Онлайн чтение книги Матрос с «Бремена» Sailor off the Bremen
Прогулка по берегу Чарлз-ривер

— Итак, Шелли! — провозгласила Гортензия. — Перси Биши Шелли. Тысяча семьсот девяносто второй — тысяча восемьсот двадцать второй. Что это за даты?

— Помню: тысяча семьсот девяносто второй — тысяча восемьсот двадцать второй, — откликнулся Роджер на противоположном краю стола, где они сидели за завтраком. — Поэт-романтик. Направление романтизма: Уильям Вордсворт, Сэмюел Тейлор Колридж, Джон Китс1, Джордж Байрон, Перси Биши Шелли.

— Совершенно верно! — похвалила Гортензия; заметила вдруг, как у него закрываются веки в полудреме, что постоянно одолевала его в последние дни, крикнула высоким голосом: — Роджер!

— Я не сплю. — Он откинул назад большую седую голову; на его розоватом профессорском лице появились запоздалые морщины. — Сегодня утром — никакой сонливости. Обсуждаемая тема: Шелли — поэт и драматург. Как видишь, я не сплю и совершенно бодр, дорогая.

— Налить еще кофе?

— Не люблю кофе, ты знаешь.

Гортензия налила еще чашку. Для утреннего кофе она приобрела громадные чашки, похожие на миски для каши. Он вытащил одну из своих старых записных книжек для лекций и медленно принялся что-то в ней читать, потирая глаза; передал ее Гортензии.

— Выпей кофе! — настаивала она.

Роджер поднял чашку обеими мягкими, старческими руками и стал пить — в какой-то особой, подчеркнуто аккуратной, деликатной, домашней манере; такая особенность была у него всегда и вот сохранилась даже в старости.

— Он был выходцем из очень порядочной и богатой семьи, — начала Гортензия.

— Скажите, какой парадокс! Подумать только — еще в тысяча семьсот девяносто втором году порядочность и богатство не мешали друг другу, как-то уживались. — Роджер фыркнул. — Ну, вот видишь, со мной все в порядке, даже откалываю профессорские шуточки; жизнерадостен и дееспособен.

Гортензия, улыбнувшись, коснулась руки мужа.

— Замечательно! Его выгнали из Кембриджа, когда он написал книгу «Необходимость существования атеизма», а его отец перестал разговаривать с ним…

— Я отлично все помню! — подхватил Роджер. — Курс английской литературы для первокурсника; обзор английской литературы. Сам читал его тридцать лет назад. Должен же я хоть что-то помнить из него, как считаешь?

— Да, дорогой, — ответила Гортензия.

— Сегодня утром все так ясно перед глазами, — отметил Роджер. — Все ясно как стекло. Может, мне становится лучше? Что скажешь, дорогая?

— Вполне возможно, — подтвердила Гортензия. — Ну а теперь, дорогой, Шелли…

— Сегодня утром нечего беспокоиться. Для этого нет абсолютно никаких причин. Я прекрасно справлюсь с лекцией в аудитории; буду держать их в ежовых рукавицах. Слава британской поэзии, джентльмены, — только подумайте: какая дивная музыка столетий! Ну, это риторика старика профессора для молодежи. — Вдруг, вздохнув, он закрыл глаза и заснул.

Гортензия недовольно покачивала головой, нервно перебирая пальцами седую прядь на шее. Подошла к мужу, легонько потрясла его за плечо.

— Ну, Роджер! Роджер! Сейчас не время для сна! В девять у тебя пятидесятиминутная лекция. — Потрясла сильнее.

Голова его беспомощно перекатывалась на груди из стороны в сторону.

— Роджер! — закричала она. — Роджер, встань! Очнись!

— Дай поспать, — процедил он сквозь зубы, не открывая глаз. — Прошу тебя, дай поспать! Всего пять минут… Прошу тебя — всего пять минут…

— Нет, никаких минут! Немедленно открывай глаза, сию же секунду! — не понижала голоса Гортензия. — Ты должен сегодня бодрствовать хотя бы до двух дня! Дорогой, Роджер, прошу тебя, прошу тебя!

— Послушай, — тихо произнес Роджер с закрытыми глазами, — я старый, уставший человек. Уйди, не мешай!

Гортензия, взяв его голову обеими руками, сильно тряхнула.

Наконец он открыл глаза.

— Ну что ты ко мне пристала?! Оставь меня в покое! — закричал он ей прямо в лицо. — Убирайся отсюда, прошу тебя! Я уже не в состоянии кого-либо учить. Я хочу только одного — поскорее умереть! Убирайся отсюда!

Она поднесла чашку с кофе к его губам.

— Давай! Выпей!

Он машинально начал пить, бормоча после каждого глотка:

— Как я тебя ненавижу… Ты превращаешь последние годы моей жизни в настоящий ад… Пусть меня выгоняют, пусть! Мне абсолютно на это наплевать…

— Лучше вспомни, какому наиболее заметному влиянию подверглась поэзия Шелли! — стояла на своем Гортензия. — Вспомни Уильяма Годвина1, Платона!

— Мне ничего не нужно! Я хочу спать, и все тут. К черту пенсию, к черту…

— Так кто оказал наиболее значительное влияние на творчество Шелли, Роджер?

— Годвин и Платон. — Он устало махнул рукой. — Я все знаю. Я себя хорошо чувствую. Прости меня. Неужели я сказал, что ненавижу тебя?

— Не обращай внимания! — отмахнулась Гортензия.

— Нет, я тебя вовсе не ненавижу, — продолжал Роджер своим слабым старческим голосом. — Я тебя очень люблю.

— Знаю. Оставим это!

— Стоит мне закрыть глаза, как иногда я вижу сны, — объяснял ей Роджер. — Не знаю, сплю я или бодрствую, но я вижу сны. Я гуляю по берегу Чарлз-ривер, гляжу через нее на здание Гарварда, а ты идешь со мной рядом. Такое происходит, как только я закрываю глаза.

— Не будем об этом, дорогой.

— Ну что в этом дурного или опасного? Я снова отлично себя чувствую, — Роджер потягивал из чашки остывший кофе. — Как жаль, что мы уехали с Восточного побережья! Нельзя было этого делать. В этом городе мы чувствуем себя словно в ссылке; никогда он мне не нравился. Мне всю жизнь хотелось жить в Бостоне. Ну что нам здесь нужно?

— Как только оформишь пенсию, сразу переедем в Бостон, — успокоила его Гортензия. — Будем гулять по берегу Чарлз-ривер все лето. Ну а пока, дорогой, никак нельзя игнорировать Шелли.

— Ладно, мне действительно лучше поговорить. Это заставляет меня бодрствовать; я и в самом деле хорошо помню весь этот материал — всю эту чепуху. Только иногда у меня перед глазами вдруг возникает какая-то пелена тумана, и я чувствую ужасную усталость. И мне так редко хочется говорить, — ты уж не обижайся на меня за это.

— А я и не обижаюсь, — успокоила его Гортензия.

— Маленькая моя Гортензия Слоан! — Роджер хихикнул. — Когда мы поженились, мне приходилось делать для тебя абсолютно все, разве только не умывать тебя по утрам.

— Да, ты хорошо обо мне заботился, — признала Гортензия, — всегда.

— Ну а теперь… — Роджер снова начал тереть глаза, — теперь ты превратилась в начальника, лектора, домохозяйку, банкира — и все в одном лице.

— Разве плохо обнаружить вдруг, что ты чему-то научилась в этом мире, до того, как отправиться в мир иной? — мягко отозвалась Гортензия.

— Но ведь тебе приходится так трудно. Слишком большое физическое напряжение. Ты порой выглядишь куда более усталой, чем я сам.

— Ша, Роджер!

— Почему бы тебе не сходить в ученый совет и не подать заявление на пенсию? Вот сейчас, немедленно?

— Ша, Роджер!

Она уже думала об этом, но попечительский совет этой маленькой обнищавшей школы никогда не назначал преждевременно пенсию старикам. К тому же Роджер не пользовался там большой популярностью, его всегда недолюбливали.

— В конце концов, — развивал свою идею Роджер, — осталось всего два с половиной месяца до истечения срока, и в сентябре мне исполнится шестьдесят пять, — необходимый для пенсии возраст. Потом начинается отсчет другого срока — за выслугу лет.

— Мне кажется, все же лучше доработать до конца, если только можно. Врач утверждает, что это тебе вполне по силам.

— Врач! Скажешь тоже! Да он дурак! Понятия не имеет, что со мной происходит.

Доктор знал, он во всех подробностях рассказал Гортензии о том, что происходит с ее мужем. Но она не стала возражать, а согласно кивнула.

— Может, он сбит с толку, дорогой; к чему зря расстраиваться?

Роджер шлепнул себя рукой — это у него стало обычным жестом, — выпил еще кофе.

— Если бы они лучше ко мне здесь относились… если бы мне… сопутствовал успех, — то мы могли бы пойти с тобой в попечительский совет и поговорить там с ними.

— Но ты успешно работаешь, — возразила Гортензия. — Здесь ты, нужно сказать, добился больших успехов.

Роджер тихо засмеялся.

— Ты несколько заблуждаешься, дорогая. — И, словно о чем-то размышляя, откинулся на спинку стула. — Я никогда не сдерживал своего языка, слишком много говорил. Всегда честно высказывал свое личное мнение. В скольких школах пришлось мне преподавать, дорогая?

— В четырнадцати.

— Так вот, я нажил себе врагов во всех четырнадцати. Такой я себе поставил памятник. — И снова неслышно засмеялся. — Никогда не умел держать язык за зубами. И тебе это было, конечно, трудно выносить, а?

— Ничего, я не обращала внимания, — успокаивала его Гортензия, — ни чуточки.

— Прости меня. Мне нужно было почаще затыкаться ради тебя.

— Для чего? — возразила Гортензия. — Ты всегда был таким, — таким я тебя и любила. Ну, ты помнишь все о Шелли?

— Каждое дыхание всей его короткой жизни. Все будет подвергнуто самому внимательному анализу. — Он фыркнул. — Период с тысяча семьсот девяносто второго по тысяча восемьсот двадцать второй. Так? «Если зима приходит, может ли весна…», «Я слезы лью по Адонаю, а он мертв…», «Меня зовут Озимандис, я царь царей, взгляните на труды мои, вы, все сильные мира сего, и придите в отчаяние…». Ну, что скажешь? Твой доктор — полный дурак! В моих мозгах большей частью царит полная ясность; не понимаю, почему он ведет себя подобным образом, — ведь для этого нет никаких причин…

— Ладно, мы поговорим с ним.

— Мне нужно было вовремя заткнуться. — Роджер, обхватив голову руками, лег животом на стол. — Когда я был молод, то верил, что непременно стану профессором английской литературы в Гарварде, руководителем кафедры. Что у меня будет не менее двадцати блестящих работ по истории литературы. Но я слишком много болтал.

— Прошу тебя, Роджер, хватит! — взмолилась Гортензия, пытаясь заставить его наконец замолчать.

— А я преподаю в маленькой школе, где переливаю из пустого в порожнее. Мне скоро шестьдесят пять. — И снова заснул.

Гортензия вновь затормошила его. Он проснулся и заплакал, качая печально головой.

— Прекрати плакать, ты не маленький мальчик! — одернула его Гортензия, хотя и сама плакала, но незаметно, без слез, где-то внутри. — Тебя ждет целый класс! Ты — их преподаватель! — Нельзя проявлять с ним особую мягкость, иначе он этим непременно воспользуется и не пойдет на лекцию. — Да вставай же, вставай!

— Почему ты не оставишь меня в покое? — Роджер не сопротивлялся, когда она силой поставила его на ноги, но все еще плакал. — Ну почему не дают старому человеку поспать? — хныкал он.

Гортензия, надев на него шляпу, вывела за дверь, на свежий весенний воздух. Там вдруг слезы у него прекратились. Вдвоем они медленно шли к школе.

— Как я хочу, чтобы мне поскорее исполнилось шестьдесят пять! — заявил Роджер, когда проходили мимо часовни. — Лег бы и спал, спал, спал… все дни недели; вставал только в субботу вечером. Мы пошли бы погулять по берегу Чарлз-ривер, — я и ты, Гортензия.

— Да, непременно.

— Я преподавал тридцать три года, и у меня на счету в банке пятьсот долларов, — не унимался Роджер. — Либо я должен получать пенсию, либо пусть правительство заботится о нас и кормит. Тридцать три года! Бедняжка Гортензия!

— Да тише ты, Роджер! Вот мы и пришли. Вот твоя аудитория. — И ввела его в классную комнату.

Ученики — их здесь немало, — очень симпатичные мальчишки, с пониманием относились к Роджеру и старались умалчивать о том, что им о нем известно.

— Шелли! Запомни — Шелли! — нашептывала ему на ухо Гортензия, подталкивая его к столу. — Годвин, Платон, романтическое направление в поэзии…

Молча, с широко раскрытыми глазами он стоял возле стола, оглядывая класс. Она, тяжело вздохнув, прошла через все помещение и села за заднюю парту. Зазвенел звонок; все сразу притихли. Роджер шелестел на столе своими бумагами. За прошедшие дни он так редко обращался к своим записям — сейчас они ему абсолютно бесполезны. На лице его появилось отсутствующее, озадаченное выражение, и Гортензия нервно сглотнула, с ужасом понимая: вот он, этот день, наступил…

Но Роджер вдруг откашлялся, легонько ударил себя по щекам.

— Итак, Шелли! — начал он. — Джентльмены, сегодня мы остановимся на творчестве Перси Биши Шелли, великого английского поэта-романтика. Он родился в тысяча семьсот девяносто втором году в добропорядочной и богатой семье. Не правда ли, джентльмены, звучит эта фраза как парадокс. Но тогда были в Англии иные времена, и, по-видимому, в том самом году добропорядочность и богатство умели уживаться, не мешали друг другу.

Все ученики дружно засмеялись, Роджер тоже, и глаза его вдруг заблестели. Гортензия, почувствовав облегчение, отодвинулась подальше назад на своей скамейке. Теперь она уверена: еще один день их жизни пройдет успешно.