Онлайн чтение книги Похороны друга
1 - 1

Угрюмый вечер в тишине окрестной

багряный тон на сизый тон менял.

Я синий снег лопатой поднимал,

бросал — и вдруг… далекий плач оркестра

послышался, все приближаясь, он

захлебывался на морозе. К елям

(вершины их еще слегка алели)

волною льнул. И плыл зеленый звон.

Глухое эхо ударяло в сад,

и сад громовым отзвуком шатало.

Не в лад, не в тон, как будто наугад

там сто оркестров в этот миг играло,

и путало мотивы…

Все обновляется, меняется и рвется,

исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,

песком заносится и пылью обдается,

земле сырой всего себя передает…

О ком те трубы плакали?

Зачем тарелки звякали?

Бил барабан как будто в грудь —

кто завершил свой путь?

                              …Потухал

багряный цвет. С ним вместе постепенно

сгорала туча. Смутный мир стоял,

как бы насквозь просвеченный рентгеном…

И я сорвался, побежал! Такой,

такой же вечер был назад два года:

прощался с другом я. Конь вороной

помчал тогда, исчез… И непогода

пришла: война ударила! И друг

прислал нам весть: он жив! он жив!

                              Повсюду

гордятся им: он, словно в землю плуг,

вонзился во врага! Он мстит, он судит —

и вражья кровь, чернея, потекла…

Да, имя Ярослава — на скрижалях

нерукотворной памяти… Была

борьба за Харьков. Наши окружали

его кольцом тугим со всех сторон.

Неравны были силы. Ярославу

пришлось пройти огонь терпенья. Он

один против восьми стоял! И славу

тотчас его отвага обрела:

он спас людей, которым казнь грозила.

Врагов он смело выбил из села

и сам погиб…

                    Печали злая сила

взяла меня!.. Вдруг из воздушных волн

по радио приплыло имя друга.

Перед глазами гроба черный челн

заколыхался… Сердце сжалось туго,

и захотелось в этой тишине

тебя увидеть!..

Все обновляется, меняется и рвется…

                    Катафалк качался

на медленных волнах, как в страшном сне.

Процессию догнал я и пробрался

поближе к гробу. Друг! Хотя я знал,

что Ярослав не здесь: его хоронят

там… без меня… на фронте! Зарыдал

опять оркестр.

Все обновляется, меняется и рвется,

на свете в новые все формы переходит…

     Фанфара стонет, стонет.

Процессия идет, и с нею — я

(раздвоенность меня не покидает!),

гляжу, как свекловичная струя

течет за горизонт… Никто не знает —

     о ком те трубы плакали?

     Чего тарелки звякали?

     Бил барабан как будто в грудь —

     кто завершил свой путь?

Да кто же? Воин. Друг наш близкий, воин!

Один из тех, кто рядом с нами жил,

с врагами дрался из последних сил…

Вот он лежит, бессмертия достоин.

Он молод был. Какой широкий путь

был для него открыт! Он рос на воле,

в семье народов. С каждым днем все боле

светило солнце нам. Но посягнуть

на нашу жизнь, святое наше дело,

фашистская Германия посмела,

и рукава уж засучил палач

и ухмыльнулся… Горестно играют

в оркестре, — мне же кажется: то плач

с Украины… Трубы! Трубы пусть рыдают!

Пусть вдовье горе выплачут, пускай

поют о тех, кто следует за гробом,

заламывая руки к небу… Знай,

проклятый враг: твоя бессильна злоба

на наш народ! Свирепствуешь? Дрожи:

никто не победит народ! Быть может,

считаешь благородством грабежи?

Собаке «благородство» не поможет,

и волку — тоже…

     …Как на лапах волк,

на западе, оскалясь, встала туча.

Упали сумерки. Оркестр замолк,

и стало тихо… Рота всевобуча

навстречу нам прошла. Вот повезли

белье для госпиталя. Мимо дети

с собакой прошмыгнули. А вдали

завод гудел и стих. И вместе с этим

темнело все вокруг. И снег лежал.

И перед гробом по дороге белой

от фонаря дрожащий луч бежал…

И я сильнее вдруг затосковал —

и реквием душа моя запела.

Все обновляется, меняется и рвется,

исходит кровью в ранах, в горе сердце рвет,

песком заносится и пылью обдается,

земле сырой всего себя передает.

Все в новые на свете формы переходит,

все движется, течет, не хочет ждать.

И человек по землям бродит, бродит,

чтоб снова вечность под землей лежать.

И каждый день, и каждую минуту

то разверзается, то закрывается земля.

И человек судьбою схвачен,

будто его опутывает кольцами змея.

Но нет, есть в жизни распорядок строгий,

и что казалось хаосом — есть умный строй.

Все чередуется: и счастье и тревоги, —

историю, как книгу, приоткрой.

Есть счастье победить в сраженье за свободу,—

к оружию она зовет раба.

И если хочешь ты пройти к свободе бродом —

пойми, что этот брод всегда — борьба.

Земля, как мать, как солнца дар бесценный,

она тебя и носит и живит.

Законы материнства и борьбы — священны,

ни смерть, ни горе их не победит.

Все движется рывками, трудно, туго,

наш путь вперед! Шаги бойцов тверды.

Орда фашистская, пьешь кровь, ворюга!

Дождешься: не допросишься воды.

Подохнешь без воды. Народ твой встрепенется —

ведь он не раб — потянется к борьбе.

Все обновляется, меняется и рвется

к свободе — к истинной своей судьбе.

Ты зарвалась — да отвечать придется.

Тебя настигнем мы, пиши пропало — крах.

Все изменяется, и лепится, и мнется,

как глина мягкая у скульптора в руках.

А скульптор — сам народ, и он стоит, не гнется.

Он хочет жить. На воле хочет жить.

Все поднимается, встает, растет, смеется,

ведь ты мертва, тебе живых нас не убить.

…Оркестр играл. В соседний переулок

процессия печально повернула, —

сверкнули заводские окна… Высь

приподнялась, стремительные сабли

прожекторов скрестились, обнялись

и в облаках тревожно шарить стали…

С еловых веток лапчатых свисали

обрывки снежной пены…

Все обновляется, меняется и рвется,

исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,

песком заносится, и пылью обдается,

и зеленями из земли опять встает.

                              Вот и ров

и кладбище. Коней остановили.

И приподняли гроб. Тогда с дерев

посыпалась вдруг ледяная крупка,

позванивая. И от льдышек хрупких

стонала тишина. И я под гроб

плечо подставил. Медленно, неловко

скользили мы с сугроба на сугроб.

Нас обгоняли люди — кто с веревкой,

кто с заступом (спешила жизнь сама!), —

их догоняла хлопьями зима.

А люди шли, подолгу застревая

в снегу, точь-в-точь как мы. За темнотой —

кресты. Мы с нашей ношею святой

пришли на пустошь. Стали мы у края

глубокой ямы. Гроб спустили с плеч

и осторожно на сырую глину поставили его…

                              «Возмездья меч, —

так начал речь оратор, — Украину

и всех нас спас! — (И загудела даль.

Упала мать у края темной ямы:

«Откройте гроб! Сыночек, ручку дай!

Зачем заколотили гроб гвоздями?»

…За ней жена — не плачем начала,

а хохотом рыдания: «Мой сокол,

Степан, проснись!»)

               — Мы будем мстить жестоко! —

сказал оратор. — За деянья зла

ответит враг. В бой! Нет, никто не в силе

нас побороть. Непобедим народ!

Вот партизан нам руку подает

из Югославии! Ряды сплотили

повстанцы в Польше, острые ножи

уж наготове! Встало Закарпатье.

Кипит и Чехия… Бой не на жизнь,

а на смерть! Всех тиранов без изъятья

казнить и всех, кто с ними заодно…

Тот будет жить, кто был отважным сыном

страны родной!—

               Мгновение одно

молчал оратор. — Он за Украину

замучен был — товарищ твой и мой…

(Жена и мать рыдали. Крики, стоны —

смешалось все. Окутанные тьмой,

стояли мы, как тени. И каленой

сухой иглой мороз нам душу жег.)

Герой не умирает! Свято дело

Степана и бессмертия залог!

И после смерти он зовет нас смело!

…Раздался залп. Он воздух так качнул,

как будто буря в землю нас вдавила.

Тут плач, и крик, и стон… И тяжкий гул

громовый прокатился. Поглотила

земля Степана. Стали засыпать

забитый гроб. И глухо отвечал он.

И стон родных вновь начал повторять

рыдание оркестра. Лишь сияла звезда вверху…

     А трубы скорбно плакали.

     Тарелки звонко звякали.

     Бил барабан как будто в грудь:

     ты славно завершил свой путь.

               …Уж выплакался я!

Не знаю, с кем и как я возвращался.

Сияла в снежных звездах вся земля…

И реквием в душе моей раздался:

Все обновляется, меняется и рвется,

исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,

песком заносится, и пылью обдается,

и зеленями из земли опять встает.

Домой пришел я: во дворе

в снегу еще торчит моя лопата.

И в страшной высоте,

как на горе —

такая тишина! —

зеленоватый

далекий звездный свет…

Сияй, свети! Мы горе переборем;

священной мести мы верны законам

и заступом в могилу вместе с горем

врагов загоним!..

Все поднимается, встает, растет, смеется.

Мы живы. День победы недалек!

Слова: «Войны окончен срок» —

нет, не произнесут уста,

пока не захрустит последний позвонок

фашистского хребта.

     Хотя и тяжко нам!

     У каждого семья — жена иль мать.

     Но не дадим себя врагам

     сожрать!

Я дома лег на жесткую кровать,

закрыл глаза. Вокруг все тихо… тише…

И катафалк передо мной поплыл опять,

и я услышал:

Все поднимается, встает, растет, смеется.

И я услышал:

Все в новые на свете формы переходит.

Ведь ты мертва, — тебе живых нас не убить.

И, видится, — Степан поднялся, ходит

бок о бок с Ярославом. Жить нам! Жить!

И в поле тракторы гудят. И вьется

над полем жаворонок. И летит

на конях молодое поколенье —

сюда, сюда… Ведущий говорит:

«В руках у нас великое уменье —

бороться до победы. И не раз

потомки в песнях будут славить вас.

Вы — победители. Страданьем, горем

болел народ. Мы горе переборем!»

Мать Ярослава и Степана мать

им вынесли воды. И люди пили.

И вдруг ряды сомкнули: побеждать!

И полетели в бой на крепких крыльях

отваги. И в небесной глубине

гудели эскадрильи…

                              Тут в испуге

проснулся я. Темно! И в тишине

по окнам зачастили когти вьюги.

Она скреблась по стеклам. Со всех ног

бежала по сугробам. Стойте! Где я?

И вдруг припомнил все. И я не мог

заснуть: непобедимая идея

свободы, человечности, тепла

меня, словно дитя, приподняла, —

и стало видно все как на ладони.

Еще мы будем жить — и ты и я!

Взовьемся вверх плющом мы по колонне!

Мы города отстроим! И сады

насадим! Жизнь все лучше будет, краше.

А Гитлера кровавые следы

бурьяном зарастут. И совесть наша

заявит: суд идет! палач — с пути!

Мы живы! Наше бытие нетленно!

Среди живых — ты мертв!

Ты мертв!

     И вдруг буран как засвистит, —

     буран — неугомонная сирена…

Я вслушивался. Захотелось мне

на берега Днепра — все дальше, выше!

И снег по стеклам скребся в тишине…

     И я услышал —

     как трубы где-то плакали,

     тарелки тихо звякали,

     бил барабан как будто в грудь:

     «Ты славно

               завершил

                         свой путь…»