Онлайн чтение книги Сфинкс
XI

Следующий день Тит и Ян провели в визитах у более известных лиц в городе, внимание которых могло пригодиться Яну: у епископа, у настоятелей монастырей, у главных чиновников, живущих в Вильно. Каштелян обещал, где мог, рекомендовать Яна, которому искренно сочувствовал. Но эти визиты, новые знакомства, которые дорого ему обходились, эти поклоны и вымученные улыбки, немного обещали. И духовенство, и светские лица очень вежливо встречали художника, расспрашивали об Италии, о нем самом, о возрасте, о здоровье, говорили о воздухе и погоде, обо всем, о чем говорится в таких случаях; прощались, обещая помочь, но ни на минуту не подумали искренно что-нибудь для него сделать. В это время немногое и можно было сделать. Умы были заняты политическими событиями, быстро и неожиданно сменяющими друг друга. Один Бог мог излечить эту немощь, но Бог часто шлет смерть, когда знает, что она будет лучше жизни, когда народ сделал все, что следовало, что ему было назначено, когда окончил работу, как работник в винограднике. А смерть из Божьих рук — благо.

Посещения художников, на которые Мамонич рассчитывал как на лекарство, едва не привели к противоположному результату. Перли и Мручкевич сейчас же оба ими похвастались; а узнав, что Ян был у обоих, оба остались недовольны, что оказались на одном уровне.

Мручкевич подумал: "Был у этого самоучки!"

Перли: "Был у этого пачкуна!"

Мручкевич утешал себя также мысленно, что раньше был у него (не зная, что обязан этим квартире), а Перли сердился, что явился к нему на четверть часа позже.

— Будешь ты у этого ясновельможного? — спросил портретист.

— Не знаю! — ответил Перли, а в душе подумал: "Конечно, буду". — А ты?

— Следовало бы побывать. Скажу тебе, я любопытен, — добавил Мручкевич. — Его большие картины я бы с удовольствием увидел, люди хвалят. И тебе не помешает, всегда что-нибудь там слизнешь! Ведь вы же коллеги, работаете в одном жанре!

— Пишет он и портреты и берет за них по сто червонцев, — сказал Перли будто бы ненарочно. — Ну, а когда ты думаешь туда пойти?

— О! Мне не к чему так торопиться.

— Ни мне!

— Как он тебя застал?

— Как? За работой, — ответил Перли.

— А жену?

— А! (вот чего тебе хочется узнать, подумал он). Жена показалась только на минутку.

— Знаю уж, как вошла, — думал про себя Мручкевич — вероятно с кулаками вверх и с ругательствами, — и громко добавил: — и что же?

— И ничего. Познакомился с нею. А твоя?

— А! К моей ходил даже в ее комнату!

— Хм! А как ее застал? — спросил нарочно Перли, прикидываясь лишь сочувствующим и любопытным, а на самом деле желая отплатить тем же, так как знал, что урожденная Дубинская иногда бывает пьяна до бесчувствия.

— А! Как всегда, занятой детьми и хозяйством.

Когда уже собирались разойтись, Мручкевич тихо шепнул Перли:

— Знаю о работе! Хорошее дельце!

— Где?

— Черта с два! Сколько дашь?

— Какая же это работа?

— Говорю, хорошая! Во всю! Весь костел писать. Три запрестольных образа.

— Где? Где? — воскликнул, беспокоясь, Перли, пожимая ему руку. — Не в городе ведь?

— Нет! В провинции.

— Сам узнаю! — подумал итальянец.

— Что дашь? Так тебя порекомендую, а нет, так пришлец ее возьмет, потому что уже разнюхивают и ходили пожалуй что за этим к настоятелю бернардинцев.

— Ха! Ха! Проговорился! Ничего тебе не дам! — воскликнул в возбуждении Перли. — До встречи, бегу к бернардинцам. С меня довольно…

— Послушай! — покраснев от гнева за свою глупость, придержал его Мручкевич; — если не условишься со мной, я подставлю пришлеца, а как придется сравнить ваши работы!

— Я напишу за полцены!

— Да, да! Но плохо, — ответил портретист. — Жертвователь недавно сожженного костела капуцинов, для которого бернардинцы ищут живописца, не пожалеет денег. Ему важно не то, чтоб дешево, но чтоб не было стыдно. Ну, сколько мне дашь? — повторил он, хватая Перли за руку.

— Да ведь я, — ответил Перли, — только шутил. Не знаю даже, смог ли бы я взяться. Потолков я никогда не расписывал. Да и работы у меня достаточно.

— Это другое дело, — промолвил, кланяясь, Мручкевич. — Как угодно, до свидания!

— Кланяюсь низко.

Они расстались, намереваясь обмануть друг друга: Перли собираясь немедленно бежать к бернардинцам, Мручкевич, стремясь отрезать ему путь, — но внешне оба казались равнодушными.

Полчаса спустя оба встретились нос к носу в коридоре у бернардинцев.

— А! Вы здесь!

— И вы!

— У меня дело.

— У меня тут послушник родственник жены, — торопливо заговорил Перли, — хочу его навестить.

— К чему это притворство? — спросил, наконец, с усилием улыбаясь, Станислав Перли. — Ты шел сшить мне сапоги.

— Не отрицаю! А ты подо мной косить траву?

— Ну. Но когда так, мы друг с другом не справимся; помиримся.

— Какая же там цена работы?

— Довольно высокая, но надо поторговаться. Здесь не монастырь платит, а барин; монастырь тоже вносит долю.

— Что я тебе дам?.. Скажи мне сначала, что я получу?

— Дашь десять процентов?

— Десять! Оскорбляете меня, сударь!

— Слово оскорбляет его, а дело нет?

— Ну, так иди сам хлопотать и оставим друг друга в покое.

Уже расходились, когда Перли, сообразив, что ничего не добьется с лисой, догнал уходящего и тихо наскоро окончательно договорились. Потом уже оба вместе вошли в келью настоятеля обделать общее дело. Перли был покорен и низко кланялся, Мручкевич был развязен и прикидывался наивным, как ребенок; оба еще пытались провести друг друга.

Мручкевич играл перед настоятелем роль человека совершенно незаинтересованного и заваленного заказами.

— Ведь и я мог бы, — говорил он, — взяться за это, но предпочитаю услужить товарищу.

А в это время Ян напрасно борется с нуждой, этой проказой, пожирающей почти каждого художника, почти каждого поэта, не имеющего куска хлеба заранее обеспеченного судьбой.

Искусство ведь всегда подводит, как только мы желаем им воспользоваться для улучшения материального положения. Это не его назначение. При счастливом стечении обстоятельств, после долгой борьбы, в странах, где почитание шедевров стало всеобщим, легче наряду со славой иметь и деньги; у нас это почти невиданное чудо. И этот чудесный кусок хлеба не получают без тяжелых жертв: надо ради популярности и денег часто отречься от самого себя, льстить толпе и обманывать ее. Самой тяжелой жертвой, ампутацией мысли, отречением от вдохновения покупаются деньги, хлеб. Но мешочек Ягуси не был еще совсем опорожнен, еще на дне его звенели деньги, которые неосмотрительное дитя, убежденное в великом гении мужа, тратило необдуманно.

— Будем богаты! — говорила она, обнимая его за шею белыми ручками и целуя в лоб. — Ты так велик, здесь нет тебе равного; возможно ли, чтоб люди тебя не признали?

Ян бледнел от волнения, целовал ее с молчаливой улыбкой и волновался все сильнее.

Ягуся удивлялась постоянным путешествиям, визитам, унизительным выжиданиям в передних мужа, беспокоилась, но не могла понять, в чем дело. Всякий раз, как Ян возвращался печальный, обезнадеженный, пыталась его напрасно расспросить, с отвагой юности, которая даже обескураженным, отчаявшимся, дает надежду.

Из привезенных картин ничего продать не удалось. Ян понизил цены. Жарский скупил меньшие копии, но долго на эти деньги нельзя было прожить. Работа у капуцинов, о которой раньше узнали Мручкевич и Перли, была потеряна для Яна. Настоятель бернардинцев, считая его человеком состоятельным и ненуждающимся в заработке, даже не посмел сказать ему об этом. Другие приглашали его, вынуждали тратить время в пустых разговорах и посещениях; но заняться им по-настоящему и не думали. Правда, что и Ян, человек гордый, не упоминал, как другие, постоянно о себе, о жене, о своих потребностях, нужде; не протягивал поминутно руки, как нищий на углу улицы. Мамонич опасавшийся тем больше, что не видел результатов хлопот, пришел однажды утром с проектом, который пришел ему в голову, — давать уроки рисования.

— Нескольких учеников найти можем, и этим не надо пренебрегать. Если бы они тебе окупили ежедневные расходы, я бы чувствовал себя спокойнее.

— Но, — спросил его Ян, — знаешь ли ты, что такое урок? Это медленная прививка основ, которая обращает к ним человека и опять тянет на землю освобожденный раньше ум; опутывает его и связывает тяжелыми, низменными, материальными условиями искусства, которые он рад бы забыть, так как усвоил их настолько, что их уже не чувствует.

— Все это знаю, — ответил Тит; — но предложи мне что-нибудь лучше? Найди другой выход? Надо работать, как придется, забыть на время об искусстве!

— Но это так тягостно! — воскликнул Ян.

— Не скули, наберись храбрости и действуй. Жалобы расслабляют нас и ни к чему не ведут.

Подошла веселая Ягуся, которую Ян называл своим Ягненком, и разговор оборвался.

Мамонич начал разыскивать учеников и нашел нескольких. Правда, вознаграждение было мизерное, но он говорил Яну: "Начни только; когда эти сделают успехи, найдутся и другие, откроешь школу. Если бы мы жили не в Вильно, а в другом городе, так как здесь мало печатают, да и то на плохой бумаге и плохим шрифтом, то могло бы найтись приятное занятие, рисунки для книг. Тебе бы легко было выучиться гравировать на меди; но здесь…"

Начались скучнейшие уроки.

Но вот однажды утром опять пришла Ягуся веселая, как всегда, показывая Яну уже пустой мешочек.

— Ну, — сказала она, — теперь твоя очередь, наполняй его, мой Крез.

Ян покраснел, побежал к ящику, собрал, что имел, и принес жене.

— А! Так мало! — воскликнула, смеясь, она. — Так мало! Разве остальное прячешь от меня?

— Действительно, — сказал смущенный Ян, — есть не много еще неполученных, данных в долг.

— На несколько дней этого хватит, — ответила Ягуся. — Ну, а работа?

— Не приходит сама.

— Дорого ты берешь за уроки?

— Довольно, но это начало, я должен пока быть дешевым, чтобы приохотить. Набивать себе цену не следует.

— Почему же? Кто здесь лучше тебя?

— Со временем, мой дорогой Ягненок, все будет!

С болью в сердце, обманув жену деланно веселым видом, Ян побежал к Мамоничу, который в холодной комнате, где стоял жбан с молоком и пара свежих булок, напевая, лепил льва.

— Мы опустошили мешок; я отдал Ягусе последние деньги. Она удивляется, что так мало. Что делать?

— А уроки?

— Знаешь, как они оплачиваются.

— Слушай-ка, мне надо немного, булка, молоко, несколько глины, то, чем наполняется надоедливый желудок и что наполняет ум, этого хватает. Я кое-что скопил, не зная, что с этими деньгами поделать. У меня несколько сот злотых; бери их, но постарайся в будущем, думай, действуй!

Ян сначала колебался, но взял, наконец, эти несколько сотен и в тот же день отдал их Ягусе. На следующее утро ему понадобилось что-то купить, а так как он ничего себе не оставил, то попросил у нее часть денег обратно. Бедная Ягуся вся зарделась, побежала и принесла ему, но меньше, чем просил.

— Что же с остальными, дорогая? Уже нет денег у тебя? — спросил с ужасом Ян, бледнея и впервые обнаруживая явно смущение и беспокойство.

— А, прости меня, дорогой Ян, я должна была… имела… не могу тебе сказать.

— Ягненок дорогой, но что же с ними случилось?

— Я раздала бедным, на панихиды по матери, на молебны за твое благополучие.

— Все?

— Вот столько осталось.

Ян посадил ее к себе на колени и, обнимая, целуя, стараясь подсластить признание, которое должно было изменить вдруг всю их жизнь и покрыть тучами ясное до сих пор чело Ягуси, сказал:

— Дорогая моя, ты не знаешь, в каком мы теперь положении: у нас уже долги, а денег ни гроша.

— Как же так, Ян? Того быть не может! Ты напрасно меня пугаешь! Ты сам опасаешься без причины. Мручкевич и Перли, которые пальца твоей левой руки не стоят, живут кистью, а тебе было бы трудно прожить своим трудом?

— Это так, ангел мой! Напрасно гоняюсь я за работой, везде нахожу или занятое место, или перехваченную работу, или равнодушие и незнание искусства. Будущее меня очень пугает. Будем бережливы, очень бережливы, так как мы беднее бедных, у нас уже долги. Я немного обманываю тебя, моя дорогая; но умираю со страху, чтобы ты когда-нибудь не испытала нужды, которой изо всех сил постараюсь избежать.

Ягуся обняла его, поцеловала и воскликнула:

— Не беспокойся: то, что роздано бедным, вернет Бог. Будем работать! Будем сберегать, будем молиться и надеяться. Я еще думаю настолько хорошо о своем родном городе, что не буду бояться. Нет, нет, Янек мой, не бойся. Ты только нехорошо поступил, что скрывал от меня. Я до сих пор много напрасно истратила, часто позволяла себе лишнее. Теперь буду знать, как надо сберегать, чтобы скопленные деньги успокоили тебя, увидишь!

Спустя несколько дней Ягуся принесла Яну в переднике несколько сот золотых, которыми, пробежав по комнате, радостно позванивала; она высыпала их на пол и воскликнула:

— Ну, успокойся, вот тебе деньги, вот деньги!

— Что это? Откуда? — спросил Ян.

— Откуда? Я продала все свои ненужные мелочи, даже несколько памяток после отца и бабушки, но ради тебя чего же я не сделаю!

И бросилась ему на шею. Ян обо всем позабыл.

— А, буду экономна, увидишь, увидишь как! — воскликнула она, ласкаясь к нему.

Как раз в этот момент пришел Перли, увидел рассыпанные деньги и разнес по всему городу, что у Яна пропасть денег, по полу у него валяются. И те лица, которые, зная о его настоящем положении, может быть, постарались бы подыскать ему работу, теперь предпочитали дать ее другому: первому Перли, который постоянно жаловался на свое положение художника, пребывающего в нужде.

Между тем Ягуся готовилась стать матерью.

Во всякое другое время это наполнило бы радостью весь дом; теперь же почти пугало Яна. Ягуся одна радовалась ожидаемому ребенку и шила ему чепчики, рубашки, краснела от счастья и считала на пальцах оставшиеся дни.

— Через столько-то и столько-то, — говорила она, — явится наш желанный гость!

Она упрекала мужа, что он не достаточно разделяет ее счастье, ее радость.

— Если будет сын, дам ему имя Ян; если девочка, назову ее Иоасей. А какая будет красавица! Как тот ребенок Альбано, которого я так люблю, знаешь? Вот увидишь, он будет тебе служить моделью ангела, только приделаем ему крылышки.

Долгие часы проходили без занятия, без дела, среди нежных ласк, забвения обо всем. Уроки Яна, неизвестно почему и отчего, постепенно прекратились; нужда опять чувствовалась дома. Не видя другого выхода, Ян отправился к Жарскому одолжить денег. Старый делец, подсчитавший все выгоды, охотно согласился; он уверил Яна, что всегда придет ему на помощь, пока только будет в состояни, и успокоил его относительно будущего. Как все нерасчетливые люди, охотно черпающие из чужого кошелька, но не видящие, что будет завтра, Ян, будучи в состоянии легко взять в долг денег, вскоре сильно задолжал. Со страхом он огляделся, когда посчитал, наконец, все деньги и увидел, что их нельзя окупить даже годом труда.

У него все спуталось в голове.

Ягуся болела, ослабла, забыла об экономии; жила вся в ребенке. Не решаясь противоречить ей, видя, что она больна, Ян забросил и уроки, и работу, просиживая около нее и не умея ни в чем отказать.

Последние деньги кончились; Мамонич молчал печальный и задумчивый. Ян, стыдясь, не торопился жаловаться перед ним и посвящать в свои дела, чтобы не вынуждать к новым самопожертвованиям.

Наконец, однажды, когда Ягуся не могла сама уйти гулять и послала их, оставшись с подругой юности, Мамонич нарушил молчание, длившееся несколько месяцев, и спросил:

— Скажи же мне о себе, о своих делах; есть у тебя деньги?

— Не спрашивай об этом, — ответил Ян.

— Опять тебе не хватает, понимаю, но как же вы жили до сих пор?

— Я брал в долг, — прошептал Ян.

— А! Брал в долг? — живо спросил Тит, — где? У кого? Может, у евреев?

— Нет, большею частью у Жарского.

— Это почти одно и то же, — возразил Мамонич. — Ему хочется заполучить остальные твои картины; надо ему вернуть деньги. Скажи откровенно, сколько ты ему должен?

— Много! Будешь удивляться и сердиться, не скажу. Но Ягуся больна, не сделать для нее чего-нибудь в этом положении было бы безжалостно, постыдно напоминать ей об экономии, нельзя. Ну, скажи сам! Я ее развлекаю и баюкаю надеждами на заработок, а о долгах не упоминаю, скрываю, должен скрывать.

— Но как же ты рассчитаешься?

— Жарский может взять картины, ты сам говорил.

— Да, но по какой цене? По ничтожной!

— Разве он был бы столь хитрым, столь?..

— Договаривай: подлым, больше, чем думаешь. Между тем Мручкевич и Перли перехватили одну работу, которая бы тебе подошла. Новый капуцинский костел, десятка два миль отсюда, строится на месте сгоревшего.

— Что ты говоришь!

— Да, да! Только вчера я узнал об этом. Перли ожидает получить несколько тысяч злотых; Мручкевич взял только факторские. О тебе распространяются слухи, что ты спишь на золоте, а тебе, может быть, не на что купить хлеба!

— Как раз я опять собрался к Жарскому.

— А уроки?

— Сошли на нет; я запустил их. Бедная Ягуся беспокоится, страдает сильнее, когда меня нет около нее. Состояние ее очень беспокоит; не могу оставить ее без присмотра. Прислуга прибавилась, а дома ни копейки.

— Вот пока что три червонца, — сказал Тит. — Я взял их для тебя на всякий случай, больше нет.

— Оставь, я тебе и так должен.

— Ничего не должен, пока я не приду и не скажу в свою очередь: дай, мне необходимо. Но слушай, Ян, подумаем, побеседуем, как тут выбраться из этого? Каштелян…

— Разорен. Француженка при брачном договоре обставила развод такой суммой, что, прибавив ее к прежним долгам, он совсем обеднеет. Живет по-барски: делает долги. Вся надежда его на богатую женитьбу. Ему сватают богатых наследниц неизвестных фамилий. Но пока что он сам занимает по сто червонцев и кормится надеждами.

— Когда-то ты мне говорил о наследственном куске земли! Ян покраснел и что-то невнятное проговорил.

— Ты ее продал уже?

— Нет пока, но и то уж считаю грехом, что мысль о продаже приходила мне несколько раз в голову. Там жил отец, там жила и умерла моя святая мать, это воспоминание.

— Ян, ведь воспоминаниями не проживешь! Если от продажи этого участка можешь выручить сумму, достаточную для покрытия долгов, а с остальной уехать отсюда в Варшаву, во Львов… Если бы твоя мать была жива, она бы первая охотно пожертвовала этим уголком, где ты уже, наверно, жить не будешь.

— Возможно, ты и прав; я это себе повторяю, но мысль о продаже возмущает меня и наполняет стыдом. Не могу с нею освоиться.

— Ян, здесь дело касается твоей судьбы и женщины, забота о которой лежит на тебе. Воспоминание о матери сохрани в сердце.

— Согласен, но как продать? Ехать лично? Пришлось бы оставить Ягусю. А расходы на поездку? Сам ничего не понимаю, в законах не разбираюсь, знаю лишь, что этот участок смежен с соседним и многим желательно его купить. Купят его охотно.

— Покупателя я подыщу. Сколько думаешь взять за него?

— Не знаю! Я его так ценю!

— Размеры?

— Хорошо не знаю. Думаю, что должен стоить несколько тысяч.

— Несколько тысяч! Значит, очень большой! Ведь это земля не заселенная, безлюдная!

— Дом, луг, поле, огород, двор, несколько берез.

— Только всего? Тогда поля должны быть большие? Иначе ты бы не мог рассчитывать на тысячи.

— Это последнее мое средство спасения.

— Значит, хочешь попытаться и ухватиться за него?

— Должен! Должен!

— Тогда завтра дай мне доверенность, а я тебе порекомендую какого-нибудь честного человека, живущего в той местности, который таким образом сбережет расход на поездку и поскорее все сделает.

— Ах! Это неописуемая, неоценимая жертва! — вздохнул Ян. — Но ради нее не могу колебаться, я должен ее принести.

Вследствие этого разговора отправили письма и доверенность, но прошло довольно много времени, пока получили ответ.

Между тем приближались роды Ягуси, которая по мере того, как подходил момент, все больше печалилась и ежедневно плакала. Бедняжка заметила, несмотря на старания скрыть, что нужда их преследовала, накладывая уже свою костлявую желтую руку на плечо Яна. Ян ждал продажи земли, а тем временем влезал в долги, все больше и больше, уже не только увеличивая старый долг Жарскому, но и делал массу мелких, которые покрывают человека как язвы в конце болезни. Они были уже должны всем: прачке, молочнице, булочнику, мясникам, евреям, торговцам, за квартиру, везде. Работа оставалась мечтой: даже ни одного портрета не заказали Яну, хотя с болью в душе он прибил вывеску, в его глазах осуждавшую его стать ремесленником:

Художник-портретист.

Печальный, павший духом, всякий раз, как только ему являлась мысль великая, бодрящая, которую он хотел осуществить на полотне, он невольно себя спрашивал:

— Для кого? Зачем? Кто увидит? Кто оценит? Кто похвалит и поймет?

И в отчаянии бросал кисть.

Если бы при таком душевном состоянии хотя бы луч веры прорезал темноту, если бы религиозное вдохновение указало художнику высшую миссию и освятило страдание? Если бы он умел принести свои горести Богу и страдать с благородной гордостью, со спокойствием мученика? Но увы! Ян со времени пребывания в Италии не имел в сердце веры и разучился молиться, доверять Провидению, обращаться к Богу. Он рассчитывал лишь на себя! Он был доведен до отчаяния. Никакого утешения, никакой помощи ждать неоткуда; одно лишь глухое, убийственное молчание небытия окружало его.

Он удивлялся отсутствию вдохновения, отчаянию, остывшему воображению, угасшему чувству, а не видел, что с угасанием веры все, что с ней связано, что имеет к ней отношение, соединяется с нею — должно погибнуть.

По вечерам они с Ягусей плакали у камина, так как она со свойственным женщине предчувствием, усилившимся во время болезни, видела уже все как на ладони, оценивая по достоинству Яна, хотя он был сломлен обстоятельствами и судьбой. Она лишь удивлялась, почему он не ищет утешения в молитве? Почему никогда не вспомнит о Боге? На вопросы художник болезненно улыбался и молчал.

— Нет, нет, — говорила Ягуся, — я не хочу, чтоб сын был художником.

— Пусть лучше будет ремесленником, — тихо добавил муж. — Ремесло даст ему хлеб, искусство — лишь в избранных эпохах и странах; а мирный кусок хлеба, чистая совесть, ничем не омраченная семейная жизнь, — разве это не самые драгоценные сокровища?

— А привязанность жены? А сердце любимой женщины? Ты этого не считаешь?

— О! Это сверх всего! — воскликнул Ян, обнимая ее. — Это не в счет, об этом не упоминают, это тайна между Богом и нами, о которой говорить кажется иногда святотатством.

Поздно заметив опять нужду, Ягуся стала себе отказывать скрытно в наиболее необходимом и тем подорвала и так уже слабое здоровье. Она делала вид, что питает непреодолимое отвращение ко всякой более изысканной пище, которой, напротив, ей неудержимо хотелось; ночью плакала, а днем медленно угасала с деланно веселым лицом. Теперь она не хотела для ребенка красивой люльки, о которой раньше так мечтала; она приготовляла ему грубые пеленки вместо прежних прелестных рубашек и чепчиков, теперь героически отвергнутых.

— Пусть учится страдать, пусть привыкает к нужде, говорила Ягуся. — Горе верящим в счастье!