Онлайн чтение книги Скованный ночью Seize the Night
Глава 5

Я вторгся в страну мертвых, не удосужившись предварительно умереть, и задумчиво побрел по освещенным звездами улицам в поисках Орсона. Ночь была столь безмолвной и сверхъестественно тихой, что казалось, будто мое гулко бьющееся сердце – одно на тысячу миль в округе.

Омытый слабым сиянием далеких созвездий, Мертвый Город казался всего лишь обычным пригородом, мирно дремлющим в ожидании завтрака. Темнота скрывала детали одноэтажных коттеджей, бунгало и домиков на две семьи; голая геометрия стен и крыш рождала ощущение уверенности, порядка и целесообразности.

Однако было достаточно бледного света полной луны, чтобы обнажить подлинное лицо города-призрака. А на некоторых улицах было бы достаточно и месяца. Под ржавыми запорами красовались потеки. Фасады, некогда одинаково белые и выстроенные в воинском порядке, были пегими и шелушились. Многие окна были разбиты, зияли, как широко раскрытые голодные рты, и лунный свет лизал зазубренные края стеклянных зубов.

Так как дождевальные установки больше не действовали, засушливые калифорнийские лето и осень могли пережить только те деревья, корни которых сумели найти глубоко лежащие подземные источники воды. Кустарник засыхал без полива, угнетенный сорняками и ползучими лианами. Зеленая трава вырастала лишь влажной зимой, а к июню становилась золотистой и ломкой, как нива, ожидающая жнеца.

У министерства обороны не хватало денег на снос или поддержание этих домиков в приличном состоянии на случай, если они когда-нибудь понадобятся, а других претендентов на Уиверн не существовало в природе. Некоторые из военных баз, закрытых после краха Советского Союза, были проданы гражданским лицам, переоборудованы в жилые кварталы и торговые центры. Но здесь, в самом сердце калифорнийского побережья, существовали обширные участки земли, частично освоенные фермерами, частично нет и ждавшие, пока Лос-Анджелес, как гигантская клякса, растечется далеко на север, а с другой стороны до нас дотянутся кольцевые пригороды Силиконовой долины, то есть Лас-Вегаса. В настоящее время Уиверн представлял ценность скорее для мышей, ящериц и койотов, нежели для людей.

Однако вздумай бы какой-нибудь застройщик польститься на эти 34 456 акров, скорее всего, он получил бы резкий отказ. У меня были основания считать, что Уиверн никогда не станет свободным, что его тайные подземелья, расположенные намного ниже быстро ветшавших фасадов, продолжают действовать. Здесь осуществлялись проекты, достойные таких безумцев, как доктор Моро и доктор Джекил. Не вышел ни один пресс-релиз с выражением искреннего соболезнования безработным чокнутым ученым Уиверна, никто не предлагал программ переподготовки, а поскольку большинство их обитало на базе и составляло довольно замкнутое сообщество, никто из горожан не знал, куда они исчезли. Здесь царило запустение, но оно могло быть камуфляжем, за которым кипела напряженная работа.

Добравшись до перекрестка, я остановился и прислушался. Когда луна снова вышла из-за облаков, я описал полный круг, изучив не только все дома и черные провалы между ними, но и мрачные комнаты за окнами. Иногда во время ночных прогулок по Уиверну я был уверен, что за мной следят. Но это был не хищник, жаждавший встречи со мной, а скорее прятавшийся в тени соглядатай, жадно интересовавшийся каждым моим движением.

Я научился доверять своей интуиции. На этот раз она подсказывала, что за мной никто не следит. Я был один и оставался незамеченным.

«Глок» вернулся в кобуру, но моя влажная ладонь еще долго ощущала прикосновение ребристой рукоятки.

Часы, тикавшие на моем запястье, показывали девять минут второго.

Я отошел с улицы в тень магнолии, отстегнул от пояса сотовый телефон, включил его и сел на корточки, прижавшись спиной к шершавому стволу.

У Бобби Хэллоуэя, моего лучшего друга в течение семнадцати с лишним лет, было несколько номеров. Самый тайный из них знали всего пять человек, и на этот звонок он отзывался в любое время дня и ночи. Я набрал номер и нажал кнопку «передача».

Бобби взял трубку после третьего гудка.

– Что-нибудь важное?

Хотя я был уверен, что в этой части Мертвого Города больше никого нет, но все равно говорил вполголоса.

– Ты спал?

– Нет. Ел кибби.

Кибби – средиземноморское блюдо из говядины, лука, кедровых орехов и трав, завернутых в лепешку из сырого теста и быстро, но хорошо прожаренных.

– И с чем ты их ел?

– С огурцами, помидорами и маринованными овощами.

– Хорошо, что я позвонил не тогда, когда ты занимался сексом.

– Ты сделал хуже.

– Ты так серьезно относишься к кибби?

– Серьезнее некуда.

– Меня прихлопнуло, – сказал я, что на языке серферов означает быть смытым большой волной и потерять свою доску.

– Ты на берегу? – спросил Бобби.

– Я фигурально.

– Лучше не надо.

– Иногда приходится, – ответил я, намекая на то, что кто-то может прослушивать его телефон.

– Ненавижу это дерьмо.

– Пора привыкнуть, брат.

– Испортил мне аппетит.

– Я ищу пропавшую сигару.

Сигара – это ребенок; данное слово обычно, но не всегда является синонимом слова «кренгельс», которое означает малолетнего серфера. Джимми Уинг был слишком мал для серфера, но он действительно был ребенком.

– Сигару? – спросил Бобби.

– Очень маленькую сигару.

– Снова играешь в Нэнси Дрю[5]Женщина-сыщик, литературный персонаж (см. предыдущую книгу «Живущий в ночи»).?

– С головы до ног, – подтвердил я.

–  Как , – сказал он. Обычно на данном участке побережья один серфер так обзывает другого, но в тоне Бобби мне почудилась нотка искреннего отвращения.

Внезапный хлопок заставил меня вскочить на ноги прежде, чем я сообразил, что источником звука была птица, усевшаяся на ветку над моей головой. Козодой или гуахаро, одинокий соловей или печной иглохвост, но уж никак не сова.

– Бобби, дело серьезнее некуда. Мне нужна твоя помощь.

– Ничего серьезного на суше не бывает.

Бобби живет далеко от города, на южной оконечности бухты, и серфинг – его призвание, профессия и дело жизни, основа его философии, не просто любимый спорт, но культ. Океан – его кафедральный собор, и голос бога он слышит только в рокоте волн. По мнению Бобби, что-то важное может произойти не ближе чем в полумиле от берега.

Я вглядывался в крону дерева, но не мог обнаружить тихо сидевшую птицу, хотя лунный свет был ярким, а листва – не слишком густой. Я снова сказал, обращаясь к Бобби:

– Мне нужна твоя помощь.

– Сам справишься. Встань на стул, надень петлю на шею и прыгни.

– Здесь нет стула.

– Тогда нажми на «собачку» мизинцем ноги.

Он может заставить меня смеяться в любых обстоятельствах, а смех позволяет сохранить разум.

Сознание того, что жизнь – это космическая шутка, составляет ядро философии, которую исповедуем мы с Бобби и Сашей. Ее основные принципы просты: если можешь, не причиняй вреда другим; ради друга иди на любые жертвы; отвечай сам за себя, ничего не проси у других и развлекайся как можешь. Не слишком задумывайся о том, что будет завтра, живи моментом и верь, что твое существование имеет смысл даже тогда, когда окружающий мир превращается в хаос и катится в тартарары. Когда жизнь бьет тебя молотком в лицо, делай вид, что это не молоток, а кремовый торт. Иногда нам не остается ничего, кроме черного юмора, но черный юмор – тоже поддержка.

Я сказал:

– Бобби, знай ты имя сигары, был бы уже здесь.

Он вздохнул.

– Брат, как же я смогу оставаться полным и законченным лодырем, если ты будешь настаивать, что у меня есть совесть?

– Тебе никуда не деться от чувства ответственности.

– Именно этого я и боюсь.

– Лохматый малый тоже пропал, – сказал я, имея в виду Орсона.

– «Гражданин Кейн»?

Орсона назвали в честь режиссера фильма «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса. Пес смотрел все его картины как загипнотизированный.

– Я боюсь за него, – с трудом выдавил я.

– Сейчас буду, – тут же ответил Бобби.

– Договорились.

– Где это?

Снова захлопали крылья, и к первой птице, сидевшей в листьях магнолии, присоединились еще одна-две.

– Мертвый Город, – сказал я ему.

– Ох, малый… И когда ты будешь слушаться старших?

– Я плохой мальчик. Иди по реке.

– По реке?

– Там припаркован «Сабурбан», принадлежащий психу, так что будь осторожен. В заборе проделана дыра.

– Идти крадучись или открыто?

– Красться уже не имеет смысла. Просто береги задницу.

– Мертвый Город, – с отвращением пробормотал он. – И что я буду за это иметь?

– Станешь телезвездой этого месяца.

–  Как , – снова выругался он. – А где в Городе?

– Встретимся у кино.

Бобби знал Уиверн хуже меня, но кинотеатр у торгового центра неподалеку от заброшенных домов найти смог бы. Будучи подростком и еще не отдавшись с потрохами океану, Бобби некоторое время встречался с дочкой военного, которая жила на базе вместе с родителями.

– Мы найдем их, брат, – сказал Бобби.

Я был вне себя. Боязнь смерти была свойственна мне меньше, чем можно было ожидать, потому что с раннего детства я жил с ощущением собственной смертности, более острым и постоянным, чем у большинства людей; однако потеря тех, кого я любил, доводила меня до отчаяния. Казалось, скорбь, в которую я погрузился при одной мысли о предстоящей потере, скорбь более острая, чем любое орудие пытки, перерезала мне голосовые связки.

– Расслабься, – сказал Бобби.

– Похоже, я слетаю с катушек, – хрипло ответил я.

– Это уже слишком.

Он положил трубку, и я отсоединился.

В темноте снова захлопали крылья, перья прорезали листву, и к растущей стае на магнолии присоединилась еще одна птица.

Никто из них не подавал голоса. Крик козодоя, который мечется в воздухе, хватая насекомых острым клювом, напоминает отчетливое «пинт-пинт-пинт». Соловей испускает протяжные трели, вставляя в свои чарующие рулады то хриплые, то нежные свирельные ноты. Даже сова, которая обычно молчит, чтобы не спугнуть грызунов, свою основную пищу, время от времени ухает то ли для собственного удовольствия, то ли для того, чтобы подтвердить свое членство в сообществе сов.

Молчание птиц было непонятным и зловещим не потому, что я думал, будто эти твари собираются наброситься на меня и разорвать в клочья, как в фильме Хичкока[6]Имеется в виду фильм А. Хичкока «Птицы».. Просто оно было слишком похоже на ту короткую, но глубокую прострацию, которая охватывает представителей животного мира после внезапного проявления насилия. Когда койот ловит кролика и ломает ему хребет, когда лиса ловит мышь и душит ее, короткий крик умирающей жертвы, даже едва слышный, заставляет замолчать всех в округе. Хотя Мать-Природа прекрасна, щедра и милостива, она кровожадна. Непрекращающаяся бойня, которой она руководит, является чертой, которую никогда не фиксируют настенные календари или пространные панегирики в публикациях «Сьерра-клуба». Каждое поле в ее владениях является полем боя, и поэтому сразу же по окончании очередного кровавого пиршества ее многочисленные дети хранят молчание. Одни молчат из инстинктивного уважения к закону природы, благодаря которому они существуют, другие – помня про старую деву-убийцу и надеясь, что в следующий раз тоже сумеют избежать ее внимания. Именно поэтому немота птиц так встревожила меня. Уж не потому ли они умолкли, что были свидетелями того, как пролилась кровь маленького мальчика и собаки?

Ни звука.

Я вышел из-под сени магнолии и поискал более укромное место, откуда можно было бы позвонить еще раз. Я чувствовал, что, кроме птиц, за мной никто не следит, но почему-то не желал оставаться под открытым небом.

Пернатые стражи не оставили своего насеста, чтобы последовать за мной. Окружавшая их листва даже не колыхнулась.

Я не кривил душой, когда говорил, что не верю, будто они могут разыграть сцену из Хичкока, но все же не отвергал такой возможности. В конце концов, Уиверн – да и весь Мунлайт-Бей, если на то пошло, – место, в котором безобидный соловей может оказаться опаснее тигра. Известно, что покончить с миром может дыхание печного иглохвоста или кровь крошечной мышки.

Я продолжал идти по улице. Свет проснувшейся луны был таким ярким, что я отбрасывал слабую тень, которая двигалась не впереди или позади, а строго рядом со мной, как будто хотела напомнить, что мой четвероногий брат, обычно занимавший это место, исчез.