Онлайн чтение книги Сочинения
Избранные письма к А.Р. Воронцову*

1

Милостивый мой государь, граф Александр Романович.

Письмо вашего сиятельства чрез его превосходительство Алексея Андреевича и сделанные по приказанию вашему для меня вещи и остальные деньги от Ивана Ивановича Панаева я получил. Если в долговременное мое пребывание в команде вашего сиятельства известным сделалось вам мое сердце, то вы не усумнитеся в присной и живо существующей в нем признательности за все благодеяния ваши ко мне. Если бы и на меня еще не простиралися, но коснулися бы только моего несчастного семейства, то алтарь в душе моей тебе воздвигнут будет и восходить непрестанно наичистейшая жертва благодарности.

Пенять, ни сетовать мне не на кого совершенно, как то ваше сиятельство изволите примечать справедливо. Я сам себе устроил бедствие и стараюсь сносить казнь мою с терпением; но часто оно бывает недостаточно. Вооружуся надеждою и рассудком, но как скучно вспомнить, что я живу в разлучении от детей моих! Рассудка уже более во мне нет, и едва надежда не отлетает. Если кто знает, что действительным блаженством я полагал быть с ними, тот может себе вообразить, что скорбь моя должна быть беспредельна.

Вашему сиятельству угодно знать о моем положении относительно моего здоровья, то до приезда моего в Москву оно гораздо было хуже, нежели казалось. Выехав из Нижнего, я было занемог совершенно, но помощию лекарства, которым я запасся в Москве, я до приезда моего в Казань получил облегчение. Наступившая зима и морозы укрепили слабое мое телосложение, и я теперь, слава богу, здоров.

Касательно до душевного моего расположения, то я солгу, если скажу, что я покоен. Душа моя болит, и сердце страждет. Если бы не блистал луч надежды, хотя в отдаленности, если бы я не находил толикое соболезнование и человеколюбие от начальства в проезд мой через разные губернии, то признаюсь, что лишился бы, может быть, и совсем рассудка.

Разум мой старался упражняться, сколько возможно, то чтением, то примечаниями и наблюдениями естественности, и иногда удается мне разгонять черноту мыслей. Благоприятство отличное, которым я здесь пользуюсь, еще более скуку мою разгоняет. Уверенный, что семейство мое будет всегда под вашею защитою, уверенный, что и я забыт вами не буду, если могу только на месте моего пребывания найти всегдашнее упражнение, которое бы занимало не только силы разума, но и тела, — то надеяться могу, что, сделав к спокойствию первой шаг, время, великой целитель всех человеческих скорбей, совершит мое начинание, а тем скорее, если могу иметь утешительное удовольствие видеть на месте моего пребывания кого-либо из моего семейства.

Извините, ваше сиятельство, долготу моего письма. Изливаю скорбь свою пред сердцем чувствительным; душа от оной находит облегчение, и тем величайшее, что бдительное ваше благодеяние, призирая меня в отдаленности, подкрепляет и малополучное и бедственное мое семейство. Бог вам даст за благое; молитва моя к нему о вас может единственное от меня быть признание.

Есмь с глубочайшим почтением и преданностию нелицемерною вашего сиятельства, милостивого государя моего, покорнейший слуга

Александр Радищев.

22 ноября 1790 года

Пермск.

2

Милостивый государь.

Уже несколько дней мое сердце, израненное скорбью, если можно так сказать, как будто успокаивается и вновь раскрывается для радости; мой праздный бездейственный ум может, еще кажется, вернуть себе немного сил. Мой добрый друг, моя сестра, прибыла сюда 2-го числа сего месяца с двумя моими малютками в сопровождении моего брата. Видно, судьба хотела, чтобы, приведенный стечением обстоятельств, для меня самого почти необъяснимых, на край пропасти, что говорю я — на край! — низвергнутый в бездну, тем более ужасающую, что она угрожала мне утратой чувства, я внезапно оказался выплывшим из пучины и способным еще приблизиться к кумиру, общему для всех представителей рода человеческого — к счастью, облекаемому каждым в ту форму, которую его воображение на свой лад украшает цветами или окружает кинжалами или смертоносным зельем. Способен ли я к счастью? — Да, милостивый государь, способен. С тем меньшим честолюбием, что я, с большей жаждой славы, с душой, приученной приходить в волнение лишь при приближении предметов, не отпугивающих чувства, неизвестный миру, окруженный дорогими мне существами, могу жить и быть довольным. Да, жить; да, я еще буду жить, я не стану прозябать. Такая неожиданная перемена во всем моем существе, новая, так сказать, счастливая жизнь — и кому я обязан этим? Единственно вам, ваше сиятельство. Вам угодно было осыпать благодеяниями человека, вся заслуга которого заключалась в том, что он стал несчастным по безрассудству, непростительному в его годы. Что же мне сказать вам? Какой признательности вы ожидаете? Если надобно лишь любить вас… обожать вас еще слишком мало… Слеза перед вашим портретом, который я принял из рук моей доброй подруги… поймите эту слезу, милостивый государь, это все, что вы можете получить от меня.

Последнее письмо, которое я имел честь написать вашему сиятельству, отправлено, как я об этом узнал, не с той оказией, о которой я в нем сообщаю, но с другой, такой же верной. После всего, что я услышал от моей сестры, боюсь, как бы оно не оказалось вам не по душе! О, как бы я хотел быть далеко от всего подобного. Браните меня, давайте мне порою, даже часто, советы друга, отца, ибо я клянусь вашему сиятельству, что я в них нуждаюсь более, чем когда-либо. Я взял на себя смелость попросить у вашего сиятельства Путешествие Лессепса. Я его получил из Москвы вместе с моими. Я просил, чтобы вы соблаговолили обременить себя пересылкой Физико-экономической библиотеки, находящейся среди моих книг, но узнал, что они увезены в Москву. Я очень прошу извинить меня за излишнее беспокойство, которое я мог причинить вашему сиятельству. Теперь я ограничиваю мою просьбу и прошу два альманаха, которые я имел обыкновение дарить моим маленьким на новый год: один Готский на французском язкке и один Геттингенский или Берлинский — на немецком, оба с картинками.

После того, что вы, ваше сиятельство, сделали для меня и моих близких, вы еще сетуете на отказ моей свояченицы от того, что вы ей предложили перед отъездом. Вы считаете это ложно понятой щепетильностью с ее стороны. Вы не заставили меня краснеть, принимая ваши благодеяния. Но какой же вы человек? Вы желаете, чтобы вашей благосклонностью злоупотребляли, или, лучше сказать, вы утверждаете, что ею совершенно невозможно злоупотребить.

Что касается до моих двух старших, то я за них спокоен и буду спокоен; они будут жить под вашим покровительством. Мне прискорбно, что меня лишили их, когда я еще не мог закончить их воспитания. Оно, возможно, и имело погрешности в некоторых отношениях, но ведь только года через 4 или через 5 можно будет судить о правилах, которые лежали в его основе. Небу было угодно иначе, и, не будучи Панглоссом, скажу — может быть, это и к лучшему, ибо часто можно видеть, что самое тщательное воспитание производило чудовищ единственно по той причине, что слишком много было совершено ошибок или, скорее, мало обращалось внимания на обстоятельства, иногда и неприметные. Итак, я утешаюсь тем, что в возрасте, когда разум пробует покинуть костыли младенчества, они испытали горе — урок всегда замечательный, который возвращает человека к его первоначальному состоянию и из существа, возгордившегося условными почестями, делает существо скромное, а из существа падшего делает человека.

В часы досуга я предполагаю написать кое-что для образования моих старших, но так как я поклялся или дал слово вашему сиятельству, что равносильно, не делать ничего без вашего ведома, они получат это лишь из ваших рук, и вы окажете милость устранить оттуда все, что окажется несообразным.

С той поры, как приехали мои друзья, я стал большим домоседом и думаю, что поступаю правильно. Мы не сумеем уехать до весны; мне предлагают даже оставить меня здесь до будущей зимы, но в этом отношении я сделаю лишь так, как угодно будет вашему сиятельству. Хотя я отложил свое путешествие по причине усталости и потому, что мне хотелось получить известия о своих близких, но я действительно проболел в течение трех недель: катарральная лихорадка и сильное кровотечение из носа.

Соблаговолите, милостивый государь, сообщить мне о себе и будьте уверены, что я пребуду до конца моей жизни с чувством живейшей признательности и с глубочайшим почтением к вам, ваше сиятельство, милостивый государь, покорнейший и нижайший слуга

А. Радищев.

Тобольск,

8 марта 1791 г.

Мой брат уезжает сегодня обратно к себе домой, и это письмо я отсылаю с ним.

3

Милостивой государь мой, граф Александр Романович.

Получив в горести моей великую отраду приездом моих друзей, я чувствую, что существо мое обновляется. Разум, в недействие почти приведенный, испытывает паки свои силы, и сердце, обыкшее повторительною печалию содрогаться ежечасно, трепещет еще, но от радости. О ты, виновник моего утешения! Прими паки слезу благодарности и не поскучай, когда повторительное слово изъявит тебе только то, что душа чувствует, изъявит, но слабо. Сердце обыкло во мне предварять рассудок. Нередко текут слезы, а язык нем.

Время моего здесь пребывания я, по возможности, стараюся употребить себе в пользу приобретением беспристрастных о здешней стороне сведений. Если я столь счастлив могу назваться, что в глазах вашего сиятельства я почитаюся зрителем без очков, то я и ныне тщуся все видеть обнаруженно, ни в микроскоп, ни в зрительную трубу. Но, признаюсь, трудно уловлять истину, когда к достижению оной ведут одни только разногласные повествования, изрекаемые обыкновенно пристрастием, огорчением и всеми другими страстьми, сердце человеческое терзающими.

Издавна не нравилось мне изречение, когда кто говорил: так водится в Сибири; то или другое имеют в Сибири — и все общие изречения о осьмитысячном пространстве верст; теперь нахожу сие вовсе нелепым. Ибо как можно одинаково говорить о земле, которой физическое положение представляет толико разнообразностей, которой и нынешнее положение толико же по местам собою различествует, колико различны были перемены, нынешнее состояние ее основавшие; где и политическое положение, и нравственность жителей следуют неминуемо положению естественности; где подле дикости живет просвещение, подле зверства мягкосердие; где черты, пороки от ошибок и злость от остроумия отделяющие, теряются в неизмеримом земель пространстве и стуже за 30 градусов?

Уральские горы столь существенно различествуют в своей естественности от степи Барабинской, сколько жители оных от жителей степных. Крестьянин заводской есть совсем другой человек, нежели земледелец тарской и ишимской округи; и если Сургут, Туруханск изобилуют соболями, то почто дивиться, что в Ялуторовске их нет? А обыкновенно говорят: соболи родятся в Сибири. Если березовский житель кормится от табуна оленей, а томской уездной крестьянин может только успевать в земледелии, то хотя они оба сибиряки, однако же во многих вещах они между собою толико же различествуют, как агличанин от француза, proportion gardee[68]принимая во внимание относительные различия (фр. — Ред.). .

Перед глазами моими на стене прибита генеральная карта России, в коей Сибирь занимает почти 3/10 Хорошо знать политическое разделение государства; но если бы весьма учебно было бы в Великой России сделать новое географическое разделение, следуя в том чертам, природою между народами назначенной, гораздо бы еще учебнее и любопытнее было, если бы Сибирь разделена была (на карте, разумеется) на округи, естественностию означенные. Тогда бы из двух губерний вышла иногда одна, а из одной пять или шесть. Но к сочинению таковой карты не исправниково искусство нужно, но головы и глаза Палласа, Георги, Лепехина, да без очков, и внимания не на одни цветки и травы.

Город здешний или, лучше сказать, остатки погоревшего Тобольска стоят частию на прекрасном и здоровом, частию на выгодном, но нехорошем и вредном для здоровья месте. Часть, построенная на горе, возвышается над другою частию города, по крайней мере, на 20 сажен. Верхняя часть города стоит над по-верхностию Иртыша 26 сажен, когда нижняя часть разлитием оного иногда затопляется. Но близкость воды и проистекающие от того в домашнем быту удобности толико превешивают выгоды здравого воздуха во мнении здешних жителей, что дом, стоящий построителю 1000 р. под горою, продается за 2000 р., а построенный на горе за 2000 р. — за 1000 р. не скоро найдет купца.

Говоря о построении города, не могу не рассказать вашему сиятельству то, что слышал о бывшем здесь пожаре, которой истребил лучшие 4/5 частей города. Те, которые огнем лишилися своих домов, лишилися по большей части своего имения. Всех больше потерпел здешний губернатор. Счастливым себя почитал он тем, что осталася в доме его овчинная шуба, в которую кутали трех его детей при случившейся тогда холодной погоде. Но обстоятельства, тронувшего меня до слез, пропустить не могу. На другой день по пожаре в городе большая часть людей не только бедных, но посредственных, не имели хлеба. Народ здешний, хотя не столько, как иркутской, но столь же, как и в столицах, шаткой, скоро бы вышел из терпения. Но скоро увидели со всех сторон водою и сухим путем привозимые печеные хлебы, которые сельские жители голодным и неимущим посылали горожанам безденежно. И целую неделю ближайшие селения кормили город безденежно. Сия черта существенно означает доброту души сибирских многих округ поселян. Без внутреннего удовольствия сего слышать не можно. Но если сельские жители толикое соболезнование оказали к страждущим горожанам, о городовом сего я и не слыхал ни об одном. Если разум в городе острится, то сердце ослабевает.

Говоря о городе и деревнях, не могу не упомянуть вашему сиятельству об общем или почти общем желании возобновления китайского торга. Пользы, от него проистекающие, велики, согласен. Но как я часто раскольник бывал во многих мнениях, то и в сем случае мне вред от пресечения торга с Китаем не столь кажется повсеместным. Думаю, что есть и некоторая полезность. Но мысли мои о сем еще не зрелы, и я их не осмеливаюсь предложить вашему сиятельству.

Сего 10 марта окончалась славная во всей Сибири Ирбитская ярманка. Торг, или бывшая на ней мена, была внаклад сибирских купцов. Особливо много те потеряли, которые торговали соболями, да и вся мягкая рухлядь была в низкой цене, разумея в соразмерности закупной цены на месте. Многие иностранные товары здесь не дороже московского. Сахар покупали 15 руб. пуд; шелковые и шерстяные товары умеренной цены; вино изрядное посредственной дороговизны. Но водка французская продается от 40 до 60 р. анкерок; чай по 5 и 7 р. Если иногда малое количество товара делает его дороговизну, то нередко и больший оного расход держит его в высокой цене. Когда придешь в гости к сибиряку, то без 6 и 8 чашек чаю не выедешь, а без пуншу здесь дружеской нет беседы.

Как здесь, так и обыкновение есть на Ирбитской ярманке верить всем почти, не зная иногда человека. Алчность прибытка, сопряженная с простодушием, могут быть тому причиною. Сие на ярманке произвело один искусной обман, которой, как то должно, обратился во вред обманщика. Некто Дебональ назывался графом, набрав товаров, уехал из города. Имя его записано было у купцов. Как скоро его не увидели, то стали искать и нашли его уже за 200 верст от города. Нередко повсюду кафтан бросал пыли в глаза: чему дивиться, что и в Сибири то ж.

Но я примечаю, что я уже превысил пределы вашего сиятельства терпения, и, для того оканчивая, есмь, как и всегда, с наичувствительнейшею признательностию и глубочайшим почтением вашего сиятельства, милостивого моего государя, покорнейший слуга

Александр Радищев.

15 марта

1791 года.

Елисавета Васильевна и маленькие мои свидетельствуют вашему сиятельству свое почтение.

4

Милостивый государь.

В ожидании летней поры, чтобы продолжать наше путешествие и отправиться к месту моего назначения, я пытаюсь употребить мое время несколько по-иному, чем это было по моем приезде в этот город. Тяжелое состояние, в котором я находился и которое ваше сиятельство может себе представить по моим письмам, не позволяло мне заняться чем бы то ни было. Придя некоторым образом в себя, благодаря приезду моих друзей, я почувствовал, что даже в самом несчастии возможны счастливые минуты. Этим чувством я обязан вашему сиятельству, и куда бы я ни обратился, я всюду встречаю ваши благодеяния.

Утро (и так каждый день) я отдаю моим детям, а послеобеденное время и вечера — чтению. И чтобы дать о нем некоторое представление вашему сиятельству, сообщаю, что я прочел здесь новые книги: «Путешествие Лессепса», которое действительно является произведением человека, странствующего на почтовых; «Воспоминания Вагнера», которые оказались во многом недостоверными. «Сорванные маски», мне кажется, написаны не участником действия, как он сам говорит о себе, но, по-видимому, и самое имя и некоторые события являются вымышленными. «Жизнь Вержена», написанная г-ном Мейером, возможно и правдива, но она была прочитана Людовиком XVI до ее напечатания. Она существенно отличается от «Портрета» этого знаменитого человека, который я читал год тому назад. Выпуски «Энциклопедического дневника» за 1789 г., которые мне одолжили для чтения, держат меня в курсе новостей французской литературы. Вместе с моей сестрой я прочитал Вольтера. В руки мои попал «Задиг, или Судьба». Ах, сказал я, у каждого своя судьба. Затем, — «Кандид». Панглосс говаривал, что мы живем в наилучшем из возможных миров. Но этот добрый философ после своего повешения был выкуплен с каторжной галеры. Я подумал о превратностях этого мира. Мужество, терпение!.. Прекрасный девиз! Я бы желал лишь одного: чтобы когда-нибудь настало счастие увидеть того, кому я обязан тем слабым дыханием, которое поддерживает мою жизнь.

Моя сестра больна дней 10, и по этому случаю я получил повод поблагодарить ваше сиятельство за лекарства, посланные вами. Моя сестра свидетельствует вам свое почтение, она вспоминает вас с радостью и благодарностью. О, разве можно без умиления думать о том, кто дарует жизнь! Если наше чувство пробуждает в нас мысль о существе, создавшем нас, и заставляет благословлять его, не должно ли оно также, пробуждая нашу благодарность, вызвать наши благословения к тому, кто доставляет нам минуты счастья? Именно с этими чувствами я имею честь пребывать вашего сиятельства покорнейшим и нижайшим слугой.

А. Радищев.

Тобольск, 5 апреля 1791.

5

Милостивой мой государь, граф Александр Романович. Весна здешняя отличествует, кажется, от весны, не токмо в полуденных странах бывающей, но и от той, к какой мы привыкли в России. Морозы по ночам продолжаются, хотя солнце в полдень гораздо греет; ветер всегда холодный, но снегу таять не препятствует, — он весь уже почти сошел. Тура прошла, но Иртыш еще стоит. Если будут продолжаться морозы, то кажется, что он простоит нынешний год долее, нежели когда; ибо сказывают, что позже 23 апреля он не вскрывался. Третьего дня, т. е. в ночи 16 числа, морозу было 10 градусов; в следующую ночь 8 град., вчера к вечеру пошел снег и сегодня продолжается, но мокрый, и то же действие имеет, как в других местах дождь. Май здесь также бывает холоден, — выпадает снег на четверть аршина и мерзнет временем до 10 градусов. Кто здесь садит в огороде в половине мая, у того бывают лучшие овощи; кто же поторопится садить, у того все поспевает позже, ибо принужден бывает садить в другой раз. Когда здесь реки разливаются, то мне еще неизвестно.

Вот худое изображение тобольского климата. Лето здесь бывает мокрое и жаркое. Осень ясная, сухая, но холодная, зима без оттепели. Многие из здешних старожилов доживают до глубокия старости; но на здоровье, не привыкшее к суровости здешнего воздуха, оной неблагоприятственное может иметь действие. Мы все то чувствуем. Я вашему сиятельству уже доносил, что сестра моя занемогла почти с ее сюда приезда. Она, слава богу, выздоровела. Я на прошедшей неделе столь сильно простудился, что кашель совсем лишил меня сна, и столь силен и упорен, что, думаю, принужден буду пустить кровь, дабы предупредить худшие следствия. Сын мой кашляет сильно, четвертая тому неделя. Из людей моих также трое больных, — две женщины и один мужчина.

Сколь мало здешние жители любят огородничество, я вашему сиятельству того описать не могу. Здесь никакого овощу купить не достанешь, — опричь огурцов и капусты в здешних огородах не найдешь ничего. Говорят, что у иных бывают годами дыни и арбузы. В двух местах есть спаржа, вероятно, что тарелки две в год; в двух огородах знают, что такое бобы турецкие. Парники здесь не в употреблении, а оранжереи нет ни одной. Не удивительно, что здешние коренные жители к сему не прилежат, полагая вершину своего блаженства в снискании прибытка; в час отдохновения пьют чай и спят, в какой бы час дни то ни было; веселье их и забавы поставляют в пьянстве. На святой неделе три раза играли комедию: первой — «Мельника», второй — «О время!» и третий — «Немова»; но опричь райка зрителей по сложности из трех раз в один (если исключим губернаторскую ложу) было 12 человек, в райке было около 30-ти. Без качелей никакой российской город о святой неделе существовать не может, то вашему сиятельству известно. Сие веселие здесь отмены против других городов ни в чем не имеет. При качелях находятся и все другие принадлежности: вино, пиво, чай, сбитень, пряники, орехи, пироги, оладьи. Всяк по-своему, но без питья и пищи веселье на ум не идет.

Домашнее или семейное здешнее жилье у людей, причитающихся к дворянскому обществу, образуется по столицам, соразмерно способностям каждого. Но, если исключим одного или двух, то здесь никто не живет в долг, следовательно роскоши здесь не знают; да и спокойствия, в житии нашем необходимые, здесь до губернатора Чичерина совсем были неизвестны. До него люди между собою мало имели сообщения. Он здешних жителей силою, сказывают, возил к себе на собрания. До него судьи в присутствие езжали в тулупах и халатах (теперь еще некоторые из купцов тулуп носят вместо шубы сверх кафтана). Часовые стояли в балахонах. До приезду сюда известного Пушкина за столом все пивали из одной кружки и едали из одной чашки. Вообще сказать, все, что здесь входит в употребление, заимствуется от несчастных, сюда присылаемых на жительство, и с открытия наместничества — от помещенных приезжих из России в губернском штате. Но сих последних очень мало.

Я надеялся, что можно мне будет отправиться отсюда в начале мая месяца, но теперь вижу, что сие невозможно. Май уже близок, но дороги худы чрезмерно. Последняя почта пришла сюда пять дней позже обыкновенного.

Если ваше сиятельство не изволите поскучать, то я буду о моем здешнем пребывании частые давать уведомления. А теперь, пожелав вам непременного здоровья и ко мне продолжения вашея милости, есмь с глубочайшим почтением вашего сиятельства, милостивого государя моего, покорнейший слуга

Александр Радищев.

Тобольск,

апреля 19 дня 1791 года.

Сестра моя и дети свидетельствуют вашему сиятельству усерднейшее свое почтение.

6

Милостивой мой государь, граф Александр Романович. Письмо вашего сиятельства чрез здешнего вице-губернатора Ивана Осиповича я получил и с чувствительностию приемлю участие, которое оказывать изволите о моей болезни. Я в равном нахожусь положении, как и прежде; кашель мой хотя меньше, но не проходит. За холодною погодою здесь было тепла 21 градус, как то я вашему сиятельству имел честь доносить; сего же дня опять мерзнет. Но со всем тем погода здоровая, ибо частые ветры разгоняют влажность и туманы, которые здесь без того были бы часты. Реки здешние начинают наполняться водою, и разлитие их последует в половине сего месяца и продолжится почти до половины июня, чем дороги делаются здесь затруднительны, нередко и опасны. По стечении же вод нигде, сказывают, дороги таковы не бывают, как в Сибири, — ровны, гладки и безопасны. До прошедшего года неизвестно было, чтобы происшел по дороге разбой. В прошлом году разбита почта с деньгами. Говоря о деньгах, вашему сиятельству угодно было знать, довольно ли в Сибири медных денег. В Казани на пятирублевую ассигнацию трудно сыскать медных денег; напротив того, уже в Перми на сторублевую дают медь охотно. Несомненно, чтобы нашлись предприимчивые люди, которые могли бы из Перми зимою и летом по Каме возить деньги для промену; но строгое смотрение в Казани, дабы не брали ажио[69]Промен, лаж (фр. — Ред.). , много тому препятствует. Здесь не только нет в медных деньгах недостатка, но на мелкие ассигнации дают промен. Что меня, однако же, удивляет, что здесь много обыкновенных медных денег, следственно, и изобилие оных происходит не от того, что здесь особая монета, но от того, что часть денег, в Екатеринбурге вытаскиваемых, обращается в Сибирь. Но сколько мог приметить, то здесь денег больше старого тиснения, а в Перми нового.

Хотя я вашему сиятельству и писал, что камней здесь нет, однако видел дикой камень, которой ломают за 15 верст отсюда. Как мне без повреждения здоровья моего опасности туда съездить будет можно, то оную осмотрю.

Из полученного мною вашего сиятельства письма из Иркутска я усматриваю, что, не преставая ко мне ваши благодеяния, вы изволили для меня еще переслать 500 рублей. Чем могу я вам за то воздать? Вы мне сохранили остатки томной жизни, и вы еще стараетесь, чтоб она мне была не в тягость! Верьте, что если бы и отъяли от меня благодетельную вашу руку, то не меньше я о вас напоминать буду с благоговением. С таковыми чувствованиями семья моя и я есмь и будем в глубочайшем почтении, именуяся вашего сиятельства, милостивого государя моего, покорнейший слуга

Александр Радищев.

Тобольск

мая 2 дня 1791 года,

P. S. Какую же благодарность должен я принести вашему сиятельству за газеты; вы мне прислали разные, и хотя они зачастую говорят об одном и том же, но каждая делает это на свой лад и в одной частенько встречаются истории, которых нет в другой. Итак, я умоляю ваше сиятельство не отказать мне в этой милости и продолжать присылать все газеты, которые вы так благосклонно начали высылать мне, ибо я полагаю, что, прочитав газету, ваше сиятельство уже более не нуждаетесь в ней. «Меркурий» также доставил мне развлечение, а «Энциклопедический дневник» до октября 1790 г., который мне дали здесь для прочтения, привлекает меня своим разнообразием. Если большинство газет и обречено на недолговечность, они, по крайней мере, каждый раз дают хронологическую картину (если можно так выразиться) состояния литературы того или иного народа, да и не только литературы, но поистине также и картину, часто отмеченную общим духом народа и его поступательным движением или отставанием в развитии различных отраслей человеческого знания. И если сблизить и сравнить эти картины духа различных народов, сколь отрадно видеть, как соперники по умственной деятельности, как бы выходя на арену, устремляются вперед на этом ристалище, с удвоенными силами, оспаривая первенство, стараясь обогнать и превзойти друг друга; и как в иных случаях начинают беспощадно блуждать и теряются в туманных умствованиях, думая достичь цели. И именно в этом по степени дерзновения познаешь характер гения различных народов и различные преграды, которыми часто замедляют стремительный бег этого неукротимого скакуна.

Надо признаться, что чтение периодических изданий наводит некоторую скуку из-за большого количества сообщений о произведениях и событиях, Связанных с французскими делами. Один из этих листков, о котором упоминает гамбургский газетчик, замечателен по своему заглавию. Вот оно: «Папаша Дю Шен — чертовский патриот». Это до последней степени забавно, но действующие лица часто того заслуживают. Шутка «Лондонского курьера», заимствованная из английского памфлетного издания под названием «Тайме», или «Время», хотя по-британски тяжеловесна, но достаточно в их духе. Там сказано, что Национальное собрание собирается издать закон, по которому левая рука отныне будет называться правой, потому что сердце помещается с левой стороны, а нельзя не считать правым то, где расположена благородная часть человеческого тела. Тем не менее есть и хорошие сочинения. Более всего внимания французы уделяют политике и законодательству. Сочинение Де Бросса «О способе упрощения сбора податей и отчетности», насколько можно судить по выписке, предлагает ясный метод и уточняет предметы, на которые следует обратить внимание. «Политическое положение Франции» Пейссонеля — сочинение, которое я читал еще в Петербурге, — хорошо написано, притом мастером своего дела. Но, поскольку политическое положение государства меняется почти с каждым правлением, подобные труды обречены через несколько лет лишь на то, чтобы занять свое место на книжных полках.

«Библиотека общественного человека», хотя повременное издание, отличается по подбору печатаемых сочинений, и одно имя Кондорсэ уже говорит в его пользу. Признаюсь, что мне бы очень хотелось прочесть творения Кондорсэ, а также его комментарии к книге англичанина Смита.

В 1790 г. появились частные записки двух знаменитых людей — герцога Ришелье и герцога Шуазеля. Когда в истории встречаешь такого человека, каким был герцог Ришелье, то возникает вопрос, почему такой легкомысленный человек становится столь знаменитым? Причины этого не трудно понять, но можно задать вопрос — каким образом человек вроде герцога Ришелье мог совершить деяния, которые кажутся великими. В Афинах Ришелье был бы вторым Алкивиадом, во Франции — он был в Бастилии и был маршалом. Воспоминания некоего Фурьера де Совбефа могут быть интересны, потому что они касаются турок. Он находился в армии великого визиря в 1788 г.

Прочитав объявление о «Всемирной галерее великих людей», я подумал о собрании портретов, которые имеются у вашего сиятельства в Мурине. Мне кажется, вы когда-то также считали, что они могут быть гравированы. Ваш портрет был бы первым в этом собрании. Если бы мне поручено было сделать надпись, я написал бы: «Редкий начальник»… и позвольте мне хранить про себя все, что я не посмел бы написать здесь, чтобы не оскорбить скромность. Вот человек, кто с одного края земли протягивает руку помощи до другого края, поддерживая жизнь несчастного семейства. Верьте, что это не лесть!

Если бы я не боялся показаться бесстыдным в глазах вашего сиятельства, я бы покорнейше просил вас ознакомить меня со всем, что есть нового о литературе на различных языках, на которых я читаю. В Петербурге я получал немецкую газету из Берлина, «Берлинский ежемесячник» и каталоги ярмарок, «Месскаталог», для английского чтения — прошу английскую газету, которая у меня есть лишь за первый год; для французского — «Энциклопедический дневник»; для русского — уж не знаю что.

Я встретил здесь, благодаря рекомендациям вашего сиятельства, очень хороший прием у губернатора и вице-губернатора.

Поверьте, милостивый государь, что я буду стараться быть всегда достойным этого, и если в благополучии я добивался снискать лишь ваше одобрение, вам не трудно будет представить себе, что в несчастье я не хотел бы потерять ваше расположение.

Если податель сего, курьер, вскоре отправится обратно, благоволите, ваше сиятельство, оказать мне честь и ответить мне письмом, которое я смогу получить довольно скоро.

7

Милостивый государь. Когда это письмо отправится из Тобольска, я уже буду на пути в Иркутск. Признаюсь вам откровенно, что я не могу не испытывать чувства тоски при мысли о тех безлюдных пространствах, куда мне предстоит удалиться. Причины этого чувства слишком сложны, и я не хочу наскучить вашему сиятельству их разбором. Но почему же мне не вообразить себя путешественником, который, руководствуясь двумя своими излюбленными страстями — любознательностью и славолюбием, бесстрашно вступает на неизведанные тропы, углубляется в непроходимые леса, переправляется через пропасти, подымается выше ледников и, достигнув назначенного им предела, с удовлетворением созерцает все свои труды и тяготы. О, почему же я не могу признаться в подобном чувстве? Отнесенный к разряду тех, кого Стерн называет «путешественниками поневоле», не пользу поставляю я целью моего путешествия, и эта мысль подавляет всякое побуждение, какое бы могло пробудить во мне любопытство. Избегая быть надоедливым, я всё же могу наскучить вашему сиятельству; итак, я прерываю мои иеремиады!

Как богата Сибирь своими природными дарами! Какой это мощный край! Нужны еще века; но как только она будет заселена, ей предстоит сыграть великую роль в летописях мира! Когда непреодолимая сила, когда могущественная причина сообщит коснеющим народам этих стран благодетельную предприимчивость, свет еще увидит, как потомки товарищей Ермака станут искать и откроют себе проход сквозь льды Ледовитого океана, считающиеся непроходимыми, и тем поставят Сибирь в непосредственное общение с Европой, а тем выведут громадное сельское хозяйство этой страны из состояния спячки, в котором оно находится! Ибо, по тем сведениям, которые я получил об устье Оби, о заливе, называемом русскими «Карское море», и о проливе Вайгач, в этих местах нетрудно проложить короткий и свободный ото льдов путь. Если бы мне пришлось влачить существование в этой губернии, я бы охотно предложил свои услуги для поисков этого пути, несмотря на все опасности, обычные для предприятий такого рода!

Если до моего прибытия в Иркутск представится случай написать вашему сиятельству, то я поставлю это себе долгом и не премину его исполнить, повинуясь в этом и вашим приказаниям и чувству, милому моему сердцу, — ежечасно возносить благодарность тому, кто не забывает, что и я некогда был чем-то. Соблаговолите продолжить ваши милости и будьте уверены, что я всю жизнь остаюсь с глубочайшим почтением и непоколебимой преданностью вашего сиятельства покорнейший слуга

Александр Радищев.

24 июля 1791.

Тобольск.

8

Милостивый государь.

Какой-нибудь шутник, может быть, и найдет, что мои письма к вашему сиятельству начинаются с общего места; может быть, это нагоняет тоску и на вас, но чувство благодарности стало столь привычным для моего сердца, чувством столь для него милым, что вовсе не изъявлять вам мою благодарность было бы тягостно, а совсем не говорить об этом стало бы для меня лишением. Декарт делал следующий вывод: сомневаюсь, — следовательно, существую; а я бы сказал: наслаждаюся еще счастьем быть вместе с детьми, — следовательно, я отнюдь не забыт вами. Забыт! Вы заботитесь о том, что до меня касается. На днях я открыл ящики с книгами, которые вы, ваше сиятельство, мне прислали; мне показалось, что я сам был в книжной лавке и выбрал их для себя! Ах, милостивый государь, в какой громадный долг вы меня вводите! Как же мне расплатиться? Обычной данью… и более ничем!

Два дня тому назад мы уже отправили в Илимск водным путем почти все наши пожитки, добавив к ним необходимые запасы. Мы же поедем только по санному пути, потому что летом, если только не следовать по реке, дорога доступна лишь для верховой езды. Я заказал приготовить несколько пар саней, по первому снегу мы тронемся в путь.

Иркутск расположен далеко не так красиво, как Тобольск. Кроме узкой долины, образуемой Ангарой и далеко протянувшейся, весь остальной горизонт довольно близко загражден лесистыми горами. Живописнее всего здесь река, огибающая город с двух сторон. Из всех рек, через которые мы переправлялись, не исключая даже Чусовую, текущую по Уралу, Ангара самая быстрая и по причине своей большой быстроты покрывается льдом весьма поздно. Не знаю, верить ли тому, что здесь рассказывают, как она покрывается льдом; утверждают, что на дне реки образуется нечто вроде снега или ледяной корки, которая затем поднимается на поверхность и превращается в лед. Это было бы совсем необычайным явлением, и объяснение его, на мой взгляд, было бы вовсе не так легко.

Я еще раз приношу вашему сиятельству мою нижайшую благодарность за все посылки, что вам угодно было мне отправить; прошу вас сохранить обо мне память и верить, что, пока дыхание жизни будет одушевлять мое тело, да и почему же мне не сказать, что и после моей смерти, я не перестану благословлять вас. Это — чувство моего сердца; и в тот миг, когда душа полна своим предметом, вычеркивая все условные выражения письменных заключений, я скажу: ваш сердцем и душою

А. Радищев.

Иркутск,

29 октября 1791 г.

9

Милостивый государь.

Я только что получил письмо от вашего сиятельства в ответ на одно из моих, написанных сразу же после моего прибытия в Иркутск, в котором вы говорите, что вам приятно было узнать о моей радости по поводу книг, которые ваше сиятельство соблаговолили мне прислать. Да и как же мне не радоваться?

Если я не столб, не бесчувственная глыба, не деревянный чурбан, если хоть самая что ни на есть слабая искра чувствительности способна взволновать мои чувства, я не только должен быть (и в действительности это так) доволен, счастлив превыше меры, но когда я вспоминаю всё сделанное для меня вашим сиятельством, я не могу найти выражений, равносильных вашим благодеяниям, хотя бы и равносильных моей признательности.

Две недели тому назад я получил большую пачку книг, сундук, наполненный всем необходимым, чтобы одеться с головы до ног, а сейчас еще и деньги! Помилуйте, я уже получил тысячу рублей по приезде моем в Иркутск! Если я добавлю к этому, что вы соблаговолили удовлетворить мои бессовестные просьбы о присылке книг, так неужто вы можете подумать, что меня совершенно невозможно заставить покраснеть? Я заверяю вас (нужно ли поклясться в этом?), что я не испытываю ни в чем недостатка, а как только откроется кяхтинский торг, — нам будет и того легче. С тех пор как я покинул родные места, я часто проливал слезы досады, горя, ярости; ах, сколько к тому было поводов и причин! Слезы льются из моих глаз и сейчас, когда я пишу вам — говорить ли вам, чем они вызваны? Нет! Льющиеся от полноты чувств, породивших их, да падут они на ваше великодушное сердце. Вы их поймете — это слезы моего сердца.

Мои малютки были вне себя от радости при виде маленьких календариков, которые ваше сиятельство изволили им прислать. Я не заставляю их самих писать вам о своей благодарности. Если я буду водить их рукой, то получится нечто принужденное, и в письме ребенка будет чувствоваться дух наставника; если же они станут писать сами, то выражения их, так же как и чувства, будут бледными и сбивчивыми. В обоих случаях они нагонят на вас только скуку. Настанет день, и они оценят того, кто спас их отца от отчаяния, Сердце их научит его ценить. Пока же им знакомо только его имя; тогда они узнают всё, чем обязаны ему.

К моим обычным занятиям присоединилось еще одно, зачастую тяжелое, но утешительное в своей основе, занятие если и не приятное, то милое моему сердцу: я сделался здешним лекарем и хирургом. Хотя я в сущности лишь невежда и знахарь, но моя добрая воля частично восполняет недостаток необходимых знаний, а ваши благодеяния дали мне возможность удовлетворить мои стремления. Я почти не дотрагивался до ящика с лекарствами, а теперь частенько заглядываю в него, и так как не может быть следствия без достаточной к тому причины, подумайте только, что, благодаря вам, на далеком расстоянии, равном 1/7 окружности всего земного шара, будут жить существа, если и не разумные, то, по крайней мере, чувствующие и страдающие, которые окажутся обязанными именно вам то сохранением какой-либо части тела, то возможностью пользоваться всеми своими членами, а иногда и продлением жизни, и которые были бы тем более счастливы, если бы в своей лесной глуши жили еще более неведомы миру. Ах, я сказал бы, что обширность знаний у просвещенных народов оторвала миллионы людей от первобытного счастья, от блаженства естественного состояния, если можно так выразиться, от жизни спокойной и простой, так как принудительный переход из одного состояния в другое, даже в лучшее, дает себя почувствовать с хорошей стороны часто лишь по прошествии столетий, и так же часто ярмо, наложенное изменением состояния, тяготеет еще и на отдаленном поколении, вкушающем уже плоды этих изменений. Настолько естественный человек остается неизменным в человеке общественном.

Проживая в огромных сибирских лесах, среди диких зверей и племен, часто отличающихся от них лишь членораздельной речью, силу которой они даже не в состоянии оценить, я думаю, что и сам превращусь, в конце концов, в счастливого человека по Руссо и начну ходить на четвереньках. Этот г-н Руссо, как мне сейчас кажется, — опасный сочинитель для юношества, опасный отнюдь не своими правилами, как это обычно считают, но тем, что он весьма искусный руководитель в науке чувствительности, а это почтенное качество, которое следовало бы уважать даже в заблуждениях, ей-богу, не стоит подчас и ломаного гроша, так как обыкновенно идет в сочетании с тщеславием, и самого Руссо обвиняли в том, что он второй пес-Диоген. В конце концов, этот пес-Диоген просил даже у Александра только одного, чтобы тот шел своей дорогой и позволил ему свободно наслаждаться лучами солнца. По чести скажу, что этот пес стоил больше, чем красавец полосатый тигр: он совсем не кусался.

Неделю у нас стояли морозы более 30°, а теперь погода смягчилась, и морозы стали постепенно падать. Сначала 25, затем 20, затем 18 или 17; сейчас по ночам бывает не больше 15–16 градусов мороза, а в полдень от 0 до 6–8. Воздух чист, небо безоблачно. С тех пор, что мы здесь, было только два снеговых дня, но зато и ветра почти нет, а если и есть, так пустячный. Мы здесь как в погребе, если мы и хорошо защищены от ветров, то зато летом воздух должен быть чрезвычайно душным. Это мы увидим. Весна и лето обещают мне весьма приятные развлечения. Так как местность гористая, у меня будут широкие возможности заняться горными разведками. Я вошел во вкус этого занятия с тех пор, как впервые набрел на устричный слой на берегу Оки. Как я жалею теперь, что в дни моей юности я пренебрегал изучением естественных наук, особенно минералогии и ботаники. То немногое, что я почерпнул впоследствии из книг, мне недостаточно, я это вижу. Я огорчен, что уехал из Иркутска, так и не повидав г-на Лаксмана, человека весьма знающего в этой области. Впрочем, мне кажется, что я найду здесь вещи, никому еще не известные. Мне хотелось даже употребить на пользу зиму и подняться на гору, примыкающую к Илимску, но не мог научиться ходить на лыжах. Несколько раз я глубоко увязал в снегу — и так и остановился на этом. И тут я опять прибегаю к вашему сиятельству и прошу соизволить послать мне при случае путешествия академиков, а именно путешествия Штеллера и Гмелина. Я знаком с произведениями других авторов и даже с книгой самого Гмелина, имеющейся на русском языке; однако те сочинения, которые я прошу, насколько мне известно, не переведены с немецкого подлинника, равно как и «Сибирская флора» Гмелина.

Илимск не оживится от торга с китайцами, как ваше сиятельство склонны были полагать. Вся его торговля пушниной, а другой здесь нет, ограничивается тем, чтобы продать оптом то, что покупается в розницу от промысла здешних охотников, то есть 30–40 тысяч беличьих шкурок самого низкого качества. Двое или трое из посадских людей, жительствующих здесь, занимаются этой торговлей, да и то один из них состоит посредником иркутского купца. В ноябре и в конце мая сюда приезжают закупать всю добычу звериного промысла. Приезжие купцы привозят всякого рода мелочные товары, в которых простой народ испытывает нужду. Обозы пушнины, о которых ваше сиятельство говорите, идут на Енисейск и Москву из Якутска. Илимск представляет собою пристань, где грузят товары на суда и отправляют водою до самого Енисейска. Говорят, что в августе сюда пригоняют сразу от 300 до 400 лошадей, груженных пушниной, и что здесь они стоят 10–15 дней. Это будет время нашей ярмарки, наше горячее время, и я буду иметь удовольствие послать вашему сиятельству подробное о сем донесение.

Думаю, что уже время кончать мое бесконечное послание; но ваше сиятельство всегда так ободряете меня вашей снисходительностью, с которой вы выслушиваете мою болтовню, что я не в состоянии положить перо, не заполнив несколько страниц; кончаю тем, с чего начал: тем, что я глубоко тронут вашими милостями, что не нахожу слов, которые могли бы выразить мои чувства, и, наконец, я просто умолкаю, проклиная от всего сердца мое безрассудство, обрекшее меня на общество медведей, лосей и других диких зверей, лишившее общения с родными и с человеком, к которому я питаю почтение продуманное, уважение прочувствованное и душевную привязанность, — мое безрассудство… которое… об остальном и говорить не стоит! Поверьте, однако, что весел ли я или печален, говорю дельно или шутя, чувство мое к вам остается то же, неизменно то же. Если бы наши душевные движения могли претворяться в черты физические и удобопонятные, то после моей смерти, вскрыв мои останки, люди нашли бы ваш образ, запечатленный в моем сердце; кровь моя ожила бы еще на мгновение — и к тому были бы основания!

17 февраля 1792.

Илимск.

10

Милостивый государь.

Насколько благоприятно складывалось для нас начало этого года, настолько он мало радует нас теперь, и случай написать вашему сиятельству, хотя и страстно ожидаемый, представился лишь нынче. Итак, с 9 апреля, со дня отправки моего последнего письма, только сегодня я могу удовлетворить желание моего сердца и выразить вам мою неизменную признательность.

Хотя начало моего письма и может показаться старомодным, всё же скажу, как говаривали в старину наши деды: жив, и слава богу! Гораздо важнее другое: здоровье мое довольно сносно. От всей души желаю вашему сиятельству сказать о вашем здоровье: оно не только довольно сносно, но и отменно хорошо.

Мы проводим время в обычных занятиях и в летних развлечениях (если не упоминать о мошкаре), к которым иногда примешивается некоторое чувство боязни, нераздельно связанное с нашим ненадежным положением, страха, который, по выражению латинского поэта, сидит у нас за плечами. Погода в мае у нас стояла прекрасная для прогулок, крестьян же она приводила в отчаяние. Ночью подмораживало, а в полдень бывало до 20 градусов тепла; всё это и вызывало необыкновенную засуху. Июнь положил конец заморозкам, и место их заступила удушливая жара. Термометр постоянно показывал от 22 до 26 градусов в тени. На солнце он поднимался более чем до 40 градусов по Реомюру. Таким образом, все посевы погибли; лишь огурцы обещают дать обильный урожай. Вот уже неделя, как непрерывно идут дожди.

Соблаговолите, ваше сиятельство, простить мне эти мало любопытные подробности. Но как садовник я прошу вашего снисхождения. Здешние новости по необходимости чрезвычайно скудны; после того как прошла охотничья пора, всё здесь в бездействии, прерываемом лишь щедрыми и частыми возлияниями Бахусу, которые, в свою очередь, определяются изобилием или скудостью минувшей охоты. Кажется, я уже говорил вашему сиятельству, что охота на белку — а она является здесь основной — была весьма неудачной, что и вызвало поднятие цен на нее превыше всякого ожидания. С другой стороны, китайские товары также вздорожали. Говорят, что в Иркутске всё подорожало. Этому никак не следует удивляться, ибо наличные деньги, которые из-за прекращения торговли с Кяхтой почти не доходили до этой губернии, внезапно вновь в изобилии хлынули сюда, и всё это, конечно, подняло цены. Особенно на извоз. Мне сказывали, что до Томска было плачено с пуда 3½ рубля, вместо 80–90 коп., как платили ранее.

Продолжая мои ведомости и пополняя их, я включаю сюда маленькое происшествие, случившееся со мной несколько дней тому назад. Само по себе ничего не значащее, оно среди тысячи других является доказательством лукавства здешнего народа. Впрочем, если при чтении вы почувствуете малейшее желание зевнуть, пропустите страницу и помилуйте пишущего.

В 50 верстах отсюда, вверх по Илиму, находится очень богатая, известная всем залежь железной руды, которой раньше имел обыкновение пользоваться илимский кузнец. Я раздобыл образчик руды и сгорал от желания увидеть залежь. На прошлой неделе я поехал туда на лодке вместе с сыном; случаю было угодно, чтобы мы прибыли на место глубокой ночью. На следующий день, сообразуясь с моими данными, я осмотрел местоположение залежи, вернее холмик, в котором она находится. Покончив с этим, я захотел подняться на вершину холма, и, чтобы не заблудиться в лесу, покрывающем всю эту местность, я взял в проводники старосту деревни, где мы ночевали, расположенной в полуверсте. Мы с сыном отправились в путь. Однако наш проводник, вместо того чтобы привести нас на желаемое место, заставил нас взбираться сквозь чащу и заросли мокрой травы на весьма крутую гору. Мы поднялись на нее с мужеством, достойным аргонавтов, и, достигнув вершины, оказались в лесной чаще, где не было ни единой тропинки. Тогда лукавый поселянин сделал вид, что ищет место разработки, и кончил тем, что сказал, будто не имеет никакого понятия об этой залежи. Пришлось вернуться, так и не повидав направления залежи, но утешая себя надеждой, что в другой раз мы найдем лучшего проводника.

Приключение само по себе весьма незначительное, но из него можно заключить: 1-е, что местный житель любит лукавить и обманывает сколько может даже в тех случаях, когда правильно понятая выгода заставила бы его предпочесть честное отношение. 2-е, что он отстраняет от себя и пытается уклониться от всякого новшества, от всякого соседства с людьми. Первое кажется ему тягостным бременем, второе досаждает; он счастлив в своем логове, общество людей ему несносно. Он проводит часть своей жизни одиноко, живет отшельником и появляется среди себе подобных для того лишь, чтобы одурманить себя винными парами. Неограниченный хозяин своего скота и своих детей, — а последние подчиняются его воле если не с уважением, то по крайней мере с покорностью, превышающей уважение, — он желал бы жить и умереть никому не ведомым. Таков здешний житель. Таков он, может быть, и во многих других местах Сибири.

Общепризнанным свойством, присущим здесь даже простому люду, является сутяжничество, и если в России человек из народа мстит, прибегая к физической силе, то сибиряк, желая отомстить, скажет: я его доеду. Если его спросят, каким способом, он ответит: бумажкою. Другим весьма примечательным свойством является желание прихвастнуть, приукрасить всякий свой поступок, будь то самая ничтожная безделица. Не заложено ли в самой природе вещей, что охотник всегда лгун. Свойство, как говорят, столь присущее курляндским дворянам.

Виды здесь мало приятны: картины природы не отличаются разнообразием, так как горизонт везде ограничен довольно высокими горами. Однако во время моей поездки к рудной залежи я наткнулся на довольно красивый вид, казавшийся несколько нарочитым, вроде тех, которые видишь в английских парках или садах. От места против деревушки, находившейся почти прямо передо мной, открывался вид на узкую долину за деревушкой, эта долина терялась вдалеке, а за ней виднелся дремучий лес. Напротив лежало возделанное поле, покрытое зеленеющими хлебами и заканчивающееся высоким лесистым холмом, стоящим особняком от горной цепи, идущей вправо. В сторону видно было более чем на пять верст. Там виднелась река, образующая изгиб и теряющаяся за омываемым ею островом и, хотя ее течение извилисто, от наблюдателя ее скрывали несколько рощиц, так что казалось, будто виден огромный, широко раскинувшийся луг, окаймленный цепью высоких гор, вследствие отдаленности казавшихся голубоватыми. Левая сторона заканчивалась лужайкой, небольшие размеры которой скрывали низкие кустарники. В середине пейзажа стоял хутор или деревенский дом, со всеми службами сына боярского. Это был лучший вид, которым мне пришлось любоваться впервые почти за два года, однако он ничто в сравнении с прекрасными местами в окрестностях Тобольска. Взор, следуя за извилистым течением Иртыша, видит как бы сады и рощицы. Так бы оно и было, не будь Сибирь почти безлюдной пустыней, а она еще долго будет пустыней, этого требует непреложный ход вещей. Обитатель этой пустыни, которого ваш голос вернул к жизни, живет здесь еще довольно весело со своей подругой и двумя малютками.

Наша общая молитва, наша ежедневная молитва: господи, подай ему долголетия, подай ему благоденствия!

13 июля 1793 г.,

Илимск.

11

Милостивый государь.

Более трех с половиной месяцев протомился я, не получая ниоткуда никаких известий; наконец здешний священник, приехав из Иркутска, привез нам несколько писем. Но от вашего сиятельства ничего. Неужели вы забыли меня? Нет, не могу поверить — сердце мое отвергает мысль, которую оно сочло бы для себя преступлением.

Мы вели здесь жизнь довольно спокойную и настолько приятную, насколько позволяет наше бедственное положение. Душа моя была спокойна, и разум мог еще заниматься поисками истины. Но с недавнего времени я чувствую себя совсем иным. Всякое занятие мне надоедает; я не могу оградить себя от невольной тоски. От вас никаких известий. Дай бог, чтобы причиной этого была не болезнь. Отец мой сообщает, что он ослеп; дети мои в Петербурге одни, предоставленные самим себе на пороге юности. Ужасная истина, которую знаменитый поэт выразил в стихе, представляется уму во всей своей силе:

Как редки в старости безоблачные дни.

Тем не менее я пытаюсь рассеяться: брожу по окрестным горам, исследую их строение и стараюсь приобрести некоторые познания в минералогии. Несмотря на это, скорбь, по выражению латинского поэта, у нас за плечами. Но перейдем к другому. Если бы я был воспитан в суевериях старинного богословия или если бы, случайно, я мог поверить, будто мир населен множеством невидимых существ, которые управляют ходом событий и которым нравится руководить поступками людей, я должен был бы поверить, что некое благосклонное, но в то же время лукавое божество пожелало выполнять мои желания, быть может нескромные, высказанные в разное время.

С малолетства во мне жила страсть к дальним путешествиям; мне давно хотелось повидать Сибирь. Желание мое исполнилось, хотя и весьма жестоким путем. Чтение описаний великих явлений природы всегда приводило меня в восторг. Читая рассказы путешественников о Неаполе и Сицилии, я взбирался вместе с ними на Везувий и Этну. Сердце мое сжималось при повествовании о бедствиях Калабрии, но втайне я желал ощутить под собой колеблющуюся почву, и я покинул Иркутск весьма опечаленный, что не повидал там китайцев и ни разу не почувствовал, как под моими ногами колеблется земля. Последнее мое желание осуществилось, потому что 10 мая в 4 часа утра у нас было землетрясение. Я спал, когда внезапно был разбужен колебанием кровати. Она колебалась, как будто кто-то ее шатал. Спросонья я на самом деле подумал, что это делал мой сын, спавший в нише у моего изголовья. Я окликнул, но никто мне не отвечал. Толчки прекратились, затем через несколько минут возобновились, но уже гораздо слабее. По-видимому, они шли с запада и в направлении здешних гор, исходя, должно быть, от горной цепи вдоль Ангары. Землетрясение ощущалось по всему верховью Илима, но не у его устья. Погода была тихая и пасмурная, барометр показывал 27 дюймов 3 линии, и я не отметил никаких отклонений. Термометр показывал 4 градуса выше точки замерзания. Если бы по соседству с нами начал действовать вулкан, если бы я увидел поток пылающей лавы, все мои дерзкие пожелания исполнились бы, и я мог бы сказать: господи, ты отпускаешь меня, исполнив желание лучшей поры моей жизни! Но желания, наиболее милые моему сердцу и более поздние, останутся: желание увидеть вас снова, хотя бы один раз в жизни, желание увидеть моих престарелых родителей, друзей, детей. И если бы прежде я легко распростился с ними, чтобы помчаться, с опасностью для жизни, в дальний край смотреть на пылающий вулкан, то теперь я бы предоставил всем возможным вулканам производить опустошения, не удостоив их даже взглядом, и предпочел провести час в обществе дорогих мне людей, не испытывая желания наблюдать самые блестящие потрясения обновляющейся природы.

Если бы я не боялся быть чересчур многословным, я послал бы вашему сиятельству описание религиозного обряда тунгусов, который они выполнили по моей просьбе, стоя под Илимском. Этот обряд, называемый шаманством, простонародие полагает призыванием дьявола и обычно считает плутовством для обольщения доверчивых зрителей; я видел в этом только один из многих способов проявления чувства пред всемогуществом существа непознаваемого, чье величие проявляется в самых малых вещах.

Вознося к этому великому существу наши ежедневные молитвы о том, чтобы оно хранило вас, мы говорим вам — ах, вспоминайте иногда тех несчастных, которые только вами и дышат.

Илимск,

июнь 1794 г.

12

Милостивый государь. Со времени отправления моего последнего письма вашему сиятельству у нас здесь около трех недель стояли сильные морозы. Ртуть в термометре опустилась ниже 33 градусов, и стужа была тем ощутительнее, что дули ветры, а это редко бывает при сильных морозах. Вчера градусник стоял на нуле; а такую перемену переносить еще труднее, чем длительный, но умеренный мороз. Мороз до 20 градусов мы переносим довольно легко, но более сильный становится неприятным.

Смерть двух русских купцов, о чем ваше сиятельство соблаговолили уведомить меня в последнем письме, поистине большая утрата. Озеров, я полагаю, был единственным или почти единственным среди русских купцов, который вел крупную торговлю с иноземными странами и имел торговый дом в Швеции. Конечно, наследники не будут продолжать его дел. Будь сын его жив, всё было бы по-другому.

Беличий промысел этой осенью был весьма скудный, поэтому цена на белку повысилась. Илимск, когда-то поставлявший 30000 шкурок, на этот раз не дал и 5000. Здесь белку продают по 110 рублей за тысячу, а в Иркутске цена — 106 рублей. По такой дорогой цене белку здесь покупают скупщики, и даже самые осторожные из них платят по 100 рублей за тысячу. Когда я приехал сюда, ее продавали по 75–80 рублей за тысячу, зато и добыча в 1791 г. была богатой.

Я всё более и более укрепляюсь во мнении, что кяхтинский торг поднимает цену на некоторые товары только случайно, и это могло бы также явиться подтверждением моего суждения, противного общепринятому, которое я высказал в одном из писем к вашему сиятельству по поводу торговли с китайцами. Я обещал прислать пояснение, и вот уже более полугода, как письмо мною написано; но, поскольку оно значительно превосходит размеры обычного письма, я полагал, что не должен затруднять ваше внимание кучей подробностей и мелочей, которые, приводя меня довольно часто, может быть, и к ложным заключениям, не могут не нагонять скуку. Тем не менее, желая выполнить свое обязательство, пусть с опозданием — и даже с большим! — я прилагаю к сему краткое содержание моего длинного и скучного письма и буду премного счастлив, если ваше сиятельство удостоите его взглядом.

Позвольте мне высказать здесь соображения о торговле с китайцами. Из всего, что я слышал (мое утверждение основано только на слухах, возможно и совершенно превратных, и за него я не ручаюсь), можно вывести, что способы этой торговли должны быть в некоторых отношениях преобразованы. Доверие и честность не только не лежат в основе сделок между русскими и китайскими купцами, но как те, так и другие делают всё на свете, чтобы лучше обмануть друг друга; и когда обман удается, обманщик потешается простотой обманутого, а обманутый называет счастьем преступную ловкость обманщика. Хорошо одно, никто этого в строку не ставит, и это не приводит к тяжбам.

Говорят, что китайцы всегда недобросовестны, но мне кажется, что мнение, будто торговый обман позволителен в какой бы то ни было стране, заключает в себе противоречие. Когда-то считали, что лакедемоняне были ворами по убеждению; затем от этого отказались. А нельзя ли подать китайцам пример торговой честности? Это было бы, несомненно, превосходно, если и не с политической точки зрения, то, по крайней мере, с точки зрения разума и добродетели. Не явится ли средством к достижению доверия сортовое клеймение товаров, продаваемых в тюках или связках. Это вызовет нарекания, в особенности со стороны сибиряков, — но кто же не знает их коварства!

На этом торге существует если не закон, то обычай, в силу которого все товары, продаваемые китайцам, подлежат оценке, и нарушение этого закона или обычая влечет за собою денежные штрафы, а иногда и недопущение к заключению сделок. Заметно с первого взгляда, что в стране, где торговле (по крайней мере, внутренней) не чинится помех или эти помехи являются косвенными, заметно, повторяю, что для купцов такое правило весьма стеснительно, и, следовательно, его стараются обойти, когда только это возможно, что, говорят, и бывало с первейшими купцами при возобновлении торга. Это правило возникло как бы в отместку за правило китайцев самим назначать твердые цены на все их товары; зависть русских купцов также в какой-то мере способствует этому, но является уже причиной второстепенной. Возможно, я и ошибаюсь, но какое же неудобство может быть в том, чтобы предоставить полную свободу продавать свои товары по желаемой цене. Кто знает, не заставит ли это тех же китайцев переменить или вовсе отменить их твердые цены; хотя, по правде говоря, изменение простого обычая уже было бы для китайцев чем-то необыкновенным.

Ваше сиятельство спрашиваете меня в одном из писем, каково население Илимска. Во всем Илимске 45 домов, а тот, в котором я живу, 46-й и вместе с церковью и городской ратушей стоит посредине поселка. Дома расположены на месте старой крепости, или острога, от которого осталось только несколько башен, угрожающих падением. Кроме этих 45 домов, есть еще домов 15 пустых и необитаемых, из коих три на противоположном берегу реки, примерно в четверти версты от Илимска, и шесть в старом остроге, в версте от нас. Население состоит из мещан, казаков и крестьян и не превышает 250 душ обоего пола. Делами мещан ведает ратуша, состоящая из бургомистра и его помощника — старосты. У казаков начальником сотник, а крестьяне подчиняются волостной избе, находящейся в 200 верстах отсюда к верховью Илима. Кроме того, здесь есть один купец, служащий казенной палаты по части хлебного вина, которого здесь на складе в год бывает до 1000 ведер, идущих в продажу вдоль по Илиму на 400–500 верст для населения свыше 4000 душ обоего пола.

Позвольте мне иметь честь поздравить ваше сиятельство с новым годом, который наступает и уже наступит, когда это письмо дойдет до вас. Это приветствие — отнюдь не простая учтивость, но движение души чувствительной и благодарной. Да пребудете вы в счастии и в добром здравии! Я думаю, что это основа всех человеческих благ. Если бы только мне пришлось снова увидеть вас! Я почитал бы для себя несчастьем умереть, не повидав того, кто сохранил мне жизнь. Сестра моя тоже шлет вашему сиятельству новогодние поздравления, и, поскольку она является верным эхом моих чувств, ее пожелания не могут отличаться от моих.

Я осмеливаюсь обратиться к вашему сиятельству с довольно бессовестной просьбой: не соизволите ли прислать мне с благоприятной оказией каких-нибудь семян дыни. Я думаю, мне удастся вырастить их в парниках со слюдяными рамами, какие имеются в моем огороде. Пора закончить мою скучную литанию; обычно принятое заключение письма, когда уже порядком надоел, плохое оправдание, и каждый вправе сказать пишущему — эй, что же ты не кончишь как можно скорее словами: ваш… надоедливый слуга. Добавьте только к этому, что писать вам — наисчастливейшие минуты моей жизни.

<Конец 1794?>

13

Милостивый государь.

Пробыв в Москве четыре дня, не повидавшись ни с кем и сделав несколько необходимых покупок, я вот уже с неделю, как прибыл к себе домой. Ваше сиятельство не можете себе представить почти детскую радость, которую я испытал, увидев, что, наконец, достиг цели и что мое возвращение из ссылки осуществилось. Потому что, признаюсь в этом, может быть, и к стыду моему, всё время, пока я был в дороге и видел подле себя фельдъегеря, мне всё еще казалось, что я в Илимске. Воображение порою и теперь переносит меня туда; потрясенный, переставший быть, так сказать, самим собою, вследствие роковой утраты, постигшей меня в Тобольске, я продолжаю следовать за моими воспоминаниями, которые ведут меня по путям злосчастья, и питаться лишь печальными и бедственными предметами. Хорошая погода вызывает в моем воображении более веселые картины, но гроза и дождь, загоняя меня под кровлю и умеряя некоторым образом его полет, наполняет грустью всё мое существо.

О, как я хотел бы повидаться с моим престарелым отцом! Это — потребность сердца моего, но еще более это необходимо по моим домашним обстоятельствам. Если я получу милостивое разрешение съездить к нему, это будет такая же великая милость, как и разрешение вернуться из Илимска. Если нет, я пошлю к нему моего сына.

Пребывание в деревне во многих отношениях ново для меня. Люди здесь тоже для меня новы. Сходство с сибирским народом, которое я нахожу в них, — лукавство.

Я вызвал неудовольствие своих крестьян, запретив им женить малолетних, что является здесь обычаем почти повсеместным и может быть причиною тому, что население вовсе не будет возрастать, как это должно было бы быть: это одна из причин, тому содействующих.

Я умоляю ваше сиятельство помнить о том, кто и в изгнании и на родине всегда неизменен.

А. Радищев.

24 июля <1797 г.>

Немцово.

14

Милостивый государь.

Мое последнее письмо к вашему сиятельству, если оно дошло до вас, могло вам показаться весьма мрачным, и я искренно прошу за это прощения. Сто раз я повторял себе, зачем писать столько лишнего, зачем нагонять на него тоску, хотя бы и на мгновение. Потому что, признайтесь, мое письмо таки нагнало ее на вас. Со своей стороны признаюсь, что мне невесело.

Однако я призываю к себе на помощь всю философию и риторику; я обращаюсь к рассуждениям и силлогизмам всякого рода; я избавляю ваше сиятельство от их содержания, и, мужественно выдержав бой, чтобы рассеять тучи, омрачавшие мой разум и душу, ныне, как некогда Феб, вышедший во всем блеске из лона Амфитриты, я радостно, выйдя, правда, только из бани с еще мокрой головой, берусь за перо, чтобы поблагодарить ваше сиятельство за письмо от 2 сентября, которое я получил 20 того же месяца. Согласитесь, что человек — существо весьма смешное, весьма забавное, весьма нелепое. Он плачет утром и смеется вечером, хотя ничего и не переменилось, а иногда он сам и с места не двинулся, плотно усевшись в кресло в колпаке и в ночных туфлях. Да, я нахожу себя именно таким, как я это изобразил, наплакавшись поутру, прохохотав весь вечер, как безумный, а я ведь не смеялся, по крайней мере от души, с самого Тобольска, со времени разлуки с моей доброй подругой, хотя у меня как будто и есть все основания стать более веселым, благодаря великодушию нашего милостивого государя.

Ваше сиятельство желаете знать, что я поделываю и есть ли у меня соседи. Соседей хоть пруд пруди, но я никого не видел. Г-н Нарышкин Алексей Васильевич с семьей; он болен, живет в 8 верстах; затем… не хочу загружать письмо ненужными именами. Гончаров, мой дальний родственник, знаменитый своей парусиной, живет в 40 верстах; Калуга в 60 верстах; Янов в 150 за Москвой. Он писал мне дважды и приглашает приехать повидаться. Хотя мы и старые товарищи, но он живет уж слишком далеко от меня.

Что касается моих занятий, то я читаю мало, не пишу совсем ничего, эта мания уже давно прошла. Я брожу, гуляю в лесочке, что рядом с садом, в котором ничего и нет, кроме яблок; итак, я брожу в лесу, но не для того, чтобы размышлять или охотиться за дичью, которая здесь не водится, но, о! ваше сиятельство, конечно, не догадаетесь, я просто собираю грибы. Прибыв сюда, я только и делал, что глядел, и этим насладился. Я видел, как убирали рожь и яровые, я видел сенокос. Я наблюдал, но я запретил себе размышления; я часто повторял прекрасную оду Горация Beatus ille, которой я знаю только начало, и иногда мне казалось, что можно по-разному наслаждаться жизнью. По прибытии сюда я увидел поля серого и желтого цвета, ближе к осени серое превратилось в зеленое. Когда я приехал, поля были покрыты прекрасными хлебами, золотистые волны которых колебал ветер. Потом колосья упали под серпом жнецов; сухое жниво покрывает поля, по которым бродят стада коров и овец, а рядом уже всходит зеленая надежда землепашца. Повторяю, я был совсем один, и я наслаждался. После окончания летних работ я видел целые толпы сельских жителей, которые, подобно стаям диких гусей и уток, проходили передо мной; они покидали свои жилища, чтобы отправиться на поиски пропитания, подобно тому, как птицы покидают север с приближением морозов. Сердце мое сжималось. Значит, есть для них край более богатый, более привольный, может быть, небо там чище и яснее и жизнь счастливее? Нет, простолюдин любит места, где он родился; только необходимость заставляет его покинуть свой дом и всё то, что человек покидает с сожалением. Но он вернется сюда, нагруженный данью, которую его ремесло приносит ему от людей еще более простых, чем он сам, и радость снова войдет в его дом. Горе тому, кто ее потревожит! Когда я вижу чужую радость, мне самому становится весело, и это чувство я испытываю довольно часто. Я каждый день вижу солдат, которые возвращаются к родным и друзьям. Сколько радости! Сколько благословений тому, кто сему причина. Ах, когда же я увижу своих? Старший из моих гренадеров болен, и я думаю теперь, что в этом и кроется истинная причина, почему он хотел бы выйти в отставку. Он болен с тех пор, как приехал в Киев. Меньшой в лагере, там же поблизости. Они надеются приехать повидаться со мной. Какая радость! Обнимая меня, они будут благословлять того, кто вернул им отца, того, кто его сохранил для них. Они будут благословлять вас.

21 сентября 1797 г.

Мой адрес — Малый Ярославец, как я уже имел честь сообщить вашему сиятельству, в настоящее время безуездный город, и моя деревушка Немцово отстоит от него не более, чем в полутора верстах. Мы приписаны к Боровскому уезду.

15

Милостивый государь. В надежде, что ваше сиятельство находится уже в Москве, я пользуюсь этим случаем, чтобы отправить вам письмо. Это не просто поздравление, не общее место, которое я повторяю, говоря: поздравляю вас с наступающим Новым годом. Сердцу, умеющему чувствовать, чужды, пусть даже и удачные, обороты холодного себялюбца. Итак, я поздравляю ваше сиятельство с Новым годом от чистого сердца; живите долго на утешение несчастным, ибо, несмотря на Лейбница и Панглосса, мы не живем, увы, в наилучшем из возможных миров. У нас холодно. Нынешняя зима с тех пор, как установилось зимнее время, — это зима на сибирский лад, то есть без оттепелей. По термометру моего тела холод Сибири был не так силен, потому что я был к нему менее чувствителен, потому что это было 10 лет тому назад, потому что мне уже перевалило за 50. Земля вертится, время летит, еще несколько шагов — и кровь застынет и могила открыта. Не подумайте, что меня преследует меланхолия, нет. В эту минуту, когда я вам пишу, солнце поднимается во всем блеске славы, воздух чист, грудь легко дышит. Что же надобно еще для человека, страстно любящего природу? Но чего мне всегда недостает, так это видеть вас.

27 декабря <1799 г.>,

Немцово