Онлайн чтение книги Тайна Найтингейла Shroud for a Nightingale
Глава шестая. Конец долгого дня

I

Через пять минут, поговорив с директором лаборатории судебно-медицинской экспертизы и с сэром Майлзом Хониманом, Далглиш обратил взгляд на сержанта Мастерсона, с угрюмым видом защищающего свою позицию.

— Теперь я начинаю понимать, почему полиция так увлечена идеей подготовки штатских оперативников. Я велел старшему криминалисту взять на себя только комнату, с тем чтобы мы сами осмотрели все остальное. Я почему-то думал, что полицейские умеют смотреть в оба.

Сержант Мастерсон, еще больше раздражаясь от сознания того, что для такого упрека имеются все основания, с трудом сдерживал себя. Он вообще с трудом воспринимал критику, а выслушивать критику от Далглиша было просто нестерпимо. Он стоял навытяжку, как старый солдат на карауле, прекрасно понимая, что такое соблюдение формальностей не столько успокоит, сколько окончательно выведет из себя Далглиша, и умудрялся говорить одновременно с обидой и раскаянием в голосе.

— Грисон хороший оперативник. Я не помню случая, чтоб Грисон что-нибудь пропустил. Он умеет смотреть в оба, сэр.

— У Грисона отличное зрение. Беда только в том, что он смотрит и не думает. И вот вам результат. Дела уже не поправить. И напрасно проводили вскрытие. Мы не знаем, была ли эта жестянка в ведре, когда утром был обнаружен труп Фаллон. Хорошо еще, что мы нашли ее сейчас. Кстати, в лабораторию уже поступили внутренние органы. Примерно час назад сэр Майлз сказал мне об этом по телефону. И часть из них они уже просматривают через газовый хроматограф. Раз они теперь знают, что искать, это ускорит дело. И надо бы как можно скорее переправить им эту жестянку. Но сперва мы сами на нее посмотрим.

Он подошел к своему чемоданчику и вынул порошок для снятия отпечатков пальцев, распылитель и лупу. Под его осторожными пальцами маленькая жестянка покрылась сажей. Отпечатков пальцев не было, лишь бесформенные пятна на поблекшей наклейке.

— Все правильно, — сказал он. — Разыщите, пожалуйста, старших сестер, сержант. Скорее всего, они должны знать, откуда эта банка. Они же постоянно живут здесь. Сестра Гиринг сейчас в своей комнате. Остальные должны быть где-то на территории больницы. Если сестра Брамфетт все еще у себя в отделении, ей придется покинуть его. И любому, кто умрет в течение ближайшего часа, придется сделать это без ее помощи.

— Вы хотите видеть их по отдельности или всех вместе?

— Как угодно. Это не имеет значения. Просто приведите их. Гиринг может помочь больше всех остальных. Она ухаживает за цветами.

Сестра Гиринг пришла первой. Она вошла в комнату веселой походкой, лицо ее раскраснелось и выражало живейшее любопытство: она все еще пребывала в эйфории оттого, что удачно справилась с ролью хозяйки. Но тут ее взгляд упал на жестянку. Перемена была настолько разительной и внезапной, что это выглядело немного комично.

— Не может быть! — выдавила она, с трудом глотая воздух, и, зажав себе рот рукой, мертвенно-бледная, рухнула в кресло напротив Далглиша. — Где вы… О, Боже! Неужели вы хотите сказать, что Фаллон отравилась никотином?

— Отравилась, или ее отравили. Вы узнаете эту банку, сестра?

Голос сестры Гиринг был едва слышен.

— Конечно. Это мой… это ведь инсектицид для роз? Где вы нашли его?

— Здесь, в одном месте. Где и когда вы последний раз видели его?

— Он хранится в белом шкафу под полкой в оранжерее, слева от входа. Там же, где и весь мой садовый инвентарь. Я не помню, когда последний раз его видела.

Она чуть не плакала; от счастливой уверенности не осталось и следа.

— Честное слово, это все так ужасно! Так страшно! Я просто в ужасе от всего этого. На самом деле. Но как я могла сказать, что Фаллон знает, где он стоит, и возьмет его? Я и сама-то не помнила. Если бы помнила, я бы проверила, на месте ли он. У вас, наверно, уже не осталось сомнений? Она действительно умерла от отравления никотином?

— Сомневаться можно сколько угодно, пока мы не получим результаты токсикологического анализа. Но по логике вещей, похоже, именно это средство убило ее. Вы когда его купили?

— Честное слово, не помню. Где-то в начале лета, как раз розы должны были распуститься. Может, кто-нибудь из старших сестер помнит. Я отвечаю за почти все растения в оранжерее. В общем, конечно, не совсем отвечаю: на этот счет не было никакой официальной договоренности. Просто я люблю цветы, а больше никому до этого нет дела, вот я и делаю, что в моих силах. Я пыталась устроить небольшой розарий перед столовой, и мне нужен был этот инсектицид, чтобы уничтожить вредителей. Я купила его в питомнике Блоксема на Винчестер-роуд. Посмотрите, там на наклейке есть адрес. И хранила вместе с другим садовым инвентарем: перчатками, веревкой, лейками, лопатами и тому подобным — в угловом шкафу в оранжерее.

— Вы не можете припомнить, когда видели его последний раз?

— Точно — нет. Но в прошлую субботу утром я подходила к шкафу за перчатками. В воскресенье у нас в часовне была поминальная служба, и мне надо было украсить ее цветами. Я думала, что смогу найти в саду какие-нибудь интересные ветки с остатками осенних листьев или семейными коробочками, которые можно, использовать для украшения. Не помню, чтоб я видела эту банку на месте в субботу, но думаю, что, если б ее там не было, я бы заметила. Хотя не уверена. Я ведь не пользовалась этим уже несколько месяцев.

— А кто еще знал, что это средство хранится там?

— Да кто угодно мог знать. Ведь шкаф не запирается, и ничто не мешало любому заглянуть внутрь. Наверно, мне следовало запирать его, но ведь никогда не думаешь… Я хочу сказать, что, если человек решил покончить с собой, он всегда найдет способ. Я ужасно потрясена, но вам не удастся свалить всю вину на меня. Не удастся! Это несправедливо! Она могла использовать что угодно. Все что угодно!

— Кто она?

— Фаллон, конечно. Если Фаллон действительно покончила с собой. Ох, я сама не знаю, что говорю.

— Фаллон знала про никотин?

— Нет, если только она сама не заглянула в шкаф и не обнаружила его там. Единственно, про кого я могу сказать с уверенностью, что знали, это Брамфетт и Ролф. Помнится, они сидели в оранжерее, когда я убирала эту банку в шкаф. Я еще подняла ее и сказала какую-то глупость насчет того, что у меня теперь достаточно яда, чтобы отравить их всех, а Брамфетт сказала, что мне следует держать его под замком.

— Но вы этого не сделали?

— Ну, я поставила его сразу в шкаф. А замка там нет, так что я ничего не могла поделать. Как бы то ни было, на наклейке все ясно указано. Любому понятно, что это яд. И почему, собственно, никотин? У медсестер масса возможностей раздобыть наркотики. Несправедливо обвинять во всем меня. В конце концов, дезинфицирующее средство, которое убило Пирс, было также смертельно. Но никто не жаловался, что оно хранилось в туалете. Нельзя же, чтобы в медучилище были такие же правила, как в психиатрической лечебнице. Вам не в чем меня обвинить. Предполагается, что те, кто работает здесь, — люди в здравом рассудке, а не маньяки-убийцы. Я не дам свалить всю вину на меня. Не дам!

— Если вы не использовали этот инсектицид против Фаллон, то вам нечего беспокоиться. А сестра Ролф сказала что-нибудь, когда вы принесли сюда эту жестянку?

— Кажется, нет. Просто посмотрела на нее, оторвавшись от книги. А в общем — не помню. Не могу даже сказать, когда точно это произошло. Только был теплый солнечный день. Это я помню. Скорей всего, в конце мая или начале июня. Может быть, Ролф помнит, а уж Брамфетт-то наверняка.

— Мы у них спросим. А пока я хотел бы взглянуть на этот шкаф.

Он оставил банку с никотином Мастерсону, чтобы тот завернул и отправил ее в лабораторию, велел ему прислать сестру Брамфетт и сестру Ролф в оранжерею и вышел следом за сестрой Гиринг из комнаты. Все еще невнятно возмущаясь и протестуя, она повела его на первый этаж. Они прошли через пустую столовую. Обнаружив, что дверь в оранжерею заперта, сестра Гиринг сразу забыла про свой испуг и обиды.

— А, черт! Совсем забыла. Главная сестра решила, что с наступлением темноты лучше запирать ее, потому что некоторые стекла ненадежны. Вы помните, что одно стекло выпало во время бури? И она боится, что кто-то мог отсюда пробраться в дом. Обычно мы запираем ее только поздно вечером, вместе с остальными дверями. Ключ висит на доске в кабинете Ролф. Подождите здесь. Я мигом.

Она почти тут же вернулась и открыла дверь большим старинной формы ключом. Они вошли в теплую, пахнущую грибной сыростью оранжерею. Сестра Гиринг безошибочно нащупала выключатель, и две длинные трубки люминесцентного освещения, высоко подвешенные под вогнутым потолком, несколько раз беспорядочно мигнули и наконец вспыхнули ярким светом, открыв глазу настоящие джунгли во всем их великолепии. Оранжерея представляла собой замечательное зрелище. Далглиш отметил это уже во время первого осмотра здания, а теперь, ослепленный сверканием бликов на листьях и стеклах, даже зажмурился от восхищения. Вокруг него переплетался ветвями, тянулся вверх, стелился по земле и с пугающей щедростью заполнял все пространство тепличный лес, а снаружи бледное отражение его висело в вечернем воздухе, неподвижное и призрачное, простираясь в зеленую бесконечность.

Некоторые растения выглядели так, будто произрастали здесь с того самого дня, как построили оранжерею. Словно настоящие пальмы, только уменьшенного размера, они вздымались ввысь из своих кадок, раскинув под стеклом шатер блестящих листьев. Другие же, более экзотичные, были покрыты пучками буйной листвы, растущими прямо из обезображенных рубцами или зубчатых стволов, либо поднимали кверху отвратительно мягкие губчатые трубки, впитывающие влажный воздух. Между ними темно-зелеными пятнами разбрызгивали тень папоротники, покачивая своими изящными листьями от сквозняка, идущего от двери. Вдоль всех сторон огромного помещения тянулись белые полки, на которых стояли горшки с более домашними и приятными цветами, находящимися на попечении сестры Гиринг, — красными, розовыми и белыми хризантемами и узамбарскими фиалками. Казалось бы, оранжерея должна вызвать в памяти умильную картинку из викторианской эпохи — зимний сад, трепещущие веера и признания на ушко под сенью пальм. Но Далглиш ощущал гнетущую атмосферу зла в каждом уголке Дома Найтингейла: даже эти растения, казалось, впитывали свою манну из зараженного воздуха.

Мейвис Гиринг сразу подошла к низкому, длиной фута в четыре деревянному шкафчику, покрашенному белой краской, который помещался под полкой слева от двери и был едва заметен за завесой колеблющихся папоротников.

У шкафчика имелась лишь одна хлипкая дверца с маленькой круглой ручкой, но без замка. Вместе они присели на корточки и заглянули внутрь. Хотя свет от люминесцентных ламп под потолком был ослепительно ярким, внутри шкафа было темновато, да еще мешала тень от их собственных голов. Далглиш включил фонарик. И с помощью его лучика разглядел обычные атрибуты комнатного цветоводства. Мысленно он составил подробную опись. Клубки зеленого шпагата, две лейки, небольшой пульверизатор, пакетики с семенами (некоторые уже вскрытые и наполовину пустые, у таких верхний край был сложен и отогнут назад), небольшой пластиковый мешок с компостом для пересадки цветов и еще один — с удобрением, дюжины две цветочных горшков разного размера, стопочка лотков для семян, секатор, совок и маленькие вилы, сваленные в кучу каталоги семян, три книжки по цветоводству в тканевом переплете с грязными, заляпанными обложками, несколько ваз для цветов и полным-полно спутанной проволоки. Мейвис Гиринг показала на дальний угол.

— Вот здесь он стоял. Я засунула его подальше. Так, чтоб никого не искушать. Его и не заметишь, если просто так открыть дверцу. В общем, хорошо был спрятан. Вон это место — видите? — там он и стоял.

Она говорила назойливо оправдывающимся тоном, как будто пустое место из-под инсектицида снимало с нее ответственность. Вдруг ее голос изменился. Он стал более тихим и хриплым, в нем послышались просительные нотки, как у провинциальной актрисы, играющей сцену обольщения.

— Я понимаю: все это выглядит подозрительно. Во-первых, я проводила наглядный урок, когда умерла Пирс. А теперь еще это. Но я не трогала это средство с прошлого лета, когда последний раз им пользовалась. Клянусь, не трогала! Я знаю: некоторые не поверят мне. Они будут рады, да, рады и почувствуют облегчение, если подозрение упадет на нас с Леном. Это снимет подозрение с них. А кроме того, они завидуют. Всегда завидовали. Потому что у меня есть мужчина, а у них нет. Но вы-то верите мне, правда? Вы должны мне верить!

Это была жалкая и унизительная сцена. Стоя рядом с ним на коленях, Гиринг прижалась к нему плечом — они словно склонились вместе в каком-то нелепом подобии молитвы. Он чувствовал щекой ее дыхание. Ее правая рука, нервно перебирая пальцами по полу, подкрадывалась к его руке.

Неожиданно она замерла. От двери донесся голос сестры Ролф:

— Сержант сказал, чтобы я пришла сюда. Я не помешала?

Давление на плечо Далглиша немедленно прекратилось, и сестра Гиринг поспешно и неуклюже поднялась с колен. Далглиш тоже встал, но медленнее. Он не был смущен и выглядел невозмутимым, однако нисколько не жалел, что мисс Ролф появилась именно в эту минуту.

Сестра Гиринг пустилась в объяснения:

— Это инсектицид для роз. В нем содержится никотин. Должно быть, Фаллон его и приняла. Это просто кошмар, но откуда мне было знать? Инспектор нашел банку от него.

Она повернулась к Далглишу.

— Только вы не сказали где.

— Нет, — ответил Далглиш. — Не сказал. А вы знали, что это средство хранится в этом шкафу? — обратился он к мисс Ролф.

— Да, я видела, как Гиринг поставила его туда. Кажется, прошлым летом, если не ошибаюсь?

— Вы не сказали мне об этом.

— Я и не вспоминала об этом до сих пор. Мне даже в голову не приходило, что Фаллон могла принять никотин. И собственно говоря, мы пока не можем утверждать, что она это сделала.

— Не можем до тех пор, пока не получим ответ токсикологов, — согласился Далглиш.

— И даже тогда, инспектор, разве вы можете быть уверены, что яд попал к ней из этой банки? Ведь наверняка в больнице есть другие источники никотина? Это может быть просто подлог для отвода глаз.

— Разумеется, хотя мне это кажется маловероятным. Ответ сможет дать судебно-медицинская экспертиза. Здесь никотин смешан с определенной долей моющего вещества. А это распознается с помощью газохроматографии.

Она пожала плечами.

— Ну что ж, тогда все и решится.

— Что ты имеешь в виду под другими источниками? — вскричала Мейвис Гиринг. — На кого ты намекаешь? Насколько мне известно, в аптеке не держат никотин. И во всяком случае, Лен ушел из Найтингейла до того, как умерла Фаллон.

— Я не обвиняю Ленарда Морриса. Но вспомни: он находился в больнице, когда обе девочки умерли, и он был здесь, когда ты убирала никотин в шкаф. Он такой же подозреваемый, как и все мы.

— Мистер Моррис был с вами, когда вы покупали никотин?

— Ну, по правде говоря, был. Я просто забыла об этом, а то бы сказала вам. Мы в тот день вместе ездили в город, а потом он зашел сюда на чашку чая.

Она сердито повернулась к сестре Ролф.

— Говорю тебе, это не имеет никакого отношения к Лену! Он почти не был знаком с Пирс и Фаллон. Пирс ничего такого не знала про Лена.

— Я и не подозревала, что она знала что-то такое про кого бы то ни было, — спокойно возразила Хилда Ролф. — Не знаю, как насчет мистера Далглиша, но меня ты явно наводишь на определенные мысли.

Страдание исказило лицо сестры Гиринг. Со стоном она задергала головой из стороны в сторону, словно в отчаянии ища поддержки или убежища. От зеленоватого света в оранжерее ее лицо казалось противоестественно бледным.

Сестра Ролф внимательно посмотрела на Далглиша, потом, не обращая на него внимания, подошла к своей коллеге и неожиданно мягко сказала:

— Прости меня, Гиринг. Конечно, я не обвиняю ни Ленарда Морриса, ни тебя. Но то, что он был здесь, все равно бы вышло наружу. Не стоит так переживать из-за полицейских. У них такие методы работы. Я думаю, инспектору совершенно безразлично, кто убил Пирс и Фаллон: ты, я или Брамфетт, если только он может доказать, что кто-то это сделал. Ну и пусть продолжает свое расследование. Просто отвечай на его вопросы и сохраняй спокойствие. Нам надо заниматься своим делом и не мешать полицейским делать свое.

— Но все это так ужасно!

— Конечно, ужасно! Но это когда-нибудь кончится. А тем временем, если тебе обязательно надо довериться мужчине, найди адвоката, психиатра или священника. По крайней мере, можешь быть уверена, что они будут на твоей стороне.

Мейвис Гиринг перевела беспокойный взгляд с Далглиша на Ролф. Она была похожа на ребенка, который никак не решит, на кого можно положиться. Потом как-то незаметно обе женщины придвинулись друг к другу и уставились на Далглиша: сестра Гиринг со смущением и укором, а сестра Ролф с едва заметной довольной усмешкой женщины, которой успешно удалась задуманная интрижка.

II

В эту минуту Далглиш услышал звук приближающихся шагов. Кто-то шел через столовую. Он повернулся к двери, ожидая увидеть сестру Брамфетт, наконец явившуюся для беседы. Дверь оранжереи распахнулась, но вместо приземистой фигуры старшей сестры он увидел высокого мужчину в плаще с непокрытой головой, левый глаз его закрывала марлевая повязка. От двери донесся раздраженный голос:

— Что тут стряслось? Все ходят как в воду опущенные.

Прежде чем кто-нибудь успел ответить, мисс Гиринг бросилась вперед и схватила его за руку. Далглиш с интересом заметил, как он нахмурился и непроизвольно отшатнулся от нее.

— Лен, что это? Ты поранился! И ничего не сказал мне! Я думала, у тебя приступ язвы. Ты ничего не говорил про то, что поранил голову!

— У меня и был приступ язвы. Но одно другому не мешает.

Он обратился к Далглишу:

— Наверное, вы и есть старший инспектор Далглиш из Нью-Скотленд-Ярда. Мисс Гиринг сказала, что вы хотите поговорить со мной. Я направляюсь на прием к врачу, но на полчаса я к вашим услугам.

Однако ничто не могло перебить заботливого участия сестры Гиринг.

— Но ты ничего не сказал о несчастном случае! Как это произошло? Почему ты не сказал, когда я звонила?

— Потому что мы говорили о других вещах и потому что не хотел, чтоб ты нервничала.

Он стряхнул с себя ее руку и уселся в плетеное кресло. Обе женщины и Далглиш придвинулись ближе к нему. Воцарилась тишина. Далглиш изменил свое необоснованно предвзятое мнение о возлюбленном мисс Гиринг. Он должен был бы выглядеть нелепо в своем дешевом плаще, с повязкой на глазу и кровоподтеком на лице, да еще разговаривая таким резким, язвительным тоном. Однако он производил необычайно яркое впечатление. Почему-то со слов сестры Ролф у Далглиша создалось представление о маленьком робком человечке, неудачнике, которого легко запугать. В этом же человеке чувствовалась сила. Возможно, это было лишь проявление подспудной нервной энергии; возможно — всепоглощающее чувство обиды, порожденное неудачами и отсутствием признания. Но его, безусловно, нельзя было назвать безропотной или ничтожной личностью.

— Когда вы узнали, что Джозефин Фаллон умерла? — спросил Далглиш.

— Сегодня утром, около половины десятого, когда позвонил к себе в аптеку сказать, что не приду. Мне сказал мой помощник. Наверное, к тому времени новость уже облетела всю больницу.

— Как вы реагировали на это известие?

— Реагировал? Да никак не реагировал. Я почти не знал эту девушку. Удивился, наверно. Две смерти в одном и том же доме — и так быстро одна за другой; мягко говоря, это несколько необычно. На самом деле — ужасно. Можно сказать, я был потрясен.

Он говорил тоном преуспевающего политика, снисходительно высказывающего свое мнение, на которое будут ссылаться, неопытному репортеру.

— Но вы не связали эти две смерти?

— Нет, тогда — нет. Мой помощник просто сказал, что еще одну ученицу, Джо Фаллон, нашли мертвой. Я спросил, что случилось, а он ответил что-то насчет сердечного приступа после гриппа. Я подумал, что это естественная смерть. Наверное, поначалу все так думали.

— А когда вы начали думать по-другому?

— Наверно, тогда, когда мисс Гиринг через час позвонила мне и сказала, что вы здесь.

Значит, сестра Гиринг звонила Моррису домой. Вероятно, ей надо было срочно связаться с ним, раз она пошла на такой риск. Может, затем, чтобы предупредить его, согласовать версию. И пока Далглиш размышлял, как она объяснила свой звонок миссис Моррис, если вообще объяснила, фармацевт сам ответил на незаданный вопрос:

— Мисс Гиринг обычно не звонит мне домой. Она знает; я предпочитаю, чтобы мои проблемы на работе совершенно не касались моей семейной жизни. Но когда она после завтрака позвонила в лабораторию и ей сказали, что меня нет, она, естественно, забеспокоилась о моем здоровье. У меня язва двенадцатиперстной кишки.

— Но ваша жена, без сомнения, успокоила ее.

Он ответил невозмутимо, но при этом внимательно посмотрел на сестру Ролф, которая отодвинулась немного в сторону.

— По пятницам моя жена отвозит детей на весь день к своей матери.

О чем Мейвис Гиринг было, разумеется, известно.

Значит, в конце концов, у них была возможность посоветоваться и решить, что они будут говорить. Но если они придумывали алиби, то зачем было выбирать полночь? Потому что они знали по той или иной причине, что Фаллон умерла в это время? Или потому, что, зная ее привычки, они решили, что полночь — самое подходящее время? Только убийца мог знать точное время смерти Фаллон, а возможно, даже и он не знал. Это могло произойти до двенадцати ночи. А могло и в два тридцать. Даже Майлз Хониман, с его тридцатилетним опытом работы, не мог точно установить время смерти, основываясь только на клинических признаках. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это что Фаллон мертва и что она умерла почти сразу после того, как выпила свое виски. Но когда именно это произошло? У нее была привычка готовить себе напиток на ночь сразу, как только она поднималась наверх в свою комнату. Но никто не показал, что видел ее после того, как она покинула студенческую гостиную. Вполне возможно, Фаллон была еще жива, когда сестра Брамфетт и двойняшки Берт видели свет из замочной скважины ее комнаты в начале третьего ночи. А если она была жива, то что она делала между двенадцатью и двумя часами? До сих пор Далглиш принимал в расчет только тех, кто имел доступ в здание училища. А что, если, скажем, в ту ночь Фаллон уходила на свидание? Или, допустим, отложила приготовление своего напитка, потому что ожидала гостя. Как обнаружилось утром, все двери Дома Найтингейла были заперты изнутри на задвижки, но Фаллон могла выпустить своего гостя в любое время ночи и потом запереть за ним дверь.

А Мейвис Гиринг была все еще озабочена синяками и ушибами своего возлюбленного.

— Что с тобой случилось, Лен? Ты должен сказать мне. Ты упал с велосипеда?

Сестра Ролф злорадно рассмеялась. Ленард Моррис смерил ее устрашающе презрительным взглядом и повернулся к сестре Гиринг.

— Если хочешь знать, Мейвис, — да, я упал. Это случилось после того, как мы расстались прошлой ночью. Дорогу перегородил большой вяз, и я наехал прямо на него.

— Как же вы могли не заметить его при зажженной фаре? — спросила сестра Ролф, нарушив свое молчание.

— На моем велосипеде, сестра, фара крепится таким образом, чтобы освещать дорогу, что вполне разумно. Я видел ствол дерева. А вот чего не заметил вовремя, так это — одну из высоко торчащих ветвей. Мне просто повезло, что я не лишился глаза.

Как и следовало ожидать, сестра Гиринг страдальчески вскрикнула.

— Когда это произошло? — спросил Далглиш.

— Я же сказал вам. Прошлой ночью, когда я вышел из Дома Найтингейла. Ах, понятно! Вы спрашиваете, когда именно? Как ни странно, но я могу ответить на этот вопрос. Я упал с велосипеда от столкновения и испугался, что разбил часы. К счастью, часы остались целы. А стрелки показывали точно двенадцать семнадцать.

— А не было там какого-нибудь предупреждающего знака — например, белого шарфа, привязанного к ветке?

— Разумеется, нет, инспектор. Если бы был, я бы вряд ли наехал прямо на дерево.

— Если он был привязан высоко на ветке, вы могли бы и не заметить.

— Там нечего было замечать. После того, как я поднял велосипед и немного пришел в себя, я очень внимательно осмотрел дерево. Я ведь сначала думал, что смогу хоть чуть-чуть сдвинуть его и освободить немного проезжую часть. Но это оказалось невозможным. Для такой работы нужен трактор и такелажные приспособления. Но в двенадцать семнадцать никакого шарфа на дереве не было.

— Мистер Моррис, — сказал Далглиш, — я думаю, нам с вами пора поговорить наедине.

Но у дверей его импровизированного кабинета его ждала сестра Брамфетт. Не успел Далглиш открыть рот, как она заговорила обвиняющим тоном:

— Меня вызвали поговорить с вами в эту комнату. Я тут же пришла, нарушив работу своего отделения. Прихожу, а мне говорят, что вас здесь нет и не соблаговолю-ка я спуститься в оранжерею. Но я не собираюсь гоняться за вами по всему Найтингейлу. Если вы хотите говорить со мной, я могу уделить вам полчаса сейчас.

— Мисс Брамфетт, — сказал Далглиш, — судя по вашему поведению, вы решили навести меня на мысль, что именно вы убили этих девушек. Возможно, что и вы. Довольно скоро я приду к какому-то выводу. А пока что умерьте свой пыл в противоборстве с полицией и ждите, когда я смогу вас принять. Это будет после нашего разговора с мистером Моррисом. Можете подождать здесь или пройдите в свою комнату — как вам будет угодно. Но мне вы понадобитесь минут через тридцать, а я тоже не намерен гоняться по всему дому, разыскивая вас.

Он понятия не имел, как она воспримет такой нагоняй. Ее реакция удивила его. Взгляд за толстыми стеклами очков смягчился, глаза часто заморгали. Лицо искривилось в мимолетной улыбке, и она с удовлетворением кивнула, словно наконец-то ей удалось вынудить особенно послушную ученицу проявить свой характер.

— Я подожду здесь. — Она плюхнулась на стул у дверей кабинета и кивнула в сторону Морриса. — Только я бы не давала ему говорить слишком много, а то вам не удастся закончить через полчаса.

III

Однако беседа замяла меньше тридцати минут. Первые минуты две Моррис потратил на то, чтобы усесться поудобнее. Он снял свой потрепанный плащ, встряхнул его и разгладил складки так, словно плащ мог подцепить какую-то заразу в Доме Найтингейла, а потом с чрезмерной аккуратностью повесил его на спинку стула. Затем он уселся напротив Далглиша и взял инициативу в свои руки.

— Пожалуйста, не засыпайте меня вопросами, инспектор. Я не люблю допросов. Предпочитаю рассказать все так, как умею. За точность рассказа можете не беспокоиться. Я не был бы главным фармацевтом крупной больницы, если бы не умел подмечать подробности и запоминать факты.

— Тогда не могли бы вы познакомить меня с некоторыми фактами, начав, если можно, с ваших передвижений вчера вечером, — спокойно сказал Далглиш.

Моррис продолжал, будто не слышал этой чрезвычайно умеренной просьбы.

— Вот уже шесть последних лет мисс Гиринг оказывает мне честь своей дружбой. Я уверен, что некоторые здесь, некоторые женщины, живущие в Доме Найтингейла, по-своему интерпретируют эту дружбу. Этого следовало ожидать. В таком тесном сообществе пожилых незамужних женщин любые отношения между мужчиной и женщиной непременно вызывают зависть.

— Мистер Моррис, — мягко прервал его Далглиш. — Я здесь не для того, чтобы расследовать ваши отношения с мисс Гиринг или ее отношения с коллегами. Если эти отношения имеют какое-либо касательство к смерти девушек, тогда расскажите мне о них. В противном случае давайте отвлечемся от психологических рассуждений и обратимся к реальным фактам.

— Мои отношения с мисс Гиринг непосредственно касаются вашего расследования в том смысле, что именно из-за них я оказался в этом доме в то время, когда умерли Пирс и Фаллон.

— Хорошо. Тогда расскажите мне об этих двух случаях.

— Первый раз это было в то утро, когда умерла Пирс. Без сомнения, вы уже знаете все подробности. Разумеется, я сообщил о своем визите инспектору Бейли, потому что по его приказанию на всех досках объявлений в больнице развесили листки с просьбой сообщить имена тех, кто посещал Дом Найтингейла в то утро, когда умерла Пирс. Но я не возражаю против того, чтобы повторить свой рассказ. Я заходил сюда по дороге в аптеку, чтобы оставить мисс Гиринг записку. Вернее, это была открытка — знаете, такая открытка с пожеланием удачи, которые обычно посылают друзьям перед каким-то важным событием. Я знал, что мисс Гиринг предстояло начать день с наглядного урока, по сути дела — провести первый наглядный урок в этом семестре, потому что сестра Маннинг, заместительница мисс Ролф, больна гриппом. Мисс Гиринг, конечно, волновалась, особенно потому, что на уроке должна была присутствовать инспектор Генерального совета медсестер. К сожалению, я опоздал послать открытку накануне с вечерней почтой. А мне очень хотелось, чтоб она получила ее до начала наглядного урока, поэтому я решил сам опустить открытку в ее почтовый ящик. Я специально пришел на работу пораньше, в начале девятого заскочил в Дом Найтингейла и почти сразу ушел оттуда. Там я никого не видел. Наверное, все сотрудники и учащиеся были на завтраке. Разумеется, в демонстрационную я не заходил. Мне вовсе не хотелось привлекать к себе внимание. Я просто опустил конверт с открыткой в почтовый ящик мисс Гиринг и удалился. Это довольно забавная открытка. Там изображены две малиновки: птичка-мальчик выкладывает червячками «Желаю удачи!» у ног девочки. Возможно, у мисс Гиринг сохранилась эта открытка: она любит такие безделушки. Она, несомненно, покажет ее вам, если попросите. Это подтвердит мой рассказ о том, что я делал в Найтингейле.

— Я уже видел эту открытку, — сдержанно сказал Далглиш. — Вы знали тему наглядного урока?

— Я знал, что урок был по внутрижелудочному кормлению, только не знал, что Фаллон ночью заболела, и не знал, кто должен был играть роль пациента.

— У вас есть какие-нибудь соображения о том, как разъедающий яд попал в молоко?

— Только, пожалуйста, не торопите меня. Я как раз собирался сказать об этом. У меня — никаких. Наиболее вероятное объяснение, это что кто-то подстроил глупую шутку, не понимая, что результат может оказаться роковым. Или это, или несчастный случай. Прецеденты известны. Всего три года тому назад в родильном отделении больницы — к счастью, не нашей — погиб новорожденный, потому что по ошибке вместо молока взяли бутылку дезинфицирующего средства. Не могу, правда, объяснить, каким образом здесь мог произойти несчастный случай или откуда в Найтингейле взялась такая круглая дура, которая решила, что, подлив разъедающего яду в молоко, может всех развеселить.

Он помолчал, словно готовясь к отпору, если Далглиш прервет его очередным вопросом. Но, встретив лишь вежливый вопросительный взгляд, продолжал:

— Вот и все, что касается смерти Пирс. Больше ничем помочь не могу. А с Фаллон совсем другое дело.

— Что-нибудь произошло вчера ночью, вы кого-нибудь видели?

— Ко вчерашней ночи это не имеет никакого отношения, инспектор, — с раздражением выпалил он, — мисс Гиринг уже рассказала вам про вчерашнюю ночь. Мы никого не видели. Мы вышли из ее комнаты сразу после двенадцати и спустились вниз по черной лестнице, идущей от квартиры мисс Тейлор. Я забрал свой велосипед, который прятал в кустах за домом — не вижу причин афишировать свои визиты: здесь слишком много злых языков, — и мы прошли вместе до первого поворота дороги. Потом остановились поговорить, и я проводил мисс Гиринг обратно до Дома Найтингейла и подождал, пока она зайдет в дом. Она оставляла дверь открытой. После этого я уехал и, как уже говорил вам, наткнулся на поваленный вяз в двенадцать семнадцать. Если кто-то и проходил там после меня и привязал белый шарф к ветке, могу лишь сказать, что я его не видел. Если этот человек подъехал на машине, то, должно быть, оставил ее с другой стороны дома. Я никакой машины не видел.

Он опять замолк. Далглиш не проронил ни звука, а Мастерсон, переворачивая страничку блокнота, позволил себе вздохнуть с усталой покорностью.

— Итак, инспектор, событие, о котором я собираюсь вам рассказать, имело место прошлой весной, когда эта группа учащихся, включая Фаллон, была на втором курсе. Как обычно, я читал им лекцию об отравляющих веществах. В конце лекции все учащиеся, кроме Фаллон, собрали свои учебники и ушли. Она подошла к моему столу и попросила назвать яд, который убивает мгновенно и безболезненно и который легко раздобыть простому человеку. Ее вопрос показался мне необычным, но я не счел нужным отказаться ответить на него. Мне и в голову не пришло, что этот вопрос имеет прямое отношение к ней лично, и, во всяком случае, она могла получить эти сведения из любого учебника в больничной библиотеке по лекарственным средствам или по судебной медицине.

— И что же именно вы сказали ей, мистер Моррис? — спросил Далглиш.

— Я сказал, что одним из таких ядов является никотин и что его можно получить из обычного инсектицида для роз.

Правда или ложь? Кто знает? Далглиш считал, что, как правило, может уловить, когда подозреваемый лжет, но этот подозреваемый — совсем особый случай. И если Моррис упорно придерживается своей версии, то как можно вообще ее опровергнуть? А если это ложь, то понятно, с какой целью — навести его на мысль, что Джозефин Фаллон покончила с собой. И совершенно очевидно, почему он к этому стремится — чтобы защитить сестру Гиринг. Он любит ее. Этот чудаковатый педант и эта глупая, стареющая кокетка — они любят друг друга. А почему бы нет? Любовь не является исключительным правом молодых и привлекательных. Но она всегда запутывает расследование; какой бы она ни была — жалкой, трагичной или смешной, — ее нельзя не принимать в расчет. Инспектор Бейли, как ему было известно из материалов по первому преступлению, так и не поверил до конца в историю об открытке. По его мнению, этот по-детски глупый поступок был совсем не в характере Морриса, потому и не поверил. А Далглиш думал иначе. Этот поступок был из того же ряда, что и одинокие, отнюдь не романтичные поездки Морриса на велосипеде на свидания со своей возлюбленной, унизительное запрятывание велосипеда в кустах за домом, медленная прогулка вдвоем в холодную январскую полночь, чтобы только продлить эти драгоценные минуты свидания, и его неуклюжая, однако удивительно благородная попытка защитить любимую женщину. Но это его последнее заявление — правдивое или ложное, все равно — вызывало, мягко говоря, затруднение. Если б он настаивал на своем, его слова послужили бы мощным аргументом для тех, кто предпочитал думать, что Фаллон наложила на себя руки. А он будет настаивать на своем. Он смотрел сейчас на Далглиша с экзальтацией будущего мученика, не отводя взгляда от своего противника, словно бросая ему вызов.

— Ладно, — со вздохом сказал Далглиш. — Не будем тратить время на предположения. Давайте еще раз уточним время ваших передвижений вчера ночью.

IV

Когда сержант Мастерсон проводил Ленарда Морриса к выходу, оказалось, что сестра Брамфетт, сдержав обещание, ждет за дверью. Однако настроение охотно соглашаться покинуло ее, и она уселась напротив Далглиша с таким видом, будто готова ринуться в бой. Перед этим матриархальным взором он почувствовал нечто сродни тому комплексу неполноценности, который испытывает первокурсница медучилища, впервые попавшая в платное отделение; и нечто более определенное и ужасно знакомое. Его память безошибочно нашла источник этого удивительного страха. Вот так взглянула на него однажды заведующая хозяйством его подготовительной школы, вызвав в тоскующем по дому восьмилетнем мальчугане такое же ощущение неполноценности, такой же страх. И на какую-то секунду ему пришлось заставить себя посмотреть сестре Брамфетт в глаза.

Впервые предоставилась ему возможность наблюдать ее так близко и без посторонних. Внешность у нее была непривлекательная и вместе с тем самая обыкновенная. Маленькие проницательные глазки сердито смотрели на него сквозь очки в стальной оправе, перемычка которой почти утопала в глубокой мясистой складке над рябым носом. Коротко подстриженные седеющие волосы ребристыми волнами обрамляли обвислые, как у хомяка, щеки и упрямую линию подбородка. Изящная гофрированная шапочка, которая на Мейвис Гиринг выглядела изысканно, точно меренга из кружева, и которая украшала даже мужеподобные черты Хилды Ролф, у сестры Брамфетт была надвинута низко на лоб, напоминая «косичку» пирога по краю исключительно неаппетитной корочки. Стоит только снять этот символ власти и заменить его неприметной фетровой шляпкой, закрыть форменное платье нескладным бежевым пальто, и перед вами — типичная пожилая домохозяйка из предместья, которая важно вышагивает по супермаркету с бесформенной сумкой в руках и выглядывает, что бы такое купить подешевле. Тем не менее перед ним несомненно сидела одна из лучших палатных сестер, которая когда-либо работала в больнице Джона Карпендара. И, что еще удивительнее, перед ним была лучшая подруга Мэри Тейлор.

Не успел он задать первый вопрос, как она заявила:

— Фаллон покончила жизнь самоубийством. Сперва убила Пирс, а потом себя. Это Фаллон убила Пирс. Я случайно узнала, что это так. И не лучше ли вам больше не беспокоить главную сестру и не нарушать больше работу больницы? Вы уже ничем не можете им помочь. Они обе мертвы.

Высказанное таким повелительным, вызывающим неприятные воспоминания тоном, ее заявление больше походило на приказ. Ответ Далглиша прозвучал чересчур резко. Черт побери! Он не даст себя запугать.

— Если вы знаете это наверняка, у вас должны быть какие-то доказательства. И вы должны рассказать все, что вам известно. Я расследую убийство, а не кражу подкладного судна. И ваш долг — не утаивать улики.

Она рассмеялась резким, неприятным смехом, похожим на кашель животного.

— Улики! Это нельзя назвать уликами. Просто знаю, и все.

— Фаллон не говорила с вами, когда лежала в вашем отделении? Может быть, она бредила?

Это было не более чем предположение. Она насмешливо фыркнула.

— Если и так, я не обязана рассказывать вам. То, что пациент говорит в бреду, не должно распространяться как последняя сплетня. Во всяком случае, не в моем отделении. К тому же это и не улика. Так что примите к сведению то, что я вам сказала, и не приставайте больше. Фаллон убила Пирс. Как вы думаете, зачем она возвращалась в то утро в Дом Найтингейла с температурой за сорок? Почему отказалась объяснить причину полицейским? Фаллон убила Пирс. Вы, мужчины, любите все усложнять. А на самом деле все очень просто. Фаллон убила Пирс, и, несомненно, у нее были на то свои причины.

— Нет таких причин, которые оправдали бы убийство. Но даже если Фаллон на самом деле убила Пирс, я не уверен, что она покончила с собой. Не сомневаюсь, что ваши коллеги уже рассказали вам об инсектициде для роз. Как вы помните, Фаллон не жила в Найтингейле в то время, когда эту банку с никотином поставили в шкаф в оранжерее. Ее группа не была здесь с весны прошлого года, а сестра Гиринг купила этот инсектицид летом. Фаллон заболела в ночь перед началом занятий этого семестра и вернулась в Дом Найтингейла только вечером накануне собственной смерти. Как же она могла знать, где найти никотин?

К его удивлению, сестра Брамфетт нисколько не смутилась. Немного помолчав, она пробормотала нечто нечленораздельное. Далглиш ждал. Наконец она сказала, словно обороняясь:

— Понятия не имею, как она узнала. Это уж вы должны раскрыть. Но совершенно ясно, что узнала.

— А вы знали, где хранится никотин?

— Нет. Я не имею никакого отношения к саду или к оранжерее. В свои выходные я предпочитаю не оставаться на территории больницы. Обычно мы с главной сестрой играем в гольф или отправляемся куда-нибудь на машине. Мы стараемся проводить выходные дни вместе.

В ее самоуверенном тоне сквозило удовлетворение. Она даже не пыталась скрыть своего самодовольства. Интересно, что она хотела этим сказать? Может быть, этим упоминанием о главной сестре она пыталась внушить ему, что к ней, как к любимой ученице, надо относиться с почтением?

— Разве вы не были в оранжерее в тот день прошлым летом, когда мисс Гиринг принесла это средство? — спросил он.

— Не помню.

— Лучше постарайтесь вспомнить, сестра. Это, наверно, не трудно сделать. Другие ведь помнят очень хорошо.

— Раз они говорят, что я была там, наверно, так оно и есть.

— Мисс Гиринг говорит, что она показала всем эту банку и заметила в шутку, что может теперь несколькими каплями отравить все училище. А вы посоветовали ей не валять дурака и постараться запереть эту банку в надежном месте. Теперь помните?

— Это вполне в духе Мейвис Гиринг — говорить такие глупости, и я, кажется, действительно просила ее быть поосторожнее. Жаль, что она ко мне не прислушалась.

— Вы очень спокойно воспринимаете эти смерти, сестра.

— Я любую смерть воспринимаю очень спокойно. Иначе я не смогла бы выполнять свою работу. В больнице все время кто-то умирает. Возможно, и сейчас кто-то умирает у меня в отделении, как это уже случилось сегодня днем с одним из моих пациентов!

Она возразила с неожиданной страстностью, словно возмущенная тем, что страшный перст судьбы коснулся кого-то из тех, за кого она несла ответственность. Такая внезапная перемена настроения привела в замешательство Далглиша. Выходит, в этом полнеющем непривлекательном теле скрывается темперамент примадонны — страстный, безудержный. Сначала эти маленькие невыразительные глазки за толстыми стеклами очков смотрели на него с тупой злостью, а упрямый рот обиженно огрызался. А потом вдруг такая метаморфоза — глаза засверкали, лицо вспыхнуло от негодования и совершенно преобразилось. В это мгновение он смог представить себе, какой ревностной собственнической любовью окружала она тех, кто находился на ее попечении. Перед ним была внешне обыкновенная женщина, которая с устрашающей решимостью посвятила свою жизнь одной-единственной цели. И если что-то (или кто-то) встанет на пути ее представлений о высшем благе, как далеко заведет ее такая решимость? По сути своей она, казалось бы, и разумная женщина. Однако убийство часто оказывалось последним средством людей неразумных. Что касается этих двух убийств, то было ли это, при всей их сложности, делом рук умной женщины? Схваченная впопыхах бутылка дезинфицирующего средства, легко доступная банка с никотином… Разве не говорили эти два случая смерти о внезапном невольном порыве, о легкомысленном расчете на простейший выход? Ведь наверняка в больнице можно было найти более тонкий способ избавиться от человека?

Злые глаза смотрели на него с настороженной неприязнью. Сама процедура допроса была оскорбительна для нее. Безнадежно пытаться расположить к себе такого свидетеля, и у Далглиша не было желания пытаться это сделать.

— Я бы хотел услышать о ваших передвижениях в то утро, когда умерла Пирс, и вчера ночью, — сказал он.

— Я уже рассказывала инспектору Бейли про то утро, когда умерла Пирс. А вам послала записку.

— Я знаю. Спасибо. А теперь мне хотелось бы, чтобы вы рассказали все сами.

Она больше не возражала и перечислила последовательность своих передвижений и действий так, будто читала железнодорожное расписание.

Рассказ о ее передвижениях в день смерти Хедер Пирс почти полностью совпадал с записью показаний, которые она дала инспектору Бейли. Она говорила только о своих собственных действиях, не выдвигала никаких версий, не делала никаких заключений. После той первой вспышки эмоций она, очевидно, решила придерживаться фактов.

В понедельник двенадцатого января она проснулась в шесть тридцать, потом вместе с главной сестрой выпила чашку чая: у них была привычка пить утром чай в квартире мисс Тейлор. Она ушла от главной сестры в семь пятнадцать, потом приняла ванну и оделась. Оставалась в своей комнате примерно до без десяти восемь, после чего забрала свою газету с полки в холле и пошла на завтрак. Ни на лестнице, ни в холле она никого не видела. В столовой к ней присоединились сестра Гиринг и сестра Ролф, и они завтракали вместе. Она первой кончила завтрак и покинула столовую; не могла сказать точно, когда именно, но, вероятно, не позже восьми двадцати она ненадолго зашла в гостиную на четвертом этаже, а потом отправилась в больницу и пришла в свое отделение без нескольких минут девять. Она знала об инспекции Генерального совета медсестер, поскольку, разумеется, главная сестра говорила с ней об этом. Она знала о наглядном уроке, поскольку все детали учебной программы были отражены на доске объявлений в холле. Она знала о болезни Джозефин Фаллон, поскольку сестра Ролф позвонила ей ночью. Правда, она не знала, что Пирс должна была заменить Фаллон. Она согласилась, что могла бы легко обнаружить это, взглянув на доску объявлений, но не потрудилась посмотреть. Не понятно, почему это должно ее беспокоить. Одно дело — интересоваться общей программой подготовки медсестер и совсем другое — беспокоиться и проверять, кто должен играть роль пациента.

Она не знала, что Фаллон возвращалась в Дом Найтингейла в то утро. Если бы знала, она строго отчитала бы девушку. К тому времени, как она добралась до отделения, Фаллон была уже у себя в палате и спала. Никто в отделении не заметил ее отсутствия. По всей видимости, палатная сестра подумала, что Фаллон вышла в ванную или в уборную. Палатная сестра достойна порицания за то, что не проверила, но в отделении было особенно много работы, и ведь никому не могло прийти в голову, что больные, особенно будущие медсестры, будут вести себя как последние идиотки. Вероятно, Фаллон выходила из отделения всего минут на двадцать. Эта прогулка ранним утром, еще затемно, по всей видимости, не принесла никакого вреда ее здоровью. Она быстро и без всяких осложнений оправилась от гриппа. Она не казалась слишком подавленной, пока лежала в отделении, а если ее что-то и беспокоило, то сестре Брамфетт она ничего не говорила. По мнению сестры Брамфетт, девушка чувствовала себя достаточно хорошо, когда ее выписали, она вполне могла возобновить занятия.

Затем сестра Брамфетт тем же скучным, невыразительным голосом перечислила свои действия накануне вечером и ночью. Главная сестра находилась в Амстердаме на международной конференции, поэтому она провела вечер в одиночестве: смотрела телевизор в сестринской гостиной. Легла спать в десять часов вечера, а примерно без четверти двенадцать ее разбудил телефонный звонок мистера Кортни-Бриггза. Она прошла к зданию больницы коротким путем через парк и помогла дежурившей сестре-ученице подготовить постель к возвращению больного. Она оставалась с больным до тех пор, пока не убедилась, что кислород и капельница подведены как следует и что общее состояние больного не хуже, чем предполагалось. Вернулась в Дом Найтингейла в начале третьего ночи и по дороге к себе заметила, как Морин Берт вышла из туалета. Тут же показалась и ее сестра, и она немного поговорила с ними. Она отклонила их предложение приготовить ей чашку какао и сразу поднялась к себе в комнату. Да, в это время в замочной скважине Фаллон был виден свет. Она не заходила в комнату Фаллон и не имела возможности узнать, была ли та еще жива или уже нет. Спала она хорошо и проснулась в начале восьмого, когда к ней ворвалась сестра Ролф с известием, что обнаружен труп Фаллон. Она не видела Фаллон с тех пор, как девушку выписали из отделения после ужина во вторник.

Закончив рассказ, она замолчала, потом Далглиш спросил:

— Вам нравилась Пирс, сестра? Или Фаллон?

— Нет. Но я не испытывала к ним неприязни. Я не считаю, что надо иметь личные отношения с учащимися. И дело не в том, нравятся они или не нравятся. Важно, какие они медсестры, хорошие или плохие.

— А они были хорошими медсестрами?

— Фаллон была лучше, чем Пирс. Она была умнее и обладала более творческим подходом. С ней было нелегко работать, но больные любили ее. Кое-кто из коллег считал ее грубой, но вы не найдете ни одного больного, который бы так отозвался о ней. Пирс же очень старалась. Она расхаживала с видом юной Флоренс Найтингейл, по крайней мере, ей, видимо, самой так казалось. Только и думала о том, какое впечатление она производит. По сути, просто глупая девочка. Но на нее можно было положиться. Она все делала правильно. Фаллон же делала то, что нужно. А для этого необходимы не только знания, но еще интуиция. Подождите, пока не окажетесь при смерти, милостивый государь. Тогда вы поймете разницу.

Итак, Джозефин Фаллон была не только умна, но и способна принимать собственные решения. Этому можно поверить. Но Далглиш совсем не ожидал, что именно эти качества будет хвалить сестра Брамфетт. Ему вспомнился разговор за обедом и то, как она настаивала на необходимости беспрекословного послушания.

— Я удивлен, — сказал он осторожно, — что вы причисляете творческий подход к достоинствам будущей медсестры. Мне казалось, что превыше всего вы цените абсолютное послушание. А творческий подход, который проявляется сугубо индивидуально и даже противоречит принятым нормам, трудно согласовать с повиновением начальству. Простите мою дерзость. Я понимаю: этот вопрос, в общем, не имеет отношения к тому, чем я здесь занимаюсь. Но мне просто интересно.

Его интерес не был пустым, и вопрос имел непосредственное отношение к тому, чем он здесь занимался. Только ей не следовало об этом знать. Она угрюмо ответила:

— Повиновение законному начальству — прежде всего. Ваша работа основана на дисциплине, так что не мне вам рассказывать. Только когда повиновение становится автоматическим, когда дисциплина признается и даже приветствуется, только тогда можно приобрести мудрость и мужество, необходимые для того, чтобы без риска выйти за рамки правил в нужный момент. Ум и творческий подход в уходе за больным опасны, если они не основаны на дисциплине.

Значит, она не такая простушка и не такая упрямая конформистка, как кажется или как старается казаться своим коллегам. И у нее тоже есть творческий подход. Может, именно эти качества Брамфетт знает и ценит Мэри Тейлор? И все же он был уверен, что первые впечатления его не обманули. В сущности, Брамфетт не была умна. Скорее всего, даже сейчас она излагала не свою, а чью-то теорию, и, возможно, словами того, другого человека: «…мудрость и мужество, необходимые, чтобы выйти за рамки правил». Что ж, кое-кто в Доме Найтингейла вышел за рамки, у кого-то хватило мужества. Они смотрели друг на друга. Далглиш вдруг подумал, уж не околдовал ли его каким-то образом Дом Найтингейла, не начала ли гнетущая атмосфера этого дома влиять на его рассудок? Потому что ему померещилось, что взгляд за толстыми стеклами очков изменился, что в нем улавливается настойчивое желание сказать что-то и быть понятой и даже мольба о помощи. Потом это наваждение прошло. И опять перед ним сидела самая обыкновенная, самая бескомпромиссная и самая примитивная из всех подозреваемых. И допрос подошел к концу.

V

Было уже больше девяти часов, а Далглиш и Мастерсон все еще сидели в кабинете. Прежде чем отправиться на покой, им предстояло еще часа на два работы: проверить и сравнить показания, постараться найти несоответствия, за которые можно было бы уцепиться, составить план действий на завтра. Далглиш решил оставить Мастерсона продолжить начатую работу и, позвонив по внутреннему телефону в квартиру главной сестры, спросил, не может ли она уделить ему двадцать минут. Вежливость и благоразумие требовали, чтобы он держал ее в курсе дел, а кроме того, была еще одна причина, чтобы увидеться с нею, прежде чем он покинет сегодня Дом Найтингейла.

Ожидая его, она оставила дверь квартиры открытой, и он сразу прошел по коридору к гостиной, постучался и вошел. И сразу попал в царство покоя, тишины и света. И холода. В комнате было на удивление прохладно. В камине горел яркий огонь, но его тепло едва ли доходило до дальних уголков комнаты. Пересекая гостиную навстречу хозяйке, он заметил, что она одета соответствующим образом: коричневые вельветовые брюки, сверху — светло-бежевый шерстяной свитер с высоким воротом, рукава свитера подвернуты, обнажая хрупкие запястья. На шее шелковый шарфик ярко-зеленого цвета.

Они сели рядом на диван. Далглиш заметил, что она работала. У кофейного столика стоял, привалившись к ножке, открытый портфель, а на поверхности стола были разложены бумаги. На камине стоял кофейник, и уютный запах теплого дерева и кофе наполнял комнату.

Она предложила ему кофе и виски, но больше ничего. Он согласился на кофе, и она встала, чтобы принести вторую чашку. Когда она вернулась, налив ему кофе, он сказал:

— Кажется, я говорил вам, что мы нашли яд.

— Да. И Гиринг и Ролф заходили ко мне после разговора с вами. Это означает, как я полагаю, что все-таки было совершено убийство?

— Думаю, что так, если только Фаллон не спрятала эту жестянку сама. Но это кажется маловероятным. Создание нарочитой таинственности вокруг самоубийства с помощью предмета, причиняющего максимум беспокойства, было бы характерно для эксгибициониста или неврастеника. По-моему, эта девушка не принадлежала ни к тем, ни к другим, но мне хотелось бы знать ваше мнение.

— Я согласна с вами. Я бы сказала, что Фаллон была, по сути, рациональной личностью. Если она решила наложить на себя руки, значит, были какие-то причины, которые показались ей тогда основательными, и, думаю, она оставила бы короткую, но ясную записку, объясняющую эти причины. Очень многие самоубийцы кончают с жизнью, чтобы причинить неприятности другим людям. Но не Фаллон, она не такая.

— Я бы тоже так сказал, но мне хотелось спросить кого-нибудь, кто действительно знал ее.

— А что говорит Маделин Гудейл?

— Гудейл считает, что ее подруга наложила на себя руки; но мы с ней беседовали до того, как нашли никотин.

Где — он не сказал, а она не спросила. Он не был намерен говорить кому-либо в Доме Найтингейла, где именно найдена жестянка. Ведь один человек наверняка знал, где она была спрятана, и, если повезет, мог нечаянно выдать свою преступную осведомленность.

— У меня еще один вопрос, — продолжал он. — Мисс Гиринг говорит, что вчера вечером она принимала у себя гостя; говорит, что провожала его через вашу квартиру. Вас это не удивляет?

— Нет. Я оставляю квартиру открытой, когда уезжаю, для того, чтобы старшие сестры могли пользоваться черной лестницей. Это дает им хотя бы иллюзию уединенности.

— Разумеется, за счет вашей собственной?

— Думаю, понятно, что они не заходят внутрь квартиры. Я доверяю своим коллегам. А даже если б не доверяла, здесь нет ничего, что могло бы представлять для них интерес. Все деловые бумаги я храню в своем кабинете в здании больницы.

Конечно, она права. Здесь нет ничего, что могло бы представлять интерес для кого-то, кроме него. Несмотря на определенную оригинальность, гостиная была почти так же незамысловата, как и его собственная квартира над Темзой, в Куинхиде. Может быть, именно поэтому он и чувствовал себя здесь как дома. Ни фотографий, которые наводили бы на досужие размышления; ни письменного стола, забитого уймой ненужных мелочей; ни картин, которые выдавали бы вкус их владельца; ни приглашений, которые говорили бы о разнообразии или даже просто о существовании светских увлечений хозяйки. Он всегда держал свою квартиру запертой: невыносимо было бы думать, что посторонние могут без спроса войти или выйти оттуда. Но здесь он видел даже большую скрытность — независимость женщины настолько замкнутой, что даже окружающие ее личные вещи не позволяли ничего узнать о ней.

— Мистер Кортни-Бриггз говорит, — сказал он, — что он был какое-то время любовником Джозефин Фаллон, когда она училась на первом курсе. Вы знали об этом?

— Да, знала. Так же, как знаю почти наверняка, что вчерашним гостем Мейвис Гиринг был Ленард Моррис. В больнице сплетни распространяются как бы осмотически. Не всегда даже можно вспомнить, кто и когда рассказал тебе очередную сплетню: просто узнаешь об этом, и все.

— И много можно узнать?

— Наверное, больше, чем в иных заведениях, где не так обнажены чувства. А что здесь удивительного? Мужчины и женщины, которым приходится ежедневно наблюдать, как страдает человеческое тело, агонизируя и разлагаясь, вряд ли будут чересчур щепетильны, когда можно потешить собственную плоть.

Интересно, подумал он, когда и с кем она сама нашла утешение? В работе? В той власти, которую несомненно дает ей эта работа? В астрономии, прослеживая долгими ночами пути блуждающих звезд? С Брамфетт? Не может быть! Только не с Брамфетт!

— Если вы думаете, — сказала она, — что Стивен Кортни-Бриггз пошел бы на убийство, чтобы защитить свою репутацию, то я этому не верю. Я знала об этой связи. И не сомневаюсь, что половина больницы тоже знала. Кортни-Бриггз не очень-то осторожен. Кроме того, подобный мотив преступления был бы оправдан только для человека, которому не безразлично общественное мнение.

— Так или иначе, каждому человеку не безразлично общественное мнение.

Она вдруг устремила на него пристальный взгляд.

— Разумеется. Безусловно, Стивен Кортни-Бриггз так же способен на убийство, чтобы избавить себя от драматических переживаний или общественного порицания, как и любой из нас. Но не для того, по-моему, чтобы помешать другим узнать, что молодая и привлекательная женщина захотела с ним переспать или что он, несмотря на свой возраст, все еще способен удовлетворять свои плотские влечения с кем захочет.

Не послышалось ли в ее голосе презрение или даже негодование? В какой-то момент ему показалось, что она вторит сестре Ролф.

— А дружба Хилды Ролф с Джулией Пардоу? Об этом вы знали?

Она как-то горько улыбнулась.

— Дружба? Да, знаю и, кажется, понимаю. Хотя не уверена, понимаете ли вы. Если бы об этой связи узнали, то, очевидно, все бы решили, что Ролф развращает Пардоу. Хотя если эту молодую особу и развратили, то, подозреваю, это случилось задолго до того, как она попала в нашу больницу. Я не собираюсь вмешиваться. Здесь все разрешится само собой. Через несколько месяцев Джулия Пардоу станет дипломированной медсестрой. Я случайно узнала, что у нее есть определенные планы на будущее, в которые не входит намерение остаться работать здесь. Боюсь, что сестре Ролф предстоит тяжкое испытание. Но мы должны быть готовы к этому, когда придет время.

По ее тону он понял, что она все знает, за всем следит, держит все под контролем. И что это не предмет для дальнейшего обсуждения.

Он молча допил свой кофе и встал, чтобы уйти. У него не было больше вопросов, и он вдруг заметил, что стал чересчур болезненно реагировать на каждое изменение ее голоса, на каждую паузу, которая могла подразумевать, что его присутствие становится обузой. Вряд ли оно могло быть желанным — это он знал. Он привык быть предвестником в лучшем случае дурных вестей, в худшем — несчастья. Но по крайней мере мог постараться не навязывать ей своего общества дольше, чем требовалось.

Когда она поднялась, чтобы проводить его до двери, он сказал что-то вскользь об архитектуре здания и спросил, как давно оно принадлежит больнице.

— Это трагичная и довольно страшная история, — ответила она. — Дом был построен в 1880 году Томасом Найтингейлом, владельцем местной фабрики по производству веревки и канатов, который преуспел в жизни и хотел, чтобы дом достойно отражал его новое положение. Для нас название оказалось подходящим случайно: оно не имеет никакого отношения ни к Флоренс, ни к птице.[17]Nightingale (англ.) — соловей. Найтингейл жил здесь со своей женой (а детей у них не было) до 1886 года. В январе 86-го на дереве в парке обнаружили труп одной из служанок, девятнадцатилетней девушки по имени Нэнси Горриндж, которую миссис Найтингейл взяла из сиротского приюта. Когда сняли и осмотрели тело, стало ясно, что с девушкой систематически жестоко обращались, били и даже мучили ее в течение многих месяцев. Это был преднамеренный садизм. Самое ужасное в этой истории было то, что остальные слуги наверняка догадывались о происходящем, но ничего не предпринимали. С ними несомненно обращались хорошо: на суде они трогательно отзывались о Найтингейле как о справедливом и заботливом хозяине. Это, наверно, очень похоже на некоторые современные случаи жестокого обращения с детьми, когда только один член семьи подвергается насилию и небрежению со стороны родителей, а остальные не протестуют против такой жестокости. То ли из склонности к садизму чужими руками, то ли в отчаянной надежде сохранить собственное благополучие. И все-таки это странно. Ни один из них не выступил против Найтингейла, даже когда после суда страсти в городе накалились до предела. Найтингейла с женой осудили, и они провели много лет в тюрьме. Кажется, и умерли там. Во всяком случае, сюда они не вернулись. Дом был продан владельцу обувной фабрики, который, прожив в нем всего два года, решил, что ему здесь не нравится. Он продал его одному из членов правления больницы, который прожил здесь последние двенадцать лет своей жизни и завещал его больнице Джона Карпендара. Этот дом всегда был для больницы как бельмо на глазу: никто не знал, что с ним делать. Он не очень-то подходит для медицинского училища, но трудно представить, для чего он вообще может подойти. Существует легенда, что в это время года с наступлением темноты в парке можно услышать, как рыдает призрак Нэнси Горриндж. Сама я никогда никаких рыданий не слышала, но мы стараемся, чтобы наши учащиеся не узнали об этой легенде. Этот дом всегда был несчастливым.

А теперь стал еще несчастливее, думал Далглиш, возвращаясь к себе в кабинет. К жестокости и ненависти, царившим здесь в прошлом, теперь добавились еще два убийства.

Он сказал Мастерсону, что тот свободен, и уселся за стол, чтобы напоследок самому просмотреть все документы. Не успел сержант уйти, как раздался телефонный звонок. Звонил начальник лаборатории судебно-медицинской экспертизы сказать, что анализ завершен. Джозефин Фаллон умерла от отравления никотином, а никотин был взят из банки с инсектицидом для роз.

VI

Прошло еще два часа, прежде чем он наконец запер за собой дверь Дома Найтингейла и направился к «Гербу сокольничего».

Хотя дорога и была освещена старомодными фонарями, они отстояли далеко друг от друга и светили тускло, так что большую часть пути Далглиш пробирался в темноте. Он не встретил ни души, но вполне мог понять, почему ученицы избегали ходить по этой пустынной дороге ночью. Дождь перестал, зато поднимался ветер, стряхивая последние капли с переплетшихся ветвями вязов. Далглиш чувствовал, как они падают ему на лицо и просачиваются за шиворот, и в какой-то момент даже пожалел, что сегодня утром решил обойтись без машины. Деревья росли очень близко к дороге, отделенные от нее лишь узкой полоской дерна. Несмотря на поднявшийся ветер, было тепло, легкий туман шевелился среди деревьев и окутывал фонари. Дорога была футов в десять шириной. Когда-то она, наверное, была главной дорогой к Дому Найтингейла, но так нещадно петляла среди рощиц вязов и берез, словно прежний хозяин дома надеялся с помощью длинной подъездной дороги усилить впечатление собственной важности.

Идя по дороге, Далглиш вспомнил Кристин Дэйкерс. Он увиделся с ней в три сорок пять. В платном отделении в это время было затишье, а сестра Брамфетт если и находилась где-то поблизости, то старалась не попадаться ему на глаза. Его встретила и проводила к Дэйкерс дежурная палатная сестра. Девушка сидела в постели, опершись на подушки, с жизнерадостным и ликующим видом роженицы, только что разрешившейся от бремени; она приветствовала его так, словно ожидала поздравлений и цветов. Кто-то уже прислал ей букет нарциссов; кроме того, на надкроватном столике рядом с чайным подносом стояли два горшка с хризантемами, а поверх одеяла были разложены пестрые журналы.

Рассказывая о себе, она старалась говорить беспристрастно и сокрушенно, но игра ее была неубедительной. На самом деле она вся светилась от счастья и радости. А почему бы нет? Ее навестила главная сестра. Она исповедалась и получила прощение. Ее переполняла сладостная эйфория отпущения грехов. И более того, подумал он, те две девушки, которые могли бы представлять для нее угрозу, исчезли навсегда. Дайан Харпер покинула больницу. А Хедер Пирс умерла.

И в каком же грехе исповедалась Дэйкерс? Отчего такое необычайное состояние душевного раскрепощения? Хотелось бы ему знать. Но он вышел из ее палаты немногим более осведомленным, чем вошел. Хотя, подумал он, она по крайней мере подтвердила показания Маделин Гудейл о том, что они вместе занимались в библиотеке. А после завтрака она, с чашкой кофе, прошла в оранжерею, где сидела и читала «Нёрсинг миррор», пока не настала пора идти в демонстрационную. В оранжерее с ней были Пардоу и Харпер. Все три девушки одновременно вышли из оранжереи, зашли ненадолго в туалет на третьем этаже, а потом направились прямиком в демонстрационную комнату. Очень трудно было представить, каким образом Кристин Дэйкерс могла бы отравить питательную смесь.

Далглиш прошел уже ярдов пятьдесят, как вдруг остановился на полушаге, застыв как вкопанный: ему почудилось, что он слышит женский плач. Он боялся пошевелиться, стараясь уловить этот леденящий нездешний звук. На какой-то момент воцарилась тишина, казалось, даже ветер стих. Но вот — опять, на этот раз ошибки быть не могло. То, что он слышал, не было ночным криком животного или фантазией уставшего, но перевозбужденного мозга. Где-то слева от него в гуще деревьев надрывно, горько рыдала женщина.

Он не был суеверен, но, как человек с богатым воображением, был впечатлителен. Стоя один в темноте и слыша этот женский голос, причитающий под аккомпанемент ветра, он почувствовал мистический ужас. Ему на миг передались страх и беспомощность служанки из девятнадцатого века, словно она сама коснулась его своим холодным пальцем. На одно страшное мгновение он проникся страданием и отчаянием этой девушки. Прошлое слилось с настоящим. Страшная трагедия растянулась во времени. И вот здесь, сейчас разыгрывалось последнее душераздирающее действие. Затем наваждение прошло. Голос был настоящий — голос живой женщины. Включив фонарик, Далглиш свернул с дорожки в сплошную темень под деревьями.

Ярдах в двадцати от края газона он разглядел маленькую деревянную хибарку; квадратик света из единственного тускло освещенного окошка падал на кору росшего поблизости вяза. Неслышно ступая по влажной земле, Далглиш подошел к хибарке и толкнул дверь. Навстречу ему пахнуло теплым густым запахом дерева и керосина. И чего-то еще. Да, запахом человеческого существа. Сжавшись в комочек на сломанном плетеном кресле, перед опрокинутым ящиком со стоящим на нем фонарем «летучая мышь» сидела женщина.

Сразу сам собой возник образ зверя, пойманного в своей берлоге. Молча они уставились друг на друга. Несмотря на исступленные рыдания, моментально прекратившиеся с его приходом, как будто она просто ломала комедию, в глазах ее не было слез, напротив — в них светилась угроза. Вполне возможно, что этот зверек убивался от горя, но он был на своей территории, и все его органы чувств были настороже. Когда она заговорила, в ее голосе послышалась хмурая озлобленность, но ни тени любопытства или страха:

— Ты кто будешь?

— Меня зовут Адам Далглиш. А тебя как?

— Мораг Смит.

— Я слышал о тебе, Мораг. Ты, должно быть, вернулась в больницу вечером.

— Ну да. А мисс Коллинз — нате вам, пожалста, — велела мне тут же явиться в сестринское общежитие. Я уж просилась, коли нельзя оставаться в Найтингейле, так чтоб позволили вернуться во врачебный корпус. Так нет, куда там! Нечего и думать! Слишком хорошо ладила с врачами. Так что ступай в общежитие, и все тут. Помыкают тобой как хотят, это точно. Я просилась поговорить с главной сестрой, так сестра Брамфетт сказала, что ее, вишь ли, нельзя беспокоить.

Она прервала перечисление своих горестей, чтобы подкрутить фитиль в фонаре. Стало светлее. Прищурившись, посмотрела на него.

— Адам Далглиш. Чудное имя. Небось новичок здесь, а?

— Я приехал только сегодня утром. Наверно, тебе уже рассказали про Фаллон. Я — сыщик. И приехал сюда, чтобы выяснить, отчего умерли Фаллон и Пирс.

Сначала он подумал, что это известие вызовет новый приступ рыданий. Она разинула рот, потом, передумав, судорожно глотнула воздух, и рот резко закрылся.

— Я не убивала ее, — угрюмо произнесла она.

— Кого? Пирс? Конечно, нет. С какой стати?

— А тот, другой, так вовсе не думал.

— Кто другой?

— Ну, тот инспектор чертов, инспектор Билл Бейли. Я же видела, чего он думает. Всякие там вопросы задает, а сам с тебя глаз не спускает ни на минуту, черт побери. Что ты делала с утра, когда встала? Чего он, черт побери, думает, я могла делать? Работала! Вот чего делала. Нравилась ли тебе Пирс? Может быть, она плохо обходилась с тобой? Пусть бы только попробовала! Да я и не знала ее вовсе. Еще ж недели не прошло, как меня прислали в Найтингейл. Но видела, чего он все добивался. Все они одинаковы. Только и думают, как бы обвинить бедную горничную, черт бы их всех побрал.

Далглиш прошел внутрь хибары и уселся на лавку возле стены. Ему все равно надо было допросить Мораг Смит, так какая разница, когда это делать.

— Знаешь, — сказал он, — я думаю, ты не права. Инспектор Бейли не подозревал тебя. Он мне сам говорил.

Она насмешливо фыркнула.

— Нашел кому верить, полицейским. Тебя что, твой папаша жить не учил? Он как пить дать подозревал меня. Этот чертов боров Бейли. Мой-то папаша мог бы порассказать тебе кое-что про полицию.

Несомненно, в полиции тоже могли бы многое рассказать о папаше, подумал Далглиш, но решил не развивать эту тему, она не сулила ничего хорошего. Само имя Бейли вызывало у Мораг желание ругаться, и она явно была настроена дать волю своему языку. Далглиш поспешил защитить коллегу.

— Инспектор Бейли только выполнял свою работу. Он не хотел расстраивать тебя. Я тоже полицейский и вынужден буду задавать вопросы. Мы все так делаем. Но я ничего не добьюсь, если ты не поможешь. Если Пирс и Фаллон убили, я должен выяснить, кто это сделал. Знаешь, они были совсем молодые. Пирс была, наверно, тебе ровесницей. Не думаю, чтоб им хотелось умереть.

Он не был уверен, как Мораг ответит на этот тонко сформулированный призыв к ее чувству справедливости, но видел, что ее маленькие колючие глазки пытливо всматриваются в него сквозь полумрак.

— Помогать тебе! — Ее голос был полон презрения. — Не морочь мне голову. Вашему брату незачем помогать. Вы и так знаете, где собака зарыта.

Далглиш задумался над этой неожиданной метафорой, но, за неимением свидетельств противоположного характера, решил, что она хотела сделать ему комплимент. Он поставил свой фонарик на лавку так, что его луч давал яркий круг света на потолке, поплотнее прижался спиной к стенке, а головой прислонился к мягкому, как подушка, толстому пучку рафии,[18]Пальмовое волокно, которое идет на изготовление метелок, шляпок и т. п., а также для подвязки растений в саду. висевшему на гвозде над ним. Он чувствовал себя удивительно уютно.

— Ты часто сюда приходишь? — спросил он дружелюбно.

— Только когда мне плохо. — Ее тон подразумевал, что любая разумная женщина должна побеспокоиться о пристанище на такой случай. — Здесь можно побыть одной… По крайней мере, раньше так было, — добавила она с вызовом.

Далглиш почувствовал упрек.

— Прости. Больше я не приду.

— Чего уж там, против тебя я ничего не имею. Приходи, коли охота.

Тон был нелюбезный, однако в нем безошибочно угадывалась симпатия. Они немного помолчали — спокойно, по-дружески.

Прочные стены хибары окружали их, отгораживая этот островок неестественной тишины от завываний ветра. Воздух внутри был прохладный, но устоявшийся, с острым запахом дерева, керосина и перегноя. Далглиш огляделся. Домик был довольно благоустроенный. В углу лежала охапка соломы, у стены стояло еще одно старое плетеное кресло, похожее на то, в котором свернулась калачиком Мораг, и перевернутый ящик, накрытый клеенкой, который служил столом. На нем можно было различить контуры примуса. На одной из полок стоял белый алюминиевый чайник и две кружки. Когда-то садовник, наверно, использовал эту хибару не только как сарай для хранения инвентаря, но и отдыхал здесь во время работы весной и летом, подумал Далглиш, этот уединенный домик под сенью деревьев и птичьего щебета был, наверное, приятным пристанищем. Однако сейчас самый разгар зимы.

— Прости, что я спрашиваю, но разве в твоей комнате не было бы удобнее, когда тебе плохо? Там-то уж точно можно побыть одной?

— Там неуютно, в Найтингейле. И в сестринском общежитии тоже неуютно. Мне здесь нравится. Здесь пахнет, как у папаши в сарае на огороде. И никто не приходит по темноте. Все боятся привидения.

— А ты не боишься?

— Я в них не верю.

Вот вам основное доказательство здорового скептицизма, подумал Далглиш. Ты не веришь во что-то, следовательно, это не существует. Не мучимый фантазиями, ты можешь вознаградить свою убежденность хотя бы тем, что становишься бесспорным владельцем садового сарая, когда тебе плохо. Просто замечательно. Не следует ли поинтересоваться причиной ее огорчения, подумал он, и, может быть, посоветовать, чтоб она доверилась главной сестре? Неужели причиной таких исступленных рыданий и в самом деле были лишь знаки внимания со стороны Билла Бейли, неужели они вызвали столь горячее негодование? Бейли был хороший сыщик, но не всегда умел найти подход к людям. Нельзя позволять себе быть слишком требовательным. Каждый сыщик независимо от своего опыта знал, что это значит — невольно вызвать враждебность свидетеля. Если это произошло, черта с два вытянешь что-нибудь полезное из нее — а так обычно бывало с женщинами, — даже если неприязнь отчасти и подсознательная. Успех в расследовании убийства зависит в основном от того, сумеешь ли ты разговорить человека, сделать так, чтобы он захотел тебе помочь. Билл Бейли потерпел явную неудачу с Мораг Смит. Адам Далглиш тоже в свое время терпел неудачи.

Он вспомнил, что рассказал ему инспектор Бейли о двух горничных во время того короткого часового обсуждения, когда передавал дела.

«Они здесь ни при чем. Старуха, мисс Марта Коллинз, работает в больнице уже сорок лет и, если бы страдала манией убийства, это давным-давно проявилось бы. Ее больше всего беспокоит кража дезинфицирующего средства из уборной. Похоже, воспринимает это как личное оскорбление. Вероятно, считает, что несет ответственность за состояние уборной, а за убийство — нет. Что касается девушки, Мораг Смит, по-моему, она полоумная и упряма как осел. Она могла бы сделать это, но сколько ни думаю — не вижу причин. Насколько мне известно, Хедер Пирс ничем ее не расстроила. И, во всяком случае, у нее не было на это времени. Мораг перевели из врачебного корпуса в Найтингейл только за день до смерти Пирс. Как я понимаю, ей не слишком понравилась такая перемена, но вряд ли это повод для того, чтобы убивать учениц медучилища. И кроме того, девчонка не испугана. Упряма, но не испугана. Если она и в самом деле убила, сильно сомневаюсь, что вы когда-нибудь сможете это доказать».

Они все так же молчали. Он не горел желанием вникать в ее горести и подозревал, что ей просто-напросто захотелось хорошенько выплакаться. Для этого она и укрылась в свой тайник и имела право побыть наедине со своими переживаниями, даже если физическое уединение было нарушено. Он сам был очень скрытным человеком и потому не имел склонности интересоваться чужими переживаниями, хотя многие люди тешат себя иллюзией, что таким образом проявляют участие. Он же редко проявлял участие. В нем всегда жил интерес к людям, и никакие их поступки больше уже не удивляли его. Однако он не вмешивался. Вполне понятно, что ей мог понравиться сарай, напоминавший своим запахом о доме.

До него вдруг дошло невнятное бормотание. Она вернулась к перечислению своих горестей.

— И все-то глядел на меня, прям мочи нет. И все время спрашивал одно и то же. Да еще задавака. Сразу видно: больно много о себе воображает. — Она вдруг повернулась к Далглишу. — А ты приставать не будешь? — спросила она.

Далглиш ответил со всей серьезностью:

— Да нет. Я не в том возрасте, чтобы приставать, когда замерз и устал. В мои годы нужен домашний уют, чтобы заниматься этим с удовольствием для партнера и с честью для себя.

Она посмотрела на него то ли с недоверием, то ли с сочувствием.

— Ты не такой уж старый. А за платок спасибо.

И, последний раз с силой высморкавшись, протянула ему платок. Удержавшись от искушения незаметно бросить его под лавку, Далглиш сунул платок в карман. Он было поднялся, чтобы идти, когда вдруг краем уха услышал ее последние слова.

— Что ты сказала? — спросил он как можно более спокойным тоном, стараясь не выказать излишнего любопытства.

— Я сказала, — ответила она угрюмо, — что он так и не узнал, что я пила молоко, чтоб он пропал. Я ему ничего не сказала.

— Ты что, имеешь в виду молоко, которое стояло в демонстрационной комнате? А когда ты его пила?

Он старался говорить как бы между прочим, словно его это мало интересовало. Но сознавал, что в хибаре стало совсем тихо и что пара колючих глаз уставилась на него. Неужели она действительно не соображала, что она ему говорит?

— Это было в восемь часов, может, минутой раньше. Я зашла в демонстрационную поглядеть, не там ли оставила свою банку с полировкой. А на тележке стояла эта бутылка с молоком, и я отпила немного. Совсем чуточку.

— Прямо из бутылки?

— А откуда чашке-то взяться? Я хотела пить, увидела молоко, ну мне и захотелось. Взяла и глотнула.

— Ты только сливки сверху сглотнула? — задал он самый важный вопрос.

— Там не было сливок. Это не такое молоко.

Его сердце забилось от волнения.

— А что ты потом сделала?

— Ничего.

— А разве ты не боялась, что директриса заметит, что бутылка не полная?

— Бутылка была полная. Я долила в нее воды из-под крана. И отпила-то всего ничего, пару глотков каких-то.

— А бутылку опять закрыла крышкой?

— Конечно. Точь-в-точь как было, чтоб никто ничего не заметил.

— И никому ничего не сказала?

— Так никто не спрашивал. Тот инспектор спрашивал только, была я в демонстрационной иль нет, а я сказала, что только до семи, когда убиралась. Не собиралась я ничего ему говорить. Да и то: его, что ль, молоко-то, платил он за него, что ль?

— Мораг, ты точно-точно запомнила время?

— Восемь часов. Во всяком случае, часы в демонстрационной показывали восемь. Я-то поглядела на них, потому что мне надо было помогать во время завтрака, а то у них там в столовой все уборщицы свалились с гриппом. Некоторые думают, что можно сразу в трех местах быть. В общем, я пошла в столовую, а там все сестры и ученицы уже начали есть. Ну и мисс Коллинз глянула на меня, ну, как это она умеет. Что, мол, Мораг опять опоздала! А раз так, стало быть, было восемь. Ученицы всегда в восемь завтракают.

— А они все были там?

— Конечно, все! Я ж про то и говорю! Они все завтракали.

Далглиш отлично знал, что они все были там. Двадцать пять минут — с восьми до восьми двадцати пяти — единственный промежуток времени, когда все женщины-подозреваемые находились вместе, завтракая под присмотром мисс Коллинз и в поле зрения друг друга. Если Мораг говорит правду, — а он ни на секунду не сомневался, что это правда, — тогда рамки расследования чрезвычайно сужались. Было только шесть человек, у которых не было твердого алиби на весь промежуток времени с восьми часов до восьми сорока, когда вся группа собралась в классе. Разумеется, ему придется проверить показания, но и так было известно, что он в них обнаружит. Он был приучен вспоминать такого рода сведения, когда только нужно, и сейчас в его памяти послушно всплыли имена. Сестра Ролф, сестра Гиринг, сестра Брамфетт, Гудейл, Ленард Моррис и Стивен Кортни-Бриггз.

Он ласково помог девушке встать.

— Пошли, Мораг, я провожу тебя до общежития. Ты очень важный свидетель, и я не хочу, чтобы ты схватила воспаление легких до того, как я смогу взять твои показания.

— Не буду я ничего писать. Я не больно-то знаю грамоте.

— Кто-нибудь напишет за тебя. Тебе надо будет только расписаться.

— Ну, это еще куда ни шло. Уж имя-то свое написать сумею.

А ему придется побыть рядом и проследить, чтобы она это сделала. Он подозревал, что сержант Мастерсон преуспеет с Мораг не больше, чем инспектор Бейли. Надежнее будет самому записать ее показания, даже если придется выехать в Лондон позже, чем он предполагал.

Но время будет потрачено с пользой. Повернувшись, чтобы поплотнее закрыть за собой дверь сарая (замка не было), он понял, что ему повезло второй раз после того, как он нашел никотин. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки. В общем и целом день прошел неплохо.