Онлайн чтение книги Дорога перемен Revolutionary Road
5

Архитекторы Нокс-билдинг не тратили время на то, чтобы дом казался выше своих двадцати этажей, и потому он выглядел ниже. Зодчие не удосужились придать ему красоту, и он смотрелся уродцем: прямоугольная коробка с плоской крышей и узким зеленым карнизом, выступающим, точно губа наковальни. Дом расположился в довольно унылой части Манхэттена, и с самого дня его пышного открытия на заре века судьба предначертала ему утвердиться в прокопченной неразберихе прямоугольных форм, из которой вздымаются мощные нью-йоркские башни, хорошо видимые на снимках с воздуха.

Вопреки всей своей неказистости, Нокс-билдинг буквально дышал здравомыслием. Лишенный великолепия, он обладал массивностью, в нем отсутствовала героика, зато не было фривольности; здание воплощало собой бизнес.

– Вот этот дом, Фрэнк, – сказал Эрл Уилер; было летнее утро 1935 года. – Вон, прямо. Головная контора. Дай-ка руку, здесь плохой переход…

Эта единственная поездка с отцом в Нью-Йорк стала кульминацией взволнованных недель, вспоминавшихся потом как единственное время, когда отец казался веселым. В его обеденных разговорах наряду с «Нью-Йорком» и «головной конторой» часто и радостно всплывали загадочные слова «Оут Филдс», после которых мать непременно восклицала «О, это замечательно, Эрл!» или «О, я так рада!». В конце концов Фрэнк понял, что таинственная фраза не имеет никакого отношения к «Квакер оутс[13]«Квакер оутс» – товарный знак овсяных хлопьев.», но означает имя человека – мистер Оут Филдс, – примечательного не только своими размерами («один из самых больших людей в головной конторе»), но и прозорливостью. Фрэнк не забивал себе голову лишней информацией, пока мать не ошарашила новостью: узнав, что мистер Эрл Уилер имеет десятилетнего сына, мистер Оут Филдс приглашает юношу сопровождать отца в его посещении головной конторы. Отец и сын будут гостями мистера Филдса на дневной трапезе (впервые мать так назвала обед), после чего он поведет их на стадион «Янки», где состоится бейсбольный матч. В последующие дни взволнованное ожидание стало невыносимым, а в утро поездки грозило все испортить: от напряжения и поездной качки Фрэнк едва не расстался с завтраком, та же опасность возникла в такси, которое вовремя покинули, пройдя последние кварталы пешком; на свежем воздухе в голове прояснилось, отчего стало казаться, что все будет превосходно.

– Ну так, – сказал отец, когда они перешли улицу. – Вот парикмахерская, где сейчас мы с тобой пострижемся, а вот метро – видишь, его вход встроен в здание. А вот здесь, посмотри, выставочный зал с витринами во всю длину здания. Не то что наш зальчик, верно? Тут представлено кое-что из наших изделий. Вот тебе пишущие машинки, всякие арифмометры и регистраторы, а вон в уголке новая бухгалтерская машина; теперь посмотри в следующую витрину: вот тебе перфораторы. Большая штуковина – табулятор, а поменьше – сортировщик. Когда видишь малышку в работе – это что-то! Берешь перфокарты, складываешь в стопку и вставляешь в машину; потом нажимаешь кнопку, и милашки вылетают как бешеные!

Однако взгляд Фрэнка съезжал на собственное отражение в витринном стекле. В новом костюме и галстуке, почти таком же, как у отца, он казался себе удивительно величавым; было приятно видеть отражения мужчины и мальчика, за спинами которых улица кишела нескончаемой толпой прохожих. Фрэнк попятился и запрокинул голову – аж загривком уперся в воротник пиджака. Ух ты! Чего скрывать, он мечтал увидеть небоскреб, но это зрелище стерло последние следы дорожных огорчений. Окна ярусами уходили все выше и выше, становясь меньше и короче, а в самой вышине все подоконники и переплеты сливались друг с другом. Представь, навернешься с верхотуры! Потом вдруг он увидел, что далекий-далекий карниз движется вперед… Дом валится! Не успев испугаться, Фрэнк понял свою ошибку: двигалось небо, над выступом крыши плыли белые облака; когда мозг совладал с этим фактом, по спине побежали мурашки от чудовищной гранитной силы и неподвижности дома. Вот это да!

– Ну что, ты готов? – спросил отец. – Давай-ка сперва причипуримся, а потом в лифте поедем на самый верх.

В дальнейшем выяснилось, что предвкушающее топтанье на тротуаре было лучшим моментом дня. Парикмахерская и гулкий мраморный вестибюль, где пахло сигарами, мокрыми зонтиками и духами, произвели неплохое впечатление, но затем радость дня стала неуклонно угасать. Во-первых, лифт одарил не ощущением полета, но чувством западни и тошноты. Верхний этаж конторы запомнился морем белых ламп и тощей дамой, чья ажурная блузка предъявляла немыслимое число бретелек, которые явно крепили исподнее. Называя Фрэнка «сынок», она познакомила его с работой питьевого фонтанчика («Смотри, сынок: я нажимаю кнопочку, и всплывает большой пузырь – бумц! Здорово, правда? Хочешь сам попробовать?»). Фрэнк никогда не забудет отвращение, мгновенно возникшее при виде мистера Оута Филдса – если не самого большого, то наверняка самого жирного человека на свете. Очки толстяка отражали звезды конторских ламп и скрывали его глаза, когда он громогласно заговорил с Фрэнком, не слушая ответов:

– Ох ты, какой большой парень! Как зовут? Мм? Учишься хорошо? Молодец! Бейсбол любишь? Мм?

Самым неприятным в нем был рот, такой мокрый, что между шевелящимися губами натягивались блестящие нити слюны; именно это, да и все остальное в облике мистера Оута Филдса не позволило Фрэнку насладиться обедом, то есть трапезой, имевшей место в ресторане огромного отеля. Оут Филдс чавкал и оставлял жирные следы губ на стакане с водой. Макнув хрустящий рогалик в соусник, он потащил его в рот и обляпал жилет ярко-рыжей подливкой.

– Вы абсолютно правы, Оут, – беспрестанно повторял отец. – Разумеется, я с вами согласен.

Несколько раз Фрэнк ловил на себе его испуганный взгляд, словно отца удивляло присутствие сына. Бейсбольный матч тоже разочаровал: никто не сделал круговой пробежки, которая, по мнению Фрэнка, слабо разбиравшегося в правилах, была смыслом игры. Весь последний период болела голова от бившего в глаза солнца и хотелось в уборную, но он не решался поднять сию тему. Затем еще была мука грязной подземки, которой добирались на Пенсильванский вокзал, и сердитый выговор отца за то, что Фрэнк не сказал Оуту Филдсу «Спасибо за прекрасный день». Они ждали, когда откроют выход на платформу, и Фрэнк исподтишка разглядывал измученное усталостью и моральным унижением отцовское лицо, в тусклом освещении перронного навеса казавшееся обрюзгшим, рыхлым и очень старым. Потом он опустил взгляд и заметил, что отцова штанина слегка подрагивает от движений спрятанной в карман руки, которой отец беспокойно почесывал промежность.

Позже этот эпизод станет единственным ярким воспоминанием о том дне, но вечером, когда Фрэнк босиком пробрался в скособоченный и странно съежившийся сортир, неудержимые рвотные спазмы вызвало видение жующего рта Оута Филдса.

Лишь годы спустя из обрывочных сцен сложилась целая картинка. Заместитель управляющего ньюаркским отделением Эрл Уилер, уберегшийся от всех увольнений и сокращений в годы Великой депрессии, чем-то привлек внимание головной конторы как кандидат на должность первого помощника Оута Филдса. (Столь же не скоро получило объяснение имя «Оут»: отсутствие уменьшительной формы в именах вроде «Эрл» всегда служило небольшой помехой для входа в мир непременных ласкательных имен, в корпорацию жизнерадостных Биллов, Джеков, Гербов и Тэдов, и потому «Оут» стало лучшим, что можно было придумать для человека, нареченного Отисом). Однако высшее руководство постановило, что Оут Филдс вполне обойдется без первого помощника, и повышение накрылось, о чем Эрлу Уилеру прямо либо намеками сообщили за трапезой либо на матче.

Неизвестно, смирился ли отец с крахом надежд, но Фрэнк знал, что до конца жизни он так и не понял, почему это произошло. Наверное, это событие, с которого начался закат Эрла Уилера, было первым в череде других, недоступных его пониманию. Вплоть до ухода на пенсию после войны (вскоре после отставки и смерти Оута Филдса) его перебрасывали с должности на должность, в результате чего он съехал с заместителя управляющего до простого торговца в Гаррисберге, Пенсильвания. Даже в те годы недоумение его только росло, и он не мог постичь, отчего слабеет здоровье, почему так быстро и тяжко стареет жена, не понимал равнодушия двух старших сыновей и уж совсем – безумного бунтарства, предательства и морального краха младшего.

Портовый грузчик! Кассир кафетерия! Неблагодарный, озлобленный слабак и сквернослов, который пьянствует бог весть с какими дружками из Гринвич-виллидж! Паскудник, который только и может, что сводить мать с ума своим молчанием по шесть-восемь месяцев, а затем отправить письмо без обратного адреса, но с припиской: «На прошлой неделе женился, как-нибудь привезу показать»!

К счастью для Эрла Уилера, он не слышал беседы сына с таким же молодым лоботрясом по имени Сэм, аспирантом-философом, подрабатывавшим клерком на студенческой бирже. Встреча проходила в 1948 году в дешевом баре неподалеку от студенческого городка Колумбийского университета.

– Какие проблемы, Фрэнк? Я думал, ты уж давно в Европе.

– Облом. Эйприл залетела.

– Иди ты!

– Нет, послушай, Сэм, на ситуацию можно взглянуть по-разному. Давай посмотрим вот с какого боку: хорошо, мне нужна работа. Но разве это повод испоганить себе жизнь? Просто мне нужно столько бабок, чтобы с годик удержаться на плаву, но сохранить себя как личность. Поэтому я всеми силами избегаю работы, которая с полным правом считается «интересной». Я хочу, чтобы меня не трогали. Мне нужна какая-нибудь старая здоровенная корпорация, которая в столетней спячке заколачивает деньги, такая, где всякое дело поручают восьми сотрудникам, поскольку знают, что ни один из них палец о палец не ударит, чтобы его выполнить. Я хочу такую работу, где смогу сказать: вот вам на столько-то часов в день я и моя милая улыбка образованного мальчика в обмен на такую-то сумму долларов, а в остальном мы друг друга не трогаем. Усек картину?

– Пожалуй, да, – ответил философ. – Пошли в контору.

Нацепив очки, Сэм пролистал картотеку и составил перечень компаний, более-менее соответствующих выдвинутым требованиям: мощный производитель изделий из меди и бронзы, огромное предприятие коммунального хозяйства, гигантская фирма-изготовитель всевозможных бумажных мешков…

Когда к списку прибавилось устрашающее название «Счетные машины Нокс», Фрэнк подумал, что это какая-то ошибка:

– Погоди, не может быть…

Он вкратце поведал о ступенях отцовой карьеры, и в ответ философ весело хмыкнул.

– Ты увидишь, что с тех пор кое-что изменилось, – сказал он. – Не забывай, тогда была Депрессия, и твоего старика мотало по городам и весям, а ты будешь протирать штаны в головной конторе. Это именно то место, которое тебе нужно. Я знаю, тамошние парни оторвут задницу от стула лишь для того, чтобы принять чек с жалованьем. Думаю, на собеседовании стоит упомянуть про твоего папашу. Может быть полезным.

Когда Фрэнк вошел в тень Нокс-билдинг, в памяти его толпились призраки первого визита («Дайка руку, здесь плохой переход…»), но он решил, что будет забавнее не упоминать об отце. В тот же день он получил работу на пятнадцатом этаже в конторе под названием «Отдел стимулирования сбыта».

– Сбыта чего? – спросила Эйприл. – Как это – стимулирование? Я не понимаю. Что ты должен делать?

– Да кто его знает, мне полчаса объясняли, но я ни черта не понял. Думаю, они сами не понимают. Нет, все-таки смешно, правда? «Счетные машины Нокс»! Интересно, что скажет папаня? Особенно когда узнает, что о нем я смолчал.

Все началось как бы в шутку. Возможно, другие ничего забавного в том не видели, но Фрэнка переполняла тайная терпкая радость, когда, лениво исполняя свои обязанности, он расхаживал по отделу в той манере, которая вскоре стала если не родной, то привычной и которую жена считала «ужасно сексуальной»: медлительная кошачья походка, сочетающая в себе пружинистость и горделивое презрение к спешке и суете. Лучшая часть шутки ежедневно приходилась на пять часов пополудни. Выйдя из лифта в наглухо застегнутом пальто, Фрэнк одаривал коллег прощальными улыбками и кивками, после чего двумя автобусами добирался на Бетьюн-стрит, где по двум пролетам крутой скрипучей лестницы взлетал к двери, которую бессчетные слои грязновато-белой пузырчатой краски делали похожей на поганку, и входил в большую чистую комнату с легким запахом табака, воска, мандариновых шкурок и одеколона; там его ждала очаровательная встрепанная девушка, не похожая на жену служащего фирмы «Нокс» в той же степени, в какой квартира не походила на подобающее ему жилье. Аперитив они заменяли любовью на кровати или полу, иногда продолжавшейся до десяти вечера, а потом тихими улицами отправлялись куда-нибудь поужинать, и тогда казалось, что Нокс-билдинг находится за тысячу миль.

К концу первого года шутка приелась, а неспособность других разглядеть ее юмор стала угнетать. «О, так, значит, здесь работал ваш отец!» – говорили они, и взгляд их приобретал выражение, которое обычно приберегают для серьезных, послушных и неактивных юношей. Вскоре (по истечении второго года, когда отец с матерью умерли) Фрэнк оставил попытки что-либо объяснить и сосредоточился на другой забавной стороне службы – абсурдном несходстве идеалов, своих и компании, пропасти между тем, сколько сил он должен был отдавать делу и сколько реально отдавал. «Прелесть нашей конторы в том, что с девяти утра и до конца рабочего дня можно держать мозги выключенными и никто этого не заметит».

Однако в последнее время, и особенно после переезда в провинцию, Фрэнк стал избегать разговоров о службе вообще и на вопрос, чем он зарабатывает на жизнь, отвечал: да так, в сущности, ничем, работа – тягомотина из тягомотин.

В утро понедельника после кончины «Лауреатов» он вошел в Нокс-билдинг, точно робот. Витрины блистали новой экспозицией: яркие и модно худые картонные девушки, улыбаясь, карандашиками показывали на фирменные плакаты, где перечислялись достоинства продукции – БЫСТРОТА, ТОЧНОСТЬ, КОНТРОЛЬ, – а чуть глубже на ковровой шири пола были щедро представлены ее образцы. Некоторые, попроще, весьма походили на те устройства, что двадцать лет назад воспламенили отцовский восторг, только их прежде угловатые линии округлились в угоду «скульптурным формам» новых футляров устричного цвета. Другие же имели все необходимое, чтобы управляться с деловыми задачами на столь бешеных скоростях, какие Эрлу Уилеру даже не снились. Электронные аппараты, готовые таинственно заурчать и замигать, с каждым рядом становились все импозантнее, а венчало их непостижимое детище фирмы – «Нокс-500», электронно-вычислительная машина с музейной табличкой на постаменте, извещавшей, что данное устройство «способно за тридцать минут выполнить расчеты, на которые у человека с арифмометром уйдет вся жизнь».