Онлайн чтение книги Сороки-убийцы Magpie Murders
Часть I. Печаль

1

23 июля 1955 года

Предстояли похороны.

Два могильщика, старый Джефф Уивер и его сын Адам, встали спозаранку и обо всем позаботились. Могила была в точности нужного размера, земля аккуратно ссыпана на одну сторону. Церковь Святого Ботольфа в Саксби-на-Эйвоне никогда не выглядела прекраснее, утреннее солнце играло в витражах окон. Церковь вела свою историю с двенадцатого века, но, разумеется, не единожды перестраивалась. Свежая могила располагалась к востоку, близ развалин древнего алтаря, где буйно разрослась трава, а меж обрушившихся арок цвели ромашки и одуванчики.

В самой деревне царила тишина, улицы были пустынны. Молочник уже закончил развозку и исчез, позвякивая бутылками в кузове фургона. Разносчики почты завершили обход. Была суббота, так что на работу никто не торопился, а час был слишком ранний, чтобы домохозяева занялись обычной рутиной выходного дня. В девять открывался деревенский магазин. От расположенной по соседству пекарни уже тянулся аромат только что вынутого из печи хлеба. Вскоре появятся первые покупатели. А едва закончится завтрак, заведет свою песню хор газонокосильщиков. Стоял июль, самый хлопотливый месяц для неугомонной армии обитающих в Саксби-на-Эйвоне садоводов, и в свете грядущей всего через месяц Ярмарки урожая уже шла подрезка роз, а кабачки тщательно обмерялись. В половине второго на деревенской лужайке должен был состояться матч по крикету. Приедет фургончик с мороженым, для детей организуют игры, гости будут устраивать пикники перед своими машинами. Заработает кафе. Идеальный английский летний день.

Но не в этот раз. Впечатление создавалось такое, будто деревня почтительно затаила дыхание, ожидая, когда гроб отправится в путешествие из Бата. В данный момент его грузили на катафалк в присутствии торжественно-мрачных сопровождающих: пяти мужчин и одной женщины, старательно отводивших глаза друг от друга, словно неуверенных, куда им следует смотреть. Из мужчин четверо были профессиональными организаторами похорон из высокоуважаемой фирмы «Ланнер и Крейн». Компания эта существовала с викторианских времен, когда занималась по преимуществу строительными подрядами и деревообработкой. В те дни гробы и погребения были почти неприметным, побочным бизнесом. Но по иронии судьбы именно это направление выжило. «Ланнер и Крейн» уже не строили домов, зато их имя стало олицетворением достойных похорон. Сегодняшняя церемония была в высшей степени скромной. Катафалк представлял собой автомобиль, никаких вороных коней или пышных гирлянд. Сам гроб, хотя и добротной работы, сделан был, без всякого сомнения, из древесины дешевых сортов. На единственной табличке, скорее посеребренной, чем серебряной, значилось имя усопшей и две главные даты:

Мэри Элизабет Блэкистон

5 апреля 1887 – 15 июля 1955

Жизнь этой женщины не была такой уж короткой, она захватила рубеж двух столетий, но оборвалась довольно внезапно. Отложенных Мэри на похороны денег не хватило даже на покрытие всех расходов, но это не имело значения, поскольку страховщики гасили разницу, и покойная была бы довольна, если бы увидела, что все происходит в соответствии с ее желанием.

Катафалк выехал точно вовремя, отправившись в восьмимильное путешествие, когда минутная стрелка указала на тридцать минут десятого. Двигаясь подобающим случаю неспешным аллюром, экипаж должен был прибыть на церковный двор в час. Будь у фирмы «Ланнер и Крейн» слоган, он гласил бы: «Никогда не опаздывать». И хотя двое едущих с гробом плакальщика и не замечали того, но более прелестный ландшафт трудно было себе представить: поля по ту сторону низкой каменной стены полого спускались к реке Эйвон, с которой им всю дорогу было по пути.

На кладбище у церкви Святого Ботольфа два могильщика озирали труды рук своих. Много слов можно найти о похоронах: глубоких, прочувствованных, философских. Но нельзя выразиться точнее, чем это сделал Джефф Уивер, когда, опершись на лопату и сворачивая мозолистыми пальцами самокрутку, обратился к сыну.

– Если уж соберешься помереть, – произнес он, – то более подходящего дня и представить трудно.

2

Сидя за кухонным столом в доме викария, преподобный Робин Осборн завершал приготовления к погребальной речи. Перед ним на столе лежали шесть страниц, отпечатанных на машинке, но уже пестрящих поправками, сделанными его угловатым почерком. Слишком длинно? На днях кое-кто из паствы сетовал, что его проповеди бывают затянуты, и даже епископ выказал признаки нетерпения во время обращения преподобного в день Пятидесятницы. Но в этот раз дело другое. Миссис Блэкистон всю жизнь прожила в деревне. Все ее знали. И наверняка готовы пожертвовать полчаса, а то и сорок минут, чтобы попрощаться с ней.

Кухня была просторной и светлой, плита фирмы «Ага» круглый год источала приятное тепло. На крючках были развешаны кастрюли и сковородки, здесь же хранились горшочки со свежими и засушенными растениями. Собраны они были Осборнами лично. Этажом выше располагались две спальни, обе непритязательные и уютные, с пушистыми коврами, вручную вышитыми подушечками и новомодными световыми окошками в потолке, добавленными только после долгих консультаций с церковными властями. Но главным достоинством дома священника было его расположение: он стоял на краю деревни и смотрел на лесистую местность, известную тут как Дингл-Делл. Она включала луг, покрытый весной и летом цветами, дальше простиралась полоса собственно леса, за деревьями которого – по большей части то были дубы и вязы – скрывалась усадьба Пай-Холл: озеро, газоны и сам дом. Каждое утро Робин Осборн просыпался и любовался на вид, не перестававший приносить ему радость. Иногда ему казалось, что он живет в волшебной сказке.

Резиденция викария не всегда была такой. Когда Осборны вместе с приходом унаследовали от дряхлого священника Монтегю дом, тот весьма подходил под описание жилища старого холостяка, будучи сырым и негостеприимным. Но Генриетта Осборн сразу пустила в ход свои магические способности. Она выбросила всю мебель, которую сочла некрасивой или неудобной, и прочесала все комиссионные магазины в Уилтшире и в Эйвоне в поисках подходящей замены. Ее энергия не переставала изумлять преподобного. Уже тот факт, что Генриетта согласилась выйти за приходского священника, вызывал удивление, но она еще и принялась исполнять свои обязанности с рвением, снискавшим ей уважение с самого их приезда. Нигде эта пара не могла обрести большего счастья, чем в Саксби-на-Эйвоне. Да, храм требовал ремонта. Отопление то и дело выходило из строя. Крыша опять протекла. Но паства была достаточно большой, чтобы удовлетворить даже епископа, а многих из верующих Осборны считали теперь своими друзьями. У них и в мыслях не было перебираться куда-то еще.

«Она была частью деревни. И хотя мы собрались здесь сегодня, чтобы проводить ее в последний путь, нам следует помнить о том, что́ оставила она после себя. Мэри делала Саксби-на-Эйвоне местом более приятным для всех, украшая ли цветами эту самую церковь каждое воскресенье, навещая престарелых здесь или в Эштон-Хаусе, собирая пожертвования для Королевского общества защиты птиц или привечая посетителей Пай-Холла. Ее домашней выпечки пироги неизменно были украшением деревенского праздника, и, признаюсь вам, она не раз оставляла в моей ризнице приятный презент в виде миндального пирожного или куска викторианского бисквита».

Осборн попытался вызвать в памяти образ женщины, бо́льшую часть своей трудовой жизни проведшей экономкой в Пай-Холле. Низенькая, темноволосая, решительная, она всегда находилась в движении, как будто вела свой личный крестовый поход. Его воспоминания о ней были несколько расплывчатыми, поскольку, если честно признать, им крайне редко приходилось проводить время в одной комнате. Иногда они встречались на каком-нибудь общественном мероприятии, но не часто. Обитатели Саксби-на-Эйвоне не были в прямом смысле слова снобами, но в то же время не забывали о сословных различиях, и если викарий считался подходящим членом любой компании, эта привилегия не распространялась на особу, которая в конце дня должна была выполнять роль уборщицы. Вероятно, Мэри осознавала сей факт. Даже в церкви она старалась сесть на скамью в самых последних рядах. Предлагая помощь людям, она делала это с какой-то чрезмерной почтительностью, словно то была ее обязанность.

А может, все обстояло куда проще? Думая о Мэри и перечитывая текст, преподобный нашел, как описать ее одним словом. Назойливая. Несправедливо и неуместно было произносить его вслух, но Осборн вынужден был признать, что доля истины в этом есть. Мэри была из тех женщин, которые суют пальчик в любой пирог, включая яблочный и ежевичный, и ставила перед собой цель поддерживать знакомство со всеми в деревне. Каким-то образом ей всегда удавалось оказаться там, где в ней нуждались. Проблема заключалась в том, что она оказывалась и там, где такой необходимости не было.

Осборну вспомнилось, как он застал ее в этой самой комнате не далее как две недели назад. Он злился на себя, поскольку этого следовало ожидать. Генриетта постоянно жаловалась, что он не запирает входную дверь, как если бы дом викария являлся всего лишь пристройкой к церкви, а не частным жилищем. Стоило прислушаться к жене. Мэри стояла, держа в руке бутылочку с зеленой жидкостью, словно некий средневековый талисман для отпугивания демонов.

– Доброе утро, викарий! – произнесла женщина. – Слышала, что вам досаждают осы. Я принесла мятное масло, оно поможет избавиться от них. Моя матушка в этом средстве души не чаяла!

Это было правдой – в доме водились осы. Но откуда Мэри про это узнала? Осборн не говорил никому, кроме Генриетты, а уж та точно не стала бы болтать. Впрочем, трудно что-либо утаить в таком мирке, как Саксби-на-Эйвоне. Каким-то неисповедимым образом тут все знают все обо всех, и есть поговорка: чихни у себя в ванной, и кто-то тут же протянет тебе носовой платок.

Увидев ее тогда, Осборн не знал, стоит ли ему благодарить или злиться. Он пробормотал «спасибо», но одновременно скосил глаза на кухонный стол. И точно, они были там, лежали среди кипы его бумаг. Сколько она пробыла в комнате? Заметила их? Мэри ничего не сказала, а ему, естественно, не с руки было спрашивать. Он как можно скорее выпроводил ее, и эта их встреча оказалась последней. Когда Мэри умерла, Робин и Генриетта находились в отпуске и вернулись к самым ее похоронам.

Услышав шаги, викарий поднял голову и увидел Генриетту. Она только что вышла из душа и еще не успела надеть банный халат. В свои почти пятьдесят она оставалась очень привлекательной женщиной с водопадом каштановых волос и фигурой, которую каталоги модных товаров характеризуют как «пышная». Генриетта происходила совсем из другого мира – она была младшей дочерью богатого фермера, владельца тысячи акров земли в Западном Суссексе. И тем не менее, встретившись в Лондоне, на лекции в Уигмор-холле, молодые люди с первого взгляда прониклись взаимной симпатией. Они поженились без согласия родителей и с тех пор жили душа в душу. Единственным сожалением было то, что брак их не был благословлен детьми, но на то, разумеется, была Божья воля, и им пришлось принять ее. Эти двое были счастливы просто оттого, что они есть друг у друга.

– Думала, ты уже закончил, – сказала Генриетта, доставая из буфета мед и масло. Потом отрезала себе ломтик хлеба.

– Просто добавляю пару мыслей, пришедших в последний момент в голову.

– Ну, Робин, на твоем месте я бы не стала разглагольствовать. Сегодня суббота как-никак, и всем хочется поскорее освободиться.

– После мы собираемся в «Гербе королевы». В одиннадцать.

– Чудесно. – Генриетта поставила тарелку с завтраком на стол и плюхнулась на стул. – Сэр Магнус ответил на твое письмо?

– Нет. Но я уверен, что он придет.

– Что ж, он явно не торопится. – Женщина наклонилась и пробежала взглядом по страницам. – Ты не можешь сказать так.

– Как?

– «Была жизнью и душой любого общества».

– Почему?

– Потому что это неправда. Если начистоту, я всегда находила Мэри очень скрытной, застегнутой на все пуговицы. Общаться с ней было совсем не просто.

– Она выглядела даже веселой, когда была у нас на минувшее Рождество.

– Присоединилась к хоралу, если ты это имел в виду. Но что на самом деле у нее на уме, никто не знал. Не могу сказать, что она мне нравилась.

– Не стоит так говорить о ней, Хен. И уж точно не се- годня.

– Не вижу к тому причины. Ох уж мне эти похороны – сущее лицемерие! Все твердят, каким замечательным был покойник, каким добрым и щедрым, но в глубине души знают, что это не так. Я никогда не испытывала симпатии к Мэри Блэкистон и не намерена теперь петь ей дифирамбы только из-за того, что она удосужилась свалиться с лестницы и сломать шею.

– Ты ведешь себя немилосердно.

– Я просто честна, Робби. И знаю, что ты полностью со мной согласен, даже если пытаешься убедить себя в обратном. Но не переживай: обещаю не опозорить тебя перед лицом плакальщиков. – Женщина состроила гримасу. – Ну, достаточно скорбное выражение?

– Не лучше ли тебе приготовиться?

– Все уже лежит наверху. Черное платье, черная шляпка, черный жемчуг. – Генриетта вздохнула. – Когда я умру, пусть меня не одевают в черное. Это так уныло. Дай мне слово. Я хочу, чтобы меня похоронили в розовом с большим букетом бегоний в руках.

– Ты не умрешь. Это случится не скоро. А теперь ступай наверх и оденься.

– Ну хорошо-хорошо, грубиян ты этакий!

Она склонилась над ним, и ее груди, теплые и мягкие, прижались к его шее. Поцеловав мужа в щеку, Генриетта поспешно вышла, оставив на столе завтрак. Возвращаясь к тексту речи, Робин Осборн улыбнулся про себя. Возможно, жена права и следует выбросить пару страниц. Он еще раз перечитал написанное.

«Жизнь у Мэри Блэкистон была непростая. Вскоре после переезда в Саксби-на-Эйвоне ей довелось пережить личную трагедию, и горе вполне могло поглотить ее. Но она не сдалась. Она была из тех женщин, что любят жизнь и не позволяют судьбе взять над ними верх. И теперь, когда тело ее упокоится рядом с сыном, которого она так любила и так трагически лишилась, мы можем черпать толику утешения в мысли, что теперь они наконец вместе».

Этот абзац Робин Осборн перечитал дважды. И снова вспомнил Мэри стоящей здесь, в этой самой комнате, прямо перед столом.

«Слышала, что вам досаждают осы».

Заметила ли она их? Знала ли?

Солнце, должно быть, спряталось за облако, потому что по лицу священника внезапно пробежала тень. Он протянул руку, вырвал целый лист и, разодрав его в клочья, бросил в мусорную корзину.

3

Доктор Эмилия Редвинг проснулась рано. Целый час она провалялась в постели, пытаясь убедить себя, что еще сумеет заснуть, потом встала, накинула халат и приготовила чашку чая. Так и оставшись сидеть на кухне, она наблюдала, как солнце поднимается над ее садом и расположенными позади него развалинами Саксби-Касл, замка постройки тринадцатого века. Замок привлекал сотни любителей истории, но всякий раз после полудня заслонял солнце, отбрасывая длинную тень на усадьбу. Стрелки часов едва миновали половину девятого. Вскоре принесут газеты. На столе перед Эмилией лежало несколько медицинских карт пациентов, и она занялась ими, отчасти чтобы отвлечься от мыслей о предстоящем дне. По утрам в субботу лечебница, как правило, работала, но сегодня по причине похорон останется закрытой. Ну что же, хорошая возможность разобраться с бумажными делами.

В деревнях вроде Саксби-на-Эйвоне особо серьезных медицинских случаев не бывает. Если что и уносило жизни ее обитателей, так это преклонный возраст, а с этим доктор Редвинг поделать ничего не могла. Просматривая карты, она усталым глазом скользила по названиям разных хворей, с которыми пришлось недавно столкнуться. Мисс Доттерел, помогавшая в магазине, встала после того, как провела пять дней в кровати с корью. Девятилетний Билли Уивер слег с жестоким приступом коклюша, но уже шел на поправку. Его дед, Джефф Уивер, уже много лет страдал артритом, но ему не становилось ни лучше, ни хуже. Джонни Уайтхед порезал руку. Генриетта Осборн, жена викария, ухитрилась наступить на куст ядовитого паслена, atropa belladonna, и каким-то образом обожгла всю ногу. Ей прописали неделю постельного режима и обильное питье. За исключением этих случаев, теплое лето благотворно сказывалось на здоровье всех жителей.

Нет, не всех. Один человек умер.

Отодвинув медицинские карточки в сторону, доктор Редвинг подошла к плите и принялась готовить завтрак для себя и для мужа. Она уже слышала, как Артур ходит наверху, потом до нее донеслись скрежет и гул, сопровождавшие водные процедуры. Канализационная система в доме имела за плечами по меньшей мере лет пятьдесят стажа и громко жаловалась всякий раз, когда ее заставляли работать, но кое-как справлялась. Супруг скоро спустится. Эмилия нарезала хлеб для тостов, налила в кастрюльку воды, поставила на плиту, достала молоко и хлопья.

Артур и Эмилия Редвинг были женаты тридцать лет. Этот брак оказался успешным и счастливым, подумала она, даже если дела пошли не совсем так, как они надеялись. Начать хотя бы с Себастьена, их единственного сына. Ему исполнилось двадцать четыре, и он жил со своими приятелями-битниками в Лондоне. Как мог он стать таким разочарованием? И в какой именно момент сын обернулся против них? Родители не слышали о нем уже несколько месяцев и даже не знали, жив он или умер. Потом сам Артур. Он начал с карьеры архитектора, причем блестящей. Ему вручили медаль Слоуна Королевского института британских архитекторов за проект, разработанный в художественном училище. Артур поработал над строительством нескольких зданий, возведенных сразу после войны. Но истинным его влечением была живопись, особенно портреты маслом, и десять лет назад он оставил архитектуру, став профессиональным художником. И сделал это с полного одобрения Эмилии.

Одна из работ Артура висела в кухне, на стене рядом с буфетом, и доктор Редвинг посмотрела на картину. Это был ее собственный портрет, написанный десять лет назад. Глядя на него, она всегда улыбалась, вспоминая долгое молчание, в каком сидела, позируя для мужа в окружении полевых цветов. За работой супруг никогда не разговаривал. Понадобилось около дюжины сеансов тем долгим жарким летом, и Артуру каким-то образом удалось передать нависающее к исходу дня марево и аромат лугов. Эмилия была в длинном платье и в соломенной шляпке – прямо Ван Гог женского пола, шутила она. Наверное, намек на стиль этого великого художника угадывался в ярких красках и грубоватых мазках. Красавицей Эмилию назвать было нельзя, она это знала. Слишком суровое лицо, широкие плечи и темные волосы делали ее мужеподобной. В ее поведении было что-то от учительницы или гувернантки. Люди находили доктора слишком официальной в общении. Но Артур сумел найти в ней нечто прекрасное. Если бы эта картина висела в лондонской галерее, никто не прошел бы мимо, не задержавшись взглядом.

Но картина была не в музее, а здесь. Ни одна из лондонских галерей не проявила интереса к работам Артура. Эмилия отказывалась это понять. Вдвоем они посетили летнюю выставку в Королевской академии и видели работы Джеймса Ганна и сэра Альфреда Маннингса. Был там и вызвавший противоречивые отклики портрет королевы пера Саймона Элвеса. Все они выглядели такими обыкновенными и скучными по сравнению с картинами ее мужа.

Почему же все отказываются признавать Артура Редвинга гением, каким он, без всякого сомнения, является?

Эмилия взяла три яйца и осторожно опустила в кастрюльку: два для него, одно для себя. На одном из них скорлупа лопнула от соприкосновения с кипящей водой, и у нее промелькнула вдруг мысль о черепе Мэри Блэкистон, расколовшемся при падении. Ей никак не удавалось прогнать эту картину из головы. До сих пор доктор вздрагивала, вспоминая об увиденном, и никак не могла понять почему. Ведь доктору не в первый раз приходилось видеть мертвое тело, а работая в Лондоне во время самых тяжелых дней Блица[4] Блиц – кампания стратегической бомбардировки Великобритании во время Второй мировой войны., она лечила людей с жуткими ранами. Так чем отличается этот случай?

Возможно, причина в том, что они были близки. Верно, что у доктора и экономки крайне мало общего, но, вопреки всему, они были друзьями. Началось все с того времени, как миссис Блэкистон стала ее пациенткой. У Мэри проявился опоясывающий лишай, она промучилась месяц, и доктора Редвинг впечатлили ее выдержка и здравый смысл. С тех пор Эмилия стала часто делиться с Мэри своими проблемами – просто чтобы поплакаться ей в жилетку. Разумеется, доктор свято хранила врачебную тайну, но, если что-то ее тяготило, она всегда могла рассчитывать, что Мэри внимательно ее выслушает и даст разумный совет. И тут вдруг ни с того ни с сего все закончилось: примерно неделю тому назад самое заурядное утро нарушил телефонный звонок Брента, смотрителя парка в Пай-Холле.

– Доктор Редвинг, вы можете прийти? Тут миссис Блэкистон. Она у подножия лестницы в большом доме. Лежит там. Думаю, она упала.

– Она шевелится?

– Да нет вроде.

– Вы сейчас с ней?

– Я не могу войти – все двери заперты.

Бренту было за двадцать. Это был сутулый молодой человек с грязью под ногтями и с выражением угрюмого безразличия в глазах. Он ухаживал за лужайками и клумбами и по временам гонял незаконно проникших на территорию, в точности как прежде его отец. Земли Пай-Холла сзади выходили к озеру, и летом дети любили там купаться, но только если Брента не было поблизости. Он был холост, жил один в доме, принадлежавшем раньше его родителям. В деревне его недолюбливали, считали, что этот малый себе на уме. Правда заключалась в том, что Брент не получил образования и, возможно, страдал легкой формой аутизма, но деревенская молва всегда норовит по-своему заполнить пробелы. Доктор Редвинг велела ему ждать ее у парадного входа, захватила кое-какие врачебные принадлежности, дала Джой, выполняющей при ней роль медсестры и администратора, наказ отправлять прочь новых пациентов, и поспешила к машине.

Пай-Холл находился на противоположной стороне Дингл-Делла, в пятнадцати минутах ходьбы и всего в пяти минутах езды. Он стоял там все время, сколько существовала деревня, и, даже представляя собой мешанину архитектурных стилей, бесспорно оставался самым примечательным домом в округе. Начав существование как женский монастырь, в шестнадцатом веке Пай-Холл был переоборудован в частную резиденцию и с тех пор с каждым столетием приходил в упадок. Сохранилось от него только продолговатое крыло с восьмиугольной башней – ее значительно позже возвели в дальнем конце. Окна по большей части были елизаветинские, вытянутые и решетчатые, но имелись и густо увитые плющом дополнения из георгианской и викторианской эпохи, как бы извинявшиеся за небрежение к старине. За зданием располагался двор и развалины строения, видимо монастырского. Отдельно стоящая конюшня использовалась теперь как гараж.

Но главной достопримечательностью усадьбы была планировка. Ворота с двумя каменными грифонами отмечали въезд, далее гравийная дорожка шла мимо гостевого дома, Лодж-хауса, где жила Мэри Блэкистон, затем описывала грациозный, точно лебединая шея, поворот среди газонов к парадным дверям с готической аркой. Здесь имелись цветочные клумбы, пестрые, как мазки краски на палитре художника, в обрамлении искусно обрезанного кустарника, и розарий, в котором, как утверждали, произрастало более ста сортов роз. Лужайки простирались далее до самого озера, с Дингл-Деллом на противоположной стороне. Усадьба вообще была со всех сторон окружена вековым лесом, отреза́вшим ее от современного мира и по весне синим от цветущих пролесок. Гравий захрустел под колесами, когда доктор Редвинг остановилась и увидела Брента, который дожидался ее, нервно теребя кепку в руках. Она вышла, захватив медицинскую сумку, и зашагала за ним.

– Признаки жизни есть? – спросила Эмилия.

– Я не смотрел, – промямлил Брент.

Редвинг удивилась: неужели он даже не попытался помочь бедной женщине?

Прочитав ее мысли по лицу, молодой человек поспешил добавить:

– Я ведь уже говорил, что не мог войти.

– Парадная дверь заперта?

– Да, мэм. И дверь в кухню тоже.

– А ключей у вас нет?

– Нет, мэм. Я в дом не хожу.

Доктор Редвинг с досадой тряхнула головой. За то время, пока она сюда добиралась, Брент мог бы попытаться сделать хоть что-то: допустим, раздобыть лестницу и влезть в окно наверху.

– Если вы не могли попасть внутрь, то откуда звонили мне? – спросила доктор. Это не имело значения, просто ей стало интересно.

– В конюшне есть телефон.

– Ладно. Лучше покажите мне, где она.

– Можете через окно посмотреть…

Окно, о котором шла речь, располагалось на углу дома, в одной из более современных пристроек. Через него открывался вид сбоку на холл с широкой лестницей, ведущей на второй этаж. И действительно, у ее подножия была Мэри Блэкистон. Она лежала, распростершись, на ковре, одна рука вытянута вперед, частично закрывая голову. С первого же взгляда у Редвинг почти не осталось сомнений, что женщина мертва. Она каким-то образом упала с лестницы и свернула шею. Разумеется, Мэри не шевелилась. Но было еще кое-что – поза, в которой лежало тело, тоже казалась неестественной. Похоже на сломанную куклу. Эмилии доводилось видеть такое в книгах по медицине.

Об этом говорил инстинкт. Но видимость бывает обманчива…

– Нам необходимо войти, – сказала доктор Редвинг. – Парадная и кухонная дверь заперты, но должен же быть другой путь.

– Можно попробовать через обувную комнату.

– Где это?

– Нужно только пройти чуть подальше.

Брент подвел ее к следующей двери по задней стене. Она была со стеклянными панелями, и хотя тоже была заперта, Эмилия разглядела связку ключей, торчащую из замка на противоположной стороне.

– Это чьи? – спросила она.

– Ее, наверное.

Доктор Редвинг приняла решение:

– Нам нужно разбить стекло.

– Не думаю, что сэру Магнусу это понравится, – буркнул Брент.

– Если сэр Магнус будет недоволен, пусть спрашивает с меня. Так вы это сделаете или придется мне?

Смотритель не обрадовался, но нашел камень и разбил одну из панелей. Потом просунул в дыру руку и повернул ключ. Дверь открылась, они вошли.

Дожидаясь, пока сварятся яйца, доктор Редвинг во всех деталях вспоминала представшую перед ней сцену. Она отпечаталась у нее в мозгу, словно фотография.

Пройдя через обувную и по коридору, они попали прямиком в главный холл, с лестницей, ведущей на площадку с балюстрадой. Их окружали темные деревянные панели. На стенах висели картины маслом и охотничьи трофеи: птицы в стеклянных ящиках, голова оленя, здоровая рыбина. У ведущей в гостиную двери стояли доспехи, дополненные мечом и щитом. Длинный и узкий проход вел от парадной двери к лестнице, расположенной точно посередине холла. С одной стороны находился каменный очаг, достаточно большой, чтобы в него можно было войти. С другой стороны стояли два кожаных кресла и антикварный столик с телефоном. Пол был из каменной плитки, частично покрыт персидским ковром. Ступени тоже были из камня, посередине шла бордовая ковровая дорожка. Если Мэри Блэкистон споткнулась и скатилась с лестничной площадки, ее смерть легко объяснить. Тут не было практически ничего, способного смягчить удар.

Пока Брент нервно топтался у двери, Эмилия осмотрела тело. Оно еще не остыло, но пульс не прощупывался. Доктор Редвинг отбросила с лица Мэри прядь темных волос, стали видны карие глаза, направленные на очаг. Она бережно закрыла их. Миссис Блэкистон всегда торопилась, мелькнула у нее неизбежная мысль. Мэри буквально слетала вниз по ступенькам, и спешка довела ее до могилы.

– Нужно вызвать полицию, – сказала доктор.

– Что? – удивился Брент. – Разве кто-то причинил ей вред?

– Нет. Конечно нет. Это несчастный случай. Но мы обязаны сообщить о нем.

Это был несчастный случай. Не надо быть сыщиком, чтобы выяснить этот факт. Экономка пылесосила. Пылесос, похожая на игрушку красная штуковина, так и остался там, наверху лестницы, застрял между балясин. Видимо, ее нога запуталась в проводе. Мэри споткнулась и покатилась по ступенькам вниз. В доме никого больше не было. Двери заперты. Какое еще объяснение можно предложить?

От мыслей о случившемся неделю назад Эмилию Редвинг отвлек шум за дверью. В комнату вошел ее муж. Она достала из кастрюли яйца и аккуратно выложила на две фарфоровые подставки. Женщина с облегчением увидела, что супруг оделся для похорон. Она почти не сомневалась, что он забудет. Артур облачился в темный выходной костюм, но без галстука – галстуков он никогда не носил. На рубашке было несколько пятен краски, но этого следовало ожидать. Артур и краска были неразделимы.

– Ты встала рано, – заметил он.

– Прости, дорогой. Я тебя разбудила?

– Нет, не то чтобы. Но я слышал, как ты спускалась. Не спалось?

– Видимо, задумалась о похоронах.

– Хороший день для них. Надеюсь, проклятый викарий не станет затягивать. С этими святошами-проповедниками вечно так. Они без ума от звука собственного голоса.

Артур взял чайную ложку и расколол скорлупу первого яйца.

Хрусть!

Эмилии вспомнился разговор, состоявшийся у нее с Мэри Блэкистон буквально за пару дней до того, как Брент вызвал ее в усадьбу. Доктор Редвинг кое-что узнала. Дело было важное, и она собиралась найти Артура и попросить у него совета, как вдруг, словно по наущению некоего злого духа, появилась экономка. И Эмилия рассказала все ей, а не мужу. Каким-то образом, одним хлопотливым днем, из лечебницы исчезла некая склянка. Попав не в те руки, ее содержимое могло причинить много вреда, и было ясно, что кто-то намеренно взял сосуд. Как тут следовало поступить? Сообщать в полицию доктору не хотелось, потому как это неизбежно означало расписаться в собственной глупости и безответственности. Каким образом аптека могла остаться без присмотра? Почему шкафчик не был заперт? Почему она обнаружила пропажу только сейчас?

– Не переживайте, доктор Редвинг, – ответила Мэри. – Дайте мне денек-другой дней. Говоря по существу, есть у меня пара идей…

Вот что она тогда сказала. И выражение ее лица было не то чтобы лукавым, но каким-то самодовольным, как если бы она уже все знала и просто ждала, когда у нее спросят совета по этому делу.

И вот теперь Мэри мертва.

Разумеется, это несчастный случай. У Мэри Блэкистон не было времени переговорить с кем-либо насчет пропавшего яда, а если бы и было, злоумышленники не успели бы расправиться с ней. Она споткнулась и упала с лестницы, только и всего.

Но, глядя, как ее супруг окунает корочку тоста в яйцо, Эмилия Редвинг была вынуждена сама себе признаться: она в самом деле сильно обеспокоена.

4

– С какой стати нам идти на похороны? Мы ведь почти не знали эту женщину!

Джонни Уайтхед возился с верхней пуговицей рубашки, но, сколько ни старался, никак не мог попасть в прорезь. Причина попросту заключалась в том, что ворот не сходился у него на шее. Ощущение создавалось такое, будто вся его одежда недавно подсела. Пиджаки, которые он носил годами, стали вдруг жать в плечах, а уж про брюки и говорить нечего! Джонни сдался и уселся за стол. Его жена Джемма поставила перед ним тарелку. Она приготовила настоящий английский завтрак: два яйца, бекон, сосиска и пожаренный кусочками помидор – все как ему нравилось.

– Там все будут, – сказала Джемма.

– Но это не означает, что там должны быть мы.

– Если не придем, пойдут разговоры. К тому же это для бизнеса хорошо. Теперь, когда она умерла, ее сын Роберт будет, вероятно, освобождать дом от вещей, а мало ли что попадется.

– Наверняка куча хлама. – Вооружившись ножом и вилкой, Джонни принялся за еду. – Но ты права, милая. Думаю, не повредит, если мы там помелькаем.

Торговых заведений в Саксби-на-Эйвоне было очень мало. Собственно говоря, там имелся один универсальный магазин, в котором продавалось почти все на все случаи жизни, от тряпки и ведра до порошка для заварного крема и джема шести различных сортов. Казалось почти чудом, что все это множество товаров способно разместиться на таком крошечном пространстве. С тыльной его стороны располагалась мясная лавка мистера Тернстоуна, с отдельным входом и свисающими ленточками, чтобы отпугивать мух. По вторникам приезжал фургончик с рыбой. А вот за чем-нибудь экзотическим, вроде оливкового масла или средиземноморских приправ, которые Элизабет Дэвид упоминает в своих кулинарных книгах, приходилось ездить в Бат. На другой стороне улицы располагался так называемый магазин «Дженерал электрик», но покупатели заглядывали туда крайне редко, разве что за запасной лампочкой или пробкой-предохранителем. Большинство выставленных на витрине товаров запылились и выглядели устаревшими. Были тут еще книжная лавка и кафе, работавшие только в летний сезон. Рядом с площадью, перед пожарной частью, располагался гараж, предлагавший широкий ассортимент запчастей, но среди них не нашлось бы ни одной, в которой на самом деле нуждались бы потребители. Такой была здешняя торговля, и она существовала в неизменном виде насколько хватало памяти.

А потом из Лондона приехали Джонни и Джемма Уайтхеды. Они купили бывшее почтовое отделение, давно стоявшее пустым, и превратили его в антикварный магазин с вывеской над окном, на которой старинным шрифтом были выведены их имена. Многие в деревне полагали, что под описание тамошнего товара больше подходит термин «утиль», чем «антиквариат», но магазинчик с самого начала приобрел популярность среди гостей, с явным удовольствием бродивших среди часов, пивных кружек «Тоби», наборов со столовыми приборами, монет, медалей, старых картин, кукол, перьевых ручек и прочих штучек, выложенных на прилавок. Действительно ли они их покупали, это уже другой вопрос. Однако магазин существовал вот уже шесть лет, а Уайтхеды жили в квартире над ним.

Джонни был невысоким, широкоплечим и лысым и, хотя сам не замечал того, уверенно набирал вес. Ему нравилось одеваться кричаще, в видавший виды костюм-тройку с ярким, как правило, галстуком. На похороны он скрепя сердце надел более сдержанные пиджак и брюки из серой камвольной шерсти, но, как и рубашка, они сидели на нем плохо. Его жена, настолько худенькая и низкорослая, что в ее муже поместились бы три такие, облачилась в черное. Приготовленный завтрак она есть не стала, вместо этого налила чашку чая и потихонечку грызла треугольный тост.

– Сэра Магнуса и леди Пай там не будет, – как бы спохватившись, пробормотал Джонни.

– Где?

– На похоронах. Они вернутся только к следующим выходным.

– Кто тебе сказал?

– Не помню. Об этом разговаривали в пабе. Они уехали на юг Франции или куда-то еще. Везет же некоторым! Кстати, с ними пытались связаться, но пока все без толку. – Джонни помолчал, держа на весу кусок сосиски.

Послушать его сейчас, так сразу становилось ясно, что бо́льшую часть жизни он провел в лондонском Ист-Энде. Имея дело с покупателями, он говорил с совсем другим акцентом.

– Сэра Магнуса это расстроит, – продолжил Уайтхед. – Он был очень привязан к миссис Блэкистон. Эта парочка была неразлейвода!

– Ты к чему клонишь? Хочешь сказать, что у него с ней что-то было? – Размышляя над этим «чем-то», Джемма наморщила нос.

– Нет, это едва ли. Он бы не отважился, особенно когда его собственная миссис в поле зрения. Да и Мэри Блэкистон не из тех, за кем стоит бегать. Но она преклонялась перед ним. Воображала, будто у него солнце светит сама знаешь из какого места! И много лет служила у него домоправительницей. Хранительницей ключей. Она готовила ему, убирала, посвятила ему половину жизни! Уверен, сэр Магнус хотел бы проводить ее в последний путь.

– Могли бы подождать до его возвращения.

– Ее сын настоял, чтобы с похоронами покончили без отлагательств. И я его не виню, честное слово. Все это дело довольно неприятное.

Они сидели молча, пока Джонни не доел завтрак. Джемма пристально смотрела на мужа. Она часто так делала. Впечатление создавалось такое, будто она пытается проникнуть за его безобидную вроде бы внешнюю оболочку и обнаружить нечто такое, что муж пытается скрыть.

– Что ей здесь понадобилось? – спросила Джемма вдруг. – Мэри Блэкистон в смысле.

– Когда?

– В понедельник, перед смертью. Она была здесь.

– Нет, не была. – Джонни отложил нож и вилку. Съел он все быстро и насухо вытер тарелку.

– Не ври мне, Джонни. Я видела ее выходящей из магазина.

– А, из магазина! – Джонни виновато улыбнулся. – Мне показалось, что ты видела ее наверху, в квартире. Вот это было бы совсем другое дело, не так ли? – Он помедлил в надежде, что жена переменит тему, но та не выказывала такого намерения, и Джонни продолжил, тщательно подбирая слова: – Да… миссис Блэкистон заглядывала в магазин. И думаю, как раз на той неделе, когда это случилось. Если честно, любовь моя, то я не помню в точности, что именно ей понадобилось. Кажется, она говорила про подарок кому-то, но так ничего и не купила. Да и пробыла тут, кстати, всего пару минут.

Джемма Уайтхед всегда знала, когда муж лжет.

Она действительно видела, как миссис Блэкистон выходила из магазина, и запомнила этот факт, каким-то чутьем догадываясь, что дело нечисто. Но ни словом не обмолвилась тогда, да и сейчас решила не углубляться в тему. Ей не хотелось ссоры, особенно когда им вскоре предстоит идти на похороны.

Что до Джонни Уайтхеда, то, вопреки своим словам, он отлично помнил про их последнюю с миссис Блэкистон встречу. Та пришла в магазин и озвучила свои обвинения. И хуже всего, у нее имелись доказательства в их поддержку. Как удалось ей раздобыть их? А прежде всего, как она на него вышла? Разумеется, этого Мэри ему не сказала, но изъяснялась напрямик. Стерва!

Разумеется, Джонни Уайтхед никогда не признался бы в этом своей жене, но его очень радовало, что Мэри Блэкистон умерла.

5

Кларисса Пай, одетая с головы до пят в черное, рассматривала свое отражение в зеркале в полный рост, висящем в конце коридора. И снова возвращалась к мысли, что шляпка с тремя перьями и жатой вуалью выглядит не к месту. De trop[5]Излишне, избыточно (фр.). , как говорят французы. Повинуясь минутному порыву, она купила эту шляпку в магазине секонд-хенд в Бате и сразу же пожалела об этом. Клариссе хотелось выглядеть во время похорон как можно лучше. Там соберется вся деревня, а затем ее пригласили в «Герб королевы», где будут кофе и безалкогольные напитки. Ну так надеть или не стоит? Она аккуратно сняла шляпку и положила на стол в холле.

Волосы у Клариссы были слишком темные. Она специально подстригла их коротко, но хотя Рене, как всегда, справился на отлично, этот его новый колорист определенно все загубил. Вид у нее стал нелепый, как с обложки журнала «Хоум чат». Ладно, решено. Без шляпки не обойтись. Кларисса взяла тюбик помады и осторожно накрасила губы. Так лучше. Важно приложить старания. Похороны начнутся минут через сорок, и первой приходить ни к чему. Чем заполнить время? Она прошла в кухню, где после завтрака осталась грязная посуда, но мыть ее, будучи уже одетой, не хотелось. На столе обложкой вниз лежала книга. Кларисса читала Джейн Остин – ах, милая Джейн! – перечитывала в бог весть какой раз, но в эту минуту настроения не было. Эммой Вудхауз и ее махинациями можно будет заняться после обеда. Послушать радио? Или выпить еще чашку чая и поразгадывать кроссворд в «Телеграф»? Да, пожалуй, она так и поступит.

Кларисса жила в современном доме. Очень многие здания в Саксби-на-Эйвоне представляли собой солидные георгианские постройки из батского камня с красивыми портиками и террасными садами. Даже Джейн Остин читать не надо: достаточно выйти на улицу, и окажешься в ее мире. Кларисса предпочла бы поселиться близ главной площади или на Ректори-лейн, идущей за церковью. Там стояли красивые коттеджи, элегантные и ухоженные. А вот дом номер 4 по Уинсли-Террас строили в спешке. Он имел самую обычную планировку: две комнаты наверху, две внизу, отделанный штукатуркой с галькой фасад и квадратный сад, едва ли стоивший трудов. Сад был неотличим от соседских, если не считать оставшегося от прежних владельцев прудика, в котором обитали две престарелые золотые рыбки. Верхний Саксби-на-Эйвоне и Нижний Саксби-на-Эйвоне. Разница не могла быть более разительной. Кларисса находилась не на той стороне.

Этот дом – все, что она могла себе позволить. Кларисса обвела взглядом маленькую квадратную кухню с новыми занавесками, пурпурного цвета стенами, аспидистрой в горшке на подоконнике и небольшим деревянным распятием на буфете, где она могла видеть его, начиная каждый новый день. Ее глаза скользнули по обеденным принадлежностям, так и оставленным на столе: одна тарелка, один нож, одна ложка, одна наполовину пустая баночка мармелада «Голден шред». На Клариссу волной нахлынули чувства, с которыми ей удалось сжиться за годы, но, чтобы обуздывать их, по-прежнему требовались все ее силы. Она была одинока. Не стоило ей приезжать сюда. Не жизнь, а пародия.

И все это из-за двенадцати минут. Каких-то двенадцати минут!

Схватив чайник, Кларисса с силой поставила его на плиту и резким поворотом кисти открыла газ. Нет, это действительно нечестно. Ну как можно предопределить жизнь человека, не спрашивая его согласия, только по причине времени рождения? В детские свои годы в Пай-Холле она никак не могла этого понять. Они с Магнусом были близнецами. Будучи ровней, они наслаждались богатством и привилегиями, которые окружали их тогда и должны были окружать до конца жизни. Так Кларисса всегда считала. Как же такое могло случиться?

Теперь она знала ответ. Магнус сам первым рассказал ей, поведав про некий многовековой давности акт, согласно которому дом и все имение отходили к нему, исключительно по праву первородства, а титул – в силу его принадлежности к мужскому полу, и с этим ничего нельзя поделать. Она подумала, что он говорит это все, чтобы ее позлить. Но вскоре сама убедилась. Процесс осознания происходил мучительно, начавшись с гибели родителей в автомобильной аварии, когда Клариссе перевалило за двадцать пять. Усадьба формально перешла к Магнусу, и с этого момента статус ее изменился. Она стала гостьей в собственном доме, причем нежеланной. Ее переселили в комнату поменьше, а когда Магнус познакомился с Фрэнсис и женился на ней – это произошло спустя два года после войны, – Клариссу и вовсе вежливо попросили съехать.

Год она влачила жалкое существование в Лондоне, снимая крошечную квартиру в Бейсуотере и наблюдая, как тают ее сбережения. И в итоге решила стать гувернанткой. Что еще оставалось одинокой женщине, сносно говорившей по-французски, умеющей играть на пианино и цитировать известных поэтов, но не владеющей никаким иным достойным ремеслом? В погоне за приключениями Кларисса отправилась в Америку: сначала в Бостон, затем в Вашингтон. Обе семьи, где ей довелось работать, оказались весьма неприятными, а с ней, естественно, обращались, как со скотом, хотя она была во всех отношениях опытнее и более утонченной – пусть сама она об этом никогда бы не сказала. А дети?! Для нее стало очевидно, что американские дети самые скверные в мире: они лишены воспитания, породы и не могут похвастаться умом. Однако платили ей хорошо. Кларисса откладывала каждый пенни – вернее, каждый цент – из заработанных денег и, когда дольше терпеть стало невмоготу, после десяти долгих лет вернулась домой.

Домом был Саксби-на-Эйвоне. В каком-то смысле это было последнее место, где ей хотелось бы жить, но тут она родилась и выросла. Куда же еще ехать? Не мыкаться же до конца дней в однушке в Бейсуотере? По счастью, подвернулась работа в местной школе, а накопленных сбережений как раз хватало, чтобы выплачивать ипотеку. Магнус ей, естественно, не помогал. Клариссе даже и мысли не приходило попросить у него. Поначалу она злилась при виде того, как он въезжает в большой дом или выезжает оттуда. В этом доме они некогда играли вместе. И у нее до сих пор хранился ключ, ее собственный, от парадной двери! Кларисса не вернула его и никогда не вернет. Ключ служил ей напоминанием об утраченном, но одновременно подтверждал, что у нее есть полное право жить там. Ее присутствие в Саксби-на-Эйвоне наверняка раздражало брата. В этом она черпала некое утешение.

Досада и гнев захлестнули Клариссу Пай, пока она стояла у себя на кухне, а чайник на плите, закипая, уже шипел на нее. Из двух близнецов умной была она, а не Магнус. В классе он всегда тянулся в хвосте и получал ужасные отметки, тогда как в ней учителя души не чаяли. Брат ленился, потому что мог себе это позволить. Ему не о чем было переживать. Это ей пришлось уйти и искать работу, любую работу, чтобы добыть кусок хлеба. У Магнуса есть всё, а Кларисса для него теперь никто. Зачем вообще она идет на эти похороны? Ей пришла вдруг в голову мысль, что Мэри Блэкистон была брату намного ближе, чем она. Простая экономка, Господи, прости!

Кларисса повернулась к распятию и стала вглядываться в крошечную фигурку, прибитую к деревянному кресту. В Библии ясно сказано: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Она искренне старалась следовать словам из книги Исхода, глава двадцатая, стих семнадцатый, и во многих смыслах ей это почти удавалось. Разумеется, хотелось бы денег побольше. Как хорошо было бы жарче топить зимой и не беспокоиться насчет счетов. Обычная человеческая слабость. По пути в церковь Кларисса часто напоминала себе, что даже если Магнус не самый добрый и отзывчивый из братьев – по правде говоря, далеко не самый, – ей все-таки следует прощать его. «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный»[6]Мф. 6: 14..

Но это не помогало.

Время от времени Магнус приглашал Клариссу на ужин. В последний раз это случилось месяц назад. Именно тогда, когда она – одна из десятка гостей, вкушающих еду с фарфоровых тарелок и пьющих вино из хрустальных бокалов, – сидела за столом в большом холле среди фамильных портретов под галереей для менестрелей, эта мысль впервые закралась ей в голову. И больше не уходила. Она и сейчас была там. Кларисса пыталась ее прогнать. Молилась, чтобы эта мысль ушла. Но в итоге вынуждена была признать, что обдумывает грех куда более страшный, чем сребролюбие, хуже того: уже сделала первый шаг на пути к нему. Это безумие! Вопреки своей воле Кларисса возвела глаза к небу, думая о вещи, которую взяла и которая спрятана у нее в шкафчике в ванной.

«Не убий».

Кларисса прошептала слова, но с губ ее не сорвалось ни звука. Чайник за спиной перешел на визг. Она схватила ручку, забыв, что та горячая, и, коротко вскрикнув от боли, уронила чайник на плиту. Потом с досадой сунула руку под струю холодной воды. Так ей и надо.

Несколько минут спустя, позабыв про чай, Кларисса схватила со стола шляпку и отправилась на похороны.

6

Катафалк въехал на окраину Саксби-на-Эйвоне. Маршрут его неизбежно пролегал мимо въезда в Пай-Холл с его каменными грифонами и безмолвным теперь гостевым домом. Главная дорога из Бата была одна, а чтобы добраться до деревни в обход, приходилось делать большой крюк. Имелось ли что-то зловещее в том, что покойницу провезут мимо дома, служившего ей жилищем? Если бы этот вопрос задали распорядителям похорон Джеффри Ланнеру и Мартину Крейну – потомкам основателей фирмы, – они ответили бы отрицательно. Напротив, подчеркнули бы эти двое, разве это совпадение не символично в смысле завершенности? Как если бы Мэри Блэкистон замкнула круг.

Расположившись на заднем сиденье, перед гробом, и чувствуя себя больным и опустошенным, Роберт Блэкистон посмотрел на свой старый дом как на чужой. Он не повернул головы, провожая его взглядом. Даже не подумал о нем. Здесь жила его мать. Теперь она была мертва и лежала у него за спиной. Роберту было двадцать восемь, он был бледный и худой, с черными волосами, коротко подстриженными: прямая линия челки пересекала лоб и шла дальше, симметрично огибая уши. Роберт выглядел неловким в надетом на него костюме, и этому едва ли стоило удивляться, потому как костюм был чужим. Ему его одолжили на похороны. Свой костюм у Роберта был, но его невеста Джой уверяла, что он недостаточно хорошо сидит. Она взяла новый костюм взаймы у своего отца, что послужило причиной ссоры между молодыми людьми. Джой заставила Роберта надеть его, и это послужило поводом для другой ссоры.

Джой сидела в катафалке рядом с Робертом. С момента выезда из Бата они почти не разговаривали, погрузившись каждый в свои думы. Оба переживали.

Роберту иногда казалось, что он почти с самого дня своего рождения пытался сбежать от матери. Детство его прошло в Лодж-хаусе, где они жили только вдвоем, каждый зависимый от другого, но по-разному. Он был ничто без нее. Она – без него. Роберт пошел в местную школу, где считался способным учеником, одним из тех, кто мог бы добиться многого, прилагай он чуть больше усердия. Друзей у него было мало. Учителя беспокоились, частенько замечая, как Роберт стоит в одиночестве посреди шумного школьного двора и никто с ним не играет. С другой стороны, это было вполне объяснимо. В раннем возрасте мальчик пережил трагедию. Его младший брат погиб – жуткий несчастный случай, а отец вскоре после того ушел из семьи, виня во всем себя. Отпечаток этого горя так и остался на Роберте, и другие дети шарахались от него, словно в страхе заразиться.

В учебе Роберт так и не преуспел. Преподаватели старались найти оправдания его плохому поведению и отсутствию успехов, принимая в расчет семейную драму, но даже они вздохнули с облегчением, когда в шестнадцать лет он окончил школу. По стечению обстоятельств случилось это в 1945 году, в конце войны, в которой сам Роберт не принимал участия, поскольку был слишком молод, но которая на длительные промежутки времени забирала его отца. Много тогда было юношей, чье образование понесло урон, и в этом смысле Роберт оказался еще одной из этих жертв. О поступлении в университет и речи не шло. А следующий год оказался полным разочарований. Роберт продолжал жить с матерью, перебиваясь случайными заработками в деревне. Все, кто его знал, говорили, что он недооценивает себя, – вопреки всему, Роберт был слишком интеллигентен, чтобы вести подобный образ жизни.

В итоге сэр Магнус Пай, работодатель Мэри Блэкистон, бывший последние семь лет Роберту вместо отца, убедил юношу поступить на нормальную работу. Когда истек срок армейской службы подопечного, сэр Магнус помог ему получить место ученика механика в службе сервиса у главного поставщика автомобилей «форд» в Бристоле. Как ни странно, Мэри вовсе не была ему благодарна. То был первый и единственный раз, когда она повздорила с сэром Магнусом. Она беспокоилась за Роберта. Ей не хотелось оставлять его одного в далеком городе. Ее возмущало, что сэр Магнус действовал, не посоветовавшись с ней, даже у нее за спиной.

Копья ломать едва ли стоило, потому как в учениках Роберт продержался недолго. Не прошло и трех месяцев, как он отправился пропустить стаканчик в паб «Синий вепрь» в Брислингтоне. Там он оказался вовлечен в драку, обернувшуюся весьма скверно. Приехала полиция. Роберта задержали, и, хотя обвинения ему не предъявили, работодатели посмотрели на этот случай косо и выгнали его из учеников. Волей-неволей Роберту пришлось снова вернуться домой. Мать вела себя так, будто заранее предвидела такой исход. Она, мол, сразу не хотела его отпускать, и прислушайся он к ней, избавил бы обоих от кучи проблем. Все, кто их знал, считали, что с тех пор мать и сын никогда больше не ладили по-настоящему.

Но Роберт хотя бы открыл настоящее свое призвание. Он любил автомобили и умел их ремонтировать. Вышло так, что в местном гараже появилась вакансия механика на полный день, и хотя опыта у Роберта было маловато, владелец решил дать ему шанс. Денег работа приносила мало, зато, как часть договора найма, предоставляла право поселиться в квартирке над мастерской. Это молодого человека вполне устраивало. Он совершенно ясно дал понять, что не намерен больше жить с матерью и считает атмосферу Лодж-хауса гнетущей. Он перебрался в свою квартирку и с тех пор обитал там.

Роберт Блэкистон был человеком, лишенным амбиций. И не особенно любопытным. Его вполне устраивало то, чего он достиг, ни больше ни меньше. Но все переменилось, когда в результате несчастного случая он поранил правую руку, а мог и вовсе ее лишиться. Происшествие было заурядным и вовсе не относилось к неотвратимым: машина, под которой Роберт возился, сошла с домкрата, едва его не придавив. Травму нанес именно упавший домкрат. Баюкая руку, молодой человек, качаясь на ходу и заливая кровью спецовку, отправился в лечебницу к доктору Редвинг. Именно так он познакомился с Джой Сандерлинг, только начавшей работу в качестве медсестры и администратора. Несмотря на боль, Роберт сразу обратил на девушку внимание: симпатичная, с песчаного цвета волосами и веснушками на лице. Он думал о ней всю дорогу, пока ехал в «скорой», после того как доктор Редвинг наложила гипс на сломанные кости и отослала пациента в Королевский госпиталь в Бате. Рука давно зажила, но Роберт всегда с благодарностью вспоминал про тот несчастный случай, потому что он свел его с Джой.

Девушка жила с родителями в доме в Нижнем Вествуде. Отец ее был пожарным – раньше входил в боевой расчет в расположенной в Саксби-на-Эйвоне части, теперь работал в управлении. Мать была домохозяйкой и опекала старшего сына, нуждавшегося в постоянном уходе. Подобно Роберту, Джой покинула школу в шестнадцать лет и с миром за границами графства Сомерсет была почти не знакома. Зато, в отличие от него, горела страстью к путешествиям. Она читала книжки про Францию и Италию, и даже выучила несколько слов по-французски у дававшей ей частные уроки Клариссы Пай. У доктора Редвинг Джой работала уже полтора года, приезжая в деревню каждое утро на купленном в рассрочку розовом мотороллере.

Роберт сделал Джой предложение на церковном дворе, и она согласилась. Они собирались повенчаться в храме Святого Ботольфа следующей весной. До назначенного времени им предстояло накопить денег на медовый месяц в Венеции. Роберт обещал, что в первый же день, как они туда приедут, он прокатит жену на гондоле. Они будут потягивать шампанское, проплывая под мостом Вздохов. У них уже все было распланировано.

Странно было сидеть теперь вот так рядом с Джой, когда его мать лежит сзади, все еще вклиниваясь между ними, но теперь уже совсем иным образом. Роберту вспомнилось, как он в первый раз привел Джой в Лодж-хаус, на чаепитие. Мать проявляла крайнюю степень негостеприимства, в так хорошо знакомой ему манере: закупорила все эмоции стальной крышкой, из-под которой проглядывала только ледяная вежливость. «Очень рада познакомиться. Нижний Вествуд, говорите? Да, я хорошо его знаю. А отец ваш пожарный? Как любопытно». Мать вела себя как робот или актриса в дрянной пьесе. Хотя Джой не жаловалась и держалась молодцом, Роберт дал себе слово, что не заставит ее пройти через это снова. Тем вечером Роберт поругался с матерью, и, по правде говоря, с тех пор они никогда уже не проявляли по-настоящему родственных чувств друг к другу.

Но самая тяжкая ссора случилась всего несколько дней назад, когда викарий с женой были в отпуске, и Мэри Блэкистон приглядывала за церковью. Они встретились на улице у деревенского паба. «Герб королевы» размещался рядом с храмом Святого Ботольфа. Роберт сидел на солнышке, наслаждаясь после работы пинтой пива. Он увидел мать, идущую по кладбищу: видимо, она собирала цветы для служб в выходные дни, вести которые предстояло священнику из соседнего прихода. Заметив сына, Мэри направилась прямо к нему.

– Ты обещал починить свет в кухне.

Да-да-да… Освещение над плитой. Всего лишь лампочку нужно поменять, но добраться до нее трудно. Он обещал еще неделю назад. Роберт частенько заглядывал в Лодж-хаус, когда возникали проблемы. Но как сущий пустяк мог перерасти в такую глупую ссору? Кричать они не кричали, но говорили достаточно громко, чтобы их слышали все, сидящие возле паба.

– Почему бы тебе не оставить меня в покое? Как я хочу, чтобы ты умерла и дала мне немного передохнуть!

– Ну конечно, это тебе очень бы понравилось!

– Ты права! Еще как понравилось бы.

Неужели он в самом деле бросил матери эти слова? Да еще на людях? Роберт извернулся и посмотрел на лакированную деревяшку – крышку гроба с венками из белых лилий. Всего несколько дней назад, даже недели не прошло, его мать нашли лежащей у подножия лестницы в Пай-Холле. Смотритель парка Брент пришел к нему в гараж и сообщил новость. При этом взгляд у него был какой-то странный. Он был в пабе тем вечером? Слышал их перепалку?

– Приехали, – сказала Джой.

Роберт снова сел ровно. Верно, прямо перед ними находились церковь и кладбище, где собрались люди. Много, человек пятьдесят, не меньше. Роберт удивился, так как и представить не мог, что у его матери так много друзей.

Автомобиль замедлил ход и остановился. Кто-то открыл дверцу.

– Я не хочу этого делать, – пробормотал Роберт. Он прижался к Джой, почти как ребенок.

– Все хорошо, Роб. Я с тобой. Это скоро закончится.

Девушка улыбнулась, и ему сразу стало лучше. Что бы он делал без Джой? С ней его жизнь переменилась. Она стала для него всем.

Вдвоем они вышли из машины и направились к церкви.

7

Номер располагался на четвертом этаже отеля «Женевьева» в Кап-Ферра, с видом на сады и террасы. Солнце уже горело в голубом безоблачном небе. Чудесная выдалась неделя: отличная еда, превосходное вино, общение с обычным для средиземноморского курорта обществом. При всем этом сэр Магнус Пай, заканчивая собирать чемодан, пребывал в дурном расположении духа. Прибывшее позавчера письмо испортило, можно сказать, весь отдых. Лучше бы этот проклятый викарий его не посылал. Очень характерное поведение для церковников: всюду они лезут, лишь бы помешать людям веселиться.

Жена равнодушно наблюдала за ним с балкона, покуривая сигарету.

– Мы опоздаем на поезд, – предупредила она.

– До поезда еще три часа. Куча времени.

Фрэнсис Пай затушила сигарету и вошла в комнату. Это была смуглая, властная женщина, ростом немного выше мужа и гораздо более импозантная. Сам лорд был низеньким, пухлым, с темной бородой, которая робко расползалась по щекам, не отваживаясь претендовать на все лицо. Теперь, в пятьдесят три, он носил костюмы, подчеркивающие его возраст и общественный статус. Они были сшиты на заказ, дорогие, с обязательным жилетом. Эти двое представляли собой крайне неподходящую пару: сельский сквайр и голливудская актриса, допустим, или Санчо Панса и Дульсинея Тобосская. Хотя носителем титула был сэр Магнус, его жене этот титул подходил гораздо больше.

– Тебе стоило уехать сразу же, – сказала Фрэнсис.

– Ничего подобного. – Магнус хрюкнул, налегая на крышку чемодана, чтобы застегнуть замок. – Это всего лишь чертова экономка!

– Она жила с нами.

– Она жила в Лодж-хаусе. Это не одно и то же.

– Полицейские хотят поговорить с тобой.

– Поговорят, как только я вернусь. Мне и сказать-то им нечего. Викарий пишет, что она споткнулась об электрический шнур. Чертовски жалко, но это не моя вина. Они же не предполагают, что я убил ее или что-то в этом роде?

– С тебя станется, Магнус.

– Ну я не мог этого сделать – я все время был с тобой.

Фрэнсис Пай наблюдала, как муж сражается с чемоданом, но помощи не предлагала.

– Мне казалось, ты любил ее, – произнесла она.

– Она хорошо готовила и хорошо справлялась с уборкой. Но если начистоту, я экономку на дух не переносил: и ее саму, и ее сыночка. Мне всегда казалось, что в ней есть что-то неприятное. То, как она расхаживала по усадьбе с этим своим взглядом… словно ей известно что-то такое, чего не знаешь ты.

– Тебе следовало поехать на похороны.

– Почему?

– Потому что деревенские обратят внимание на твое отсутствие. И не одобрят.

– Меня там все равно не любят. И станут любить еще меньше, когда узнают про Дингл-Делл. А какое мне до них дело? Я никогда не пытался получить звание самого популярного человека, и к тому же это особенность жизни в деревне. Тут правит молва. Что же, пусть люди думают обо мне что угодно. По правде говоря, пошли они все к черту! – Сэр Магнус защелкнул замки, надавив на них большими пальцами, потом сел, переводя дух после приложенных усилий.

Фрэнсис посмотрела на него с любопытством, и на миг в ее глазах промелькнуло выражение сродни пренебрежению и омерзению. В их браке больше не было места для любви, и оба знали об этом. Они оставались вместе, потому что так удобнее. Даже среди жары Лазурного Берега атмосфера в комнате казалась леденящей.

– Я позвоню насчет носильщика, – сказала женщина. – Такси придет с минуты на минуту.

Подойдя к телефону, она заметила лежащую на столе открытку. На ней значилось имя Фредерика Пая и адрес в Гастингсе.

– Бога ради, Магнус! – с укором воскликнула Фрэнсис. – Ты так и не отправил Фредди открытку. Ты обещал это сделать, а она провалялась тут целую неделю! – Женщина вздохнула. – Он вернется домой прежде, чем открытка дойдет.

– Ну, семья, у которой он остановился сейчас, перешлет ее. Это не конец света. Мы все равно не можем сообщить ничего интересного.

– В открытках никогда не бывает ничего интересного. Их посылают по другой причине.

Фрэнсис Пай подняла трубку и позвонила портье. Пока она разговаривала, Магнус пытался что-то вспомнить. Поводом стал разговор про открытку. Что-то сказанное женой. Что именно? Это каким-то образом связано с похоронами, на которые он сегодня не попадет. Ах да! Как странно. Магнус Пай сделал в памяти зарубку, одну из таких, какие не забудешь. Ему предстоит кое-что сделать, и он сделает это, как только вернется домой.

8

– Мэри делала Саксби-на-Эйвоне местом более приятным для всех, украшая ли каждое воскресенье цветами эту самую церковь, навещая престарелых здесь или в Эштон-Хаусе, собирая пожертвования для Королевского общества защиты птиц или привечая посетителей Пай-Холла. Ее домашней выпечки пироги неизменно были украшением деревенского праздника, и, признаюсь вам, она не раз оставляла в моей ризнице приятный презент в виде миндального пирожного или куска викторианского бисквита.

Похороны шли чередом, каким идут все похороны: медленно, спокойно, с чувством тихой неизбежности. Джеффри Уивер присутствовал на множестве таких церемоний, стоя в сторонке и с интересом наблюдая за людьми: как за теми, кто пришел и ушел, так и за теми, кто пришел и остался. Ему даже не приходило в голову, что в совсем недалеком будущем может наступить день, когда хоронить будут его самого. Его отец дожил до ста, а Джеффри было всего восемьдесят три. У него еще полно времени.

Джеффри считал себя знатоком характеров и взглядом живописца озирал толпу, собравшуюся вокруг выкопанной им могилы. У него имелось мнение о каждом из этих людей. Можно ли найти более удобную ситуацию для изучения человеческой природы, чем похороны?

Начать с самого викария, с его каменным, точно могильная плита, лицом и слегка взъерошенной шевелюрой. Джеффри помнил, как Осборн поселился в Саксби-на-Эйвоне, сменив преподобного Монтегю, начавшего в старости чудить: повторяться в проповедях и засыпать во время вечерни. Осборнов встретили хорошо, хотя пара была немного странной: жена гораздо ниже мужа, изрядно полная и задиристая. Она никогда не стеснялась высказывать свое мнение, чем Джеффри скорее восхищался, хотя такое поведение вряд ли подобает супруге викария. Вот и теперь Уивер видел, как она, стоя позади мужа, одобрительно кивает, если сказанное ей нравится, и хмурится, если нет. Эти двое живут душа в душу, уж как пить дать. Но что-то много в них странного. Взять хотя бы их интерес к Пай-Холлу. О да, он пару раз видел, как они ныряют в лесок за садом, отделяющим их участок от владений сэра Магнуса Пая. Многие использовали Дингл-Делл как способ срезать путь к главному дому – отпадала необходимость делать крюк до дороги из Бата, а потом проходить через центральные ворота. Вот только не посреди ночи. Что же им там понадобилось?

Джеффри некогда было заниматься мистером и миссис Уайтхед, и он с ними толком никогда не разговаривал. То были лондонцы, а столичным, как он считал, не место в Саксби-на-Эйвоне. И антикварный магазин в деревне не нужен. Можно взять старое зеркало, старые часы или еще что-то, прицепить дурацкий ценник и назвать вещь антиквариатом, но хлам так и останется хламом, и дурак тот, кто думает иначе. Дело было в том, что Джеффри этой парочке не доверял. У него создалось впечатление, что они строят из себя кого-то, кем на самом деле не являются – в точности как тот товар, который продают. И что они забыли на похоронах? Они ведь едва знали Мэри Блэкистон, и та определенно не сделала ничего, за что им стоило поминать ее добрым словом.

А вот у доктора Редвинг и ее мужа есть полное право здесь находиться. Это она обнаружила труп – вместе со смотрителем Брентом, который тоже стоял рядом, теребя в руках кепку, его вьющиеся волосы спадали на лоб. Эмилия Редвинг всю жизнь жила в деревне. Доктор Реннард, ее отец, работал в здешней лечебнице до нее. Сегодня его здесь нет, но это не удивительно – он живет в доме престарелых в Троубридже, и поговаривают, что и ему не долго осталось пребывать на этом свете. Джеффри никогда серьезно не болел, но числился пациентом и у отца, и у дочери. Старый Реннард принимал его сына – в те дни человек зачастую совмещал роль доктора и повитухи. Что сказать про Артура Редвинга? Он слушал викария с выражением, граничащим со скукой и нетерпением. Приятный человек, без всякого сомнения. Художник, пусть это и не приносит ему денег. Не он ли какое-то время назад написал портрет леди Пай, что висит в холле? Так или иначе, на этих двоих можно положиться, не то что на Уайтхедов. Трудно представить себе деревню без четы Редвинг.

Это относится и к Клариссе Пай. Она, конечно, чересчур нарядилась на похороны и выглядит несколько нелепо в своей шляпке с тремя перьями. Куда только она собиралась? На коктейльную вечеринку? Но даже так Джеффри не мог не посочувствовать ей. Трудно, должно быть, ей жить здесь, где всем верховодит ее братец. Ему-то хорошо – раскатывает на своем «ягуаре», пока сестра горбатится в сельской школе. Причем учительница из нее, судя по отзывам, неплохая, пусть дети ее и недолюбливают. Наверное, потому что чувствуют ее обездоленность. Кларисса одна как перст. Замужем никогда не была. Половину жизни, похоже, проводит в церкви: он постоянно наблюдал, как она идет то в храм, то из храма. По правде говоря, Кларисса частенько останавливалась поболтать с ним, но, разумеется, по душам ей поговорить не с кем, если не считать того, к кому обращаются, стоя на коленях. В Клариссе заметно некоторое сходство с братом, сэром Магнусом, хотя сходство это не в ее пользу. Но она хотя бы пришла.

Кто-то чихнул. Брент. Джеффри наблюдал, как смотритель вытер нос рукавом, потом огляделся по сторонам. Малый понятия не имеет о том, как подобает вести себя в обществе, но этому едва ли стоит удивляться. Бо́льшую часть жизни Брент провел в одиночестве, и, в отличие от Клариссы, это его собственный выбор. Он допоздна работает в усадьбе, а закончив, иногда заходит выпить или поесть в «Паромщик», где у него есть свой столик с видом на большую дорогу. Но в компанию он никогда не вливается. Никогда не участвует в разговоре. Иногда Джеффри задавался вопросом: что же в голове у этого парня?

Отвлекшись от прочих провожающих, Джеффри сосредоточился на молодом человеке, приехавшем на катафалке, – Роберте Блэкистоне. Джеффри сочувствовал и ему, ведь это его мать хоронили, пусть даже эти двое жили как кошка с собакой. В деревне хорошо знали, что они не ладили, а Джеффри собственными ушами слышал слова, оброненные Робертом у «Герба королевы» в вечер накануне несчастного случая. «Как я хочу, чтобы ты умерла и дала мне немного передохнуть!» Ну, не стоит строго его судить. У людей часто срывается с языка что-нибудь, о чем они потом жалеют, и никто не мог предположить, что вскоре произойдет. Вид у парня, стоящего рядом с симпатичной девушкой, что работает в местной лечебнице, был несчастный. Всем отлично известно, что эти двое пара и очень хорошо подходят друг другу. Она явно сопереживает Роберту – Джеффри читал это по ее лицу и по тому, как она держится за его руку.

– Она была частью деревни. Хотя мы собрались здесь сегодня, чтобы проводить ее в последний путь, нам следует помнить о том, что́ оставила она после себя…

Викарий подбирался к концу речи. Он был уже на последней странице. Джеффри обернулся и заметил, как Адам вошел на кладбище и остановился в конце дорожки. Хороший парень, на него можно положиться. Всегда рядом в нужный момент.

А вот затем произошло кое-что странное. Один из провожающих повернулся и пошел прочь, хотя викарий еще продолжал говорить. Джеффри его не разглядел, потому что этот человек стоял чуть поодаль, в самых задних рядах. Это был средних лет мужчина в темном плаще и в черной шляпе. Мягкой фетровой, такой фасон называется «федора». Джеффри успел бросить на его лицо только краткий взгляд, но оно показалось ему знакомым. Впалые щеки, крючковатый нос. Видел он его где-то прежде? Ладно, слишком поздно: уходящий был уже у главных ворот, направляясь к деревенской площади.

Что-то заставило Джеффри поднять взгляд. Незнакомец проходил под большим вязом, растущим на краю кладбища. На ветвях устроилось и шевелилось какое-то существо. Сорока. И не одна. Посмотрев снова, Джеффри увидел, что их там полным-полно. Сколько? Трудно было разглядеть сквозь густую листву, но в итоге он насчитал семь птиц, и это навело его на мысль про считалочку из детства.

Ну разве это не чудно: целая стая сорок на одном дереве, как будто они прилетели сюда на похороны. Но потом подошел Адам, викарий закончил речь, присутствующие стали расходиться, и когда Джеффри снова посмотрел на вяз, птиц на нем уже не было.