Онлайн чтение книги Молчание Silence
Глава 6

Небо хмурилось. Облака переваливали через горный хребет и скатывались в долину. Это была дикая равнина Тидзукано. Насколько хватает глаз, простиралась голая, черно-бурая земля; лишь кое-где зеленели редкие островки стелющегося кустарника. Посовещавшись, самураи приказали стражникам снять священника с лошади. Много часов трясся он на лошадиной спине - и, ступив на землю, невольно присел от мучительной боли, внезапно пронзившей тело.

Один из самураев вынул трубку с длинным мундштуком и закурил. Родригес впервые видел в Японии курильщика табака. Затянувшись несколько раз, самурай выпустил дым из сложенных губ и передал трубку товарищу. Стражники смотрели на них с нескрываемой завистью.

Они еще долго ожидали чего-то, напряженно всматриваясь в туманную даль. Кто стоял, кто сидел; иные устроились в тени, под скалой. К северу небо голубело просветами, но на юге уже громоздились тяжелые вечерние облака. Родригес тоже поглядывал на дорогу, по которой они пришли сюда, однако Китидзиро не показывался - видно, устал красться следом и повернул восвояси.

- Едут! Едут! - оповестили дозорные, указывая куда-то на юг. Там, вдалеке, появился неторопливо приближавшийся отряд конных и пеших воинов. Куривший трубку самурай вскочил в седло и галопом помчался навстречу. Не спешиваясь, он обменялся почтительным поклоном с возглавлявшим отряд всадником, и Родригес понял, что с этой минуты его передают в распоряжение вновь прибывших. После недолгой беседы прежний конвой поворотил коней и вскоре скрылся из виду, держа путь на север, где еще пробивались сквозь тучи солнечные лучи.

Прибывшие из Нагасаки самураи окружили Родригеса - и он снова двинулся в путь, трясясь на расседланной лошади.

Тюрьма стояла на склоне холма, посреди рощи. Похоже, выстроили ее недавно; строение напоминало приземистый амбар с такими низкими потолками, что невозможно было выпрямиться в полный рост. Свет проникал сквозь крохотное зарешеченное оконце и щель в деревянной переборке - такую узкую, что в нее едва можно было протиснуть тарелку: через это отверстие утром и вечером священнику подавали еду.

Его дважды выводили для дознания, и Родригес уже успел рассмотреть двор, сплошную бамбуковую ограду, ощетинившуюся остроконечными кольями, и крытую тростником лачугу для караульных. Несколько дней он находился в темнице один. С рассвета до заката священник сидел неподвижно, затаившись во тьме - как некогда в хижине углежогов, - рассеянно вслушиваясь в болтовню караульных. Порой изнывавшие от безделья и скуки стражники заговаривали с ним: так он узнал, что тюрьма стоит в окрестностях Нагасаки, но где именно, выяснить не удалось. Днем сюда долетали звуки: голоса прохожих, звон пил, стук забиваемых гвоздей - очевидно, неподалеку возводили какое-то здание, - но по ночам все стихало, слышалось только неумолчное воркование голубей.

Как ни странно, тюремная жизнь оказалась на удивление покойной и мирной. Тоска и тревога, снедавшие его во время скитаний в горах, казались теперь каким-то туманным, полузабытым сном. Он не знал, что несет каждый грядущий день, но не испытывал страха. Выпросив у караульных шнур и кусок плотной японской бумаги, он смастерил себе четки и проводил целые дни в молитвах и размышлениях над стихами Писания. По ночам, закрыв глаза и вытянувшись на полу, он грезил под воркование голубей, и жизнь Христа - миг за мигом - проплывала перед его мысленным взором. С младенческих лет светил ему этот лик, светоч грез его и мечтаний: Христос, говорящий с народом; Христос, шествующий в предутренней мгле по морю Галилейскому... Даже в чудовищной муке крестных страданий Его лик был исполнен чарующей красоты. Вот и теперь мягкий взгляд ясных, лучистых глаз устремлен на Родригеса. Разве он мог оскорбить, мог ли принести горе? При одной лишь мысли о Нем тревога и страх исчезали, как исчезает в прибрежном песке набегающая волна...

Впервые после приезда в Японию Родригес был в согласии с миром. Ему даже подумалось, что это чувство - лишь предвестие смерти, столь тихо и невозмутимо текли мгновения.

Но на девятый день его грубо вытолкали во двор. Яркий солнечный свет острым мечом полоснул по запавшим глазам, отвыкшим от солнца в полумраке темницы. Из рощи звенящим каскадом лилось стрекотание цикад, заросли алых цветов за караульней неудержимо влекли к себе взор. Только сейчас он заметил, как одичал: борода отросла, грязные космы всклокочены, как у бродяги, руки иссохли и истончились, дряблая кожа болтается на костях.

Опять на допрос, решил он, однако его отвели в домик для караульных, в каморку с деревянным настилом. Родригес терялся в догадках.

Все прояснилось на следующий день. Привычную тишину вдруг взорвали грубые окрики стражников, потом послышалось нестройное шарканье ног: в ворота тюрьмы втащили нескольких человек. До вчерашнего дня они томились в такой же мрачной темнице.

- Шевелись, пока не огрел! - кричали со злобой стражи. Пленники огрызались с равною яростью:

- А ну, не пихайся! Полегче, полегче!

Перепалка продолжалась еще какое-то время, потом все стихло. В сумерках из тюрьмы донеслась молитва: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго... Аминь»

Голоса взмывали, истаивая в вечерней дымке.

«И не введи нас во искушение»... Что-то пронзительно отчаянное почудилось священнику в этом хоре.

Шевеля губами, он прочел вместе с узниками молитву. «Ты молчал все это время,- прошептал он. - Но Ты не станешь безмолвствовать вечно!..»

На другой день он испросил позволения подойти к заключенным, трудившимся под неусыпным надзором стражей в тюремном дворе над грядками. Узники, вяло махавшие мотыгами, с удивлением обернулись к нему. И он подумал, что уже где-то видел не только их лица, но даже рваные, выцветшие крестьянские кимоно: Ну конечно! Он не сразу узнал их лишь потому, что в заточении у мужчин отросла борода, кожа приобрела землистый оттенок.

Женщина ахнула.

- Падре! Вот так встреча... Кто бы подумал...

Да, это была она - крестьянка, угостившая его теплым, из-за пазухи, кабачком. Подле нее, добродушно скаля в улыбке кривые желтые зубы, стоял одноглазый.

С этого дня Родригес, получив соизволение стражников, стал ежедневно ходить к христианам. И караульные не тревожились - понимали, что за проявленное снисхождение узники будут вести себя смирно.

Без вина и хлеба он не мог служить мессу - и довольствовался тем, что исповедовал и читал с христианами «Credo», «Pater Noster»27«Верую», «Отче наш» (лат.). и «Ave Maria».

«...He надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его, сотворившего небо и землю, море и все, что в них...»28Псалтирь, псалом 145, строфы 3-6

Отца Родригеса слушали, затаив дыхание: никто даже не кашлянул, пока он читал псалом. Стражники тоже внимали в полном молчании. Много раз твердил он эти строки, но никогда еще прежде не вкладывал в них столько смысла - для слушателей и для себя самого. Вдохновенные, полные новым значением, слова переполняли душу.

«...Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе...»29Откровение, 14:13

- Пришел ваш час высшей муки, - с жаром говорил священник. - Но Господь не покинет вас. Он омоет кровь ваших ран. Господь не останется равнодушным.

Вечерами отец Родригес отпускал грехи. За отсутствием исповедальни ему приходилось выслушивать несвязное бормотание кающихся, прижимаясь ухом к щели, сквозь которую узникам просовывали еду. Остальные, чтобы не мешать, теснились в дальнем углу. Здесь, в тюрьме, он впервые после Томоги мог отправлять обязанности священника и молился от всей души, чтобы так продолжалось вечно.

Исполнив долг, он доставал куриное перо, подобранное во дворе, бумагу, что выпросил у стражников, и принимался описывать свою жизнь - с того самого дня, когда ступил на землю Японии. Он не ведал, достигнет ли это послание Португалии; оставалось лишь уповать, что какой-нибудь христианин тайно вручит его китайским торговцам.

Ночью, вслушиваясь во тьме в негромкое воркование голубей, он ощущал устремленный на него божественный взор. Ясные синие очи смотрели с участием и состраданием; в Господних чертах читался покой и несокрушимая вера. «Боже, Боже, - шептал он исступленно, всматриваясь в этот спокойный лик, - Ты ведь не можешь, не можешь взирать равнодушно на наши страдания!»

«Успокойся, - чудилось вдруг ему. - Я не оставлю вас...»

Он с сомнением и надеждой вслушивался в ночь - но нет, ничего, только тихое воркование диких голубей... Глухая, черная тьма. И все же к нему приходило мгновенное облегчение - словно чистой водой омылось сердце.

Однажды лязгнул засов, и в дверь просунулась голова караульного.

- Одевайся! - Стражник бросил на голый дощатый пол ворох одежд. - Новехонькое. С иголочки... Гляди, дзиттоку и нижнее кимоно. Бери, бери, это тебе!

И он пустился в пространные объяснения о том, что дзиттоку - одежда буддийских монахов.

Улыбка мелькнула на изможденном лице Родригеса.

- Благодарю за честь. Но мне не нужно дзиттоку.

- Не хочешь? Не хочешь брать? - Караульный, не веря своим ушам, тряс головой, алчно поглядывая на платье. - От самого губернатора!

Родригес взглянул на свое груботканое кимоно, потом перевел взгляд на новенькое дзиттоку и задумался. Почему они прислали ему одеяние бонзы? Что это - сострадание к узнику или еще одна хитроумно расставленная ловушка? Но в результате так ни к чему и не смог прийти. Как бы то ни было, стало ясно: начало переговорам с властями положено.

- Живей, живей! - торопил его стражник. - Сейчас сюда пожалуют важные господа.

Родригес никак не предполагал, что допрос состоится так скоро. Воображение рисовало ему драматические картины, подобные встрече Иисуса с Пилатом: толпа беснуется. Пилат растерян, Иисус молчит. Но за стеной всего лишь монотонно звенела, нагоняя дремоту, одинокая цикада. Тюрьма, где томились японские христиане, была погружена в обычную послеполуденную сонную тишину.

Стражник принес горячей воды; ополоснувшись, Родригес не спеша продел руки в рукава нижнего кимоно. Материя была неприятно шероховатой на ощупь, и его вдруг пронзило унизительное ощущение, что это злосчастное кимоно сроднило его с чиновником.

Во дворе стояли в ряд пять низких скамеечек, отбрасывая на землю черные тени. Родригесу приказали опуститься на колени, и он, припав к земле, застыл у ворот в томительном ожидании. Поза была мучительно неудобной, от саднящей боли в ногах все тело покрылось липкой испариной, но ему не хотелось, чтобы чиновники видели его муки. Стараясь отвлечься, он неотступно думал о Христе: о тех минутах, когда бич хлестал Его по спине. Наконец послышался стук копыт, топот ног - и стража раболепно припала к земле. В воротах показались самураи: они выступали важно, обмахиваясь веерами; степенно беседуя, чиновники проследовали в глубь двора, даже не удостоив взглядом священника, и неторопливо расселись по скамеечкам. Стражники, подобострастно согнувшись, подали чашки, и самураи с видимым наслаждением принялись потягивать горячий напиток. Но вот ожидание кончилось. Сидевший справа чиновник кликнул стражников, и они потащили пошатывавшегося от боли священника на середину двора - туда, где стояли скамеечки.

В листве верещали цикады. Струйки пота текли по спине Родригеса. Всей кожей он чувствовал устремленные на него взгляды: это христиане, затаив дыхание, следили за ним из окошка, стараясь не пропустить ни слова. Теперь он понял, почему Иноуэ избрал для допроса именно это место: его хотят загнать в угол, сломить, опозорить на глазах у этих крестьян! Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto30Слава Отцу и Сыну и Святому духу (лат.).! Прикрыв глаза, Родригес попытался изобразить улыбку, но и сам почувствовал, что сведенное судорогой лицо его больше походит на мертвую маску.

- Правитель Тикуго крайне обеспокоен вашим положением, падре, - старательно подбирая слова, обратился к Родригесу один из самураев. - Ежели вы в чем-либо стеснены, прошу, изложите нам ваши просьбы.

Священник молча поклонился. Подняв глаза, он вдруг встретился с сидевшим посередине старцем. Тот разглядывал священника с простодушным любопытством, радостно улыбаясь, словно дитя, получившее диковинную игрушку.

- Подданство: Португалия. Имя: Родригес. Прибыл в Японию из Макао. Вы подтверждаете это?

Об этом его уже спрашивали: какой-то чиновник дважды приходил к нему в тюрьму в сопровождении переводчика.

Самурай с состраданием посмотрел на Родригеса и прочувствованно сказал:

- Падре прибыл к нам из чужой стороны, за тысячи ри, терпя неимоверные трудности, подвергая себя опасности. Мы глубоко тронуты подобной самоотверженностью. Мы понимаем, сколько лишений он перенес.

В голосе самурая слышались нотки сочувствия, но именно потому слова его острой болью отозвались в сердце Родригеса.

- И оттого, поверьте, необходимость допрашивать вас причиняет нам бесконечные муки...

От неожиданного участия душевное напряжение, владевшее Родригесом, рассеялось; он растроганно подумал: «Ах, если бы не политика и различия в языках и обычаях, эти извечные преграды, мы могли бы протянуть друг другу руки и беседовать как друзья!» - но тут же испугался собственной сентиментальности.

- Падре, мы не собираемся пускаться в богословские споры о том, что есть истинно и что ложно в вашем учении. Мы допускаем, что для Испании, Португалии и прочих стран оно истинно. Мы наложили запрет на христианство в Японии лишь потому, что, тщательно изучив его, уверились, что для нашей страны оно бесполезно.

Переводчик сразу же ухватил суть проблемы. Старец участливо поглядывал на Родригеса.

- А мы полагаем, что истина равнозначна для всех. - Наконец-то Родригесу удалось вымучить ответную улыбку. - Только что вы сострадали моим трудностям и лишениям. Вас восхищает, что я добирался в Японию долгие месяцы, по бурным опасным морям. Скажите, что вело сотни миссионеров через такие страдания, если не вера в незыблемость истины? Истина едина - для всех стран и времен, - оттого-то она и зовется истиной. И будь учение, верное для Португалии, неверным в Японии, мы не назвали бы его истинным.

Время от времени переводчик запинался, подыскивая слова, потом продолжал переводить с бесстрастным и неподвижным, как у куклы, лицом. Только старец, сидевший перед Родригесом, кивал с одобрением - будто во всем соглашался с ним - и потирал ладонь о ладонь.

- Все падре твердят об одном и том же... - заметил другой самурай. Переводчик старательно перевел. - Однако... Однако даже доброе дерево может зачахнуть на чуждой почве. В дальних странах дерево христианства зеленеет и благоухает цветами, однако ж в Японии листья могут завянуть, и ни единого бутона не распустится на ветвях. Падре, вам не случалось задумываться о различиях в почве, о различиях вод, питающих корни?

- Нет, листва не завянет, и бутоны превратятся в цветы, - в запальчивости возразил священник. - Вы полагаете, мне ничего не известно? Даже в Европе, не говоря о Макао, знают о поразительных достижениях здешних миссионеров. Было время, когда японские землевладельцы поддерживали ученье Христово и число верующих составляло триста тысяч!

Старец снова кивнул, потирая ладошки. Остальные тоже слушали переводчика с напряженным вниманием, но, казалось, только он соглашался с доводами Родригеса.

- ...И если не распускаются листья и не расцветают цветы, значит, плохо возделана почва!

Цикада умолкла; солнце палило все беспощадней. Самураи молчали, словно не знали, что отвечать. Священник спиной почувствовал взгляды узников, прислушивавшихся к спору, и подумал, что одержал победу. Радость теплой волной захлестнула его.

- К чему этот спор? - глядя в землю, тихо проговорил он. - Все равно мне не удастся переубедить вас. Но и я не изменю своей вере...

Он почувствовал жар в груди. Чем острее он ощущал внимание христиан, тем сильнее хотелось ему казаться героем.

- Да и что говорить? Ведь меня ждет казнь!

Переводчик механически перевел последнюю реплику. В ярком солнечном свете его приплюснутая физиономия казалась совсем плоской. Безостановочно двигавшиеся старческие ладони замерли: старец покачал головой и с укоризною посмотрел на Родригеса, будто увещевая расшалившееся дитя.

- Мы не караем падре без веских причин, - мягко возразил он.

- Да, но ведь вы - не Иноуэ! Будь на вашем месте Иноуэ, он расправился бы со мной тут же, не сходя с места!

Чиновники дружно рассмеялись, как над удачной остротой.

- Что тут смешного?!

- Падре, Иноуэ, правитель Тикуго, - здесь, перед вами.

Священник ошеломленно уставился на сидевшего перед ним старика. Тот глядел на него с ребяческим простодушием, потирая ладошки. Подобного Родригес не ожидал. Иноуэ обманул его представления. Он так явственно воображал бледное, коварное лицо врага, которого сам отец Валиньяно называл сущим дьяволом, могущественного противника, поставившего на колени многих миссионеров, - но вот перед ним этот кроткий, доброжелательный, все понимающий человек!

Что-то сказав сидевшему подле него самураю, Иноуэ с некоторым трудом поднялся со скамеечки. Остальные последовали за ним, и спустя мгновение процессия скрылась за воротами. Стрекотали цикады. Слюдяное солнце нестерпимо слепило глаза; в его равнодушных лучах черными силуэтами ложились на землю тени пустых скамеечек. Жгучий восторг захлестнул вдруг отца Родригеса; на глаза навернулись слезы. Он был в упоении: он совершил великое дело; Из застывшей в оцепенении темницы послышалось пение:

Давно уж отец Родригес вернулся к себе, в каморку с голым дощатым полом, а песня все лилась и лилась. Ему нечего стыдиться, подумал Родригес. По крайней мере он не смалодушничал. Он не подорвал веры и не смутил душу христиан.

Любуясь бликами проникавшего сквозь решетку лунного света, диковинным хитросплетением ложившихся на стену теней, он снова представил себе лицо Человека из Галилеи. Веки были опущены, но все же Родригесу чудилось, что взор Господа устремлен на него. Он мысленно очертил абрис этого смутного лика, наметил рот и глазницы. «Сегодня я выдержал испытание! Я не спасовал», - сказал он себе с восторженным замиранием сердца.

Со двора донесся стук колотушки. Как обычно, стражи обходили тюрьму вечерним дозором.

***

День третий.

Стражники вывели во двор троих узников и приказали им копать ямы. Через прутья решетки священнику было видно, как одноглазый (кажется, его звали Жоан) вместе с товарищами машет лопатой под пышущим пламенем солнцем: ссыпает землю в корзины и уносит их прочь; из-за жары на нем лишь набедренная повязка, спина лоснится от пота. Родригес поинтересовался у караульного, зачем эти ямы. Тот ответил, что узники роют отхожее место.

Время шло, а заключенные все еще выбирали землю из глубоких, уже в человеческий рост, ям. Внезапно один из них рухнул навзничь: от жары он лишился чувств. Стражи злобно пинали его, но он даже не шевельнулся. Жоан с товарищами подняли его и отнесли в тюрьму.

Спустя некоторое время караульные прибежали за Родригесом. Пострадавшему сделалось хуже, и христиане требовали духовника. Священник помчался к узникам. В полумраке у серого, неподвижного, как изваяние, тела стояли Жоан, Моника и все остальные.

- На-ка, попей! - Моника поднесла ко рту больного - выщербленную чашку, но вода пролилась мимо рта, лишь едва смочив губы. - Ох, как мается! Бедняга... - вздохнула она.

К ночи дыхание больного стало прерывистым. Тяжкий труд окончательно истощил угасавшие силы: просяные клецки - скудная пища. Священник преклонил колени и приготовился соборовать умирающего. Но не успел он сотворить крестное знамение, как больной глубоко вздохнул - и умер.

Стражники приказали сжечь труп, но Родригес и христиане решительно воспротивились: это не по-христиански, тело должно быть предано земле - и на другое утро усопшего похоронили в рощице за тюрьмой.

- Счастливчик Хисагоро, - с завистью пробормотал кто-то. - Отмучился... Спит себе вечным сном...

Остальные смотрели перед собой пустыми глазами.

***

Время за полдень. Задрожал раскаленный воздух, заструился маревом - и вдруг хлынул ливень. Капли уныло барабанили по деревянной крыше темницы, шелестели в листве деревьев, под которыми погребли тело покойного. Обняв колени, Родригес предавался раздумьям. Сколь долго Иноуэ будет угодно смотреть сквозь пальцы на его спокойное существование? Конечно, тюремная жизнь не мед, однако при молчаливом потворстве стражей верующие распевают псалмы, а священник навещает паству, ведет дневник - надо только не возмущать спокойствия. Родригес недоумевал, почему власти дозволяют все это.

В воротах тюрьмы появился какой-то странник в соломенной накидке. Плащ мешал разглядеть его хорошенько, однако было ясно и так, что это чужой. Похоже, он что-то клянчил у караульных, но те и слушать его не желали, грозными криками гнали прочь.

- Убирайся отсюда! Палки захотел?

Стражник замахнулся дубинкой, и бродяга, словно бездомный пес, метнулся было к воротам, но вдруг передумал и остался стоять на дворе под дождем.

Вечером отец Родригес взглянул в окошко: человек в раскисшей соломенной накидке все еще мок под ливнем. Стражники, как видно, махнув на него рукой, даже не показывались из караульной.

Незнакомец вдруг повернулся, и Родригес увидел его глаза. То был Китидзиро. Китидзиро переменился в лице и инстинктивно попятился.

- Падре! - жалобно взвыл он. - Падре! Выслушайте меня! Я хочу исповедаться, падре!

Священник повернулся спиной к окну и попытался отвлечься от звуков этого голоса. Он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую, жгучую жажду. Как ни старался Родригес простить Китидзиро, вытравить из сердца гнев и ненависть он был не в силах.

- Падре, падре! - хныкал Китидзиро, словно ребенок, просящий прощение у матери. - Падре, да, я обманывал вас, падре, выслушайте же меня! Вы презирали меня... И я возненавидел вас и всех, кто был с вами. Да, я топтал Святой образ. Мокити и Итидзо сильные. А я слабый, я не могу быть таким же сильным...

Стражники, потеряв терпение, выскочили из караульной, с палками. Китидзиро пустился наутек.

- Но я не виноват! - продолжал он вопить на бегу. - Знаете, как у меня болела нога? Я чуть не умер от боли! Господь создал меня слабым, отчего же он спрашивает с меня, как с сильных?! Разве это справедливо?!

Вопли то обрывались, то доносились снова, перемежаясь рыданиями.

- Падре, ну как же мне быть ничтожной букашке? Падре, я донес не из-за денег, мне пригрозили...

- Прочь! - рявкнул стражник, высунув голову из караульной. - Дождешься ты у меня!

- Падре! Выслушайте меня! Я поступил дурно. Мне никогда не смыть с себя грех. Эй, стража! Я - христианин! Хватайте меня! Бросьте меня в тюрьму!

Священник, закрыв глаза, стал читать «Credo». Он испытывал тихую радость - оттого, что мог отвернуться от мокнущего во дворе Китидзиро. Иисус молился - но ведь Иуда все-таки удавился; да и молился ли Иисус об Иуде? В Писании не говорится об этом. Но даже будь это написано там черным по белому, все равно у Родригеса недостало бы великодушия. Можно ли верить этому человеку? Он умоляет о снисхождении, но, может быть, это всего лишь минутный порыв?

Стенания Китидзиро становились все глуше и глуше - и наконец совсем прекратились. Родригес выглянул в окно: разъяренные стражи тычками гнали Китидзиро в тюрьму.

К ночи дождь перестал. Священнику принесли еду - просяную лепешку и кусочек соленой рыбы, протухшей и несъедобной. Из тюрьмы донеслись голоса верующих, возносящих молитву. С разрешения стражников отец Родригес отправился к ним.

Китидзиро сидел отдельно от всех, забившись в угол: христиане явно сторонились его.

- Не доверяйте ему, падре, - зашептали они. - Чиновники часто используют отступников. Может, и этого подсадили нарочно...

Чиновники и в самом деле нередко прибегали к услугам шпионов-отступников, подсылая их в христианские общины - выудить сведения и склонить верующих к отступничеству. Кто поручился бы, что и Китидзиро не подкуплен? И хотя никто не знал этого наверняка, Родригес не находил в себе мужества снова поверить предателю.

- Падре, - заскулил во мраке Китидзиро, завидев священника, - дозвольте покаяться! Я хочу снова стать христианином...

Узники захихикали.

- Ну и сказал!.. Вот заливает! Да не верьте ему, падре. Ты зачем явился сюда? - напустились они на Китидзиро.

Но у отца Родригеса не было выбора: он не имел права отказать в милосердии. Если грешник желал исповедоваться, он обязан был выслушать, хотел он того или нет. Простерев над Китидзиро руку, он покорно пробормотал надлежащую молитву и подставил ухо. На него пахнуло вонью гниющих зубов, и даже во тьме он отчетливо разглядел хитрые бегающие глазки Китидзиро

- Выслушайте меня, падре, - громко, так, чтобы слышали остальные, заныл Китидзиро. - Да, я отступник. Но как знать, родись я немного раньше, может, и я стал бы праведником и угодил прямо в рай. Тогда никто не посмел бы меня презирать. А все оттого, что я не вовремя появился на свет. Ох я несчастный!..

- Я не верю тебе, - прошептал отец Родригес, превозмогая тошноту. - Я отпускаю тебе грехи, но это не значит, что я поверил тебе. Мне непонятно, зачем ты здесь.

Китидзиро протяжно вздохнул и заерзал, подыскивая ответ. До Родригеса донесся тяжкий дух немытого тела. Неужели Христос возлюбил и таких, ничтожнейших и смердящих? В злодее есть мощь, есть мрачная красота. Но Китидзиро не заслуживал даже зваться злодеем. Он был гнусен, как и лохмотья, прикрывавшие его тело. Подавив отвращение, священник пробормотал молитву и, сказав сакраментальную фразу «Ступай с миром», поспешил к христианам - подальше от мерзостной вони.

...Нет, нет! Господь обращал свой взор к таким - смердящим и мерзким, думал священник, вытянувшись на полу в каморке. Обратимся к Писанию. Женщина из Капернаума, двенадцать лет страдавшая кровотечением... Прелюбодейка, которую толпа хотела побить камнями... В них не было обаяния, не было красоты. Но любой пленится прекрасным и чистым. Это ли истинная любовь? Возлюбить - это значит не погнушаться, не отвернуться от грязных и сирых. Умозрительно отец Родригес понимал это - и все же не мог простить Китидзиро. Вновь представился ему лик Христа, залитый слезами, - и Родригес устыдился себя.

***

Началась церемония фумиэ31Деревянная или медная пластинка с распятием или изображением Девы Марии, которую в Японии XVII-XVIII вв. власти заставляли попирать ногами в доказательство того, что человек не является христианином; также сам обряд топтания Святого образа..

Верующих поставили в ряд, точно ослов на базаре. На сей раз на скамеечках во дворе сидели не давешние знатные господа, а чиновники помоложе и рангом пониже. Рядом стояли стражники с палками наготове и ловили каждое движение самураев. В рощице заливались цикады; прозрачно синели небеса, воздух был свеж и прохладен. Но чувствовалось, что скоро опять накатит одуряющая жара. Только отца Родригеса оставили в каморке; прижавшись лицом к прутьям решетки, он наблюдал за приготовлениями к предстоящей процедуре.

- Чем скорее вы покончите с этим, тем скорей вернетесь домой. Наступите только для виду. Это не нанесет урон вашей вере.

Фумиэ - лишь формальность, - твердил чиновник. - Надо только поставить на образ ногу. А верить можно во что угодно. Властям это безразлично. Согласно указу, надо только слегка коснуться ногой - и сразу же на свободу!..

Четверо христиан слушали его с отсутствующим видом. Отец Родригес никак не мог взять в толк, что замыслил чиновник. Лица у пленников были одутловатые, мертвенно-бледные от долгого пребывания в темноте. Они походили на безжизненных марионеток.

Пробил час: что должно было свершиться, свершилось. И все же у священника не было предчувствия, что с минуты на минуту решится его судьба и судьба четверых христиан. Уж больно мягко стелили чиновники - они словно просили об одолжении. Крестьяне протестующе покачали головой - и чиновники удрученно удалились в глубь двора. Угодливо изогнувшись, стражники принесли завернутую в материю икону и положили на землю перед крестьянами.

- Тобэй, житель острова Ицукидзима, из поселка Кубо-но-ура! - сверяясь со списком, выкликал чиновник. Христиане продолжали молчать, сосредоточенно глядя перед собой. Стражник в растерянности ткнул палкой сидевшего слева, но тот только отмахнулся. После нескольких ударов он повалился на землю, но так и остался сидеть на месте.

- Тёкити, из той же деревни!

Одноглазый упрямо затряс головой.

- Хару, из той же деревни!

Крестьянка, угостившая священника кабачком, понуро смотрела в землю. Стражник огрел ее палкой, но она даже не подняла глаз.

Вызвали последнего - старика по имени Матаити, но и тот точно врос в землю. Теперь чиновники больше не бранились и не кричали. Сидя на скамеечках, они переговаривались самым невозмутимым образом, будто и не ожидали иного исхода, потом поднялись и удалились в караульную. Солнце стояло над головой, прямые лучи его падали на узников. В сверкающее безмолвие ворвалось стрекотание цикады.

Крестьяне и стражники начали зубоскалить, будто ровным счетом ничего не случилось. Из караульной выглянул чиновник и объявил, что все должны возвратиться в тюрьму, кроме Тёкити, одноглазого.

Священник отпустил прутья решетки и сел на пол. Он не знал, что будет дальше, но чувствовал расслабленное облегчение. Нынешний день кончился мирно. А завтра... Утро вечера мудренее, до завтра надо еще дожить...

- Поди жаль выбрасывать-то?

- Уж как жаль...

Ветер донес до него обрывок какого-то непонятного разговора: это мирно беседовали одноглазый со стражником. Муха влетела в окно и с сонным жужжанием стала виться возле Родригеса.

Вдруг чья-то тень метнулась по двору. Послышался странный свист - и звук тупого удара. Священник прильнул к решетке, но все уже было кончено: казнь свершилась; самурай вкладывал в ножны грозно сверкающий меч. Труп одноглазого лежал на земле. Стражники неторопливо поволокли его за ноги к одной из вырытых ям, кровь черным шлейфом тянулась за ними, заливая тюремный двор.

Внезапно из тюрьмы донесся пронзительный женский крик. Он звенел нескончаемо долго, как протяжная, заунывная песня. Когда он оборвался, повисла мертвая тишина. Пальцы священника, сжимавшие прутья, конвульсивно подергивались.

- Глядите все, хорошенько глядите! - кричал чиновник, стоя спиной к священнику. - Так будет с каждым, кто не дорожит своей жизнью!.. Неприятная процедура, но чем скорей вы покончите с этим, тем скорее уйдете отсюда. Я же не принуждаю вас отрекаться. Только поставьте ногу на образ. Это не оскорбит вашу веру...

Стражник выволок из тюрьмы визжащего Китидзиро. Тот был в одной набедренной повязке. Беспрерывно кланяясь, нетвердыми шагами Китидзиро приблизился к чиновнику, поднял ногу - и поставил ее на Распятие.

- А теперь пошел вон! - рявкнул чиновник, указав на ворота, и Китидзиро точно ветром сдуло. Он так и не оглянулся на Родригеса. Но тому было уже все равно.

Ослепительно белое солнце немилосердно палило голую землю. В безжалостных его лучах чернело пятно - то была кровь одноглазого.

В роще все так же звенели цикады. Воздух был неподвижен. И все так же, сонно кружа, вилась над священником муха. Мир жил своей жизнью. Человека не стало, но ничто в мире не изменилось.

«Так вот как это бывает...» Родригеса била нервная дрожь. Он не мог отпустить прутья. «Вот как оно бывает...».

Его сразила даже не внезапность происшедшего; разум отказывался постичь другое - почему все так же звенит тишина? Почему стрекочет цикада? Почему жужжит муха? Человека не стало, а мир будто и не заметил. Какая нелепость! Какая жестокая мука... Почему Ты молчишь, Господи! Ты ведь не можешь не знать, что только что здесь погиб тот одноглазый крестьянин - он умер во славу Твою. Отчего же такое безмолвие? Эта полуденная тишина? Почему жужжит муха? Чудовищная нелепость... А Ты - Ты бесчувственно отвернулся! Это... невыносимо. Kyrie eleison! Господи, милосердный! Дрожащими губами он попытался прочесть молитву, но слова застревали в горле. «Господи, не оставь! Не покидай меня столь внезапно, необъяснимо! О том ли я должен молиться? Я всегда полагал, что молиться - значит, славить Тебя, а сам... сам изрыгаю хулу. Неужели, когда умру я, так же будут звенеть цикады и жужжать полусонные мухи? Жажду ли я геройства? И что мне дороже - скромное мученичество или доблестная кончина? А может быть, я просто-напросто вожделею посмертной славы святого?..»

Стиснув руками колени, он неподвижно сидел на полу.

...Время было к полудню. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа, возопив громким голосом, Иисус испустил дух на кресте»32Матфей, 27:45, 50.

В храме началась подготовка к празднику Пасхи. Первосвященник в пурпурно-голубых развевающихся одеяниях взошел к жертвеннику всесожжении, где лежала священная жертва. Послышался трубный глас.

Солнце померкло и помрачился воздух. «И вот, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись...»33Матфей, 27:51

Именно так представлял он себе мученическую кончину. Но смерть, что он только что видел своими глазами... Она была жалкой, убогой - как и лачуги, в которых ютились эти крестьяне, как лохмотья, что прикрывали их тело.