Онлайн чтение книги Рассказы
VII

— Сколько собрали? — спросил Столбунский приказчика, не удостаивая толпу взглядом. Мужики тоже как будто не замечали его, только попрятали трубки за пазухи да примолкли. Двое, трое сняли шапки. Столбунский кивнул им головой.

— Тридцать из Ямного да из Кривска. В Осмоловичи урядник поехал: еще выгонит.

Столбунский с приказчиком отстали от толпы.

— Ругались! — широко улыбаясь, говорил приказчик. — "Ну, говорят, ваши выгоны, кровавые они нам достаются". Так не берите, говорю, выгонов. Потом, говорю, мы с головы берем полтинник в лето, а в казенной даче — рубль, а пан Халевич — семьдесят копеек. Идите, говорю, туда, если наши выгоны кровавые. "Так вы, говорят, берите деньгами, а не работой". Как раз, говорю, достанешь тогда тебя, шельму, на работу. Наплачешься тогда. У вас, воров, в прошлом году рожь хорошо уродила, так вы всю зиму на печи спали, все задатки назад поотдавали. Только тогда, говорю, и вылезали, когда прусаки в хате от мороза дохнуть начинали, — дров накрасть. С вами, говорю, с гадами, только тогда хорошо жить, когда вы голы, как бизуны [2]плети (белорус)., когда вы и себе, и людям, и богу противны.

Столбунский отъехал, не дослушав приказчика, который начинал приходить во вдохновение.

Проехав версты две лугом, Столбунский очутился у самой реки. У берега был кое-как сбитый паром, на котором Столбунский и переправился через реку.

На том берегу он въехал в дремучее чернолесье. Дорога была твердая, на прогалинах зеленела травой, в тени на ней стояли длинные лужи или глянцевитая грязь. Чернолесье, темное и сырое внизу, светлело в вершинах дерев, игравших пятнами зеленого золота. С дороги слетело стадо тетеревей, вышедшее напиться воды из лужи, и, тяжело хлопая крыльями, цепляясь за ветви, растревоженным куриным полетом скрылось в чаще. Столбунский остановил лошадь и прислушивался, как вдали умащивались птицы на деревьях, срываясь и поправляясь. Он прислушивался, и чувство свободы и власти над этим лесом, зеленым светом леса, над этим испугавшимся стадом больших птиц опять тешило его.

Лес кончился, и Столбунский выехал на поля, в середине которых зеленел квадрат липовой рощи, окруженной фруктовым садом и строениями усадьбы Халевича. Над полями расстилалось высокое туманно-голубое утреннее небо. Поля хлебов и трав лежали разноцветными кусками и полосами, ни единым стеблем не шевелясь в неподвижном воздухе. Столбунский выехал к овсам, высоким, густым, матово-зеленым и рябым от колоса. Вдали, по ту сторону усадьбы, стлалась темная зелень клевера. По эту — желтело большое поле спелой ржи. Хлеба были хороши, лучше, чем у Столбунского. Халевич жил "на том берегу", где начинались суглинки, где землю удобряли не каждые три года, как песок Столбунского, а в десять лет раз, где родили ячмень и пшеница.

"Двадцать тысяч! Двадцать тысяч! — думал Столбунский, завидующим глазом окидывая поля. — И тогда и у меня будет не хуже".

Вдруг он пристальным взглядом остановился на ржаном поле.

— Ведь жнет! — вслух с досадой воскликнул Столбунский. — Да, жнет и мечется как угорелый, — повторил он, вглядываясь в верхового на большой лошади, ездившего взад и вперед вдоль длинной линии жниц, пестревшей платками. — Ну, не гадость ли это! — жалобно и сердито говорил Столбунский.

И он двинулся к всаднику. Тот тоже заметил Столбунского и сейчас же направился к нему навстречу. Это был красивый черноглазый и черноволосый человек с чрезвычайно подвижным лицом. Подъезжая, он и улыбался и морщился, то делал виноватое лицо, то устраивал не совсем искреннее радостное лицо и не смотрел Столбунскому в глаза. Это был Халевич.

Столбунский с молчаливым укором указал ему на рожь и на жниц.

— Миленький, прости! Голубчик, прости! Ради бога, прости! — заговорил Халевич, и лицо его стало сменять свои выражения уже с непостижимою быстротою. — Дай объяснить: я начал жать совершенно случайно.

Столбунский качал головой.

— Ведь всего третьего дня мы уговаривались зажинать рожь разом, чтобы не отбивать друг у друга работниц, — сказал он.

— Клянусь, не виноват! — как бы удушаемый несправедливым обвинением, воскликнул Халевич. — Если кто виноват, то приказчик. Да и не он, а этот проклятый мой фактор Йошка. Тут произошло тысячу недоразумений!.. — И Халевич, торопясь, волнуясь, божась и, видимо, привирая, длинно и запутанно начал объяснять ему тысячу недоразумений.

Подъехали к самым жницам. Столбунский сорвал несколько колосьев и рассматривал их. Халевич тоже смотрел на колосья, ожидая похвал.

— Хороши? Не правда ли, хороши? — спрашивал он и сам же ответил: — Великолепны! Сюда я положил двадцать пароконок навоза, притом частью свиного!

— Были бы хороши, — нарочно так громко, чтобы слышали жницы, сейчас же навострившие свои любопытные бабьи уши, начал Столбунский, — но никогда ты не умеешь вовремя начать жниво. Зеленую жнешь. Зерно у тебя сморщится, как сушеный гриб.

— Зеленую?! — в негодующем изумлении воскликнул Халевич.

— Зеленую, — ответил Столбунский и еще громче продолжал: — Правду твой отец, покойник, говорил: "Нет, никогда из моего Стася не будет хозяина; все-то он торопится, все торопится…"

И рожь была спелая, и никогда ничего подобного покойный отец Халевича не говорил, но Столбунский хотел хоть чем-нибудь отомстить за измену, которая между хозяевами считается немаловажной.

Халевич сначала изумился, а потом понял злое намерение Столбунского.

— Pierre, cessez [3]Пьер, прекрати (фр.).,- сказал он.

— А я, — продолжал Столбунский, — а я говорю покойному: ох, правда ваша, не будет из него хозяина; лет через десять проторопит весь ваш майонтек [4]имение (пол.).. Так он даже заплакал. Помнишь?

— Pierre, devant les gens, devant les… [5]Пьер, рядом люди, рядом… (фр.). бабы! — шептал Халевич.

— А еще покойник говорил… — начал Столбунский, но Халевич не мог долее допустить, чтобы потрясали его хозяйский авторитет, сверкнул глазами и поехал прочь. Столбунский — за ним. Тогда Халевич прибавил рыси. Столбунский попробовал его догнать, но Халевич поднял свою большую лошадь в галоп. Догнать его Столбунский не мог.

— Халевич, это глупо, — крикнул ему Столбунский.

— Не глупее твоих выходок, — издали сверкая глазами, ответил Халевич.

— Но, согласись, я тобою обижен.

— А ты согласись, что я привожу тебе тысячу причин в извинение.

Столбунский махнул рукой.

— Подожди. У меня к тебе есть дело.

— Опять какие-нибудь дурного тона шутки!

— Нет. Дровяников и Кесарийский приехали, с Гончаревским в придачу.

В одно мгновение лицо Халевича преобразилось. Все было забыто: потрясение авторитета, дурные шутки Столбунского, собственная измена, негодяй Йошка.

— Да не может быть! Давно ли? И ты не дал мне знать! — восклицал он, скача на Столбунского, как в атаку. — Когда же я могу их видеть?

— Разумеется, когда угодно. Не позовешь ли их сегодня обедать?

Халевич завертелся на седле, как будто оно превратилось в раскаленное острие, — так он засуетился, заторопился, затревожился. Обедать? Ну, конечно, конечно, обедать! Сумеет ли повар сделать хороший обед? Есть ли мясо? Не послать ли сейчас лесников настрелять дичи? Серебро!.. Столовое серебро! Халевич теперь дома один-одинешенек, мать и сестра уехали, и мать заперла серебро неизвестно куда…

— Куда она заперла?! — с ужасом спросил Халевич Столбунского. — Куда?

Халевич смотрел на Столбунского… На лице его еще был написан ужас, но в глазах уже появлялось что-то новое. Ужас стал сбегать и с лица, сбежал совсем и сменился таким выражением, как будто Халевич только что проник в чрезвычайную тайну. Он нагнулся к самому уху Столбунского и, хотя услышать их, кроме их лошадей, не мог никто, еле слышно прошептал: "Вот кто может купить твой лес, — Дровяников!" И, сбросив с себя тяжесть чрезвычайной тайны, Халевич в отдыхающей и вместе с том торжествующей позе откинулся в седле.