если услуга, оказанная парижанином обезьяне, действительно тронула ее сердце, то можно надеяться, что дружеские отношения между ними будут продолжаться долго, и новый друг, которого Фрикэ прозвал «дедушкой», окажется со временем очень полезен.

ГЛАВА XI

После трехнедельного ожидания. — Дружелюбие обезьяны и неблагодарность тигра. — Лазарет в лесу. — Противный запах превосходного плода. — Дедушка и его палка. — Среднее между свиньей и хорьком. — Фрикэ отдает свою порцию мяса тигру. — Дезертир. — Одиночество в лесу. — Орангутанг проявляет себя отличным жандармом. — На пути в Борнео. — Мрачные виды. — Черные реки. — Воспоминание о доне Бартоломео ди Монте. — Истинная дружба…

Вывих вынудил Фрикэ сидеть на месте и в течение нескольких бесконечных дней и ночей дожидаться выздоровления. Разумеется, он сдался не скоро, а лишь тогда, когда окончательно убедился в невозможности продолжать путь. О себе он заботился мало, терзаясь беспокойными думами об ужасных опасностях, которым подвергались его друзья. Слышали ли они его призыв? Вовремя ли приготовились отразить коварное нападение? Не погибла ли их экспедиция в самую решительную минуту? Вот о чем только и думал парижанин, живя день за днем в густом, непроходимом лесу, куда его занесла судьба. Иногда на него находили минуты успокоения, когда он вспоминал об энергии своих друзей и ему представлялось, как европейцы и даяки победоносно переходить границу владений раджи, который трепещет на своем троне, колеблющемся под ударами всеобщей революции.

— Я появлюсь, когда уже все будет сделано, — говаривал он вслух, словно для того, чтобы не позабыть звуков человеческой речи. — Они будут смеяться надо мной, глядя, как я ковыляю подобно водовозной кляче. А чем я виноват? .. Уже скоро три недели, как я здесь мучаюсь, голодая и злясь… Э, все равно! Чего ждать? Хромота моя почти прошла. Пойду. Кто меня любит, пусть следует за мной. Правда, «дедушка»?

Последние слова относились к орангутангу, который лениво лежал на траве и грыз свой любимый плод. Обезьяна медленно потянулась, встала и присела возле молодого человека, устремив на него нежный, почти человеческий взгляд.

— Да, — продолжал Фрикэ ласковым голосом, — ты вправду наилучшее из животных. Хотя твой перелом еще не залечен, ты уже сам ходишь за провизией и отдаешь мне лучшую долю. Как жаль, что у тигра такой отвратительный характер, а то он был бы очень полезен нашему отряду. Ну, да я еще его приручу!

Фрикэ недаром провел в лесу так много времени: он успел приручить к себе обезьяну, а это вещь нешуточная. Подождав два дня, он убедился, что тропический ливень смыл его следы и друзья не могут его найти. Тогда он устроил себе, по возможности удобный лагерь в лесу, рассчитанный на длительное пребывание.

Благодаря его заботам, обезьяна скоро привыкла к нему. Видя, что человек делится с ней каждым куском, она, со свойственным всем обезьянам подражанием, стала платить ему тем же. Хотя ей было трудно ходить, она все-таки стала бродить понемногу вокруг лагеря и приносила своему товарищу съедобные почки, сочные плоды и вкусные ягоды. Чтобы не ложиться по ночам на сырую землю, Фрикэ устроил себе на нижних ветках нечто вроде висячей койки из пальмовых листьев. Обезьяна сейчас же все переняла у него, сделала себе точно такую же койку и стала спать рядом с ним.

Фрикэ ходил в лес, перемогая боль и опираясь на палку, обезьяна ходила за ним, неуклюже потрясая дубиной и стараясь подражать всем его движениям. Когда на пути встречалось дерево дуриан, «дедушка» ловко влезал на него и сбрасывал на землю плоды.

Несмотря на постоянный голод, молодой человек до сих пор не мог превозмочь отвращения к плоду этого дерева. Его превосходное, питательное содержимое обладает отвратительным запахом гнилого чеснока, к которому, впрочем, можно в конце концов привыкнуть. Плод дуриана представляет собой, так сказать, растительный парадокс. Яйцеобразной формы, величиною с голову, он усажен острыми крупными колючками и наполнен питательною мякотью сливочного цвета и самого аппетитного вида. Одним словом, все было бы хорошо, если бы не запах.

Вскрыть плод довольно трудно: кожа на нем очень твердая и, как сказано выше, усажена колючками. Разрезать его, держа в руках, небезопасно: можно очень сильно проколоть руку. Его нужно положить на землю и разрубить ножом. В ту же минуту чувствуется крепкий, острый, противный запах, который у человека слабонервного даже может вызвать рвоту. Но как только положишь в рот вонючую мякоть, отвратительный вкус пропадает, мякоть тает во рту, — одним словом, к этому блюду можно так же привыкнуть, как привыкают к гнилому сыру.

Орангутанг до безумия любит этот плод, но лакомиться его содержимым зверю приходится довольно редко из-за сложности вскрытия. Заметив, что Фрикэ сравнительно легко справляется с трудной операцией, «дедушка» то и дело таскал к нему свою добычу.

Таким образом, Фрикэ жил как настоящий вегетарианец. Пища его была почти исключительно растительная, так что он был постоянно полуголодный. Зато обезьяна купалась в изобилии и быстро поправлялась, перелом ее почти совершенно сросся. Она была безмятежно счастлива и не выказывала желания покинуть своего нового друга.

Нельзя было сказать того же о тигре, желудок которого требовал пищи совсем другого рода. Мясо оленя очень быстро испортилось и «батюшка-тигр» возжелал свежатинки. Он начал так странно похаживать вокруг Фрикэ, что молодой человек вынужден был несколько раз отгонять тигра от себя.

Однажды тигр, не евший более суток, внезапно кинулся на Фрикэ, но тот очень ловко ударил его палкой по морде. Обезьяне это понравилось. Сообразив, что у ее друга были веские причины для такого решительного поступка, она схватила дубинку и со всего размаха ударила тигра по спине. Зверь моментально притих.

На другой день тигр опять разворчался, и обезьяна опять его отшлепала. Фрикэ смеялся до упаду над таким способом кормить завтраками, но напоследок остановил расходившегося «дедушку».

— Довольно, «дедушка», хватит, — сказал он, сопровождая речь жестами. — Мы уже проучили зверя да и пожалеть его надо: ты с утра до вечера лущишь плоды, а у него желудок пуст, как сапожное голенище. Лучше давай покормим его. Раздобудем бифштекс. Строгость должна чередоваться с лаской. Нельзя же кормить тигра одними колотушками.

В это время, точно нарочно, на опушку выбежало, неловко переваливаясь, как все стопоходящие, небольшое странное животное с черной шкурой и белой головой. Фрикэ прицелился из револьвера и выстрелил. Смертельно раненное животное повалилось на землю, чрезвычайно удивив обезьяну. Схватив издыхающее животное, Фрикэ бросил его тигру, говоря:

— На, ешь. «Дедушка» предложил тебе легкую закуску, а это уже настоящий завтрак. Поешь и успокойся.

Тигр с довольным мурлыканьем принялся пожирать дичь, так что только кости захрустели.

К счастью, этих белоголовых животных оказалось в окрестных местах очень много. Фрикэ научился их выслеживать с ловкостью краснокожего индейца, и тигр, хотя и не каждый день, стал получать свою порцию мяса, в результате чего стал довольно кроток. Когда же буйная натура его проступала наружу, «дедушка» — это имя окончательно утвердилось за орангутангом, — свирепо скрежетал на него зубами и гневно фыркал, что заставляло тигра покорно и робко ложиться на землю.

Но вдруг однажды, дня за два до того, как Фрикэ решил тронуться в путь, тигр исчез. Должно быть, ему надоела однообразная пища и муштра, которой подвергал его орангутанг. Накануне парижанин убил двух каких-то неизвестных животных, представлявших нечто среднее между свиньей и хомяком. В зоологии этот вид известен под названием Gymnurus Rafflesii. Тигр, вероятно, тогда уже замышлявший бегство, с большим аппетитом съел одного из них и улегся с самым невинным видом, далеко не походившим на обычную его угрюмость. Фрикэ, никогда не оставлявший надежды его приручить, очень обрадовался такой перемене. Разочарование парижанина, на другой день утром заметившего исчезновение тигра, было велико.

«Дедушка» тоже был поставлен в тупик, когда, проснувшись, не нашел рядом своего подопечного. Он сердито запыхтел и взял в лапы дубину.

— Это все ты, — сказал Фрикэ огорченно. — Ты слишком уж нападал на него, вот он и убежал.

— Уф! Уф! — фыркнула обезьяна как-то сконфуженно, словно поняв всю серьезность упрека.

— Нечего фукать-то; ты не паровик. Этим его не вернешь.

— Уф! .. Уф! ..

— Да будет тебе кашлять! Задохнешься. Сделанного не изменишь, и я буду теперь охотиться за зайцами без тигра. А я так долго отказывался ради него от своей порции мяса! Обидно! Ну, да что говорить. Нет худа без добра: зато сегодня поем жареного… Все-таки мне жалко тигра, хоть и окаянный он был зверь. Я в конце концов к нему привык.

После этого Фрикэ очистил своего gumnurus'a, разложил огонь и принялся жарить мясо, к великому удовольствию обезьяны, с любопытством глядевшей на эту процедуру. После сытного обеда Фрикэ захотелось спать, и он отправился на свою висячую койку. Проснувшись, он увидел, что солнце уже начинало склоняться к западу. Молодому человеку стало совестно за столь долгий сон.

— Я обленился до невозможного, — пробормотал он. — Это просто ни на что не похоже. Будь у меня пища посытнее, я превратился бы в жирную тушу. Хорошо, что нога моя почти выздоровела и «дедушкина» лапа тоже. Теперь можно продолжать путь. Мы пойдем вместе к городу Борнео. Вот удивятся-то Андрэ и доктор, когда мы явимся вдвоем! Пьер, так тот совсем остолбенеет, а Князек воскликнет: «Не сон ли это? »… Ах, да где же он? Куда он девался?

Он щелкнул раза два или три языком, как всегда делал, когда подзывал обезьяну. Видя, что обезьяна не идет, Фрикэ встал и пронзительно свистнул. Обезьяна не показывалась.

— Вот беда! — воскликнул он с непритворным огорчением, когда убедился, что обезьяна действительно исчезла. — Уж от «дедушки»-то я этого не ожидал. Как только выздоровел, так и наутек. Нехорошо… А впрочем… Все понятно: он соскучился за своими милыми лесами. Ведь и я, как только поправился, сейчас же решил вернуться к своим. Чем же обезьяна виновата? Но все-таки грустно: я так к ней привык, она была такая славная, преданная.

Ночью Фрикэ не спалось, и он до утра ворочался с боку на бок не в силах сомкнуть глаза. Под утро он вдруг услыхал треск сучьев в лесной чаще и вооружился, не зная, что ему предстоит. То ли защищаться от хищного зверя, то ли самому нападать на дичь, пригодную для завтрака. Шум слышался все ближе и ближе. Уже можно было различить чьи-то легкие, неторопливые шаги, сопровождаемые тяжелой, неуклюжей поступью.

Парижанин, вглядываясь в полумрак, прицелился в ту сторону, откуда слышался шорох, и вдруг залился неудержимым смехом.

И было над чем рассмеяться.

К нему приближалась уморительная процессия. Важно подняв голову, невозмутимый, как представитель власти, с палкой в руке, шел орангутанг, подгоняя тигра, который крался, опустив хвост и уши, с униженным видом пойманного дезертира.

Фрикэ разом стряхнул с себя сон, соскочил с койки и выкинул самое фантастическое коленце, далеко не соответствующее величию человеческого рода, единственным представителем которого здесь был он.

— Браво, «дедушка»! Браво, друг! Ах ты, Барбантон этакий! Ах ты, образец жандармов! Да что Барбантон: ты лучше всякого Барбантона… А я-то на тебя сердился! Ну, извини. Оказывается, ты и не думал уходить от меня, а бегал ловить дезертира. Молодец, молодец! Ну, теперь мы никогда не расстанемся. Вот так история! .. А ты, дурачина, — обратился он к тигру, — хитрости свои брось. Оставайся с нами. Честное слово, мы будем хорошо с тобой обращаться. Тебе, понятно, не нравятся колотушки, и я прошу «дедушку» оставить тебя в покое. А теперь будь умницей и подойди ко мне. Так, хорошо. Когда у меня будет сахар, я тебя угощу.

Под страшным взглядом орангутанга тигр стал кротким, как овечка. Он боязливо подошел к Фрикэ и прижался к земле с самым покорным видом, что означало безусловную капитуляцию. Фрикэ забыл прежнюю досаду на зверя и стал ласково гладить его по голове. Окончательно укрощенный тигр ласково замурлыкал.

— Вот и хорошо. Мир, значит, заключен. Завтра мы отправляемся.

На следующее утро парижанин покинул лесную прогалину в сопровождении двух своих друзей-животных.

Трудное решение принял Фрикэ: пройти одному через знойную дикую страну, населенную хищными зверями, ядовитыми гадами и вредными насекомыми. Такое путешествие было бы и здоровому едва под силу, а у парижанина болела нога, что сильно сковывало его движения. Но он, несмотря ни на что, смело двинулся в опасный и трудный путь. Провизии у него не было, зато в лесу можно найти плоды, — так, по крайней мере, он рассуждал сам с собою. Сегодня нечего поесть, зато завтра найдется. Так утешал он себя, когда шел, слегка прихрамывая и опираясь на палку. За ним важно и медленно шествовали тигр и обезьяна, очень довольные, что меняют свое местопребывание.

— Если вам захочется есть, друзья мои, — сказал он весело, — обходитесь сами, как знаете.

Тигр, окрещенный именем Бартоломео или попросту Мео, в память известного читателю португальского мулата из Макао, еще ни разу не был наказан после возвращения. Он, по-видимому, окончательно отбросил мысли о побеге и покорно шел под бдительным надзором «дедушки», неуклюже махавшего дубиной. Неизвестно как, но орангутанг понял, что драться без нужды не следует, и не трогал больше тигра, разумеется, при условии, что тот вел себя смирно и покорно.

Фрикэ держал путь на север, не заботясь о возможных препятствиях. Он намеревался, перейдя экватор в месте его пересечения 112° меридианом, дойти до 3° северной широты и берегом реки Борнео направиться к городу с тем же названием. Самая большая трудность заключалась не в том, чтобы перебраться через горную цепь, пересекающую остров, — для этого требовалось лишь время, — а в том, чтобы переправиться через многочисленные ручейки и реки, которых очень много в этой части острова, и их низкие берега представляют собой нескончаемые болота.

Решимость Фрикэ с самого начала подверглась тяжелому испытанию. Прежде чем достичь гор, синевших вдали зубчатым профилем, ему несколько дней подряд приходилось вязнуть по колена в мутных ручьях, болотах и стоячих водах. Обезьяна следовала за человеком без колебания и храбро барахталась в вонючей воде, но тигр, испытывавший водобоязнь, как все кошки, входил в нее с большим отвращением, и то подгоняемый сердитым фырканьем обезьяны.

Время от времени три приятеля надолго останавливались, призадумавшись, над черной, как чернила, медленно текущей водою. Нет ничего угрюмее этих неподвижных рек, около которых не видно ни птиц, ни насекомых. Только роскошная растительность оживляет их грустные берега.

Черный цвет воды был замечен Гумбольдом у рек Южной Америки, но это явление встречается очень часто и на Борнео. Объясняют его по-разному. Некоторые говорят, что черный цвет появляется от листьев, падающих на речное дно с огромных прибрежных деревьев. Эти листья будто бы гниют там и окрашивают воду. Такое мнение оспаривается потому что на Борнео много рек с водою обычного цвета, хотя берега их точно также поросли громадными вековыми деревьями.

Гумбольд заметил, кроме того, что в американских черноводных реках нет ни крокодилов, ни рыб. А на Борнео в таких реках водится множество и рыб, и кайманов, и водяных змей.

Преодолевая чувство брезгливости, Фрикэ срезал бамбуковые палки, делал из них плот, кое-как усаживался на него с тигром и обезьяной и переправлялся на другой берег, промокнув до пояса и не помня себя от отвращения, вызванного прикосновением гадов, кишащих в черной реке. Наконец он достиг горной страны. Пройдя гряду невысоких холмов, он добрался до главного хребта. Невозможно описать всех лишений, которые пришлось вытерпеть парижанину во время этой половины пути. Спутники его кое-как добывали себе пищу, но Фрикэ постоянно голодал.

Не зная даякского языка, не зная, хорошо ли его примут с такой странной свитой, он избегал торных дорог и лишь по ночам показывался на обработанных засеках. Сорвав украдкой горсточку-другую риса, он снова убегал в лес, лишь только заслышав приближение человека. При малейшем подозрительном шуме он замирал в страхе, как бы свирепые от голода животные не напали на кого-нибудь и не навлекли на него вооруженных людей. Избежав опасности, все трое снова пускались в трудный путь, продираясь сквозь чащу.

На десятый день Фрикэ, изнуренный лихорадкой, с избитыми, израненными ногами, голодный и слабый, достиг гребня Батанг-Лупарских гор. Ярко освещенные солнцем вершины купались в чистом прозрачном воздухе. Исчезли густые туманы, вредные испарения, грязные потоки с кайманами и прочей гадостью. В измученную грудь проникал здоровый, свежий воздух, очищая кровь, оживляя тело. Фрикэ с непривычки даже опьянел от него.

Отдых был необходим. Парижанин решил провести два дня в этом прелестном месте, чтобы поправить организм, надломленный усталостью и зараженный болотными миазмами. Плодов и дичи здесь было в изобилии; он мог побаловать желудок, ослабленный скудной пищей.

Животные привыкли к нему настолько, что он сам удивлялся. Тигр, к величайшей радости орангутанга, ходил за ним всюду, как собака. Добрый «дедушка» нисколько не ревновал. Одним словом, на горных вершинах Батанг-Лупара разыгрывалась настоящая идиллия в доисторическом вкусе. Три приятеля плотно пообедали, и Фрикэ с удобствами устроился на постели из ароматных трав, положив голову на шелковистую шубу Мео и с восторгом принялся следить за полетом веселых птичек в синем небе, а «дедушка» с серьезной гримасой уселся рядом и, запустив руку в роскошный мех тигра, занялся терпеливой и очень успешной охотой за насекомыми.

ГЛАВА XII

Бесплодные поиски. — Тревога. — Бой в темноте. — Отражение атаки. — Ямка под деревом. — «Яма». — Фрикэ, как очистительная жертва. — Через лес. — Малайская крепость. — Пьер де Галь показывает себя великолепным сапером. — Пролом. — Превращение из осаждающих в осажденных. — Катехизис французского матроса. — Что поделаешь против целой армии? — Голод. — Капитуляция с военными почестями. — Прибытие в Борнео. — Страшный крик во дворце магараджи.

— К оружию! .. Неприятель! — как помнит читатель, так воскликнул Фрикэ, когда попался в руки грубых малайцев.

Этот крик и выстрел из револьвера подняли тревогу в лагере Андрэ.

Друзья долго не знали, жив парижанин или геройски умер, спасая от верной гибели весь отряд. Услыхав крик, они прежде всего испугались за его участь.

— Это Фрикэ! — воскликнул Андрэ, хватаясь за карабин.

— Фрикэ! — словно эхо, с отчаянием повторили доктор и Пьер.

Князек дико зарычал в темноте. В лагере поднялась суматоха, возня; все вооружались и становились в строй. Блеснула молния, ослепительной чертой скользнув по густой черной туче, и на мгновение осветила отряд даяков, вооруженных длинными копьями. В нескольких шагах от них толпилось отвратительное скопище голых малайцев, потрясавших своими пиками и готовых ринуться в бой.

Наступила минута томительного, грозного затишья, какое всегда бывает между блеском молнии и ударом грома. Враги стояли напротив друг друга с поднятым оружием. Раздался оглушительный треск, точно небесный свод обрушился на землю. Земля задрожала, застонали деревья, и все слилось в один смутный, протяжный гул. После этого снова настала тишина.

Раздавшиеся на лесной поляне яростные крики людей, убивающих друг друга, вскоре были покрыты новым раскатом грома. Молнии змеились по черному южному небу, громовые удары следовали один за другим так быстро, что сливались в сплошной оглушительный грохот. Но громы небесные не мешали земным. Под вой беснующихся стихий, в темноте непроглядной ночи яростно сражались люди.

По временам небесные громы умолкали, молнии гасли, и тогда сверкали в темноте и гремели выстрелы из французских карабинов. Когда умолкало электричество, говорил порох. Так продолжалось около часа. Потом удушливый туман порассеялся, и тучи пролились на землю тропическим ливнем. Человеческие крики замолкли понемногу, притихла на время людская ярость, укрощенная потопом, обрушившимся на живых и убитых, на побежденных и победителей.

Три француза и негр не обменялись во все время бури ни словом. Они были слишком поглощены делом, чтобы говорить. Наконец буря утихла, и одновременно с нею прекратился бой. С последним порывом дождя и ветра раздался последний крик. То был дикий победный крик даяков. Малайцы были отброшены с большими потерями. У европейцев вырвался из груди общий стон:

— А Фрикэ?! .

Они не обращали внимания на свои раны. Их мысли были о пропавшем друге.

Они звали его по имени, но парижанин не мог откликнуться на их зов, — читатель помнит почему. Солнце уже взошло и заиграло на листьях, обрызганных жемчужными каплями дождя. Птицы с громким пением порхали над залитой кровью поляной, насекомые зажужжали в траве, а друзья Фрикэ так и не могли найти следов своего любимца.

Туммонгонг-Унопати, легко раненный в бок ударом пики, с блестящими глазами и радостной улыбкой обходил поле битвы, осматривая трупы. Потери даяков были незначительны. Они сражались ночью очень осторожно, действуя сомкнутым строем, и яростная атака малайцев, которые были гораздо многочисленнее, разбилась о несокрушимую даякскую фалангу.

Очень помогло, разумеется, и великолепное оружие европейцев, но — надо сказать правду, — даяки могли бы отразить нападение и своими силами. Словом, бандиты индо-малайского архипелага потерпели жестокое поражение.

Разумеется, битва не обошлась без обычного эпилога — отрезания голов у павших неприятелей.

Несмотря на обильные трофеи, Туммонгонг был очень мрачен. Он приложил все старания, чтобы найти след Фрикэ, и тоже безуспешно. Исчезновение молодого человека приводило его в отчаяние.

— Видишь, — сказал он Андрэ, — я говорил правду, что собака умерла не к добру. Так и вышло, несмотря на пышный пантах, который я ей сделал. Может быть, этого показалось ей мало… Хорошо, я устрою ей пантах еще лучше прежнего. Я отдам ей все головы, которые придутся на мою долю. Душа собаки поможет нам найти белого вождя. Не горюй, мой бледнолицый брат!

— Будьте осторожнее, господин Андрэ, — говорил Пьер. — Не годится отходить далеко. Кто их знает, язычников: может, какой-нибудь негодяй притаился за деревом… Надо же было случиться такой беде, что дождик смыл все следы мальчика, а то мы бы его нашли.

— Правда, Пьер, осторожность необходима, а то может случиться беда. Тому пример — наш Фрикэ… А все-таки нужно попробовать его найти. Может быть, нам удастся напасть хоть на какой-нибудь след. Скорее на поиски, мой друг.

— Я, господин Андрэ… Конечно, надо идти. Конечно, надо. Я готов. Но только вы меня, я вижу, не поняли. Говоря об осторожности, я хотел сказать, что вам не следует одному заходить далеко в лес, потому что малайцы — звери, господин Андрэ, настоящие звери. Хватит одного несчастья… Не дай Бог, с вами еще что случится… Простите, я от горя совсем поглупел и сам не знаю, что говорю.

— Спасибо, Пьер, — перебил Андрэ, крепко пожимая руку матроса. — Спасибо за добрый совет. Я расцениваю его как совет храброго и опытного воина, к которому стоит прислушаться.

— Хорошо! Хорошо! — заговорил подошедший доктор, грубостью желая замаскировать свое волнение. — Нас, южан, упрекают в болтливости, а сами что делают? Целых полчаса болтают без толку, а другие за них работай.

— Что с вами, доктор?

— То, что Фрикэ теперь не найдешь.

— Я боялся того же. Но почему вы в этом так уверены?

— Я ходил с Князьком и двадцатью даяками осматривать кусты. Мы ничего не нашли в радиусе двести метров, ни малейшего следа.

— Примемся за дело все, осмотрим еще раз каждый кустик, каждую травку. Я чувствую, что Фрикэ не убит, а взят живым. Не понимаю только, для чего. Я уверен, что ему не грозит близкая опасность.

— Дай Бог, чтоб вы были правы, господин Андрэ, — сказал матрос взволнованно и набожно перекрестился, сняв шапку.

Два дня продолжались терпеливые поиски, но безуспешно. Французы и их дикие союзники забыли о возможности новой засады и рассеялись по лесу, тщетно пытаясь разыскать пропавшего друга. Единственным результатом этих поисков была находка плетенки, разрезанной парижанином во время бегства, и сетки, которой он был опутан. Эту двойную находку сделал Туммонгонг-Унопати. Отсутствие следов крови на этих вещах сочли хорошим признаком, и каждый надеялся, что Фрикэ счастливо спасся.

Как нарочно, никто не набрел на тропинку, пересекающую тигровую яму, в которую свалился Фрикэ. Тем не менее участники похода немного успокоились.

— Видите, Андрэ, — сказал доктор, — наш милый шалун наверняка отбился от малайцев. Того и жди, что он явится сюда, отыскав наши следы, если только он не идет уже преспокойно в столицу, чтобы быть там раньше нас.

— Я не уйду отсюда, не оставив ему какого-нибудь знака, по которому он мог бы нас найти.

— Что же вы сделаете?

— А вот смотрите. Это очень просто.

Андрэ выбрал огромный кедр, стоявший поодаль от остальных деревьев, вынул ножик и отодрал от дерева большой кусок коры, обнажив древесину, которая резко выделилась белым пятном на сероватой коре. Потом он острием ножа вырезал на этом месте крупными буквами слово «яма» и выкопал у корня дерева довольно глубокую яму.

После того он вырвал из записной книжки листок, набросал на нем несколько строк карандашом и положил его в пороховницу, которую закупорил корой. Завернув в банановые листья несколько саговых хлебов, чтобы предохранить их от сырости, он положил все в ямку и засыпал землей. Не зная французского языка, никто не смог бы догадаться о существовании ямки, содержимое которой в минуту нужды могло принести неоценимую пользу.

Когда Андрэ привел место возле дерева в прежний вид, отряд снова тронулся в путь к столице магараджи.

Вторая половина похода прошла без приключений. После пропажи Фрикэ Туммонгонг-Унопати совершенно успокоился. Исчезновение парижанина дикарь счел очистительной жертвой, и перестал сомневаться в успехе.

Кроме того, положение отряда улучшилось. Даяков и европейцев всюду встречали как освободителей, с радостью доставляли им все необходимое, с охотою указывали удобные дороги, — одним словом, экспедиция видела всюду искреннее радушие и самое усердное содействие.

Всюду путь был свободен, во всех кампонгах воинов принимали с радостью. Дикие жители малайских лесов убирали искусственные преграды, которые нагромождаются обычно около их деревень. Даяки никогда не расчищают лесов около своих жилищ, чтобы сделать кампонги недоступными для врагов. Они оставляют лишь небольшие тропинки, которые легко перегородить. Нередко случается, что путник встречает на дороге высокую засеку из бревен, ветвей и прутьев и вынужден или поворачивать назад, или вступать в бесконечные переговоры о разрешении пройти. Если пропустить соглашаются, то спускают высокую лестницу, по которой путник перебирается через преграду.

Конечно, такие хитрые сооружения очень удобны для защиты, но являются большой помехой при путешествиях.

Подобных препятствий не встречали наши друзья, которые быстро совершили переход через Батанг-Лупарскую цепь и вступили во владения раджи. Все шло как нельзя лучше до тех пор, пока они после небольшой схватки с малайцами не подошли к довольно большому блокгаузу.

Построенный из нетесаных тековых бревен и окруженный со всех сторон глубоким рвом, этот блокгауз был настоящей крепостью. Он стоял не в лесу, как даякские котты, а на открытой, расчищенной поляне, чтобы защитникам была видна вся окрестность и нападающие не могли воспользоваться никаким прикрытием. Такая крепость была для Андрэ новостью, он не ожидал увидеть ничего подобного.

— Плохой сосед у нас объявился, — сказал он Пьеру де Галю. — Пробить брешь в этом блокгаузе будет нелегко…

— Ну, вот еще! — перебил доктор. — Есть над чем думать! Простая куриная клетка.

— Вы думаете штурмовать эту кучу бревен? — спросил матрос.

— И даже взять ее, дорогой мой боцман.

— Что ж, хорошо. Я готов попробовать, господин Андрэ.

— Даже не расспросив, что и как?

Пьер де Галь рассмеялся и ничего не ответил.

— Над чем вы смеетесь, Пьер?

— Да как же… Извините меня, господин Андрэ. Я без дурного умысла, но уж очень смешно вы спросили. Разве об этом спрашивают? Разве французскому матросу разрешено рассуждать, когда ему приказывают что-нибудь делать? Ему скажут: «Матрос, плыви на батарею или на эскадру! » — и он плывет. Или говорят: «Матрос, тащи сюда Великого Могола, достань луну с неба, поймай черта за рога! » — и он… раз, два, три… готово, пожалуйте… Вот почему я и рассмеялся, когда вы мне так сказали, уж не обессудьте, господин Андрэ. Я смотрю на вас как на своего капитана или адмирала и считаю своим долгом слепо вам повиноваться. Поэтому так и знайте: если нужно взять блокгауз, мы его возьмем.

Едва Пьер де Галь успел закончить эту добродушно-насмешливую тираду, как из крепости раздался громовой залп. Стены блокгауза окутались густым облаком белого дыма, и над ними взвилось мусульманское знамя — лошадиный хвост и полумесяц.

Даяки были поражены, а матрос еще громче расхохотался.

— Пушка! Воображаю, что у них за пушка! Вероятно, жестяная табакерка с нюхательным табаком вместо пороха. А знамя-то, знамя! Точно тряпка какая! Ох вы, франты!

Потом он погрустнел и прибавил:

— Ах, Фрикэ, Фрикэ! Где ты теперь, милый мальчик? Если бы ты был здесь, с нами, как бы ты порадовался! Господин Андрэ, успокойте этих даяков, скажите им, что бояться нечего и что завтра же блокгауз будет взят. Я бы и сам с ними поговорил, да не умею.

Выбора не оставалось. Блокгауз необходимо было взять. Это был один из укрепленных постов, которыми магараджа оснастил свои владения. Конечно, это было только подобие крепости. Она не продержалась бы и двух часов против европейского отряда, но для даяков, не знающих военной тактики и не имеющих даже простейших штурмовых машин, такая крепость была очень страшна и справедливо могла казаться неприступной.

Как бы то ни было, следовало взять блокгауз. Он мог служить убежищем большому отряду, который стал бы преследовать экспедицию и сделал ее положение очень опасным. Этого нельзя было допустить, иначе все погибнет.

Пьер де Галь разработал план и сообщил его подробности Андрэ, который, успокоив и обнадежив даяков, принял все необходимые меры, как опытный полководец.

План Пьера состоял в том, чтобы, пользуясь темнотой, незаметно подобраться к стенам блокгауза, проделать небольшое отверстие, положить в него петарду с порохом и приладить к ней зажженный фитиль.

Пьер ручался за успех. Андрэ согласился и только попросил действовать как можно осторожнее.

Все было исполнено вовремя. За час до восхода солнца Пьер с триумфом вернулся из экспедиции, весь перепачканный в грязи, которой был наполнен ров, но сияющий и довольный. Андрэ и доктор не спали всю ночь, поджидая его.

— Готово, господин Андрэ, — доложил старый боцман, улыбаясь широкой улыбкой. — Через несколько минут вы увидите чудесный фейерверк.

Опытный боцман так удачно распорядился, что взрыв произошел как раз в назначенное время. Минирование было, очевидно, ему так же хорошо знакомо, как и все другое.

Непривычные к грохоту и вспышке взрыва даяки дрожали, как маленькие дети. Понадобился весь авторитет Андрэ, чтобы успокоить их и уверить, что с рассветом блокгауз будет взят.

Желанный миг скоро наступил, и даяки, как только увидели широкий пролом, сейчас же бросились в него, давя малайцев, которые пытались его заделать.

Ни один человек не спасся. Уничтожение было полное. Андрэ с ужасом глядел на ярость даяков, но ничего не мог сделать. Остановить убийство было невозможно. Он собирался дать приказ разрушить и поджечь толстую стену блокгауза, как вдруг случилось нечто, заставившее его изменить намерение.

Невдалеке от блокгауза показалась бесчисленная толпа малайцев, вероятно, услыхавших выстрелы или получивших сведение от лазутчиков. Они шли прямо на крепость, оглашая утренний воздух диким воем. Осаждающие превратились в осажденных и едва успели кое-как заделать брешь и приготовиться к обороне.

Ряд метких залпов из магазинных ружей Гинара несколько охладил пыл малайцев, которые отступили и принялись рыть траншеи.

— Черт возьми! — проворчал доктор. — Да они, кажется, хотят уморить нас голодом?

Старый хирург был прав. Малайцы, как и даяки, не имея оружия для штурма, поняли, что силой блокгауз им не взять и решили принудить противников к сдаче с помощью голода.

На беду, припасов в отряде было очень мало. Андрэ с первого дня осады ограничил до минимума ежедневную порцию пищи, чему все покорились без малейшего ропота. Тщетно пытался он предпринять отчаянные вылазки, — ничего из его усилий не вышло. Численность врагов с каждым днем возрастала и скоро дошла до двух тысяч.

Бедные даяки от постоянного голода крайне исхудали и ослабели, но мужественно переносили страдания. Европейцы, изнуренные лихорадкой, без страха глядели в лицо смерти. С начала осады прошло двадцать два ужасных дня, и роковой исход был не за горами. Но на двадцать третий день из лагеря осаждающих, держа в руке пику с привязанным к ней белым флагом, вышел человек высокого роста, одетый полумалайцем, полуевропейцем и направился к блокгаузу.

Андрэ, еле держась на ногах от истощения, вышел ему навстречу. В стене блокгауза одно бревно было установлено так, что могло отодвигаться в случае необходимости, и через образовавшееся отверстие можно было вести переговоры сколько угодно, не опасаясь предательства.

Парламентер подошел к стене на расстояние слышимости и потребовал, чтобы маленький гарнизон блокгауза сдался. Андрэ рассердился и уже хотел дать посланному гневный ответ, но тот как будто одумался и поспешил прибавить:

— Мы вас знаем и знаем, чего вы хотите. Нам известно, с какой целью вы вторглись в землю магараджи.

— Нечего зубы-то заговаривать! — вполголоса сказал Пьер де Галь, ни к кому не обращаясь. — Ступай-ка, молодец, убирайся отсюда подобру-поздорову.

— То, что вы задумали, бессмысленно, — продолжал парламентер. — Будь с вами даяки со всего острова, и то вы не имели бы успеха. Магараджа силен, войска у него много, и оно уже двинулось на вас…

— К чему вы это говорите? — спросил Андрэ.

— К тому, что почетный плен лучше бесполезного убийства. Сдавайтесь.

— С условием, — гордо сказал Андрэ. — Позвольте даякам беспрепятственно удалиться, а нам пусть будет гарантирована жизнь.

— Вы в нашей власти, а сами диктуете условия.

— Разве мы в вашей власти? У нас есть порох, мы можем устроить взрыв и, кроме того…

— Нет, зачем же, — живо перебил его парламентер. — Мне приказано доставить вас живыми на суд магараджи, который вместе с английским резидентом решит вашу участь.

— Что за историю он нам рассказывает? — спросил удивленный доктор.

— Сам не понимаю, — отвечал ему тихо Андрэ. — Здесь какое-то недоразумение, должно быть. Впрочем, вмешательство английского резидента будет для нас надлежащей гарантией.

— Вы согласны? — спросил парламентер.

— Даяки будут свободны?

— Будут.

— А нам будет оставлено оружие?

— Будет.

— Чем вы можете поручиться?

— Клятвою на священном коране пророка.

— Хорошо. Еще один вопрос. Зачем нам нужно явиться к английскому резиденту?

— Для объяснения по трем обвинениям: в морском разбое, в захвате корабля «Конкордия» и в убийстве баронета сэра Гарри Паркера, брата лабонанского губернатора.

Через неделю Андрэ Делькур, доктор Ламперриер, Пьер де Галь и Князек под многочисленным караулом прибыли в столицу магараджи. Их привели, не лишая оружия, в роскошный дворец в центре города, окруженный индусскими и малайскими солдатами. Затем их ввели в огромный зал, в конце которого было устроено возвышение, богато задрапированное дорогими тканями. На возвышении сидел человек, весь закутанный в белую одежду, с огромной чалмою на голове. Вокруг возвышения, почтительно вытянувшись, стояли телохранители, вооруженные английскими карабинами. Европейцы поискали глазами английского резидента и невольно вздрогнули, убедившись, что его здесь нет.

Неужели парламентер их обманул? Неужели они останутся беззащитными перед этим магараджей, которого они не могли даже рассмотреть хорошенько и который сидел перед ними развалясь и беспечно курил длинную турецкую трубку?

— Господин Андрэ, — тихо сказал Пьер де Галь, — а мы, ведь, кажется, того… попались.

В эту минуту в огромном зале раздался чрезвычайно странный крик, какого, вероятно, ни в одном дворце никогда не слыхали. Это был резкий, протяжный, насмешливый крик, как кричат в Париже уличные мальчишки. Графически этот крик можно изобразить так:

— П-и-и-и-у-у-у-фюить.

ГЛАВА XIII

Угрозы бандита. — Узница и страж. — Бунт в городе. — Сборище нечестивых. — Арсенал заговорщиков. — Вперед! .. — Ставка главаря кораблекрушителей. — Муки Тантала. — Магараджа умер… Да здравствует магараджа! — Кто советник? — Встреча обносившегося путника с малайским чиновником. — Новые подвиги парижского гамэна. — Битва, выигранная Фрикэ, тигром и обезьяной. — Мео, пиль! ..

Читатель, вероятно, помнит, что разговор мисс Бланш с Боскареном был внезапно прерван ужасным шумом, поднявшимся на улицах города. Это происшествие произвело на каждого из собеседников совершенно разное впечатление.

Свеженькое личико девушки осветилось нескрываемою радостью, а бледное лицо бандита позеленело и исказилось от ярости и тревоги.

Для пленницы этот шум мог предвещать освобождение, а для ее тюремщика — как знать? — быть может, час расплаты за все. Он одним пружком подскочил к двери и ударил в подвешенный над нею китайский гонг. Раздался звон, и одновременно приподнялись две портьеры; из-за одной выглянула женщина, из-за другой — мужчина.

Мужчина — рослый араб, с тонкими, сухими, но чрезвычайно крепкими руками и ногами, гордым лицом и свирепым взглядом черных, как уголь, глаз. В руках у него был огромный блестящий ятаган с богатою резьбою, а за поясом пара кремневых пистолетов с коралловыми украшениями на рукоятке.

Женщина — высокая, здоровая мулатка с очень смуглым лицом и ярко-красными губами. Одежда ее, по малайскому обычаю, состояла из богатого саронга. Густые черные волосы пышными волнами падали по плечам, выбиваясь из-под легкого шелкового покрывала. Она подошла к девушке и встала между нею и арабом, окинув последнего огненным взглядом. Араб замер, как бронзовая статуя, и молча ждал с ятаганом в руке, что скажет его повелитель.

— Али!

— Повелитель?

— Ты очень мне предан?

— Я твой раб. Говори.

— Сколько у тебя людей?

— Тридцать человек.

— Надежных?

— И неустрашимых.

— Готовых умереть по первому моему знаку?

— Готовых на все ради человека, отмеченного милостью Аллаха.

— Ты головой отвечаешь за эту молодую девушку.

— Головой отвечаю.

— Защищай ее до последней капли крови.

— Буду защищать.

— Убивай всякого, кто подойдет к ее дому.

— Клянусь тебе в этом!

— Хорошо. Да будет с тобою Аллах! Слушайте, мисс, слушайте внимательно, что я вам скажу. У нас ожидаются важные события. Я могу пасть в предстоящей борьбе, потому что не ожидал ее так скоро. Эти крики, это смятение означают, что город охвачен бунтом.

— Какое мне до этого дело? Меня нисколько не интересуют бандиты, которым вы продали свою душу.

— Мисс! ..

— Милостивый государь! ..

— Ради Бога, скажите мне одно слово. Только одно. Я не хочу умирать, я останусь жив. Но не считайте меня таким, как вы сейчас сказали. Я не низкий честолюбец и, тем более, не преступник. Только великие замыслы заставили меня принять известные меры, в которых нет ничего бесчестного. Завтра я буду магараджей Борнео… Слышите, мисс, магараджей, то есть султаном. У меня будет трон… Хотите разделить его со мною?

— Никогда! — звонким голосом отвечала Бланш.

Боскарен вскрикнул от бешенства, сказал что-то по-арабски Али и вышел, прохрипев задыхающимся голосом:

— Или со мной, или в могилу!

Вся энергия бедной девушки угасла, как только исчез ее мучитель. Она нервно задрожала, из груди вырвалось долго сдерживаемое рыдание, и несчастная Бланш залилась горькими слезами, без сил упав на грудь преданной мулатки.

Последняя, хлопоча около госпожи, сердито напустилась на араба, забросав его гневными словами на своем живом и образном языке. Араб остался, впрочем, совершенно невозмутим. К счастью, нервный припадок продолжался недолго, и молодая девушка скоро овладела собой и ушла в комнаты.

Али немедленно приступил к выполнению приказа. Он собрал людей, сказал им краткую речь и, раздав оружие, расставил на карауле по всему жилищу лжемусульманина.

В городе царило смятение. По улицам-каналам целыми вереницами мчались прао с озабоченными пассажирами. На мостах, переброшенных через каналы, теснились толпы взволнованного народа. В центре города раздавались выстрелы. Во многих местах к небу поднимались густые облака дыма: это загорались деревянные дома обывателей. Китайцы спешили оттолкнуть от берега свои плавучие жилища. Одним словом, беспорядок был полный.

Боскарен, кинув беззащитной девушке низкую угрозу, сейчас же опомнился и успокоился. Только судорожное подергивание побелевших губ и мрачный блеск глаз выдавали кипевшую в нем бурю. Зная цену времени, он за несколько минут переоделся в свой обычный наряд хаджи и надел на голову зеленую чалму. В сопровождении многочисленной свиты из малайцев он вышел из дворца-цитадели в конце города.

Расстояние было довольно большое, а лодка плыла медленно, потому что ей мешали постоянно встречавшиеся другие лодки. Хотя Боскарен уже давно приготовился к бунту против магараджи, трон которого он стремился занять, его очень удивил такой неожиданный взрыв. Правда, сам он все это время, не переставая, подстрекал народ и держал его в напряжении, которое успело даже вызвать несколько мелких вспышек, но теперь он терялся в догадках, чему или кому приписать такую дружную, внезапную революцию, вспыхнувшую без его ведома.

Временами его лодку обгоняли быстрые прао, в которых сидели богато одетые люди и хорошо вооруженные солдаты. Обменявшись таинственными знаками, прао летели дальше, по направлению к той же крепости. Наконец и его люди добрались до цитадели. Перед Боскареном отворилась массивная тековая дверь. Он вошел в длинный коридор, в котором рядами были выстроены малайские воины, и попал в огромный зал, где шумело и волновалось нетерпеливое сборище.

Оно состояло из представителей различных наций, племен и сословий. Здесь были европейцы с обесцвеченными от климата, испитыми лицами, были фанатики-арабы, были бронзовые индусы и великаны-негры, были малайцы с плоскими носами и отупелые от опиума китайцы, были роскошно одетые раджи и оборванные метисы, — и все толкались, кричали, бранились и спорили на всех языках и наречиях земного шара.

Обстановка, среди которой шумела пестрая толпа, была не менее своеобразна. Это был настоящий склад, настоящий вертеп бандитов, стены которого были увешаны всевозможным оружием. Каждый мог выбрать по вкусу из огромного запаса, которого хватило бы на несколько тысяч человек. Здесь висели и английские карабины, и малайские криссы, и фитильные ружья, и кавказские шашки, и арабские ганджары, и пенджабские дротики, и кампиланги с синим лезвием, и красноперые стрелы с отравленным острием, и даякские паранги, и даже веревочные сети свирепых почитателей Шивы, — одним словом, имелось все, что угодно.

При появлении Боскарена шум мгновенно стих, точно по сигналу. Очевидно, влияние этого человека на сборище нечестивых было громадно. Споры умолкли, головы почтительно склонились перед вошедшим. Человек, сумевший до такой степени подчинить разнузданных бандитов, мог справедливо назваться царем этого темного царства, царем ночи.

Несколько минут он стоял молча, словно собираясь с мыслями. Взгляд черных глаз быстро скользнул по всей толпе, не пропустив ни одного человека. Затем Боскарен поздоровался с присутствующими.

— Спасибо, друзья, — сказал он. — Спасибо вам за то, что вы не замедлили собраться здесь в эту решительную минуту. Каждый из вас принял близко к сердцу общие интересы и счел долгом явиться на свое место в час опасности, когда от нас потребуется напряжение всех сил для достижения конечной цели. Еще раз спасибо. Теперь, когда подготовленное нами восстание охватило весь город, когда свирепый тиран, угнетавший Борнео, уже дрожит на своем троне, — теперь каждый из нас должен честно исполнить свой долг. Помните: впереди нас ждет награда за труды и лишения, и какая награда! Целое царство, богатое неисчислимыми сокровищами. Итак, вперед, друзья! Ты, Иривальти, вспомни, что магараджа опозорил тебя ударами батогов, держал в смрадной тюрьме, морил голодом. Он хотел сделать тебя изгоем, тебя, факира из Будассуры! Отомсти, Иривальти, и сегодня же будешь раджей… А ты, Ло-а-Кан, вспомни, как магараджа лишил тебя мандаринского звания, как он пытал тебя огнем, — твои ноги до сих пор носят следы этой пытки, — вспомни все унижения, какие ты вытерпел от злого мучителя и, собрав своих ярых приверженцев, отомсти ему за все! Вперед и ты, Абдулла, возлюбленное чадо пророка! Кликни клич своим мусульманам, собери их под славное знамя свое. Джая-Нагара, веди на бой своих храбрых малайцев! Вас много, ваше мужество мне известно; убейте каждый по одному врагу — и победа за нами. Мужайтесь же, братья, мужайтесь, друзья. Завтра к ногам вашим притекут несметные богатства. Ваши будут золотоносные пески Кагаджана и Банджермассинга, ваши будут алмазные россыпи Ландака и Монго! Ваши будут морские победы на быстрокрылых кораблях, все мечты ваши сбудутся, даже самые смелые!

При последних словах Боскарена, толпа в огромном зале застонала от восторгов. Весь сброд заволновался, засуетился, все бросились вооружаться как можно скорее. Среди сплошного гула ясно выделялся стук и лязг снимаемого со стен оружия.

С дикой гордостью глядел Боскарен на эту фантастическую сцену; его мрачный взгляд вспыхнул и загорелся огоньком торжества. Вдруг лицо покрылось мертвенной бледностью. К нему подошел человек в одежде араба и что-то сказал на ухо.

— Ты лжешь! — прохрипел Боскарен, скрипя зубами.

— Нет, повелитель! Я видел сам. Магараджа убит. Убит собственными телохранителями-индусами. Потом появился белый… настоящий демон… В руках у него сверкала сабля. Он проложил себе кровавый путь… он был неудержим, как боевой конь.

— Белый, ты говоришь? Кто он? Откуда?

— Никто не знает. Индусы пришли в восторг, подняли его на руки и с торжеством отнесли в тронную залу. Его провозгласили магараджей под восторженные крики толпы. И теперь…

— Говори!

— Дворец заперт. Везде часовые. Неизвестный готовится к защите. Народ за него.

— Ну, еще увидим! Посмотрим, кто этот неизвестный и на каком основании он думает бороться со мной!

Когда занималась заря в этот памятный для Борнео день, по дороге к городу шел бедно одетый молодой человек. Плачевный вид его белого картуза, парусиновой куртки и разбитых сапог явно свидетельствовал о длинном пути. По лохмотьям все-таки видно было, что костюм европейский. Если бы Пьер де Галь, встретившись с молодым человеком, вгляделся пристальнее в его исхудалое лицо, в его походку, в его манеру держать голову, то непременно закричал бы:

— Фрикэ! Матрос ты мой!

Это был действительно Фрикэ. Он шел спокойной походкой человека с чистой совестью, шел совершенно один, не имея никакого оружия, кроме ножа, и беспечно посвистывал, размахивая довольно внушительной дубиной.

Он подошел к городским воротам, перед которыми, точно бронзовый истукан, неподвижно стоял часовой-малаец с отталкивающим лицом. Увидав подошедшего Фрикэ, внешность которого, правду сказать, на этот раз была очень непредставительна, бронзовый человек выставил вперед ногу, откинул корпус назад и приставил к груди путника свой кампиланг.

— На-пле-чо! — вскричал Фрикэ, с хохотом останавливаясь перед такой враждебностью.

Но малаец не был расположен шутить и грубо выбранил его, собираясь, по-видимому, пустить в ход оружие.

— Нельзя ли без глупостей?! Этим не шутят. Ваш кампиланг не игрушка для детей. Им можно порезаться.

Часовой, видимо, относившийся серьезно к своим обязанностям, отвечал парижанину таким ударом кулака, что всякий другой свалился бы на землю. Но Фрикэ, успевший, по-видимому, выздороветь, отскочил, как резиновый мячик.

— Вот так-так! Ах ты, душечка в юбке! — сказал он малайцу, одетому в саронг.

Малаец смотрел на него с изумлением.

— Что ж, разве мне нельзя пройти к вашему повелителю? Я его не съем, город у него тоже не отниму. Один-то… помилуйте, что вы! Будь же рассудителен, друг. Я безобидный странник. Опусти свой кампиланг и дай мне пройти.

Он сделал шаг вперед, недоверчиво косясь на малайца. И Фрикэ был прав, что не доверял ему. Хитрый и коварный, как его соплеменники, малаец присел на ноги, готовясь к прыжку.

Обманутый внешней беспечностью Фрикэ, он бросился на парижанина и… ничком растянулся на земле, зарычав от досады, точно зверь. Парижский гамэн придумал новый фокус. Поняв, что повторный скачек назад опасен, он отскочил в бок и ловко подставил ногу малайцу. Не дав ему подняться, Фрикэ завладел кампилангом, надавив коленом, сломал его пополам и кинул обломки в лицо разъяренному воину. У малайца текла изо рта кровавая слюна.

«Неужели я его ранил? — подумал Фрикэ. — Ах, как я глуп! То, что я принял за кровь, просто поганая жвачка из бетеля. Но дело усложняется. Не пройдет и двух минут, как их явится сюда десятка два. Это скверно».

И действительно, на крик часового уже бежали караульные солдаты с ближайшей гауптвахты. Их было человек тридцать при одном офицере, который шел не впереди, а сзади, что, конечно, было гораздо благоразумнее. Солдаты размахивали оружием и орали во все горло. Фрикэ взмахнул дубинкой, которая резко свистнула в воздухе.

— Стойте, вы, желтые морды! Если только вы меня пальцем тронете, я вас уничтожу.

Но его все-таки окружили плотным кольцом. Грозно сверкала синеватая сталь кампилангов, направленных ему в грудь!

— А, вот вы как! Хорошо же. Тем хуже для вас. Не я первый начал.

С этими словами он отскочил в сторону, издал резкий крик и отмахнулся дубиной от острых клинков. Стоявший ближе остальных солдат повалился с раздробленным черепом. У другого от удара по руке выпал нож.

— Прочь, картонные куклы! И другим тоже будет. Со всеми расправлюсь… Прочь!

Малайцы попятились, несмотря на свою численность. Но тут случилось нечто такое, отчего нападающие обратились в бегство.

На крик Фрикэ из придорожных кустов выскочил великолепный тигр с раскрытой красной пастью и встал рядом с парижанином. Самые храбрые струсили перед таким союзником. Они повернулись и пустились к воротам. Но вслед за ними полетела огромная дубина, пущенная сильною рукою обезьяны.

— Браво, Мео! Браво, «дедушка»! Мы втроем возьмем город.

С появление диких зверей начался ужасный беспорядок. Парижанин встал у ворот, загородив проход. Солдатам не оставалось ничего другого, как бежать по равнине.

Офицер, неприлично высоко подобрав сарот, первый подал пример самого быстрого бегства.

Чудесная мысль пришла в голову Фрикэ.

— Взять бы кого-нибудь в плен. Неизвестно, что может случиться. В случае неудачи он будет моим заложником.

И, указывая тигру на офицера, который бежал на этот раз впереди отряда, он громко крикнул:

— Пиль, Мео! .. Пиль, пиль! ..

Тигр, словно дрессированная собака, кинулся за человеком, убегавшим без оглядки, осторожно схватил его в пасть и принес, полуживого от страха, с такой же легкостью, как кошка приносит мышь.

— Очень хорошо, мой милый. Ты не очень его помял? Нет, кажется, ничего. Хорошо. Спасибо. За это я угощу тебя сахаром. А вы, господин беглец, ступайте за мною. Я ничего не сделаю, и вы ведите себя смирно, а не то будете иметь дело с Мео.

Пленник, хотя и не понял слов, но догадался, чего от него требовали, и смиренно пошел за Фрикэ.

При виде этой странной компании прохожие в городе не знали, куда деваться. Носильщики разбегались, разносчики спасались, побросав лотки, лавочники запирали лавки, караульные второй гауптвахты поспешили отступить к третьей. Всеобщий переполох пугал сначала тигра и обезьяну, но потом они успокоились, видя, как спокойно идет их друг.

По привычке к осмотрительности, Фрикэ взвел курок и зорко осматривался по сторонам. Но это было лишнее. Звери нагоняли на всех такой страх, что никто и не подумал о нападении.

— Шутка удалась, — сказал про себя Фрикэ. — Попробую взять еще одного. Чем больше заложников, тем спокойнее будет.

Долго ждать не пришлось. Из-за угла вышел туземец в богатейшем костюме в сопровождении слуг, которые несли зонтик и коробку с бетелем. Они направлялись к лодке, стоявшей в канале. Но Фрикэ не дал ему сесть в лодку. Со спокойным видом приставил он туземцу револьвер прямо к носу и приказал присоединиться к своей свите.

Но при повороте на следующую улицу перед ними появилась большая толпа индусов с чалмами на головах, в белых куртках и широких панталонах. У них были ружья. Опустив их к ноге, они стояли неподвижно, словно на смотре.

— Ай-ай! — пробормотал Фрикэ. — Да эти молодцы выглядят настоящими солдатами. Если им моя шутка не понравится, то дело табак.

ГЛАВА XIV

Сипаи магараджи. — Вред от излишнего угнетения. — Отказ брамина есть свинину, и что из сего последовало. — Не пора ли мстить? — Изумление батальона сипаев при виде Фрикэ и его странной свиты. — Фрикэ получает пшеничный круглый хлебец и цветок синего лотоса. — Уличная война. — Новый «аватар» бога Вишну. — Месть Иривальти. — Фрикэ, сделавшись сначала индусским божеством, избирается в магараджи Борнео.

Несмотря на то, что магараджа полностью поддался влиянию Боскарена, он смутно чувствовал, что его окружает нездоровая атмосфера измены. Как ни старался самозванный хаджи Гассан уверениями в преданности усыпить подозрительность полудикого монарха, тот никак не хотел успокоиться, хотя и не предполагал, что именно Гассан мечтает завладеть его троном.

Не сказав ни слова приближенным, он выписал из Индии батальон сипаев, человек пятьсот. Солдаты были, как на подбор, молодец к молодцу и великолепно обучены военной службе. Они принадлежали к племени гуркасов, которое одно из всех племен Индии осталось верным английскому правительству во время страшного восстания 1857 года.

Это обстоятельство показалось магарадже лучшей порукой преданности наемных телохранителей. Желая завоевать их любовь, он сделал сипаев предметом самой внимательной заботливости. За неслыханную цену он выписал для них самое лучшее заграничное оружие, великолепно обмундировал и положил невероятно высокое жалование.

Сипаям все это очень понравилось, и на первых порах они серьезно привязались к монарху, осыпавшему их такими милостями. Так продолжалось некоторое время, к величайшему неудовольствию малайцев, которые стали завидовать чужеземцам. На беду, магараджа не умел справляться со своими деспотическими замашками и скоро стал понемногу разнуздываться в отношении своих гвардейцев. Однажды, будучи пьян, он вздумал заставить одного из сидевших за столом сипайских офицеров съесть кусок свинины.

Индусы народ очень умеренный и трезвый; кроме того, они очень религиозны, а религия запрещает им есть свинину. Если бы офицер исполнил требование деспота, он навсегда погиб бы в глазах подчиненных. Поэтому джемадар, или поручик, Иривальти, будучи уважаемым брамином, решительно отказался осквернить себя нечистым мясом. Магараджа настаивал. Ничего не помогало. Тогда, не помня себя от бешенства, деспот имел неосторожность ударить офицера. Малайцы пришли в шумный восторг от этой дикой расправы. Безрассудный тиран сразу же спохватился, но было уже поздно. А тут еще Боскарен шепнул ему предательский совет разжаловать джемадара, посадить его в тюрьму и наказать палками.

Совет пришелся по вкусу грубому тирану, потому что вполне совпадал с его свирепыми наклонностями. У него, впрочем, хватило благоразумия приказать, чтобы наказание было совершено не публично, а в строгой тайне. Боскарен извлек из этой истории громадную пользу для себя. Он позволил подвергнуть почтенного джемадара позорному наказанию, а потом дал наказанному и разжалованному офицеру возможность бежать из тюрьмы, тайно принял его в свой дом, перевязал ему раны и взял под свое покровительство.

Во время болезни брамин обдумывал способы мести. Боскарен навещал его каждый день. Однажды, когда раны индуса зажили, он взял руку Боскарена и поцеловал.

— Повелитель мой, — сказал он, — не пора ли мстить?

— Нет, еще рано…

— Я не могу ждать… я задыхаюсь от бешенства.

— Терпи!

— Но сколько же? Я не белый, я индус, кровь во мне так и кипит.

— Как же быть? Что ты думаешь делать?

— Я пошлю своим братьям синий цветок лотоса, посвященный богиням мести, чтобы он, переходя из рук в руки, возвестил каждому, что час возмездия пробил. Я пошлю всем индусам острова круглые пшеничные хлебы

— чапати — и, увидав их, все братья соберутся вокруг меня.

— Хорошо, Иривальти, хотя у меня кровь не такая горячая, как у тебя и у твоих соплеменников, хоть я только пришелец в здешних полуденных странах, но ваше дело — мое дело… Ты увидишь, что белый человек сумеет постоять за себя в бою.

— Повелитель, ты говоришь, как правоверный. Когда ты будешь готов?

— Недели через две. Да что ты торопишься? Ты еще и ходить не в силах…

Иривальти презрительно улыбнулся и, выхватив у Боскарена из-за пояса кривой ганджар, хладнокровно вонзил его себе в бедро.

— Несчастный! Что ты делаешь? ..

Фанатик пожал плечами, вынул из раны кинжал и возвратил Боскарену, говоря:

— Это ничего не значит, повелитель. Прежде чем сделаться брамином, я много раз обошел Индию простым факиром и нередко вешал себя за крючок, воткнутый в тело. Взгляни: все тело мое покрыто рубцами. Почти все они — следы добровольных ран. Эти раны я наносил себе для того, чтобы заработать несколько рупий, или для того, чтобы меня считали святым.

— Хорошо. Довольно. Я никогда не сомневался в твоей твердости. Оденься поскорее в одежду факира. Повидайся с своими сипаями. Расскажи им, какой позор ты перенес. Вдохни в них такую же ненависть к тирану, какая кипит в твоем сердце… Прощай, Иривальти. Будь осторожен.

Подготовив все таким образом, с такою дьявольской ловкостью склонив на свою сторону сипаев, которые одни могли предоставить магарадже серьезную защиту, Боскарен не сомневался больше в успехе. Услыхав о волнении на улицах города, он, не подозревая истинной причины, был полностью уверен, что оно организовано собственными его слугами.

Таким было положение дел, когда Фрикэ неожиданно наткнулся на сипаев, смотревших на него с изумлением и восторгом. Им было странно видеть европейца, спокойно идущего по городу в сопровождении ручного тигра и ручной обезьяны. Что факиры обладают секретом зачаровывать змей и тигров, этому сипаи не удивлялись. Брама велик, и милость его к верным своим служителям бесконечна. Но чтобы француз мог так безмятежно идти рядом с укрощенными обитателями лесных дебрей, этого не в состоянии были постичь заурядные буддисты. Да перед таким чудом встали бы, пожалуй, в тупик даже мудрецы, знакомые с книгой Вед и искусные в толковании законов Ману.

Гуркасы магараджи с наслаждением глядели на эти два орудия убийства — на обезьяну и на тигра, готовых броситься в бой по первому знаку своего хозяина. Но вот к французу подошел юный индус лет двенадцати, держа в одной руке синий цветок лотоса, а в другой — круглый пшеничный хлеб, и подал оба эти символа чужеземцу. Тогда индусы сразу почувствовали к французу большую симпатию.

Фрикэ до смерти хотелось есть. С наслаждением понюхав цветок, он жадно поглядел на хлебец. Цветок он вдел в петлицу, а хлеб совсем было собрался есть, невзирая на присутствие многочисленной публики, как вдруг из рядов батальона вышел командир, высокий, стройный, мускулистый мужчина, вложил в ножны саблю и, протянув руки, приблизился к Фрикэ, взглядом и жестом умоляя возвратить ему обе вещи.

Фрикэ удивился, но, разумеется, исполнил желание командира сипаев, заметив при этом:

— Извольте, если вам так хочется. Очень рад доставить вам удовольствие. Я в восторге от приема, который вы мне оказали. Там, у ворот, меня хотели алебардой… или чем-то в этом роде… Конечно, то были не вы, а желтолицые малайцы. Ну, да и им хорошо от меня досталось. Будут помнить… А здесь мне подносят хлеб и цветы. Приятный символ. Очень приятный. Жаль, что это только символ, а мне очень хочется есть. Страсть как хочется… Ну, что-нибудь дадут потом. Небось и ты проголодался, «дедушка», а? И ты, Мео?

Тем временем цветок лотоса и хлеб быстро переходили из рук в руки. Когда последний солдат дотронулся до таинственных знаков, офицер скомандовал по-английски: «На плечо! .. Справа, слева заходи! », и Фрикэ вместе со свитою окружила двойная шеренга солдат. Забил барабан, зазвенела туземная труба, и странный кортеж тихо двинулся по улице.

«Дедушка» и Мео шли довольно спокойно, несмотря на воинственный шум кругом них. «Дедушка» тяжело выступал своей вихляющей походкой, изумленно поглядывая по сторонам и по временам громко фукая то на барабан, то на трубу. Фрикэ всякий раз успокаивал его взглядом. Мео вел себя, на удивление, еще лучше. Размахивая пестрым хвостом и поводя ушами в такт мерному военному шагу солдат, он шел как ни в чем не бывало.

Все шло как нельзя лучше, и Фрикэ радовался благоприятному повороту дела, как вдруг обстоятельства переменились. Отряд проходил малайским кварталом, направляясь к дворцу.

Парижанин, не зная, что лотос и хлеб означали близкое восстание, думал, в простоте души, что его ведет в полковые казармы. Все его мысли сводились лишь к тому, чтобы отведать хотя бы солдатского пайка. Сипаи приняли его с почетом, и это его нисколько не удивляло. «Быть может, они догадались, что я путешественник, — думал он, — много видел и могу кое-что порассказать». Ему не пришло в голову, что здесь кроется недоразумение, ошибка.

Сипаев встречают резкими криками. В них начинают кидать чем попало. Командир велит сомкнуться и приготовить оружие.

— Вот тебе раз! — бормочет Фрикэ. — Видно, военных здесь не очень любят. Однако это уже не похоже на шутку. Сначала кидали кочерыжками, а теперь в нас летят булыжники. А терпеливы эти индусы, хотя по их лицам видно, что они далеко не трусы.

Раздается выстрел. Один сипай падает. В рядах слышен звук взводимых курков. Два индуса берут раненого товарища на руки и уносят в середину отряда. Фрикэ подбегает, хватает его ружье и кричит:

— Я на его место. Будем друг за друга стоять!

На улице поднимается беспорядочная стрельба. Обыватели, пользуясь случаем сорвать злобу на ненавистных наемниках, разряжают как попало свои допотопные кремневые пистолеты. Фитильные ружья чихают и сыплют на сипаев смехотворные пули, безвредные, как горох.

В общей сложности получается очень много шуму и очень мало толку. Но вот командир подает знак. Раздается дружный залп из английских карабинов, улица заволакивается густым дымом. Стены домов дрожат, и гул далеко прокатывается вдоль по каналам. Лодки останавливаются, поворачивают назад, и малайцы спасаются бегством с обычной храбростью. Слышны отчаянные крики. Ответный залп сипаев, видимо, привел нападающих в замешательство.

Из рядов индусов выходит каждый третий; индус бросается в какой-нибудь дом и через минуту выходит оттуда, смеясь дьявольским смехом. Из домов вырываются клубы дыма. Крики усиливаются. Жители, задыхаясь, пытаются выбежать из горящих домов. Тщетная попытка. Индусы в упор расстреливают всех, без учета пола и возраста. Деревянные дома горят, как бумага. Вся длинная улица охвачена пламенем. Сипаи быстро уходят вперед, оставляя за собою огненное море. Горнисты трубят изо всех сил. Трещат барабаны.

Фрикэ, целый и невредимый, ускоряет шаги, пытаясь успокоить Мео, у которого пуля задела кончик уха.

По толпе сипаев пробегает гул восторга.

Европеец, повелевающий зверями, юноша с первым пушком над губой, вырастает в их глазах до гигантских размеров. Он не только укротил зверей, он полностью подчинил их своей воле, и самый свирепый из них служит ему, как раб, повинуясь взгляду.

Хотя Фрикэ и не понимал слов, но был польщен знаками почтения, которое ему оказывали. В его голове успел зародиться план, как с помощью сипаев отыскать друзей и Бланш.

Сипаи составляли почетный караул парижанина. Шествие приблизилось к дворцу, который гордо возвышался в конце улицы.

Тем временем трусливый магараджа дрожал всем телом и умолял тех из приближенных, на чью верность он мог еще рассчитывать, защитить его от мятежников. Шум, внезапно раздавшийся возле самого дворца, довершил ужас тирана, десять лет угнетавшего несчастных малайцев.

Но приближенные сами растерялись. Хладнокровие сохранил только первый министр. Он зовет малайскую гвардию, расставляет часовых, раздает оружие и боевые патроны. Но, взглянув в окно, он видит сипаев, которые быстро приближаются к дворцу, стреляя в народ. В его голове мелькает подозрение.

— Беги, государь! .. Измена! .. Спасайся скорее! ..

— Ты лжешь, собака! — кричит тиран, скрежеща зубами, и выстрелом из пистолета убивает верного министра.

За этим взрывом бешенства наступает полнейший упадок духа. Магараджа бормочет в беспамятстве:

— Гассан! .. Где Гассан? .. Позовите Гассана! ..

— Он скоро придет, — рычит ему в ответ человек в изодранной, окровавленной одежде.

Внезапное появление этого человека леденит ужасом гнусного тирана, который кричит коснеющим языком:

— Иривальти! .. Пощади! ..

Это был действительно Иривальти, выросший из-под земли, точно призрак.

Он подскакивает к магарадже, хватает его за бороду и ударом ятагана сносит ему голову с плеч.

— Ко мне, друзья, ко мне! — кричит неумолимый палач. — Тиран убит! Да здравствует магараджа Гассан!

Но брамин поторопился торжествовать победу. Малайцы, наполняющие дворец, несмотря на охвативший их ужас, отлично понимают, какие последствия будет иметь воцарение мнимого араба. Они не принадлежат к заговору. Им ничего не обещано. Они чувствуют, что их счастливые дни прошли. В них говорит инстинкт самосохранения.

Иривальти понимает, что сделал ошибку. Он пришел во дворец потайным ходом, думая, что заговорщики во дворце. Он не понимает, каким образом бунт начался без этой предварительной меры. Ему неизвестно, что бунт вызван исключительно появлением Фрикэ. Малайцы бросаются на него и убивают.

Индусы после отчаянного сопротивления занимают дворец. Они разбегаются по бесчисленным залам и коридорам, наполняя их дикими криками. Фрикэ дерется отчаянно и, бросив ружье, рубит саблей налево и направо. Он первый врывается в тронный зал, за ним «дедушка», размахивающий своей страшной дубиной, за «дедушкой» Мео, терзающий малайцев страшными лапами.

Умирающий Иривальти замечает молодого человека, у которого в петлице вдет лепесточек лотоса. При виде свиты молодого человека он чувствует то же, что и остальные.

Брамин с усилием поднимает над головой руки и громко вскрикивает:

— Ты будешь магараджей!

И падает мертвым.

За несколько минут индусы убивают всех малайцев до единого. Командир батальона, расталкивая ногою трупы, подходит к Фрикэ и на английском языке сообщает ему предсказание умирающего брамина.

Парижанин, с грехом пополам понимая английский язык, слышит и не верит ушам. Но почтение, с которым к нему относятся, не позволяет сомневаться дальше. Его провозглашают магараджей Борнео!

ГЛАВА XV

Фрикэ не зазнается. — Фрикэ собирается составить министерство из своих отсутствующих друзей. — Прекрасное поведение тигра и обезьяны. — Фрикэ очень интересен на троне. — Сабля бухарского эмира. — Неожиданный приход. — «Дедушка» и Мео показывают зубы. — Торжественная аудиенция, данная магараджей чрезвычайному уполномоченному лабоанского губернатора. — Гнусное обвинение.

С удовольствием констатируем факт, что Фрикэ нисколько не возгордился своим новым саном. Тщеславие было ему чуждо, и лесть не способна была вскружить ему голову.

— Магараджа Борнео! .. Каково?! .. Парижский гамэн! .. Возможно ли это? .. Ничего, бывает и хуже.

В этих словах выразилось все презрение Фрикэ к благам жизни. Быть повелителем Борнео, решать судьбы миллиона подданных, обладать громадными богатствами — и все это выражалось у него коротенькой фразой: «Ничего, бывает и хуже! » Фрикэ был особенный человек.

— Да, — говорил он сам себе, — трон, случайно подобранный во время мятежа, не может быть прочен. Эта история продлится самое большее двадцать четыре часа. Сегодня я магараджа, а завтра меня, чего доброго, расстреляют. Нужно воспользоваться случаем и ковать железо, пока горячо. У меня станут просить мест, должностей, отличий… Там увидим. Если бы Пьер де Галь был здесь, я бы назначил его морским министром. Это ему очень подошло бы. А с князьком что делать? Ах, из него вышел бы отличный министр общественных работ. Господину Андрэ я предложил бы портфель министра внутренних дел. Доктору… ну, этому я поручил бы министерство народного просвещения. Всех их сделал бы министрами! .. Отличное правительство было бы в Борнео… великолепный кабинет министров у магараджи. Но увы! В том-то и горе, что их здесь нет! .. Сипаи ко мне хорошо расположены, это видно. Надо воспользоваться этим и укрепить дворец, чтобы обезопасить свою царственную особу.

Но индусы не стали дожидаться распоряжения и успели уже под руководством своих офицеров укрепить не только дворец, но и все подступы к нему. Они работали дружно и умело, и на всю работу им понадобилось очень мало времени. Фрикэ, ничего не евший с самого утра, вздохнул, наконец, свободно и наскоро закусил в ожидании предстоящего боя, накормив также и зверей, изнемогавших от голода.

Когда животные поели, Фрикэ сказал им:

— Вот что, друзья, смотрите в оба. Избегайте ударов, но сами старайтесь наносить их как можно больше. Ты, добрый мой «дедушка», будь осторожнее. Ты очень силен, сильнее четырех мужчин, вместе взятых, но все-таки умеряй свой пыл, когда бросаешься вперед с поднятою дубиной. Я буду в отчаянии, если тебя ранят. Бери пример с Мео. Он очень зол, но осторожен. Он наносит удары исподтишка, что делает его очень опасным в битве. Не забывай, что дисциплина на войне

— все, и благоразумие неразлучно с настоящей храбростью.

Орангутанг и тигр серьезно выслушали эту речь, как будто и впрямь понимали ее значение. Обезьяна громко фукнула, положила дубину на пол, присела, склонив голову на руки, уперлась локтями в колени и задремала. Тигр нежно помурлыкал, прилег на мягкий ковер, сладостно впустив в него когти, и заснул, положив морду на лапы.

Вошли слуги, неся великолепную одежду, и при виде зверей остановились на почтительном расстоянии.

— Зачем это? — спросил Фрикэ. — Мне ничего не нужно.

Командир сипаев подошел и, приложив ко лбу сложенные ладони, отвечал:

— Государь, эти люди принесли тебе царскую одежду. Начальник дворца передает тебе белую тунику — знак высшего сана. Затем он поднесет тебе чалму, которую носят все правоверные. Потом ты сядешь на трон…

— Все это очень хорошо. Все вы, господа, очень милы и любезны, но я не любитель подобных комедий с переодеванием. Да и, наконец, надевать женское платье… да еще с кринолином… право, это смешно. А эта чалма! .. Я буду похож на торговца финиками.

Офицер продолжал настаивать:

— Спеши, государь. Эта одежда сделает твою особу священной в глазах всех…

— Чему доказательство пример моего предшественника…

— Народ признает тебя. Когда придет Гассан, он будет против тебя бессилен…

Имя Гассана подействовало на молодого человека как холодный душ.

— Гассан! .. Вы сказали: Гассан? .. Он белый, да?

— Да, он европеец.

— Черт возьми! Это он и есть, Венсан Боскарен, негодяй, похитивший нашу Бланш! .. Хорошо. Я согласен. Я оденусь во что угодно. Дайте мне саблю. Хорошую саблю с отличным клинком.

Парижанин весело сел на трон и подозвал к себе командира сипаев, единственного человека, с которым он мог здесь кое-как объясняться на ломаном английском языке. После продолжительного разговора индус понял, что ему поручается немедленно занять дворец Гассана и никого оттуда не выпускать.

Фрикэ хотел сам выступить с батальоном, чтобы в случае необходимости поддержать тех, которые шли исполнять его приказ, как вдруг дверь отворилась настежь, и в зал были введены четыре его друга, сопровождаемые малайцами. Первым его желанием было соскочить с трона и броситься к ним с объятиями, но он сразу же одумался. Сипаи, возведшие его на трон, могли неблагосклонно взглянуть на такую фамильярность нового магараджи с европейцами. С другой стороны, малайцы, которые привели иностранцев, были, видимо, раздражены против них: несмотря на то, что друзья Фрикэ сохранили оружие, парижанин видел, что они пленники. Это его остановило.

Тогда-то он и испустил тот странный крик, о котором мы говорили. Друзья парижанина знали, что это за крик. Андрэ вздрогнул, несмотря на свое хладнокровие, потом побледнел от радостного волнения.

— Фрикэ здесь, — шепнул он на ухо доктору. — Стало быть, все идет хорошо.

— Да, но где же он… Что он делает? .. Впрочем, он такой плут, что способен сделаться раджой.

Пьер де Галь не вытерпел и загремел на весь зал:

— Эй, матрос! .. Эй!

— Пи-и-у-фьюить! — пропищал парижанин.

— Ты молодец, мой мальчик! .. Это ты, я тебя узнаю в этих белых тряпках… Господи, как я счастлив! .. Я сейчас подойду тебя обнять.

И храбрый моряк принялся расталкивать малайцев, которые уже давно косо посматривали на него.

К нему подошел богато одетый синайский офицер и на индусском языке, которого Пьер не понял, объяснил ему, что он не должен приближаться к священной особе султана. Старый моряк однако, догадался, по жестам офицера, что от него требуют.

— Да что вы в самом деле? — ответил он. — Неужели вы думаете, что я позволю себя удержать? Ваш раджа — мой милый мальчик Фрикэ. Как же мне не подойти к нему и не прижать его к сердцу?

Сипай настаивал. Пьер рассердился и покраснел, как рак.

— Черт побери! .. Если бы я сделался королем Мадагаскара или чего-нибудь в этом роде, — а это случалось и не с такими, как я, — то разве кто-нибудь посмел бы помешать моему матросу подойти ко мне и пожать мне руку? .. Прочь, пустите меня! Я к нему подойду во что бы то ни стало. Господин Андрэ… доктор, Князек, идите за мной…

Малайцы уступают напору европейцев, но индусы оказываются храбрее; они строятся в ряд и взводят курки. Надвигается опасная стычка. Тогда Фрикэ вскакивает с трона и издает резкий свист.

Свисту Фрикэ вторит яростный рев тигра и сердитое фуканье обезьяны. Оба зверя подскочили со своих мест на ковре и только ждут сигнала, чтобы кинуться, на кого им укажут.

Фрикэ, с саблей в руках, подобрав свою длинную белую юбку, кричит, стоя на ступенях трона и размахивая саблей:

— Пропустить их сейчас, не то я изрублю вас на куски!

Испуганные индусы и малайцы расступаются и образуют длинный проход, по которому друзья проходят к трону, чтобы обнять своего товарища.

— Друзья! — кричит Фрикэ со слезами на глазах. — Мы вместе! .. Тише, «дедушка»… Тише, Мео! Довольно. С этими господами извольте жить в мире.

— Ах ты, бедовый мальчишка! .. Объясни нам, наконец, что все это значит? — спрашивает Андрэ.

— Неужели вы вправду магараджа? — прибавляет доктор.

— Или император? .. — восклицает Пьер де Галь.

— Фрикэ! .. — захлебываясь от восторга, произносит Князек.

— Нашего полку прибыло, — говорит опять Пьер. — У тебя я вижу двух новых солдат и отличных, надо сказать правду. Да говори что-нибудь, что же ты молчишь? Или у тебя язык отнялся?

— Вы все говорите разом; я не знаю, кому отвечать. Я после все расскажу, а теперь мне некогда. Я сделался царем только нынешним утром, и забот у меня по горло. Кстати, что поделывают даяки?

— Должно быть, воротились в свои кампонги.

— Бедные! .. Хотелось бы мне что-нибудь для них сделать.

Так разговаривая, Фрикэ и его друзья незаметно подошли к самому трону. Это возмутило малайцев, которые не ожидали перемены монарха. Начальник отряда малайцев подошел к Фрикэ и сказал ему что-то недовольным голосом.

— Молчать! — закричал Фрикэ повелительным тоном. — Еще одно слово

— и я посажу тебя на шпиль главной мечети!

Малаец замолчал, испуганный грозным голосом нового магараджи. Он вернулся на место, но все-таки не мог удержаться от ропота.

— Теперь, друзья мои, не лучше ли вам будет зарядить свои карабины, благо эти негодяи не отобрали их. Будем смотреть в оба и держаться поближе друг к другу: этот маскарад не может долго продолжаться. Я не настолько глуп, чтобы верить в прочность своего воцарения. Я занял этот картонный трон только по недоразумению и вполне сознаю это, хотя не могу объяснить, в чем состоит это недоразумение. Вы целы и невредимы, стало быть, половина моей задачи решена. Но я не забыл и главной цели нашего предприятия.

— Бланш! — вскричал Андрэ.

— Девочка! — прибавили доктор и Пьер.

— Я уже отдал приказ схватить негодяя, который держит ее в плену. Его дом, вероятно, уже занят моими солдатами, я послал туда сипаев. Мне хотелось пойти с ними самому, но это решительно невозможно. Меня здесь берегут, как зеницу ока, и ни за что не выпустят из дворца. Впрочем, Гассан-Боскарен не мог уйти далеко, и мы его скоро поймаем.

— Послушай, Фрикэ, — перебил его Андрэ. — Ты очень хорошо распорядился, дитя мое, но этого мало. Я хорошо знаю этого негодяя. Хитрости у него много, средства большие, он располагает, целой армией. По-моему, необходимо собрать как можно больше людей и спешить на помощь девушке. Может быть, уже слишком поздно.

— Вы правы, господин Андрэ. Надо спешить.

Фрикэ уже собирался позвать своих сипаев, как вдруг у главного входа во дворец затрубили в рожок. Затем в тронный зал в сопровождении двенадцати вооружен ных матросов вошел человек в красном мундире, с белой фуражкой на голове.

— Его превосходительство господин уполномоченный лабоанского губернатора! — пробурчала хриплым голосом какая-то личность, исполнявшая при уполномоченном обязанности драгомана.

— Что такое? — спросил Фрикэ.

— Молчи, — шепнул ему на ухо Андрэ. — Не отвечай. Храни свое инкогнито. Пускай этот англичанин считает тебя настоящим раджой. Не делай ничего, пока я не подам тебе знака. Во всем этом какая-то скверная каверза, и мне хочется ее разоблачить.

Фрикэ остался неподвижен, как китайский идол, а дипломат в красном мундире гордо и важно приблизился к трону, около которого бесстрастно стояли индусы-телохранители, держа ружья.

— Высокому и могущественному магарадже Борнео от его превосходительства лабоанского губернатора, именем ее британского величества, привет! — провозгласил на малайском языке хриплый драгоман.

Слушаясь Андрэ, Фрикэ важно кивнул головой.

Человек в красном мундире притронулся к козырьку фуражки рукою, затянутой в белую перчатку.

— Высокий и могущественный магараджа Борнео, — продолжал драгоман,

— ужасное преступление совершено над личностью покойного сэра Гарри Паркера, офицера на службе ее величества, в то время как он исполнял мирное поручение, имевшее целью принести благо и твоему государству, и всему острову. Виновники указанного преступления — четыре французских авантюриста и негр. Они с помощью флотилии пиратов овладели яхтой «Конкордия», которая находилась под командой сэра Паркера, перебили весь экипаж и предательски умертвили сэра Гарри, брата губернатора острова Лабоана. В настоящее время эти негодяи находятся в твоей столице, и ныне же уполномоченный его превосходительства требует от тебя немедленной их выдачи, дабы с ними поступить по законам. В случае, если ты откажешься их выдать, уполномоченному лабоанского губернатора поручено объявить, что отказ твой будет сочтен за объявление войны и твоя столица подвергнется беспощадному бомбардированию… Я закончил.

По мере того, как эта речь, наполненная нелепостями, приближалась к концу, Андрэ все сильнее и сильнее бледнел от гнева. Когда драгоман замолчал, молодой человек дрожащим от волнения голосом обратился к уполномоченному, который стоял по-прежнему холодный и важный.

В нескольких словах он рассказал ему на английском языке все обстоятельства, благодаря которым Андрэ и его друзья очутились на острове Борнео. Он описал битву с пиратами, отчаянное сопротивление «Конкордии», напомнил, как они оказали помощь яхте и получили признательность сэра Паркера, и, наконец, описал таинственную смерть последнего.

Англичанин слушал, неподвижный и бесстрастный.

Наконец он разжал длинные желтые зубы, прикрывавшие его нижнюю губу, точно клавиши фортепиано, и произнес отрывисто, точно фонограф:

— Суд все это разберет. Есть ли у вас свидетели?

— Наши слова могут подтвердить матросы с «Конкордии».

— Они все умерли… и вы это знаете. Остался в живых только один свидетель, и его показание будет для вас неблагоприятно. Введите свидетеля.

Вошел синьор Пизани, почтительно сопровождаемый двумя английскими матросами.

— Вот так история, — проворчал Фрикэ.

ГЛАВА XVI

Лжесвидетель. — Синьор Пизани оказывается моко. — Кто такой был английский уполномоченный. — Покушение на убийство. — Подвиги «дедушки» и Мео. — Смерть двух храбрецов. — Что происходило в доме у Гассана. — К оружию! .. — Слишком поздно. — Бланш исчезла. — Это «Конкордия»! — Паровая шлюпка. — Черный флаг. — Последняя борьба. — Китайская джонка. — Перед мандарином с сапфировой пуговкой.

Бывший подшкипер «Конкордии» вошел среди всеобщего глубокого молчания. При виде негодяя, в низости которого они еще не были уверены вполне, французы почувствовали новый прилив подозрений. Когда же он, став рядом с английским чиновником, произнес гнусное обвинение и даже подтвердил его присягой, сомнению больше не могло быть места.

Негодование французов было так велико, что они некоторое время не в силах были выговорить ни слова.

Один магараджа быстро вышел из оцепенения и незаметным знаком подозвал к себе сипайского офицера. Офицер отвесил глубокий поклон и, выбрав двадцать человек солдат, поставил их у входа в зал с сомкнутыми штыками.

Господин уполномоченный лабоанского губернатора сделал при виде этого кислую гримасу, а его матросы тревожно переглянулись между собою. Действительно, выход из зала был прегражден.

Синьор Пизани помертвел.

Драгоман заговорил опять:

— Магараджа Борнео, ты слышал, в чем обвиняет британское правительство названных французов. Ты слышал присягу свидетеля. Преступники даже не отпираются. Их молчание — это признание. Магараджа Борнео! Я снова требую, чтобы ты выдал убийц сэра Гарри Паркера нашим законным властям.

— Магараджа отказывается выдать своих гостей, — сказал Андрэ твердым голосом.

Англичанин нахально ответил:

— Значит, война!

— Пускай. Мы не боимся.

— Не может быть, чтобы магараджа отказывал нам всерьез. Магараджа слишком много потеряет в случае войны…

— А вы ничего не выиграете. Ваша настойчивость только доказывает, что вы сами боитесь войны, которою нам грозите. Подумайте хорошенько. Теперешний магараджа Борнео (Андрэ сделал ударение на слове «теперешний») не испугается британского флага и мужественно примет бой, так легкомысленно предлагаемый. Смотрите, не нарвитесь на нас, как нарвались на афганов и буров, на абиссинцев и ашантиев.

— Милостивый государь, вы оскорбляете парламентера.

— Какой же вы парламентер, если вы явились сюда с угрозами и в сопровождении вооруженных солдат? Вы не предъявили никакого письменного полномочия не только от центрального правительства, но даже от местного колониального управления. Неужели вы думали, что мы, люди в здравом уме и свежей памяти, поддадимся Бог знает кому, позволим отдать себя в руки неведомому интригану, переодевшемуся в красный мундир? Не мы ваши пленники, а вы наш арестант, и здесь разберутся, на чьей стороне честь и правда.

Англичанин гордо поднял голову и мужественно отвечал:

— Ваши доводы — обычные доводы убийц. Вы можете взять меня в плен, можете даже зарезать. Вам это ничего не стоит. Но знайте, что за мной стоит британское правительство, британский флот, лорд Гранвиль, мистер Гладстон…

Громкий хохот прервал парламентера, пустившегося перечислять государственных людей Англии, которым родина британцев обязана славой.

Магараджа подскакивал на троне и хохотал, хохотал до упаду, до безумия, — хохотал поистине гомерическим смехом.

— Нет здесь никакого уполномоченного и нет никакого синьора Пизани, — крикнул он, досыта нахохотавшись.

— Как? Что ты говоришь?

— Вы помните крейсер «Молнию»? Помните, как мы гонялись за «Хищником»?

— Да, а что?

— Помните, как мы встретились с одним кораблем под названием «Рона», который вез на Кубу сахарный тростник?

— О, как сейчас помню. Капитан этого корабля, веселый марселец, приезжал даже к нам на борт.

— А вы не забыли имя этого весельчака?

— Вот имя-то забыл, не помню.

— Напрасно. Эта «Рона» оказалась ни чем иным, как замаскированным пиратским судном, и только накануне называлась «Франклин». Капитаном ее был… господин Мариус Казаван… а теперь он называется синьором Пизани… Да-с, вот такие дела.

— Ах ты, плут! — воскликнул громовым голосом доктор. — Вот молодец! Ловко разоблачил! Все это правда от начала до конца. Теперь и я узнаю этого негодяя. Я к нему приглядывался еще на «Конкордии», но только никак не мог узнать. Теперь я не сомневаюсь и определенно знаю, кто он.

Пизани молчал, как пораженный громом, и взглядом словно умолял англичанина:

— Ради Бога, выручите меня!

Но Фрикэ не дал англичанину времени заступиться и заговорил снова:

— Что касается вас, господин уполномоченный, то я вам вот что скажу. Довольно морочить добрых людей. Для меня все равно, англичанин вы или американец, я знаю только, что вы плут. Переодеваться вы мастер, это верно. Но я все-таки вас узнал. Ручаюсь, что когда я передавал вам паровую машину на «Конкордии», вы не предполагали, что нам приведется с вами встретиться здесь. Что, разве неправда, мистер Джим Кеннеди?

Последние два слова поразили мнимого посланника, как гром. Вся его напускная чопорность куда-то исчезла. Но он не растерялся, как Пизани, а стал действовать, как отчаянный разбойник, как достойный помощник злодея Боскарена.

Он сделал быстрый знак своим матросам, которые моментально придвинулись к нему и взвели курки карабинов.

— Ну, что ж! — зарычал он яростно. — Ты прав, проклятый француз! Но тебе недолго торжествовать. Эй вы, стреляйте! Пли! .. Так велел атаман, убейте их всех и бегите! Спасайтесь!

— Ложись! — крикнул Фрикэ звонким голосом.

Но друзья не успели лечь на пол. Раздался ужасный залп, и в воздухе просвистел целый град пуль. Но французы каким-то чудом устояли на ногах, целые и невредимые, только Фрикэ ужасно вскрикнул. Громадный зал наполнился невообразимым шумом. Сипаи с громкими криками бросились на убийц, но эти крики покрылись ревом тигра и яростным пыхтением обезьяны.

Парижанин тоже бросился вперед с поднятою саблей, за ним друзья, но они опоздали. Все было покончено за четверть минуты; убийцы получили достойное возмездие за предательство.

— Слишком поздно! — с горестью воскликнул Фрикэ. — Слишком поздно!

— Что поздно? Что? Ты ранен, мой мальчик? — подбежал к нему доктор.

— Не знаю, ранен ли. Но они, эти милые, добрые звери! .. Они умерли, спасая нас от верной гибели.

Действительно, в ту минуту, как Фрикэ закричал «ложись! », тигр и орангутанг вскочили, как на пружине, и встали впереди французов. Все пули, предназначавшиеся французам, попали в тело великодушных зверей. Чувствуя смертельные раны, несчастные животные нашли в себе достаточно сил, чтобы броситься на убийц. Фрикэ все это видел и закричал от жалости.

Он подбежал и нашел их умирающими среди груды растерзанных тел. Дикие жители вольных экваториальных пустынь погибли при первом же столкновении с цивилизацией!

Фрикэ с глубокой печалью смотрел на бездыханные тела друзей, деливших с ним безрадостные дни невзгод. В это время к нему подошел один из сипаев, которым было поручено захватить дом Боскарена. Сипай был весь в крови и пыли.

— Откуда ты? Говори скорее! — спросил Фрикэ дрожащим от тревоги голосом.

Сипай не понял. Андрэ повторил вопрос друга.

— Государь… — с усилием заговорил сипай. — Мы исполнили твой приказ. Никто не вышел из дома Гассана… Но в городе бунт… На нас напали… со всех сторон… Мы защищались… Потом пришел сам Гассан с большой толпой… С ним были все бандиты Борнео… Мы ничего не могли сделать… Офицер наш убит… Все наши перебиты… я едва мог дотащиться сюда… и умираю!

— К оружию, друзья! В бой! — задыхаясь, вскричал Фрикэ. — Возможно, уже поздно. Ко мне, сипаи! Кто меня любит, за мной! Вперед!

Он сорвал с себя одежду магараджи, схватил саблю и выбежал на улицу. Европейцы и Князек бросились вслед за ним, а командир сипаев повел своих солдат беглым шагом. Фрикэ бежал так быстро, что даже быстроногие индусы насилу поспевали за ним.

Город пылал со всех сторон. Гремели выстрелы, слышались крики раненых. Встречались толпы горожан, которые вели каких-то людей с черными от пороха лицами, в изодранной одежде. Это были, вероятно, бандиты Гассана, пойманные на месте преступления — за убийством или поджогом. Им раскраивали головы, и трупы сбрасывали в канал.

Всюду была организована оборона, и бандиты заметно теряли почву. Роскошное жилище Боскарена, где томилась несчастная Бланш, стояло недалеко от рейда. На площади перед домом разыгралась главная битва; вся площадь была усеяна трупами.

Все двери и окна дома были выломаны. Внутри обои висели клочками, мебель была опрокинута, кровь текла по коврам. Фанатик Али поклялся умереть, но не сойти с места. Он сдержал свою клятву и мужественно пал на пороге комнаты Бланш.

Что касается самой девушки, то она не оставила следа. Обшарили весь дом, но Бланш не отыскалась. Дом был пуст, бедная пленница скрылась.

Фрикэ побледнел, зашатался и едва устоял на ногах.

— Фрикэ… Виктор… дитя мое… ободрись, не унывай! — утешал Андрэ, растерянно сжимая его в объятиях. — Будь мужчиной. Мы ее найдем.

— Да, найдем. Нужно найти. Если она погибнет из-за меня, я пущу себе пулю в лоб. Это я виноват… Я слишком долго медлил.

Один Пьер де Галь сохранял спокойствие.

— Друзья, — сказал он, — не может быть, чтобы негодяи утащили девочку в город, где такой беспорядок. У них, вероятно, был у пристани оснащенный корабль, на котором они и уехали.

— Правда, правда! — вскричал доктор. — Бежим скорее на рейд!

— На рейд! На рейд!

Фрикэ сделал над собою усилие и стряхнул слабость. Он все еще был страшно бледен, но былая энергия снова возвратилась к нему.

Французы пустились бежать к набережной, не заботясь, идет за ними кто-нибудь или нет. Между верфью и кораблями на якоре сновало множество лодок. Тут были американские китоловные суда, шхуны и бриги, клиперы с двойной медной обшивкой, быстрые катеры и неуклюжие джонки, и среди этого леса перепутавшихся мачт и рей особенно выдался красотой один удивительно изящный корабль.

Высокие мачты и удлиненная носовая часть обличали в этом кораблике замечательного ходока. Дым, черными клубами вылетавший из высокой трубы, доказывал, что строители корабля, не желая вверять судно случайностям погоды, снабдили его паровиком.

Корабль стоял, готовый к отплытию.

Пьер де Галь узнал его, хотя корабль был перекрашен в другой цвет. С языка матроса сорвалось самое злобное ругательство.

— Это «Конкордия»!

На борт корабля поднялось несколько человек. Среди них отчаянно билась какая-то светлая фигура.

— Бланш! — закричал Андрэ, не помня себя от горя. — Дочь моя! .. Ах, мы опоздали! ..

— Нет еще. Видите паровую шлюпку? Она английская. Вон и флаг.

— Может быть, на ней приезжал мнимый парламентер.

— Хотя бы сам черт! — заорал Фрикэ. — Я беру ее, и горе тому, кто вздумает мне помешать.

На борту шлюпки был всего один человек, английский матрос, который направил на Фрикэ штык. Фрикэ захохотал зловещим хохотом, вырвал у матроса штык, а самого его схватил за шиворот и выбросил в море.

— Пьер, становись к рулю! Правь на яхту. За машину возьмусь я сам. Полетим на всех парах, хотя бы взорваться пришлось, один конец.

— Готово? — спросил бретонец.

— Да. Нас пятеро.

— А не подождать ли сипаев?

— Когда ждать? Скорее в море. Мы одни захватим яхту, чего бы это ни стоило.

— Хорошо. Отчаливай.

— Вперед! С Богом!

На «Конкордии» подняли трап. Раздался свисток. На мачте нахально взвился черный разбойничий флаг. Это была зловещая эмблема кораблекрушителей!

На шлюпке подняли пары. Она заскрипела и тронулась.

— Мы выиграем расстояние. Корабль должен лавировать между отмелями.

— Скорее, Пьер!

— Да хорошо, хорошо.

Яхта была уже в пятидесяти метрах. Бланш вне себя металась по палубе и голосом и жестами умоляла друзей поспешить к ней на помощь.

Вот около девушки показалось бледное лицо Боскарена. Он отдал рулевому какое-то приказание. Яхта повернула под прямым углом направо и скрылась за неуклюжей китайской джонкой, которая тяжело шла наперерез шлюпке. У Пьера де Галя вырвался крик ужаса и тоски:

— Назад, или нас раздавят!

Маневр был выполнен с неслыханным хладнокровием. Еще секунда — и было бы поздно. Борт шлюпки столкнулся с джонкой, но по косой. Все-таки удар был настолько силен, что машина испортилась.

Дело было проиграно.

Китайцы, сидевшие в джонке, подняли яростный крик. За одну минуту, прежде чем наши друзья успели опомниться, шлюпка была наводнена сынами Небесной империи. Все пятеро были мигом связаны и отнесены на джонку.

На палубе джонки стоял толстый старый китаец с лоснящимся желтым лицом, на котором лежал отпечаток низкой злобы. На нем была надета богатая шелковая хламида, а на шапке блестела крупная сапфировая пуговица, означавшая мандаринский сан. Андрэ и его товарищи были приведены к нему.

— Это они, — сказал китаец окинув их косым взглядом узеньких монгольских глаз. — Атаман будет доволен. Закуйте их в цепи!

В эту минуту послышался визгливый крик, и на палубу вбежал мальчуган в богатом китайском костюме.

Мальчуган одновременно и смеялся, и плакал, и кричал от восторга. Он бросился к Фрикэ, стал его обнимать и целовать, потом кинулся на шею изумленному Пьеру де Галю.

— Фрикэ! .. Пьер де Галь! .. Друзья мои! .. Как я лад! .. А это мой папа… Он не злой, он доблый… Я не дам связывать вам луки… как…

— Виктор! — вскричали вместе и Фрикэ, и патентованный боцман.

— Да, я… о мои доблые длузья! ..

Он сказал несколько слов по-китайски мандарину с сапфировою пуговицей, и сумрачная физиономия старика озарилась улыбкой.

— Вы избавили моего сына от рабства, вы спасли ему жизнь, — сказал он с благородством. — Теперь моя очередь отплатить вам тем же. Я должен был выдать вас атаману. Вы свободны. Располагайте мною. Я к вашим услугам.

… А яхта, увозившая Бланш, была уже чуть заметной точкой на горизонте.