Онлайн чтение книги Путешествие Руфи. Предыстория «Унесенных ветром» Ruth's Journey
Часть первая. Сан-Доминго

История её жизни началась с чуда. Не какого-то выдающегося чуда; Красное море не расступилось, и Лазарь не воскрес. Одного из тех повседневных чудес, что отделяют живых от мёртвых.

Чудо это произошло на острове, который, несмотря на скромные размеры, отличался изобилием. Плантаторы называли его Жемчужиной Антильских островов. Спустя три недели после премьеры «Свадьбы Фигаро» в Париже, оперу уже показывали в Кап-Франсе, здешней столице. Плантаторы, надсмотрщики и младшие сыновья управляли плантациями кофе и сахарного тростника, что умножало состояние богатых французов, а простых торговцев выводило в буржуа. Ежегодно остров давал больше дохода, чем все североамериканские колонии Британии вместе взятые.

Но то было в прежние времена. А сегодня плодородные поля сахарного тростника лежали под толстым слоем чёрного пепла, и разбитые плиты фундаментов некогда внушительных особняков проглядывали сквозь жёсткий, колючий кустарник.

Если не отдаляться от дорог, наполеоновским солдатам удавалось контролировать Плэн-дю-Нор вплоть до Вильнёва. И их фортам почти ничто не угрожало.

Но, когда спускалась ночь, солдаты устраивались на бивак внутри ограды или возвращались в Кап-Франсе. Горы же и днём, и ночью всецело принадлежали кабанам, козам, бунтовщикам и беглым рабам-маронам.

В тот день, когда случилось чудо, женщина, которая должна была стать владелицей ребенка, почти что матерью, сидела у окна и смотрела на восток поверх обвалившихся крыш и верхушек мачт запертого в гавани французского флота, на нежную лазурь бухты, поскольку прочие виды не сулили никакой надежды. А Соланж Эскарлетт Форнье, подобно лилии, что неизменно поворачивается к солнцу, всегда стремилась уловить хоть искорку.

Соланж, хоть и была молода, красотой не отличалась. Даже на своей свадьбе пару лет назад, в бабушкином платье с фламандскими кружевами и фамильных драгоценностях, она выглядела невзрачно. Но тот, кто рискнул взглянуть на нее второй раз, находил возможность и для третьего, задерживаясь на её высоких скулах, холодных серо-зелёных глазах, надменном галльском носе и сомкнутых губах, таящих обещание.

Постепенно становилось ясно, что одиночество сделало эту молодую женщину неуязвимой.

Соланж Эскарлетт Форнье выросла в Сен-Мало, процветающем порте на Бретонском побережье. Она хорошо знала свою родину и при разговоре едва заметно жестикулировала, как коренные жители этих мест. И ей отлично было известно, чьими руками и из какой шерсти изготавливается знаменитая пряжа Сен-Мало.

Здесь, на небольшом острове, Соланж Эскарлетт Форнье была загадкой для окружающих – провинциальной невестой без влиятельной парижской родни, замужем за непримечательным капитаном разгромленной армии. У самой Соланж никак не укладывалось в голове, как столь ужасная вещь могла произойти, и хоть она и осуждала своего мужа, Огюстена, но больше корила себя: как можно было допустить такую глупость?

В среде буржуазии Сен-Мало Форнье считались «важными», а Эскарлетты – «грозными». Анри-Поль Форнье и отец Соланж, Шарль, надеялись объединить свои дома с помощью брачного союза детей. Шхуны Анри-Поля перевозили товары Эскарлеттов, а авторитет Эскарлеттов усмирял алчность портовых чиновников. Каждому судну нужно два якоря.

Прямыми и обходными путями отцы подсчитывали выгоды будущего союза, ибо, как гласит бретонская пословица, на любви и бедности крепкого хозяйства не выстроишь.

Любовь? В присутствии старшей дочери Шарля Эскарлетта молодой Огюстен Форнье заливался краской и не мог вымолвить ни слова, и не имело значения, насколько Соланж равнодушна к своему поклоннику. Вне всякого сомнения, стерпится-слюбится.

Бедность? Отцы приложили немало усилий в предсвадебных переговорах, чтобы уравнять состояние жениха и солидное приданое невесты.

Ко дню свадьбы Огюстен владел девяноста процентами (Анри-Поль приберёг остаток в своих интересах) дальней плантации – Сюкари-дю-Жардан в 150 гектаров, с большим домом («настоящий Версаль!»), оснащённым по последнему слову сахарным заводом («чем белее сахар, тем выше цена, не так ли?») и сорока тремя («послушными и верными») работниками от пятнадцати до тридцати лет, не говоря уж о двенадцати рабынях детородного возраста и многочисленных детях, которые – если на то будет воля Господня – пополнят запасы рабочей силы.

Анри-Поль вел учёт доходов, которые ежеквартально поступали на его счёт в Банке Франции.

– Сто двадцать экю, – произнес Шарль. – Похвально.

Мурлыкая что-то про себя, он пошуршал бумагами и сделал пометку в блокноте.

– Очень недурно. У вас есть более свежие отчёты? За последние три года, к примеру?

Анри-Поль достал из кармана трубку, но, подумав, отложил её в сторону.

– События.

– Ах, значит, события…

Шарль Эскарлетт отлично знал, что никаких более свежих счетов нет и не могло поступить, но позволил себе развлечься, совсем чуть-чуть.

Двадцать лет назад, когда Анри-Поль взял ссуду под залог двух небольших шхун, чтобы купить сахарную плантацию на одном из Карибских островов, о котором в Сен-Мало почти никто и не слыхал, Шарль Эскарлетт не присоединился к рядам зубоскалов, а всего лишь приподнял бровь.

«Недальновидность» Анри-Поля превратилась в «прозорливость», когда в Европе спрос на сахар возрос в два, три, а потом и в четыре раза. Даже в беднейших домах теперь обязательно варили варенье и пекли торты. Сахарный тростник лучше всего рос на почве именно того острова, и ни одна плантация не производила сахар белее, чем Сюкари-дю-Жардан. За первый же год владения плантацией прибыль покрыла все расходы. Впоследствии Анри-Поль вложил доходы в увеличение флота до восьми судов (который перешёл по наследству старшему сыну, Лео), и Форнье пригласили присоединиться к французскому Обществу перевозчиков и купцов, где на ежегодном балу Анри-Поль (который принял чуть больше, чем следовало), хлопнув Шарля Эскарлетта по плечу, фамильярно обратился к нему на «ты».

Вот из-за этого несчастного «ты» Шарль и спросил об отчётах, которых не стоило и ожидать.

Неблагодарные рабы на плодородном островке подняли мятеж против своих законных хозяев. Пока бунтарские настроения среди рабов нарастали, французы в метрополии начали свою революцию и казнили короля. Революционное правительство, состоящее из непрактичных якобинцев (которые жили в Париже и, верно, не имели ни локтя собственной земли под плантациями!), одурманенные собственными лозунгами: «Свобода! Равенство! Братство!», освободили всех французских рабов!

Спустя несколько лет, когда во главе правительства встал Наполеон Бонапарт, условия существования на островке по-прежнему оставались нестабильными, опасными и определённо невыгодными для торговли. Самопровозглашённый негритянский генерал-губернатор искал способы сохранить связи с Францией (раздав тем не менее лучшие плантации своим сторонникам), но другие мятежники, недовольные его правлением, захватили их себе.

Шарль Эскарлетт понимал, что Анри-Поль не отдал бы девяносто процентов плантации Сюкари-дю-Жардан сыну Огюстену, будь хоть малейшие гарантии прибыльности, но он, расплывшись в самой приятной улыбке, откупорил бутылку «Арманьяка» того же года, в котором последний несчастный Людовик взошёл на трон. Анри-Поль преисполнился признательности.

Распив второй бокал, Анри-Поль обратил внимание, что бедра и грудь Соланж способны произвести на свет и выкормить сильных внуков, но заметил:

– Не мой Огюстен станет в этой семье носить штаны.

Шарль взболтал вино в бокале, чтобы ощутить весь букет.

– Огюстена нужно будет направлять.

– Из него бы вышел отличный священник, – мрачно отозвался Анри-Поль.

– На мою дочь он смотрит вовсе не глазами священника! – хмыкнул Шарль.

– Некоторые священники так и смотрят.

Они пребывали в добродушном настроении и теперь посмеивались, будучи оба в юности противниками религии. Шарль Эскарлетт заткнул бутылку пробкой и протянул руку:

– Значит, до завтра?

– К вашим услугам.

Огюстен Форнье совершенно не подходил на роль перспективного зятя, да его бы никогда и не выбрали, если бы не эта далёкая плантация и вмешательство самого Наполеона.

Пока Шарль с Анри-Полем ломали головы, как вернуть себе Сюкари-дю-Жардан, Наполеон обдумывал, как бы направить богатства острова снова во Францию, чтобы на них перестали наживаться враждебные чернокожие, которые сами были собственностью французов, пока глупцы якобинцы не допустили своей ошибки. Более того, нахалы американцы так и вились вокруг Нового Орлеана, центра огромной территории Луизианы, и внушительный французский гарнизон на острове мог бы умерить их амбиции. Французы и британцы сейчас пребывали в мире, моря были открыты, и для замечательной наполеоновской армии дел было совсем немного. Первый консул поручил командование большим экспедиционным флотом своему зятю, генералу Шарлю Виктору Эммануэлю Леклерку.

После разговора с Форнье Шарль Эскарлетт переговорил с Рикаром д’Ажо, который потерял руку в битве при Аустерлице, тем самым завоевав в Сен-Мало авторитет военного эксперта. Рикар с благодарностью принял вторую рюмку лучшего коньяка Эскарлетта, после чего в раздумье приложил палец к носу и заявил: мол, высадившись, экспедиционный корпус Леклерка проведет не больше трёх-четырёх сражений, повесит кого-нибудь в назидание местным, и всё придёт в норму за несколько недель, и месяца не пройдёт. Перед французскими пушками наполеоновских ветеранов «чернокожие разбегутся, как стадо тулузских гусей».

– А потом?

– Ха-ха. Победитель получает всё!

Подобный прогноз до того точно соответствовал опасениям Шарля Эскарлетта, что он провёл ночь без сна, а за завтраком был мрачен. Когда Соланж спросила у «дорогого папа», что случилось, он резко оборвал дочь, отчего она засомневалась: в своём ли он уме?

Но спустя немного времени рассудок прояснился и стало ясно, как следует поступить. Осталось только расположить к себе Анри-Поля (разумеется, перейдя на «ты»), чтобы тот понял реальное положение вещей и свои возможности.

Огюстен Форнье провёл два вечера с будущей невестой под присмотром дуэньи. Несмотря на своё незнание прекрасного пола, выросший за высокими стенами особняка Форнье на Рю-де-Пешёрз, 24, Огюстен – когда его любовное исступление пошло на убыль, – даже он понял, что Соланж Эскарлетт – высокомерная провинциалка, равнодушная и погружённая в себя. Но что из того? Любовь не расчётлива.

Он страдал по ней. Родинка под левой бровью находилась именно там, где должна быть самая прекрасная родинка на свете. Господь Бог сотворил её грудь для ладоней Огюстена, а пышные ягодицы так и манили сжать их. Видения того триумфального момента, когда он овладеет Соланж, не давали Огюстену спокойно спать, а пропитанные потом простыни за ночь скручивались в жгуты. Может ли брак держаться на одном желании? Огюстен не знал этого и знать не хотел.

Соланж представляла, что свадьба гарантирует ей неделю превосходства над незамужними сёстрами и скучные супружеские обязанности с мужчиной, которого она находила, впрочем, вполне привлекательным. Долг так долг, не так ли? Отец всё устроил: крещение, домашнее обучение до двенадцати лет, а теперь вот и свадьбу. Как и повелось в Сен-Мало.

Вопрос был решён, и молодые поженились. Получив ссуду на два пункта выше базовой ставки под залог сахарного завода, Шарль Эскарлетт купил для своего зятя чин мичмана в Пятой бригаде экспедиционного корпуса.

В детстве Огюстен был спокойным мальчиком. Пока другие с упоением сражались на деревянных саблях, Огюстен опасался, как бы кто-нибудь не выбил ему глаз. Мальчишки стали мужчинами, у них появились настоящие сабли, и Огюстен вздрагивал от одного вида блестящей стали. Но теперь тесть пояснил:

– Сюкари-дю-Жардан находится полностью в твоём ведении, не так ли? После того как генерал Леклерк подавит мятеж и наши негры вернутся к работе, кто станет владельцем плантации – прежние законные хозяева или один из офицеров-любимчиков Леклерка?

Шарль похлопал Огюстена по спине:

– Не волнуйся, мой мальчик. Все закончится ещё до того, как ты это узнаешь, и… – тут он кашлянул, – как известно, чернокожие женщины весьма… примитивны.

Огюстен, которому обладание невестой доставило гораздо меньше удовольствия, чем он мечтал, счёл, что в этих делах «примитивность» – не худшее качество.

Анри-Поль винил в вынужденном согласии на «regime de in fiparatum de bient»[1]Régime de in fiparatum de bient – форма брачного договора, при котором жена сохраняла права собственности на своё приданое. – Прим. перев. сыновнюю «неподобающую страсть». Солидное приданое Соланж Эскарлетт Форнье положили на депозит в Банке Франции – на её имя.

– Мой дорогой друг, – ободрял Шарль нового родственника, – им понадобятся эти деньги, чтобы восстановить завод. Не пройдёт и года, и твои десять процентов тоже начнут приносить прибыль.

Соланж посчитала, что быть хозяйкой большой плантации не так уж плохо, что вызвало немалую досаду сестёр. Вдобавок ко всему она мила, обходительна и если не красива (Соланж была реалисткой), то весьма, весьма недурно одета.

По воскресеньям после службы можно будет принимать жён других плантаторов, подавая чай в кобальтово-синем с золотом севрском бабушкином сервизе. Она наденет бабушкино ожерелье, а за каждым стулом будут стоять слуги, обмахивая приятельниц опахалами.

Новоиспечённая пара, погрузившись на корабль в Бресте, отправилась в долгое плавание на запад, продолжавшееся сорок два дня. В соответствии со званием Огюстену досталась кровать в крошечной каюте, которую молодожёны делили с двумя неженатыми офицерами того же ранга. Те деликатно делали вид, что не слышат и не видят того, что неминуемо должны были видеть и слышать. Поскольку места для ссор не было, Соланж оставалось делать это только глазами.

В один прекрасный момент утром 29 января то, что привело их на борт экспедиционного судна, стало реальностью. Когда показавшийся на горизонте остров стал приближаться, Соланж, стоя на палубе, заполнившейся людьми, вложила свою маленькую руку в ладонь мужа. То ли от этого рукопожатия, то ли от встречного ветра, пронизанного душистыми ароматами земли, на глаза младшему лейтенанту Форнье навернулись слёзы. Это правда! Жемчужина Антильских островов напоила воздухом надежды плантатора с женой.

Поскольку повстанцы сняли сигнальные буи в гавани Кап-Франсе, экспедиционный корпус генерала Леклерка, в который входила и Пятая бригада с нашим мичманом-новичком, двинулся вдоль берега, чтобы найти место для высадки, и Соланж осталась в каютке одна.

Пока Леклерк выбирал место нанесения первого удара, бунтовщики подожгли город, и дымный смрад поглотил благоухающий бриз. К черту буи! Адмирал отдал приказ зайти в бухту и пришвартоваться к причалу. В первой высадившейся партии французов были матросы, морские пехотинцы и штатские, среди них – и Соланж, которая размахивала совсем не дамским кинжалом. Несколько сот негритят высыпали им навстречу с криками «Papa Blan, Papa Blan» («Белый отец»). Когда сошедшие на берег занялись грабежом, Соланж привлекла детей для переноски багажа к дому, который огонь пощадил.

Соланж устроилась на каменном крыльце двухэтажного дома с кинжалом на коленях, просидев там до вечера, когда подоспели основные силы генерала Леклерка. Через два дня какой-то офицер с гордо закрученными гренадёрскими усами известил Соланж, что других уцелевших после пожара домов не осталось и она обязана уступить свой дом старшим офицерам.

– Нет.

– Мадам?

– Нет. Дом маленький и грязный, в нём всё разломано, но меня он устраивает.

– Мадам!

– Вы выселите жену французского плантатора силой?

Огюстен благоразумно не показывался им на глаза, и все попытки других офицеров выгнать из дома хозяйку оказались тщетными.

Пока что план Наполеона успешно претворялся в жизнь. Многие жители острова приветствовали помощь в подавлении мятежа, и немало чернокожих из правительственных полков перешли на сторону французов. Дома привели в порядок, настелили новые крыши, и Кап-Франсе восстал из пепла. Леклерк отправил большую часть французского флота домой. Многие мятежные командиры вновь присягнули на верность Франции и её Первому Консулу. Самопровозглашённого генерал-губернатора заманили на переговоры о мире, где и арестовали.

Форнье отправились осмотреть плантацию. Над Плэн-дю-Нор стояло холодное туманное утро, и Соланж куталась в шерстяную шаль. Равнина находилась под властью горы Морн-Жан, дающей начало множеству больших и мелких ручьёв, преграждавших путь.

В крошечных деревеньках молчаливые, истощённые дети глазели на них, а одичавшие собаки шарахались в сторону. Одни поля так заросли кустарником, что туда было не пробраться, другие были поделены на маленькие участки с хижинами новых вольноотпущенников; и лишь на нескольких зеленел неубранный тростник. Журчащие ручьи можно было перейти вброд, а через мрачную Гранд-Ривьер-дю-Нор, берега которой были усеяны сломанными ветками и поваленными стволами, оставшимися после зимних паводков, их перевезли на пароме.

Повернув на юг от Сегюрского перекрёстка, супруги наконец приблизились к источнику своего будущего счастья: Сюкари-дю-Жардан.

Прежде они были знакомы с далёкой, таинственной карибской плантацией лишь благодаря отчётам управляющего, купчим и картам; сегодня же их повозка наконец проложила колею на заросшей дорожке, затененной стенами сахарного тростника, колышущегося над их головами.

– Ваниль, – прошептала Соланж. – Пахнет ванилью.

Тростник зашуршал в ответ. В этих зарослях могло таиться всё что угодно, и супруги успокоились, только выехав на солнце, на вымощенную булыжником дорогу, ведущую к двухэтажному дому: выяснилось, что он был вовсе не таким большим, как рисовало им воображение, даже до того, как сгорел. Сквозь окна верхнего этажа виднелись почерневшие балки на фоне серо-синего неба. От парадной двери осталась лишь куча обгоревших обломков.

– О! – выдохнула Соланж.

В шелесте несрезанных стеблей тростника было слышно, как разбегаются последние негры, ещё остававшиеся на плантации.

– Мы отстроим всё заново, – сказал Огюстен.

– Думаешь, мы справимся? – спросила Соланж, кладя руку ему на колено.

Своё . Разрушенный дом. Сожжённый сахарный завод с покосившимися, сломанными балками, трубами и шестерёнками – свои . В голове роились планы. Они осмотрели нетронутую негритянскую деревню – их собственную . Жильё каждого работника защищали зелёные стены кактусов. Огюстен протянул руку и тут же отдёрнул, сунув палец в рот, а Соланж хихикнула. Все дворики были утоптаны и чисто выметены. Пригнувшись, Огюстен шагнул в сумрак хижины. Соланж закашлялась. Голова мужа почти касалась выходного отверстия для дыма, что было забавно. Обтрёпанные циновки лежали скатанными возле большой корзины для сбора маниоки. На дне чайника, висевшего над очагом, белели остатки какой-то еды. Огюстен представил, как будет учить негритят славным достижениям французской цивилизации. Он уже предвидел их благодарность и радость. Соланж подняла изящную фарфоровую миску, но край оказался оббит, и она бросила её.

Управляющий особо предупреждал по поводу огородов, один из которых, хорошо ухоженный, начинался прямо за этой хижиной. Полевые работники скорее потратят силы на свои огороды, чем на господскую работу. Огюстен по-хозяйски заявил:

–  Наши негры выполнят работу на плантации, прежде чем заниматься этими… пустяками!

«Интересно, есть ли у них дом ещё и в городе», – подумала Соланж.

Солнце ласково смотрело с небес, озаряя их жизнь до скончания века. Они – вдвоём – смогут здесь что-то создать. Своё . Огюстен просто раздувался от гордости. Он поймает и вернёт заблудших работников на Сюкари-дю-Жардан. Разве это не их дом? Разве они не посвятили плантации свою жизнь, так же как и он? Ветерок пробежал по полю, и тростник зашуршал. Какой приятный звук!

– А дом… – сказал Огюстен. – Я даже рад, что он сгорел. Он был слишком маленький. Неудобный.

– Мы выстроим лучше, – добавила Соланж.

В заброшенном цветнике Огюстен расстелил плащ подле розового куста, который нашёптывал им счастливое будущее. Они разбогатеют. Будут хорошими хозяевами. Их будут любить. Они будут делать всё, чтобы понравиться. И Соланж отдалась мужу в полном исступлении любви.

К несчастью, после того как чернокожий генерал-губернатор был депортирован во Францию, волнения усилились, оставаться в деревне стало небезопасно, и Форнье больше ни разу не навестили свою плантацию, на которую возлагали столько надежд. Огюстен никогда не рассказывал жене, что творилось на армейской службе. Его повысили. Потом повысили ещё, но гордости это не прибавило. Огюстену больше не доставляли удовольствие ни балы, ни театр, а самые любезные и остроумнейшие беседы наводили на него скуку. Капитан Форнье прекратил появляться в обществе.

Вместе с летом пришла тропическая жёлтая лихорадка.

Необычные слухи распространились среди легковерных французских офицеров: будто бы их косят сверхъестественные силы. Много лет назад, ещё до того, как якобинцы освободили рабов, и задолго до того, как Наполеон отправил Леклерка вновь их поработить, на центральной площади Кап-Франсе публично сожгли жреца вуду. Суеверные чернокожие не сомневались, что он умел превращаться в зверя или насекомое, и потому его нельзя убить. Но – ха-ха, месье, – его жир так же пузырился на огне, как у всех! И хотя сгоревшие останки жреца соскребли с булыжников площади, то лето сопровождалось невероятным нашествием москитов и первой эпидемией желтой лихорадки.

Лихорадка жгла огнём. Больной задыхался, мучаясь от жажды. Его мозг сжимался, словно сочный плод в руке силача. Обречённый оставался в сознании и терял последнюю надежду.

Потом приходил черед передышки. Облегчение. Покой. Лихорадка отступала, и в висках прекращала стучать кровь. Больной выпивал прохладной воды и откидывался на спину. Какая-нибудь сердобольная душа вытирала с тела липкий пот. Многие жертвы надеялись на выздоровление.

Но и самые набожные утрачивали веру, когда лихорадка возвращалась, из носа и рта лилась тёмная кровь и зловонные потоки чёрной рвоты.

По причинам, ведомым только Ему, милосердный Господь пощадил Соланж с Огюстеном, но большая часть наполеоновского экспедиционного корпуса перемёрла, солдат не успевали хоронить. И генерал Шарль Виктор Эммануэль Леклерк, хоть и был погребён с большей пышностью и величием, чем десятки тысяч простых солдат, стал таким же покойником.

Жена генерала, сев на один из последних французских кораблей, успела покинуть остров, но через год после подписания франко-британского перемирия оно было расторгнуто, и британская эскадра устроила блокаду острова.

Когда британцы узнали, что Наполеон продал Луизиану американцам, оставшиеся в живых французы на островке поняли, что Наполеон продал и их.

После того как генерал Рошамбо принял на себя командование попавшими в окружение французскими силами, столицу охватило лихорадочное веселье. Покинутые своим народом и императором офицеры, плантаторы, их жёны и креолки резвились на ночных балах. И хотя «Свадьба Фигаро» осталась лишь воспоминанием, развлекательные представления устраивались в театре с пробитой крышей, под открытым ночным небом. Летучие мыши носились под балками, пугая женщин в зале.

Соланж не особенно любила вечеринки, но понимала, что в данных обстоятельствах разобщение подобно смерти. Хотя она предпочла бы прогулку в одиночестве по побережью, Соланж подавляла свои склонности, отправляясь на бал или в театр. Когда Огюстен прекратил сопровождать её, преданным спутником стал майор Александр Бриссо, необычайно порядочный офицер, на год или два старше Соланж. Поскольку майор был племянником генерала Рошамбо, он вызвался охранять её по долгу службы, и хотя Соланж могла позволить себе некоторые вольности, он никогда их не добивался.

Соланж была реалисткой. Кем бы ни был Бриссо, она была благодарна ему за протекцию. Дома Соланж ожидала найти то, что подобало любому из рода Эскарлеттов – достигшего пусть небольших успехов, преданного ей по большей части мужа, который бы заслужил уважаемое положение в обществе. Ничто в Сен-Мало не подготовило её к созерцанию непогребённых жертв лихорадки, разлагающихся под открытым небом, и к тошнотворному запаху. В её представления не укладывались удушающий дым, змеившийся по улицам осаждённого города, или плантация, которой они владели, но так и не осмеливались навещать. И каким странным сделался взгляд у её мужа! У человека, с которым она делила ложе!

За двадцать восемь месяцев, шесть дней и двенадцать часов ада капитан Огюстен Форнье увидел и сотворил такое, что было хуже всяких кошмаров. Он отверг несметное количество просьб, был глух к предсмертным мольбам. Своим ничем не выдающимся указательным пальцем он не раз нажимал на курок, а неловкими руками надевал петлю на шею.

– Когда мы победим мятежников, – сказала ему жена, – всё вернётся на круги своя. В точности, как раньше!

Он согласился, зная, что ничто не вернётся вспять, ничто не может стать прежним.

Как и предполагал отец, из Огюстена вышел бы неплохой священник. Но теперь он даже не знал, какой из совершенных смертных грехов обречёт его в конце концов на вечные муки.

Сегодняшний обход не имел вообще никакого смысла: сбежал некий Джоли, слуга племянника генерала Рошамбо, Александра Бриссо. К чему за ним гнаться? Рабы сбегали каждый день дюжинами, сотнями, тысячами.

Может, всё дело было в лошади, которую украл Джоли. Возможно, она была очень дорогой. Огюстен просто подчинялся приказам. Что пристало солдату, а что палачу – он давно уже не делал различий.

По какой-то причине генерал желал получить голову Джоли. Несмотря на то что шеи у людей тонки, снять голову не так уж легко. Если удар сабли не придётся точно меж позвонков, лезвие застрянет в кости, а из рассечённых артерий будет хлестать кровь, заливая белые панталоны.

Стежка следов, оставленных копытами украденной лошади, шла по заброшенным кофейным плантациям вдоль склона горы, возвышавшейся над Плэн-дю-Нор.

Огюстен со своим сержантом ехали верхом на мулах. Простые солдаты переводили дух, когда выпадала минутка. В далёком Сен-Мало сейчас начиналась осень. Прохладная, приятная осень.

Меж рядами кофейных деревьев открывались террасы, уходя далеко вверх от манящего, ласкового синего моря. Британская эскадра даже не пыталась скрываться: три фрегата (хотя хватило бы и одного) лениво курсировали туда-сюда. Детские игрушки. Что понимали эти скучающие английские офицеры, глядя в подзорную трубу на руины Кап-Франсе и вздымающуюся над городом Морн-Жан? Как же Огюстен завидовал этим офицерам.

Дальше уклон делался слишком крутым, и кофейные деревья там уже не росли, а дорога, по которой двигалась повозка, сужалась, а затем и вовсе превращалась в звериную тропу огромных островных грызунов и диких кабанов. Огюстен спешился и повёл мула в поводу. Пот заливал глаза, патрули то тянули животных, то садились верхом, карабкались, продирались сквозь колючие кусты, которые цеплялись за них, как отвергнутые любовницы. Одни ругались, другие бормотали молитвы, которые выучили в детстве. Самые большие оптимисты уже не верили, что они когда-нибудь вновь увидят Францию. Каждый из них понимал, что он – mort, decede, defunt [2]Мёртв, труп, покойник ( фр. ).. Порой они запевали залихватскую песню о месье Смерти, славном парне.

Mort oui[3]Пусть умрём ( фр. )., но не прямо сейчас! Не в это утро, не в тот момент, когда роса висит на этих нефранцузских листьях, странные насекомые наслаждаются своей ничтожной жизнью, а солнце немилосердно печёт лоб. Устроим завтра рандеву, месье Смерть. Раз уж тебе угодно. Но не сегодня!

Жизнь Огюстена Форнье могла сложиться и по-другому. Если бы только Фортуна улыбнулась ему – едва заметно, робко улыбнулась, дружески подмигнула… Ah, bien[4]Да ладно, чего уж там ( фр. )..

А он ещё в Сен-Мало чувствовал себя несчастным! Что за ребёнок! Испорченный, глупый ребёнок! Да, отец был требователен к нему, но спрашивал ли с него больше, чем другие отцы со своих сыновей? В особенности добившиеся всего сами. На самом деле, перспективы перед Огюстеном открывались незавидные – его старшему брату, Лео, досталось в наследство Морское агентство Форнье – но, по крайней мере, у Огюстена были перспективы!

Как он тогда был счастлив!

Ветки цеплялись за куртку, перевязь и так часто срывали треуголку с головы, что Огюстен понёс её в руках.

На колючках терновника висел красный колпак, bonnet rouge, из тех, что любили носить якобинцы, а Наполеон считал отвратительными. Шёлковая саржа казалась слишком изысканной, чтобы принадлежать беглому рабу. Может, Соланж что-нибудь придумает сделать из неё.

Огюстен вскарабкался на прогалину на узкой террасе. Чёрно-бурая коза, пасшаяся там на привязи, испуганно замекала при виде солдат.

В дверном проёме маленькой хижины висел ковёр, который, вероятно, стащили из господского дома. Пальмовые листья на крыше были связаны полосками из того же ковра. Сержант взвёл мушкет, остальные последовали его примеру.

Здесь, на высоте, было прохладно. Небольшой водопад стекал по заросшей мхом скале, наполняя прудик размером с ванну.

Коза опять жалобно заблеяла, что-то залопотал зелёный попугай, будто деревянная колотушка замолотила по бревну. Ветерок щекотал волосы на затылке. Должно быть, приятно смотреть на кровавые схватки сверху. И чувствовать себя в безопасности.

У двери лежала мёртвая девушка. Смерть наступила недавно, так как кровь ещё не успела запечься. Огюстен не стал смотреть ей в лицо. Слишком много держалось в памяти лиц, которые следовало забыть.

Он вытащил пистолет. Отдёрнув полог, заглянул внутрь. Его окутал смрад смерти. Не дав себе времени отступить, капитан Форнье шагнул через порог.

Там лежала старуха с наполовину отрубленной головой и младенец с размозжённым черепом. Мозги красно-серым пятном забрызгали очаг. Крошечные ручки были сжаты в кулачки, как у маленького сумчатого зверька.

«В нас, людях, не осталось ничего человеческого», – подумал Огюстен.

Интересно, кто это сделал, мелькнуло у него в голове. Мароны? Повстанцы? Другой патруль?

Убийцы всё перевернули вверх дном, вытряхнули, рассыпали в поисках чего-то ценного в этом нищем доме.

Огюстену очень хотелось надеяться, что кровь, в луже которой он стоял, не просочилась внутрь. Если кровь пропитает швы ботинок, от неё уже не избавиться.

Перевёрнутая корзина для маниоки осталась цела. Мародеры высыпали всё, что можно, раскидав по полу, но корзину не тронули, хотя в ней как раз и могло таиться то, что они искали. Она стояла, как божок-хранитель домашнего очага.

Огюстен пнул её ногой, и та откатилась в угол.

А прямо оттуда, улыбаясь, показалась совершенно голая девочка лет четырёх-пяти с очень тёмной кожей. Ножки её были все вымазаны в крови убитых родных. Под пристальным взглядом Огюстена она спрятала испачканные кровью ручонки за спину и присела в неловком реверансе.

–  Ki kote pitit-la?  – спросила она на креольском.

И добавила по-французски:

– Добро пожаловать в наш дом. Наша коза Элоиза даёт хорошее молоко. Вы слышите, как она мекает? Я с радостью подою её для вас.

Капитан Огюстен Форнье стоял молча, разинув рот.

Малышка повторила:

– Вы, должно быть, проголодались. Я могу надоить вам молока.

Огюстен перекрестился.

Её улыбка светилась детской жизнерадостностью.

– Вы возьмёте меня с собой?

Капитан так и сделал.