Онлайн чтение книги Прощание с весельем
ПРОЩАНИЕ С ВЕСЕЛЬЕМ

Тут у нас один товарищ от алкоголизма излечился. Причем без постороннего вмешательства: медицины, жены или общественности. Сам завязал. Настоящую фамилию его мы называть не будем. Ну, скажем, Иванов Иван Иванович. Хотя можно бы назвать и настоящую. Потому что он фактически-то алкоголиком не был. Просто время от времени выпивал. С лечебными целями. Пил он исключительно сухое вино. Считал, что оно ему от печени помогает — вымывает будто бы песочек. Он случайно однажды такой эффект обнаружил, а потом уж сознательно прибегал к этому средству. Как прижмет в правом подреберье — он сейчас в магазин, купит бутылку вина и выпьет почти залпом. Нанесет удар, как сам он это называл. К чести Иванова сказать, он никому свой метод не навязывал. Мне, мол, помогает, а вы глядите сами. Пейте водку, если она вам полезнее. А я уж сухое буду.

И пил. Его даже продавщицы заприметили и прозвище дали: Сухое Вино. Бывало, он только через порог, а какая-нибудь красавица уже кричит своей подружке: «Маруся! Твой Сухое Вино пришел!»

Но это раньше было, до того, как винные отделы в особые помещения переселили. Теперь-то, в этих закутках, посетителей уже не различают. Одно только мелькание рук через «бойницы». Туда — деньги, обратно — бутылки: мельк-мельк! Конвейер, одним словом.

Да… Так вот с этого разделения все и началось. Раньше Иванов алкашей разных как-то не замечал.

Да они и сами старались в тени держаться. Ну, представьте: стоит очередь — мамаши, бабушки, подростки. Кто за манной крупой, кто за подсолнечным маслом. А где-нибудь там, пятым-шестым, жмется товарищ за бутылочкой. И уж он, когда приблизится к продавщице, то не орет громко: «Водку» или там — «Вермут!». Он хриплым шепотом, иносказательно просит: «За рупь шестьдесят». В общем, была какая-то рассредоточенность.

Ну, а когда эти лепрозории выгородили, туда всякая рвань и поперла. И теперь там — кто бы ни зашел, хоть и приличный человек, — всякий считается свой брат, кирюха.

С Иваном Ивановичем, в частности, такие вещи стали происходить. Только он протиснется в магазин, как сразу подкатывает к нему какой-нибудь неумытый тип и просит: «Мужик, добавь пятнадцать копеек». Иван Иванович глаза в сторону отвернет, а на него сзади перегаром дышат: «Земеля, тринадцать копеек не найдется?»

Причем не старички жалкие — рваные, штопаные, с печеными лицами просят. Эти как раз стоят с покорным видом, пересчитывают трясущимися руками свои пятаки. И по рукам их, хотя и дрожащим, видно: поработали люди на своем веку, повкалывали, знают копеечке цену. Это сейчас они по разным причинам охромели душой, тихо доживают, точнее — допивают оставшиеся пенсионные денечки.

У одного такого дедуси раз четыре копейки не хватило на «Яблочное», так надо было слышать, как он продавщицу умолял.

— Дочка, я принесу. Поверь, а! Ну, хочешь, я помолюсь? Вот я молюсь — гляди. Ты меня запомни— по очкам. Я принесу. Завтра же. Истинный бог, принесу.

А продавщица, гладкая деваха, все его наставляла:

— Я завтра не работаю — занесешь Люсе. Скажешь ей: Люся, вот я принес, Клаве задолжал. Если Люся не выйдет, ее Марфа Сергеевна должна подменить. Скажешь: Марфа Сергеевна, вот я принес — Клаве задолжал.

Старичок чуть не прослезился от благодарности. И ведь ни у кого не «стрельнул» без отдачи, хотя ему-то наверняка дали бы. Нет, он у продавщицы кредита попросил.

«Стреляли» же в основном молодые нахальные мордохваты, оплывшие с похмелья. Здоровенные лбы. И неплохо одетые, надо сказать. Некоторые даже в заграничных джинсах с барахолки. Причем не скрывали, на что просят. Прямо так и говорили: «Дай… на бутылку не хватает».

Иван Иванович иногда давал. Иногда, пересилив себя, глухо отвечал: «Нету». Но это слово ему трудно давалось. Как скажешь «нету», когда тебе только вот семьдесят пять копеек сдачи отсыпали, и ты их еще в кулаке держишь. А этот паразит бессовестный стоит рядом и насмешливо смотрит на твой кулак.

Маялся-маялся Иван Иванович, а потом изобрел способ, как отшивать «стрелков». Случайно изобрел — у него в этот день почему-то игривое настроение было. Печень не пошаливала, да и зашел-то он за сигаретами. Ну, разлетелся к нему очередной «снайпер»: «Дай пятнадцать копеек».

— Пятнадцать? Можно. — Иван Иванович вроде даже руку за кошельком сунул. Но вдруг задержал ее и участливо спросил: — А может, тебе двадцать? Двадцать — хочешь?

— Хочу, — распустил губы парень.

Тогда Иван Иванович поманил его пальцем, наклонился и тихо, на ухо, посоветовал:

— Найди пустую бутылку, сдай — и будет у тебя двадцать копеек. А если повезет — найдешь две: целых сорок заработаешь.

Парень от неожиданности заржал. И по плечу Ивана Ивановича стукнул:

— Больше вопросов не имею, папаша!

С юмором оказался балбес. Дошло до него.

А Иван Иванович с тех пор взял этот нечаянно открытый способ на вооружение.

Но лучше бы он не вооружался!

Реакция того веселого парня на деловое предложение Ивана Ивановича оказалась единственной в своем роде. Все остальные реагировали по-другому — однозначно, хотя и разнообразно по форме.

В лучшем случае от Ивана Ивановича с негодованием отворачивались, злобно процедив: «У, жила!»

В худшем говорили: «А в лобешник не хочешь, козел вонючий?!»

А один немолодой уже стрелок до того оскорбился, что шапкой оземь ударил: «Да чтобы я бутылки собирал?! Я?! Да никогда в жизни!» Шапка, между прочим, хорошая была, ондатровая. А не пожалел.

В общем, обрезался Иван Иванович на своем эксперименте. Но упорно повторял и повторял его. Им овладело какое-то злое любопытство: сколько же их, гадов этих, отребья, захребетников? И проснется ли когда-нибудь совесть — хоть в одном?

Увы, совесть у мордохватов не просыпалась.

Иван Иванович пришел в уныние. Нехорошие мысли ему в голову полезли. «Куда же это мы катимся? — стал думать он. — Как же мы светлое будущее-то построим? С таким народцем? Ведь они, подлецы, не только пальцем о палец не хотят стукнуть для общего блага — им для себя лично лень пустую бутылку подобрать! Один разок спину согнуть».

Единственный раз Иван Иванович воспрянул было душой. На короткое время. Так же вот подошел к нему человек. Но смирного вида. Приблизился, можно сказать, а не как танк наехал. Попросил все те же пятнадцать копеек. Иван Иванович ему свою формулу — по инерции: «А двадцать хочешь?» — «Хочу, — зарумянился товарищ, — спасибо». — «Да не стоит, — отвечает Иван Иванович. — Ты вот как сделай…» И толкует ему про бутылку. Товарищ вроде заинтересовался: «Хорошо бы, — говорит, — а где ее найти?»

«Ну, — думает Иван Иванович, — это еще не совсем пропащий. Здесь можно сеять». Он даже на «вы» с ним перешел:

— Я вам подскажу. Кафетерий тут рядом знаете? Через два дома? Там мужики как раз пиво пьют. Бархатное. А пустые бутылки назад не сдают, оставляют на столике. Мы же ведь широкие натуры, так?

Человек — хотя вряд ли он сам был широкой натурой — согласно кивнул: так.

Он просто внимательно слушал.

— Ну, вот… А буфетчица каждые десять минут выходит из-за стойки и сгребает эти бутылки. Минимум по два рубля уволакивает за рейс… Вы там подежурьте с полчасика — и запросто разбогатеете.

Человек болезненно сморщился и сказал:

— Да неудобно как-то, знаете. Стыдно уж очень собирать-то.

Иван Иванович плюнул от ярости и обиды… Это же надо, а! Стыдно ему, поросенку! Побираться не стыдно! С протянутой рукой стоять — глаза не колет!.. Ну, все! Все-все-все! Край! Тупик! Приехали — уперлись!..

Он вовсе перестал ходить в эти магазины. Даже за куревом. Знакомым объяснял: «Не могу! Верите ли, боюсь. Доконают, сволочи. Социальным шизофреником сделают. Их и так уже… раздумаешься другой раз — самому страшно делается. Ну их к черту! Береженого бог бережет».

Но все-таки Иван Иванович не уберегся. Догнала его действительность. В другом месте. Он как-то в кафетерий один зашел. Ездил на базар за картошкой — старуха послала. Ну купил, а на обратном пути вспомнил: сегодня же праздник! День Советской Армии. Надо бы отметить. Хоть свои боевые сто граммов выпить. Не осудят, поди, старого солдата. Пересчитал оставшиеся деньги — ровно на сто граммов коньяку. И кафетерий вот он, рядом.

Иван Иванович купил сто граммов, авоську с картошкой между ног поставил, облокотился на столик, задумался. Как вдруг подлетает к нему один — из бывшего знакомого контингента. Только уж вовсе драный субъект. Пальтишко, пиджак распахнуты, рубаха — тоже, до пупа. Сам прямой, как палка, а шея, непомерно длинная, вперед вытянута. Верхних зубов нет — шепелявит:

— Папаса, дай полтинник. На сницель не хватает.

Иван Иванович растерялся — шницель его нетипичный из колеи выбил, — начал оправдываться:

— Понимаешь, друг… жинка на базар послала, за картошкой. А я еще лучку по собственной инициативе прихватил. И осталось всего на сто граммов, копейка в копейку. Вот взял, видишь.

Субъекту и секунды не потребовалось на раздумье. Он только проморгнул желтым глазом, как светофор.

— Ну, давай тогда коньячку хапанем.

— То есть как это хапанем? — не понял Иван Иванович.

— Ну, ты — половину и я — половину.

Иван Иванович онемел даже, заикаться начал:

— Да ты!.. Да он… Да он знаешь хоть — почем? Два девяносто за сто граммов!.. Выходит, ты у меня рубль сорок пять отглотнуть хочешь?

— Ну да, — просто подтвердил тип. — А це, тебе залко, сто ли?

С Иваном Ивановичем что-то произошло непонятное. Какой-то вакуум внутри образовался. С ужасом глядя на желтоглазого, как на удава, он медленно подвинул к нему коньяк, развернулся и побрел к выходу.

— Эй, музык! — крикнул желтоглазый, проворно, по-собачьи, выхлебав коньяк. — Калтоску-то свою забели!

Сейчас Иван Иванович болеет. Впал в беспросветную меланхолию.

Сосед по лестничной площадке, Геннадий Трубников, корреспондент молодежной редакции местного радио, пытается его оживить.

— Вы, — говорит Трубников, — не о тот пласт действительности царапнулись. Вам положительные эмоции необходимы. Съездили бы куда-нибудь на ударную стройку. Вот где настоящая молодежь! Хотите, я вам командировку организую? Вы же все равно на пенсии, у вас время есть. Напишите очерк: «Глазами ветерана-монтажника».

Иван Иванович резонно отвечает ему:

— А у нас здесь, значит, безударная стройка? Ну-ка, вспомни, что там рядом с магазином сооружают? А с тем же кафетерием?.. Станцию метрополитена! Первого в Сибири! Так почему же эти курвецы не там ударяют, а здесь ошиваются? Почему? Или, может, это одни и те же? На время только вылезают — двадцатник сшибить. Разберись, раз ты корреспондент. Обнадежь старика.

Плохо ему, Ивану-Ивановичу, очень плохо. Хотя он теперь и вина не пьет, и не курит. Но улучшения заметного нет. Скорее, наоборот: худой стал, задумчивый. И на вопросы знакомых про здоровье наладился отвечать леденящей душу фразой: «Вскрытие покажет».

Но это он, думаем, так: пугает их черным юмором, настроение срывает.

А старуху свою, когда она на него однажды набросилась: «Дурак ты, дурак старый! Чего мелешь-то, подумай?» — успокоил.

— Ладно, мать, — сказал, — не кипятись. Я еще поживу маленько. Еще дождусь, когда они, шакалы, из людей обратно в обезьян превратятся.