Онлайн чтение книги Седьмая свеча
1

Деревянные ворота, покрашенные в веселый зеленый цвет, были открыты настежь, и Глеб, не останавливаясь, въехал прямо во двор. Он вспомнил, как теща не разрешала ему заезжать во двор, заросший бархатистой травкой, поучала, что нельзя ездить на машине по живому. К своему удивлению, он увидел, что, несмотря на позднюю осеннюю пору, когда у деревьев уже позолотилась листва, трава все еще имела темный, бутылочно-зеленый цвет, лишь кое-где слегка тронутый желтизной. Сморщенное в осеннем насморке небо, словно старушка-плакальщица, которая никак не может разразиться слезами скорби по отошедшим в мир иной, вызывало желание поскорее дожить до следующего лета, жгучую потребность в тепле огня и солнца.

Несмотря на вероятность близкого дождя, во дворе были поставлены длинные, потемневшие от времени столы из некрашеных досок и такие же лавки, казавшиеся грубыми и нелепыми рядом с ухоженным, свежевыкрашенным домиком. Столь контрастное сочетание объяснялось необычайным событием, имеющим только одну первопричину – отсутствие хозяйки. Глеб узнал о случившемся из утреннего разговора по телефону. Ему до сих пор не верилось, что эта высокая, худощавая и моложавая для своих лет женщина – старухой ее никак нельзя было назвать – вдруг отправилась в свое последнее путешествие, и теперь где-то рядом парит ее неугомонная душа, возмущаясь беспорядками, возникшими за время столь непродолжительного отсутствия хозяйки дома.

Неожиданно рядом раздались странные звуки, заставившие Глеба вздрогнуть, – это Ольга, его жена, удивительно спокойно воспринявшая известие о смерти матери, только теперь начала всхлипывать, а затем зарыдала. Высокая, спортивного сложения, страстная любительница мини-юбок, с задиристо рассыпающейся копной рыжих волос, обрамляющих продолговатое лицо с изящным носиком, вызывающе-дерзким взглядом зеленых глаз, Оля ни при каких обстоятельствах не теряла самообладания, но сейчас в одно мгновение неузнаваемо изменилась, как-то поблекла и съежилась. Когда она, внезапно постаревшая, сгорбившаяся, судорожно содрогаясь в плаче, кутаясь в черный платок, выходила из машины, в ней было трудно узнать спокойную молодую двадцатидевятилетнюю женщину, которая всю дорогу слушала развлекательные передачи радио «Европа-плюс». Во дворе ее окружили несколько пожилых женщин, и их причитания слились в скорбном хоре, оплакивающем безвременно ушедшую бабу Ульяну.

«Почему безвременно? Дожила до восьмидесяти лет, мне бы достичь этого рубежа», – подумал Глеб и начал разгружать багажник. Женщины как по команде перестали причитать, подошли ближе и с любопытством разглядывали быстро растущую гору пакетов и сумок с продуктами. Ольга, снова спокойная и рассудительная, деловито распоряжалась, показывала, куда нести овощи, куда мясо, а куда рыбу. Глеб вошел в дом. Там набилось много народу, в основном это были женщины среднего возраста и старше. В комнате царил полумрак – окна были плотно закрыты ставнями, и только с десяток свечей разгоняли темноту. Пахло расплавленным воском и еще чем-то удушающим, от чего першило в горле и хотелось прокашляться. Ульяна, мать Оли (отчество ее за два с половиной года супружества Глеб так и не запомнил), лежала в большой проходной комнате на диване. Тонкие черты ее слегка смуглого лица, при жизни энергичного, как бы еще больше заострились, и тем не менее лицо стало мягче, просветлело. С последней их встречи волосы заметно поредели, стала пробиваться седина. Спокойствие, бесконечное спокойствие вечности исходило от нее.

Глеб неуклюже перекрестился, увидев, что так сделала вошедшая с ним женщина в темном цветастом платке. Крещеный в младенчестве, с годами Глеб стал бывать в церкви лишь на Пасху, чтобы освятить пасхальный кулич и покрашенные яйца, видя в этом некую традицию, не придавая этому особого значения. Ему вспомнились домашние напутствия Ольги: «Ты едешь на мою родину. В селе каждое слово, жест – все толкуется людьми и имеет значение. Веди себя как окружающие, не выделяйся. Это похороны моей мамы, и я хочу, чтобы они прошли по-человечески. Чтобы о них потом не судачили соседи, не перемывали нам косточки!» Сейчас он ощущал себя сапером на заминированном поле.

У изголовья дивана стояла маленькая рыженькая колобкообразная женщина и громко причитала, беспрерывно теребя концы повязанного на голове покойницы цветного платка. Глеб попробовал сосредоточиться на мыслях об усопшей, но это ему не удалось. Так случилось, что с тещей за два года, прошедшие после свадьбы, он виделся всего несколько раз, их приезды сюда обычно заканчивались ссорами с женой. Нет, теща не была сварливой женщиной, но очень властной. Дом содержала в чистоте, хозяйство – в порядке, со всем справлялась сама, без мужчины. Отец Оли умер очень давно. Осталась его фотография – мужчина средних лет с широко открытыми глазами, в темном двубортном пиджаке в полоску. У тещи были черные пронзительные глаза и, несмотря на возраст, черные волосы, собранные в пучок на затылке, в которых Глеб лишь сейчас заметил седину. Она не походила на забитую сельскую старушенцию, одевалась по-городскому, здраво и умно рассуждала о многом, имела привычку во время разговора смотреть собеседнику в глаза не мигая, пристально, словно стремясь вывернуть его наизнанку. В свой первый приезд он попытался выдержать ее взгляд, а ей словно именного этого и надо было. Своеобразная дуэль длилась несколько минут, в течение которых она монотонно рассказывала о сельских буднях, как вдруг неожиданно прервала свое повествование и обратилась к нему: «Глебушка, а у тебя с той рыжей и щербатой когда закончится? Ты же в законном браке с Олечкой. И женщина та вроде бы замужняя?»

У Глеба похолодело в груди, так как он сразу понял, о ком идет речь, – о Зинке из соседнего отдела, имеющей длинные рыжие волосы, выдающихся размеров грудь и небольшую щербинку между зубами «а-ля Пугачева». «Но как старая карга об этом дозналась, будучи в селе за семьдесят километров от нашего дома и ни разу у нас не побывав?» – всполошился он. Тогда он попытался обратить все в шутку, но Оля восприняла слова матери серьезно и стала допрашивать его с пристрастием. После этого он старался не испытывать судьбу – не встречаться взглядом с тещей, но та провоцировала его на это, и в итоге многое тайное становилось явным, после чего следовала семейная ссора. Тогда он решил больше не ездить к теще. Ее немигающий, парализующий взгляд он мысленно сравнивал со взглядом кобры.

Задумавшись, Глеб не заметил, как в комнату вошла Оля, и теперь она рыдала, склонившись на грудь матери. Кто-то принес табурет, и ее усадили возле гроба. Приход Оли воодушевил рыженькую старушку-плакальщицу, и она стала особенно усердно, с надрывом, причитать, за несколько минут едва не доведя Олю до истерики. Глебу было жаль жену, но он не решался подойти к ней, чтобы увести от гроба матери. Раздался громкий шепот, который ветерком пронесся по комнате: «Певчие идут! Певчие идут!»

Три старушки в темных одеждах, преисполненные достоинства, важно прошествовали сквозь людскую толпу, словно и не было никого в комнате. Их белые строгие лица, оттеняемые черными платочками, при изменчивом свете свечей казались восковыми и будто парили в пространстве, создавая ощущение явившихся взорам душ умерших. Они словно прошли строгий отбор по росту и телосложению – настолько были похожи. Сменив у изголовья растаявшую в темноте плакальщицу и будто повинуясь невидимому дирижеру, они все в один и тот же миг запели псалом. Несмотря на то что пели в один голос, их голоса сохраняли индивидуальность и переплетались, то сливаясь, то вновь расходясь. Мелодия слов без музыки завораживала не смыслом, а именно звучанием и уносила мысли в неизвестность, далеко-далеко, откуда не было возврата. И тогда зазвучал в полную силу более высокий голос средней старушки, поражая своей чистотой, заставляя осознать бренность человеческого существования. Пение гармонировало со все более сгущающейся темнотой, молчаливой толпой присутствующих, крохотными огоньками свечей и даже с запахами увядающих, но еще живых цветов, воска, ладана и человеческого пота.

Глеб почувствовал, как его тронули за рукав. Женщина в непременном черном платочке и неузнаваемая в темноте, знаками показала, чтобы он следовал за ней. На улице совсем стемнело, но над входной дверью горела лампочка и потому здесь было светлее, чем в только что покинутой комнате. Свежий воздух и холод вывели Глеба из состояния отрешенности, в котором он неосознанно пребывал все это время. Глеб даже потряс головой, чтобы полностью выйти из этого состояния.

– Ой, извините! Я подумала, что вы с дороги и вам надо бы поесть и отдохнуть. В хате Ульяны это невозможно – там певчие будут петь до полуночи, а потом останутся только близкие для прощания с покойной, на всю ночь. По нашим поверьям, нельзя покойника оставлять одного до тех пор, пока его тело не будет предано земле.

– Я вроде бы тоже родственник, – мужественно сознался Глеб, в глубине души не желая провести ночь в одной комнате с покойницей.

– Да, конечно, – торопливо согласилась женщина, в которой Глеб наконец узнал соседку Маню, приносившую в дни их прошлых наездов молоко по утрам, – но обычно остаются дети покойника и бабы. Если вы хотите, то, конечно, можете остаться.

– Нет-нет, – поспешно отозвался Глеб и, чтобы его правильно поняли, добавил: – Я не хочу нарушать устоявшиеся обычаи. Только надо бы Олю предупредить.

– Не волнуйтесь, с Олечкой договорено, ей известно, где вы будете ночевать, – успокоила его соседка. – Я живу недалече, через несколько хат. Пойдемте, я вас накормлю и вернусь сюда, к Ульяне. Позже постелю вам, или вы хотите сразу прилечь отдохнуть?

– Я так рано не засну и ужинать не хочу.

– Вам захочется. У меня борщ и пампушки с чесноком. Пирожки с капустой. Картошка с шашлыком.

– С шашлыком? – удивился Глеб.

– Ну да, свежина, в обед на сковороде пожарила. Вчера кабанчика зарезали, сегодня утром, как узнала про Ульяну, отнесла мяса на поминки. Баба Наталка и Варька уже куховарят.

«Шашлык – это просто свежее мясо, жаренное на сковородке», – понял Глеб местное значение известного блюда и вдруг почувствовал, что очень голоден, не в силах терпеть даже минуты – так у него засосало под ложечкой.

– Ну, если вы так настаиваете, – промямлил он, еле сдерживая себя, чтобы не броситься бегом туда, где его ждал обещанный ужин.

Соседка ступала тяжело, еле передвигая натруженные ноги. Глеба подташнивало от голода, и в какой-то момент ему захотелось схватить ее на руки и пробежать оставшееся расстояние. Но, во-первых, она была не в его вкусе, во-вторых, имела не только натруженные ноги, но и лишний вес, причем в избытке, в-третьих… Впрочем, Глебу и первых двух причин было достаточно.

За стол он сел в полуобморочном состоянии и первую ложку борща поднес ко рту дрожащей рукой. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо у него возникало такое дикое желание есть. Уже твердой рукой держа ложку, он добрался до дна тарелки. Перед ним на сковородке аппетитно шкварчало только что снятое с огня жареное мясо. Тут он вспомнил, как его товарищ по институту, вегетарианец по убеждению, агитировал их в столовой не употреблять мяса, ибо оно есть мертвечина, а он и другие ребята смеялись и поедали шницели, заявляя, что в них мяса нет, не было и не будет, пока их готовят в студенческих столовых. В памяти всплыло бледное лицо мертвой тещи, и ему показалось, что в помещении запахло мертвечиной. «Мяса я есть не буду», – твердо решил про себя Глеб.

– За упокой души Ульяны, – неожиданно раздался над головой голос Мани, и Глеб поперхнулся борщом.

Он кашлял до слез, пока Маня двумя мощными ударами по спине не вернула ему возможность дышать. Только теперь он заметил, что на столе появился графин с прозрачной жидкостью, а рядом с тарелкой – стограммовая стопка, наполненная до краев. Убедившись, что с Глебом все в порядке, соседка стоя, не присаживаясь к столу, выпила такую же стопку, только налитую до половины, и, не закусывая, выжидающе уставилась на него.

– За упокой души Ульяны! – пробормотал Глеб, опрокидывая стопку. Огнем ожгло горло, разлилось в желудке; он выпучил глаза и на мгновение даже перестал видеть.

Через пару секунд приятное ощущение пришло на смену огню и Глеб обнаружил, что в руках держит вилку и жует кусок мяса со сковородки, а мертвечиной больше не пахнет. Соседка быстро налила по второй, а потом и по третьей. Глеб захмелел, даже обильная еда не помогла. Его сознание будто окутал туман, по телу разлилась приятная истома. Словно сквозь вату, он слышал, как Маня объясняла, что она дальняя родственница тещи – как говорится, седьмая вода на киселе, однако же родственница, поэтому ее место возле Ульяны. Уходя, Маня пообещала скоро вернуться.

Глеб, чтобы не заснуть, встал из-за стола и начал слоняться по комнате. Его взгляд то и дело, словно магнитом, тянуло в ту сторону, где стоял, насмешливо наблюдая за ним потухшим оком экрана, допотопный цветной «Электрон» – телевизионное чудо ушедшей советской эпохи. Интересно, работает ли этот доисторический монстр? Человечество изобрело телевизор для того, чтобы скрасить одиночество, тем самым заменив живое общение киношными эмоциями на экране. Просьбу Глеба включить телевизор Маня перед уходом, погрустнев, отклонила, пояснив, что, пока Ульяна не упокоится с миром на кладбище, нельзя включать телевизор, приемник, даже слушать проводное радио. Почему – она не стала вдаваться в подробности. По всей видимости, душа тещи сильно опечалилась бы, увидев зятя уткнувшимся в голубой экран. Глеб пожалел, что, не желая злить Ольгу, оставил в машине ноутбук с модемом. Сейчас было бы чем заняться, даже если бы не удалось подключить интернет. Статья «Особенности коммуникации в изолированных социумах на примере африканских племен» давно ожидает своего завершения, а ее, соответственно, ждет от него редакция журнала «Вопросы психологии», перед которой у него есть обязательства. А он здесь мается бездельем и попусту тратит драгоценное время! Глеб рассердился на себя из-за того, что, опасаясь гнева Ольги, не прихватил с собой ноут потихоньку от нее. Сельская обстановка давила на него, до мозга костей городского жителя, ощущавшего себя здесь как в заточении.

Почему люди свыклись с тем, что условности довлеют над ними? И он, человек современных взглядов, кандидат наук, вынужденно соглашается с этими сельскими пережитками, берущими свое начало от царя Гороха! Он привез сюда Ольгу для прощания с матерью, и, по сути, больше ему здесь делать нечего, кроме как поприсутствовать завтра на ее похоронах.

Поискав что-нибудь почитать, Глеб обнаружил в коридоре стопку старых газет периода перестройки, приготовленных, видимо, для растопки, и среди них детскую книжку без обложки. Книжка предназначалась для малышей, однако была полна абсурда в стиле Кафки. Бумажный кораблик, по странной прихоти автора названный степным, плывет по лужам и представляет, что вокруг него бескрайний океан. Содержание старых газетных материалов при знакомстве с ними из будущего казалось еще более наивным, глупым и смешным – полным-полно радужных несбыточных планов: государство обеспечит каждую семью отдельной квартирой, в стране будет изобилие продовольствия и материальных благ при бескрайнем океане демократии. «Какими глупыми мы были, как верили мы им!» – попробовал Глеб переиначить слова популярной в прошлом песни, но вышло коряво и настроение не улучшило.

Хмель постепенно улетучивался. На смену ему пришли головная боль, ощущение тяжести в теле. Графин, как он теперь знал, полный жидкого огня, манил его присесть за стол. «Лечить подобное подобным», – вспомнил он неувядаемые слова из романа «Мастер и Маргарита», но воздержался, не поддался искушению.

«Тут скоро завоешь волком от скуки», – Глеб для убедительности повторил это вслух, испугав тишину звуками собственного голоса. Выйдя на крыльцо, поеживаясь от ночной прохлады, он увидел в темном небе стыдливо пытающуюся спрятаться за тучами молодую луну, выросшую на четверть.

«Волки воют на полную луну и с голодухи, собаки – к покойнику, а я завою от скуки, – размышлял он, не отводя взгляда от луны, на которую наползали облака причудливых очертаний. – Интересно, что чувствует четвероногое существо, тренируя ночами голосовые связки? Чем именно манит его светящийся спутник Земли на ночном небосводе?» Глебом овладело неудержимое и дикое желание завыть. Возможно, так делали его далекие предки, вернувшись после неудачной охоты и узнав, что подруга ушла к другому, прихватив весь запас провизии и шкур. Вязкая, непривычная для ушей городского жителя тишина властвовала вокруг, она настораживала и пугала – что-то было не так. И тут он вспомнил. В прежние приезды в село тишина была другая, ее то и дело нарушал собачий лай или другие звуки, давая знать, что жизнь лишь на время затихла. А сейчас село будто вымерло, будто жизнь покинула этот край после смерти Ульяны. «При чем здесь смерть тещи?! – одернул он себя. – Придумал же такое!»

Глеб спустился с веранды и, пройдя через двор, открыл калитку и вышел на улицу, сразу потерявшись в непроглядной темноте. Ни одного светящегося окошка, огонька, никаких признаков присутствия человека – село точно замерло в ожидании чего-то плохого, связанного со смертью тещи Глеба. «Как человек подвержен всевозможным страхам! Достаточно мне, ученому, оказаться в непривычной обстановке, наслушаться сельских баек – и я уже готов поверить во все эти побасенки».

Ему захотелось сотворить что-нибудь необычное, особенное, стряхнуть сонное оцепенение с этих мест. Вернувшись на крыльцо, он – неожиданно для себя – завыл! Он издавал протяжные гортанные звуки – так, по его предположению, воют волки. Он выл все громче и, осмелев, стал выводить рулады на полную силу легких, получая от своего весьма странного действа, вернее воя, необычайное удовольствие, почти блаженство. «Я свободен! Свободен делать все, что захочу!» – ликовал Глеб, продолжая находиться в этом диковинном состоянии. Неожиданно он почувствовал, что не один. Резко оборвав вой, он обернулся и оторопел – рядом стояла Маня и с любопытством смотрела на него.

«Как она могла оказаться у меня за спиной, у входной двери?! Ведь не невидимкой же она поднялась на крыльцо мимо меня, иначе я обязательно должен был ее УВИДЕТЬ!» Окончательно протрезвев, судорожно сглотнув образовавшийся комок в горле, Глеб с неожиданной хрипотцой сказал:

– Извините, Маня, я, видимо, немного перебрал. Крепкая у вас самогонка! Что-то на меня нашло. – Глеб чувствовал себя неловко из-за того, что очутился в глупом положении. «Неужели я настолько опьянел? Увидел бы меня сейчас кто-нибудь из сотрудников института! Вот разговоров было бы!»

– Вы не смущайтесь и проходите в дом. Раздетым вышли на улицу, ведь не лето сейчас, осенние ночи холодные! Не дай боже простудитесь, что я скажу Ольге? – Маня вела себя так, словно ничего необычного не увидела в его поступке. Приблизившись почти вплотную, она тихо, заговорщицки прошептала: – Это Ульяна балуется! Не хочет покидать землю.

У Глеба пробежал холодок по спине, он почувствовал, что и в самом деле замерз, и поспешно вошел в дом.

Знакомая обстановка комнаты, яркий электрический свет успокоили его. Глеб вновь вспомнил о своей глупой выходке, но, к своему удивлению, уже не чувствовал смущения, а был заинтригован словами Мани. Облегченно вздохнув, он опустился на стул возле стола с остатками ужина. Маня, войдя следом, успела в прихожей сбросить бесформенную темную куртку, придававшую ее фигуре квадратную форму и больше похожую на ватник, заменить туфли на тапочки. В плотной серой юбке и темно-зеленой кофте она выглядела по-бабски, хотя свежий цвет лица говорил о том, что она, возможно, одногодка Глеба или чуть старше него. Лицо у нее было округлое, кожа упругая, чистая, из-под черной косынки выбилась прядь светлых волос; глаза у Мани были темно-карие. Она подошла к софе, застеленной покрывалом тигровой расцветки, и устало присела, вытянув ноги.

– Не то чтобы сильно устала – ноги очень болят. Немного передохну и вам постелю.

– Я пока спать не хочу… – Глеб настроился на беседу, с интересом наблюдая за женщиной. – Вы полагаете, что со мной этот конфуз случился не из-за выпитой самогонки, а из-за вмешательства… – Глеб многозначительно поднял глаза к потолку.

– Полагаю, что так оно и есть, – без раздумий подтвердила Маня. – Ваша теща была необычным человеком, попросту говоря, сельской ведьмой!

– Ведьмой?! – Не удержавшись, Глеб улыбнулся. «Все-таки в селе сохранилось много предрассудков и пережитков прошлого, всякой чертовщины».

Его мировоззрение основывалось на строгих научных принципах. Он свято верил в эволюционную теорию Чарльза Дарвина и допускал, что ко многим белым пятнам и нестыковкам этой теории имеют отношение скорее инопланетные существа, чем некое божественное начало. Глеб видел, что СМИ зачастую активно рекламирует всевозможных ведьм, черных и белых колдунов, экстрасенсов, и был глубоко убежден в том, что они не более чем шарлатаны, лжецы, авантюристы, паразитирующие на наивной вере некоторых людей в сверхъестественное. По его мнению, все сверхъестественные события и явления нужно объяснять с позиций науки, только у ученых до этого не всегда доходят руки, так как они решают более серьезные и насущные проблемы.

– Не улыбайтесь так, Глеб, это очень серьезно! Считаете меня наивной суеверной простушкой? Я преподаватель физики и математики в здешней школе! Мне это слово больше нравится, чем «учитель». Солидное, обстоятельное. В свое время я окончила пединститут в Киеве, сюда попала по распределению на три года, а осталась на всю жизнь. Знаете, как это обычно бывает – вышла замуж, родила дочь. Я даже училась в аспирантуре, заочно, мечтала о научной деятельности, но силы воли не хватило довести задуманное до конца. Считаю себя представителем сельской интеллигенции. К суевериям отношусь как обычный здравомыслящий человек, ведь преподаю точные науки. Однако Ульяна своими колдовскими штучками порой заставляла меня сомневаться в незыблемости некоторых законов физики. Мы с ней сдружились, несмотря на большую разницу в возрасте. Возможно, нас объединило то, что она здесь пришлая, как и я. Для местных мы всегда остаемся чужаками, сколько бы тут ни прожили.

– Если можно, расскажите о теще, – попросил Глеб, ему это действительно было интересно. – Скажем так, я замечал за ней некоторые странности, но не придавал этому особого значения.

Глеб вспомнил, как рассказал Зинке о чудесном ясновидении тещи, и та сначала испугалась, а затем высмеяла его. Она предположила, что об их отношениях каким-то образом пронюхала его жена, а перед ним разыграли спектакль. Зинка заявила, что в любом случае не хочет неприятностей на свою голову, тем более что у нее супруг ревнивый, поэтому – гудбай!

– Мне, право, неудобно, может, Олечка не хочет, чтобы вы знали… гм-гм, о некоторых моментах жизни ее матери? – нерешительно произнесла Маня.

Глеба разбирало любопытство, ему вдруг захотелось больше узнать о покойнице, тогда как при жизни она совсем его не интересовала. Он вспомнил, что Ольга никогда ничего не рассказывала ни о матери, ни о своей жизни в селе. Над этим он особенно не задумывался, решив, что она просто стесняется своего сельского прошлого. Теперь Глебу за этим виделась какая-то тайна, тщательно скрываемая от него.

– Маня, я вас очень прошу… Ну пожалуйста! Может, я тоже чем-нибудь вам пригожусь, – канючил Глеб, делая большие наивные глаза.

«Одежда ее старит, а вот если ее приодеть как следует, она была бы даже очень ничего», – подумал он. Он стал похож на большого обиженного ребенка – это выражение лица он много раз репетировал перед зеркалом и знал, что оно неотразимо действует на женщин. В них пробуждались материнские инстинкты, им хотелось помочь этому симпатичному тридцатичетырехлетнему кареглазому блондину с правильными чертами лица и фигурой атлета.

– Кто знает, может, и в самом деле пригодитесь, – задумчиво произнесла Маня. – Только уговор: то, что я сейчас расскажу, останется между нами, Олечке ни гу-гу.

– Ни гу-гу! – радостно согласился Глеб.

– Хорошо! Только немного подождите – я сейчас вам постелю.

Глеб, сгорая от любопытства, протестующе замахал руками.

– Не спорьте, это бесполезно! – твердо, учительским тоном заявила Маня.

Она вышла в другую комнату, где, видимо, ему и предстояло спать. Чтобы занять себя, Глеб с интересом осматривался. У него возникло чувство, будто он попал в эту комнату в первый раз, а не просидел в ней минимум час. Стены были оклеены веселенькими плотными обоями, явно не из дешевых. Софа с красной обивкой и три мягких стула в тон. Полированная мебельная стенка отечественного производства. За стеклом шкафа – фаянсовая посуда и хрусталь. Несколько небольших фотографий в рамочках, отражающих жизненный путь хозяйки дома.

«В молодости она была совсем недурна и даже, пожалуй, пикантна», – отметил про себя Глеб. Вот Маня – школьница, по-видимому, первоклашка, со смешными косичками, торчащими в разные стороны. Присмотревшись, Глеб понял, что это не она, а, скорее всего, похожая на нее дочь. А вот, безусловно, сама Маня с длинной русой косой по пояс. Здесь ей лет четырнадцать, не больше. Одна из «взрослых» фотографий: она стоит в плотно облегающем прекрасную фигуру летнем цветастом платье с глубоким вырезом, мало что скрывающим. За ее спиной море – видимо, фотографировалась где-то на отдыхе. Здесь ей лет двадцать пять, выглядит очень эффектно, задорно смеясь и показывая красивые белые зубки. Глеб представил, что сейчас она выйдет из соседней комнаты, переодевшись в легкий облегающий халатик, подчеркивающий все ее достоинства. Он не был Казановой… Но любил в женщинах, как он выражался, перчинку, – заметив ее, мгновенно увлекался и был не против непродолжительного флирта. А в Мане он почувствовал нечто загадочное, и это влекло его.

Маня вышла в тех же самых юбке и кофте, скрывавших ее фигуру, в темном платочке, из-под которого больше не выбивалась светлая прядь. У Глеба сразу улетучились эротические фантазии – он увидел перед собой уставшую женщину, и далеко не молодую.

– Я постелила вам на кровати, скоро опять пойду к Ульяне и пробуду там до рассвета. Дверь закрывать не буду – чужие здесь не ходят. Удобства во дворе, но на улице очень темно, поэтому поставила ведро в коридоре.

Маня говорила с трудом, словно за те несколько минут, пока она стелила постель, израсходовала все свои силы. Глебу было неловко заставлять уставшего человека тратить на него время, но он понимал, что другой возможности может и не представиться.

– Вы обещали рассказать о теще, – напомнил он.

– Раз обещала – расскажу, но прошу не забывать о нашем уговоре.

– Ни гу-гу!

Глеб понимающе кивнул, и она устало улыбнулась, как на фотографии, и эта улыбка внезапно преобразила и омолодила ее лицо. «И зачем она драпирует себя в бабские одежки, а не носит более современную одежду?» – недоумевал он.

– Хорошо, слушайте. Ульяна появилась в этом селе в конце пятидесятых годов. Вначале снимала угол в хате. Про время это знаете из истории: хрущевская оттепель, кукуруза – царица полей и фактически полное бесправие колхозников, лишенных паспортов, следовательно, не имеющих возможности свободно передвигаться по Стране Советов. Что ее привело сюда, сугубо городскую жительницу, никто не знал. Потом стали всплывать некоторые подробности ее прошлой жизни. Вроде бы после войны она пробыла в лагерях на Колыме почти десять лет. За что? Ходили слухи, что во время оккупации она, тогда еще совсем девчонка, спуталась с немецким офицером, от которого даже родила ребенка. Ну а когда немцы стали отступать, ушла с ними и оказалась в Германии, но там ей не повезло – попала не в зону оккупации союзников, а к землякам, и отправилась по этапу прямиком в Сибирь. Где и чем она занималась после освобождения, неизвестно. Неизвестно и почему выбрала именно наше село, где у нее не было родни и знакомых. – Маня, поразмышляв, задумчиво произнесла: – А может, именно поэтому? Ульяна вначале устроилась табельщицей в колхозную контору. Очень грамотная, вскоре она стала работать бухгалтером, хотя не имела соответствующего образования. Была очень властная. Ее слушались больше, чем главного бухгалтера, пожалуй, даже боялись. Умела подчинять себе людей. Посмотрит в глаза, что-то пошепчет – и человек идет за ней, как баран. Стали к ней бегать по ночам за советом и помощью – понятное дело, женщины со своими житейскими проблемами. Днем она не принимала, боялась. А чего боялась? Люди и так все знали. В селе ничего не скроешь. Кто к кому пошел, кто от кого вышел и когда, наутро все село знало. К ней бегали женщины, у которых не ладилось в семье, девушки с любовными проблемами. Лечила она травами, заговаривала рожу, излечивала испуг, занималась и любовными приворотами. Вроде как добро делала людям, но это, как говорится, лишь одна сторона медали, а обратная была связана с темной стороной ее личности, которая в ней преобладала. Ходили слухи, что умела она насылать изуроченье-порчу на смертельную болезнь, занималась колдовскими наговорами. Возможно, этого и не было – чего только не набрешут люди от зависти и злости! Однако при встрече с ней сельчане опускали глаза и старались потихоньку мимо нее прошмыгнуть, чтобы чем-нибудь ее не задеть, словом или жестом. А она усмехалась, всегда шла не сворачивая, зная, что обязательно уступят дорогу. Может, и находились какие смельчаки, способные встать у нее на пути, только не было таких на моей памяти, а старухи об этом не рассказывали – боялись. Использовала Ульяна страх односельчан в полной мере. Встретит кого-нибудь из мужчин и велит ему, например, выкосить ей луг, или почистить колодец, или дров наколоть – газа тогда в селе не было. Женщинам – прополоть огород или сделать какую-нибудь работу по дому. Небольшие задания, на час-два в день. Бывало, по пять человек после работы или в выходной к ней приходили и трудились. Вот такую панщину установила. Не дай бог, кто-нибудь ослушается – жди беды. Бывало, болели и помирали люди. – Маня помолчала, словно к чему-то прислушиваясь. Продолжила ироничным тоном, словно насмехалась над предыдущими своими словами: – А может, это только людская молва приписывала ей такую страшную силу? Мало ли что можно нафантазировать! Люди ведь болеют и помирают и без Ульяны, без колдовства и заклинаний.

Она искоса посмотрела на Глеба, снисходительно улыбавшегося, – ему это показалось бабушкиными сказками из далекого детства. Дальше Маня говорила сухо, видимо, такая реакция Глеба ее задела.

– Как я уже говорила, Ульяна, когда появилась в селе, вначале снимала угол, но меньше чем через месяц она перебралась в дом местного кузнеца. Прошло совсем немного времени после окончания войны, забравшей много мужчин, и для женщины найти себе пару, особенно подходящего возраста, было проблематично, но не для Ульяны.

От кузнеца она вскоре ушла и стала жить с агрономом. Из-за нее он оставил жену с маленьким ребенком, та вернулась к родителям в соседнее село, на свое счастье не связалась с Ульяной, хотя тогда еще никто не знал, чего от нее можно ожидать. Вскоре агроном построил новый дом, в котором до последнего времени и жила Ульяна.

Глебу вспомнились слова из песни Высоцкого: «С агрономом не гуляй – ноги выдерну, можешь раза два пройтись с председателем».

– Это был отец Оли? – спросил он.

– Нет. У нее начался роман с председателем. – Глеб усмехнулся своей прозорливости. – Агроном-то скоропостижно умер – сердце прихватило. Был ему всего сорок один год, и до этого он на здоровье не жаловался. Роман с председателем начал набирать обороты, об Ульяне уже шла нехорошая молва как о ведьме, и жена председателя стала потихоньку собирать вещи – жизнь дороже! Но тут председатель проштрафился: ревизия обнаружила значительные злоупотребления, в особо крупных размерах, что называется, и он попал в тюрьму на пятнадцать лет.

– А через шесть-девять месяцев родилась Оля, – улыбаясь, продолжил историю Глеб.

– Неправильно. Олечку она родила в начале семидесятых, когда ей было уже хорошо за сорок. За это время Ульяна сменила двух мужей, а сколько не мужей – один Бог знает. Прости меня, Господи, что упоминаю имя Твое всуе!

– Видать, теща была женщиной веселого нрава, – с усмешкой произнес Глеб.

– Как сказать! Она оставалась верной мужчине, пока тот был жив.

Глеб вздрогнул.

– Вы имеете в виду, что все они умерли? – У него даже пересохло в горле, настолько серьезно он все это воспринял.

– Не все. Некоторые уехали – в командировку, на заработки, погостить к родственникам – и больше не вернулись. Кто-то из них присылал письма, а кто-то – нет.

– Не хотите ли вы сказать… – Глеб замолк.

Высказать вслух такую мысль о покойной, когда ее тело еще не предано земле, было кощунством.

– Нет, ничего не хочу сказать. – Маня криво усмехнулась. – Когда с ними что-нибудь случалось, ее близко не было. Все смерти объяснялись естественными причинами. Инфаркт, пневмония, рак. Один, правда, заснул в поле после обеда, а тут комбайн стал собирать гречиху в валки… Интересно другое: липли к ней мужчины, тянуло их, как пчел на мед, хотя утвердилась за ней печальная слава «черной вдовы». Не боялись, что с ними случится то же, что и с их предшественниками. Как мотыльки летели на всепожирающий огонь.

– Отец Ольги как умер? – Глеб с удивлением подумал, что никогда не расспрашивал жену об ее отце, родственниках. Словно вся прошлая жизнь Ольги была для него табу.

– Он не умер, по крайней мере не здесь. Он дольше всех прожил в законном браке с Ульяной, а когда Олечке было четыре года, подался на заработки в Сибирь, там и остался. Вначале письма присылал, потом перестал. Сибирь огромная, поди сыщи. А развод они так и не оформили.

– А после него тоже мужчины погибали? – спросил он.

– Ой, вы себе такое в голову вбили! – Маня вдруг изменила тон на насмешливый и даже внешне преобразилась. – Да никто же не погибал, разве что тот, под комбайном, и на рыбалке был случай, но это все совпадения! Водка проклятая губит мужиков: как напьются, так им море по колено и поджидают их всякие неприятности. А остальные померли естественной смертью – болезнь кого хочешь найдет.

– Слишком много случайностей, – пробормотал Глеб. – И никто этим не заинтересовался?

– Интересовались, и не один раз, и все приходили к выводу, что совпадения это, случайности. Редко, но бывает.

– А что люди говорили об этих совпадениях? – допытывался Глеб.

– Ну, люди могут что угодно сбрехать о ближнем своем. Ведьма, говорили. Мужиков привораживает, а затем порчу на них насылает, наговоры на смерть делает. Питается их этой… как его… биоэнергетикой, а как надоест, ищет новую жертву. – Маня расплылась в глупой улыбке.

Разительная перемена в Мане вызвала у Глеба недоумение. Отчего эта вроде бы умная женщина вдруг начала паясничать?

– Взять того же отца Олечки – был младше Ульяны на десять лет, она родила почти в пятьдесят. А мужики – как мотыльки на огонь. Летят и горят. И еще люди говорят, что быть беде в течение сорока дней, пока душа ее не покинет землю. Пакостей натворит агромадных. А что и с кем может произойти, никто не ведает, разве что бесу это известно.

Тут Глеб с удивлением понял, что Маня вдрызг пьяная и у нее еле ворочается язык. Всего несколько минут назад была совершенно нормальным человеком, и вдруг развезло?

Словно в подтверждение мыслей Глеба она, внезапно охрипнув, предложила:

– Давай выпьем по маленькой! – и потянулась за графином.

Глеба передернуло. Не так давно он допускал фривольные мысли в отношении нее, а сейчас перед ним сидела пьяная баба, чуть не падая со стула. Она налила в стопки самогонки и залпом выпила. Глеб последовал ее примеру. После всего услышанного ему очень хотелось напиться и забыться до рассвета, к тому же он боялся, что не уснет на новом месте. Маня налила еще по одной, выпила и подмигнула ему:

– Знаешь, а ведьмовство ведь передается по материнской линии, от матери к дочке. Не боишься, что Ульяна успела передать свои секреты Ольге? Ну, мне пора. Пойду посижу возле Ульяны, посторожу ее, подготовлю в последний путь. А ты поспи, если сможешь. – Она хихикнула, отрыгнула, тяжело поднялась и, пошатываясь, вышла из дома.

Глеб решил ее не удерживать. Оставаться в доме вдвоем с пьяной бабой ему не хотелось. Он выпил еще стопку самогонки, чтобы легче было уснуть и, раздевшись, лег в постель. Только его голова коснулась подушки, как он забылся тяжелым сном.

Проснулся он неожиданно, как и заснул, ощутив позывы к мочеиспусканию. Было темно, и он не сразу сообразил, где находится. По домашней привычке начал искать часы на туалетном столике, а вместо них нащупал стул и на нем пиджак. И тут он вспомнил, где находится и по какой причине. Мочевой пузырь разрывался, голова раскалывалась от боли, а во рту было как на поле после удобрения органикой. Стал босыми ногами на холодный пол и начал шарить руками по стене в поисках выключателя, но не нашел, а от холода, идущего снизу, позывы только усилились. Набросив на майку пиджак – он не помнил, куда повесил брюки и где туфли, босой, в темноте, он стал двигаться в направлении, где, как он помнил, должен быть выход. Опрокинул один за другим два стула, наткнулся на стол и остановился, когда приятно, мелодично зазвенел хрусталь за стеклом серванта. И тут он понял, что находится в гостиной, хотя помнил, что ушел спать в другую, маленькую комнату, где ему постелила Маня. Выходит, он во сне, словно сомнамбула, перешел оттуда в гостиную?! «Нужен свет!» – решил он. Где выключатель в гостиной, он помнил – у двери, ведущей в коридор, с правой стороны. Холод, идущий от пола, действовал как мочегонное, усиливая его мучения. В непроглядной темноте он направился туда, где должна была находиться дверь. Холод и позывы к мочеиспусканию объединились в борьбе за монополию над ним, вытеснив на время головную боль. Непроглядная темнота не отступала; как он ни напрягал зрение, ничего не мог различить, словно ослеп. Единственным его желанием было освободить мочевой пузырь, а для этого надо было найти выключатель или попасть в коридор, где стояло заветное ведро. Идя вслепую, он натолкнулся вытянутыми вперед руками на стенку и начал осторожно передвигаться вдоль нее, надеясь таким образом нащупать дверь в коридор, которая была для него главным ориентиром, найти там ведро или, в крайнем случае, выйти на улицу. Его терпение было на пределе. Нащупав дверной косяк, он обрадовался, прошел через дверной проем и осторожно двинулся вперед. Насколько он помнил, через три шага слева от него должен стоять газовый котел, рядом с ним – плита, и там, на полу, – вожделенное ведро.

Глеб оторвался от стены и пошел вперед, мысленно просчитав маршрут. Он шел, вытянув вперед руки и закрыв глаза, – ему казалось, что так проще ориентироваться в темноте. На десятом шаге он засомневался – что-то было не так, на двадцатом ужаснулся: «Где я?» Коридор, насколько он помнил, имел от силы метров пять в длину и выходил на веранду. Значит, он прошел его двойную, если не тройную длину, но так и не добрался до выхода. Глеб продолжал идти дальше, ни о чем не думая, словно его тянуло магнитом – вот только куда?!

Он почувствовал, что ступает по мягкому ковру. Наклонившись, он на ощупь определил, что это трава. Ему стало легче. Выходит, дверь, ведущая из коридора в веранду, и наружная оказались открытыми и он незаметно вышел на улицу, хотя странно, как это он не почувствовал, что спустился с крыльца, не ощутил холода снаружи? Мочевой пузырь готов был лопнуть, и Глеб решился.

Тугая струя ударила в дно пустого ведра, которое, похоже, кто-то держал на весу! Справив нужду, Глеб не испытал облегчения. Ему по-прежнему мучительно хотелось опорожнить мочевой пузырь! Глеб осторожно нащупал ведро и, к своему ужасу, наткнулся на холодную руку, держащую его. Кто же услужливо подставил ему ведро? Он не хотел и не мог открыть глаза, осознавая, в каком глупом положении оказался.

– Извините, то есть спасибо… это случайно, такая темень… заблудился я… Проклятие! Ни один фонарь не горит… – залепетал он в темноту.

– Глебушка, сколько раз я тебе говорила: не езди по живому на машине, не мочись на траву, она может пожелтеть и погибнуть!

Глеб узнал голос тещи.

– Извините меня, пожалуйста, я больше не буду, Ульяна Павловна. – Он наконец вспомнил ее отчество.

– Можешь называть меня мамой, Глебушка. Мы же с тобой родня! Не будешь ты ездить по траве, уж я за этим прослежу! А с той рыжей продолжаешь встречаться! – упрекнула она его.

– Неправда, не вижусь я с ней больше! – крикнул Глеб и, вспомнив мертвое бледное лицо тещи, лежащей на диване, певчих, свечи, бросился назад.

Глеб очнулся раздетым на кровати, дрожа от холода, – ватное одеяло сползло на пол. И ему очень хотелось в туалет. Кошмар наконец отпустил его – все это было лишь сновидением. По-прежнему густая темень окутывала все вокруг. Глеб приподнялся, опустил ноги на холодный пол. Поискал в темноте одежду и не нашел. Его била дрожь не только от холода, но и от нервного напряжения. Неужели кошмарный сон сейчас обернется явью? На ощупь определил, что лежит на допотопной металлической кровати, а не на софе, и успокоился. Значит, он находится во второй комнате, а не в гостиной. Встал с кровати, и она громко заскрипела пружинами, нарушив тишину, а он испуганно замер, хотя никого этот шум не мог разбудить, ведь он находился в доме один. Маня сказала ему перед уходом, что до утра не вернется.

Он сделал несколько простых гимнастических упражнений, пытаясь согреться. В соседней комнате послышались легкие шаги. Глеб замер, чувствуя, что его еще сильнее стала бить дрожь. Он надеялся, что это только лишь обман слуха, но шаги раздались вновь, уже ближе. Мрак в комнате рассеял крохотный огонек свечи, которую держало в руках нечто белое и длинное. «Погребальный саван!» – догадался Глеб. Он лишился дара речи и чуть не потерял сознание. Привидение приблизилось, погребальный саван развевался, смутно очерчивая фигуру, лицо оставалось в тени. Сердцу стало тесно в груди, легкие сжались в спазме.

– Извините, Глеб, в это время у нас отключают электричество. Идемте, я вас проведу, – заговорило привидение голосом Мани, и Глеб облегченно вздохнул.

– Спасибо, а то я как-то потерял ориентацию, – сказал он, и ему стало стыдно, так как голос его дрожал, – нервное напряжение еще не полностью спало. – Продрог чертовски, слышите, даже голос дрожит. Одежду не мог найти.

– Не волнуйтесь, я быстро проведу вас туда и назад, не успеете замерзнуть, – шепнула Маня и, взяв его за руку, повела за собой.

Рука была горячая и чуть влажная. Женщина шла довольно быстро, и Глеб удивился тому, что слабый огонек свечи выдерживает их темп движения. Вдруг она резко остановилась – он налетел на нее и непроизвольно обхватил свободной рукой. Сквозь тоненькую рубашку он ощутил упругое горячее тело, и его сразу бросило в жар. Ночная рубашка спереди была с большим вырезом, и его рука скользнула по голой груди, слегка задев ее вершину, тут же отвердевшую. Женщина тихо вскрикнула от возбуждения и развернулась к нему лицом, на мгновение задержав рукой его руку на своей груди. Глебу, испытывавшему сильное возбуждение, показалось, что на женщине, несмотря на холод в доме, ничего под рубашкой нет. Он провел рукой по ее спине до поясницы и убедился, что догадка верна. Маня задрожала и тесно прижалась к нему, обвив его руками. Глеб обнял ее за талию и тут с удивлением уловил исходящий от нее запах цветочных духов и почувствовал, что она падает, увлекая его за собой. Не успев толком испугаться, он оказался на ней и услышал, как под тяжестью их тел тихо скрипнула софа. Не оставляя ему времени на размышления, она опытной рукой освободила его от трусов, майки и начала жадно ласкать, приведя в состояние, близкое к эйфории. Забыв обо всем на свете, он предался с этой женщиной всепоглощающей страсти.