Онлайн чтение книги Стены слушают
Глава 3

Когда Уильма очнулась от долгого сна, успел наступить воскресный полдень. Она чувствовала слабость и голод. Но мысли были необыкновенно ясны: будто прошумевшая в ней ночью буря очистила все и освежила.

Пока она принимала душ и одевалась, ей первый раз за много лет показалось, что жизнь проста и логична. Хотелось увидеть рядом кого-нибудь, с кем можно было поделиться этим внезапным открытием. Но Эми куда-то ушла и оставила записку, что вернется к четырем. А молодой официант, принесший на подносе завтрак, только оскалил в нервной улыбке зубы, когда она попробовала объяснить ему, как проста жизнь.

– Если вы устали, надо поспать.

– Да, сеньора.

– А если проголодались – поешьте. Просто, логично, естественно.

– Да, сеньора. Но я не голоден.

– Ох, черт возьми, – вспылила Уильма. – Убирайтесь.

Официант почти угробил ее откровениями. Однако не насовсем. Распахнув балконную дверь, она пообещала теплому, солнечному полудню:

– Весь день буду абсолютно естественной. Без суеты, без капризов. Главное – не выходить из себя. Сосредоточиться на самом существенном.

Существенной в данный момент была еда. Если голодна, надо поесть.

Уильма подняла крышку над яичницей с ветчиной. Там было черно от перца. Томатный сок отдавал на вкус плодами лаймы. "Какого черта они пихают сок лаймы куда попало? Довольно трудно остаться естественной, даже без дураков и лодырей, напоминающих о себе на каждом углу".

"Я голодна – я поем" – преобразилось в повелительное: "Я голодна и должна поесть", а в конце концов обернулось решительным: "Я съем это, даже если оно меня убьет". К тому времени Уильма уже не чувствовала голода. Решение отправилось к своим многочисленным, давно забытым предшественникам. Жизнь, как всегда, сделалась сложной и непостижимой.

Чуть позже возвратилась нагруженная покупками Эми. Она нашла Уильму в гостиной. Та просматривала "Мехико-Сити Ньюз" и потягивала виски с содой.

Уильма взглянула поверх очков:

– Купила что-нибудь занятное?

– Всего несколько вещичек для ребятишек Джилла. В магазинах давка. Прямо смешно. Все считают, будто ходить за покупками можно только по воскресеньям.

Она положила свои покупки на кофейный столик рядом с серебряной шкатулкой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно. Должно быть, я выключилась сразу, словно лампа, как только доктор дал мне свой наркотик.

– Да, тут же.

– Что ты делала весь вечер?

– Ничего не делала.

Уильма начала злиться:

– Ты не могла ничего не делать. Никто не может ничего не делать.

– Я могу. Смогла.

– А что же обед?

– Я не обедала.

– Почему?

– Потому что расстроилась...

Эми церемонно уселась на краешек обитого зеленой кожей стула.

– Появилась шкатулка...

– Вижу.

– Она, должно быть, дорого стоит.

– Очень дорого, – согласилась Уильма. – Можно было бы получше завернуть ее. Мои покупки никого не касаются.

– Но не эта.

– Почему бы? – Уильма швырнула газету на пол и сняла очки. Из-за дальнозоркости она не могла читать без очков. Но снимала их, разглядывая то, что находилось в другом конце комнаты. Она заметила, как побледнело и застыло лицо Эми.

– Догадываюсь! Ты обнаружила инициалы?

– Обнаружила.

– И, понятно, вообразила, будто Руперт и я бешено влюблены друг в друга; будто годы и годы тянем этот роман за твоей спиной и...

– Заткнись, – приказала Эми. – Не слышишь, что в спальне горничная?

Консуэла открыла дверь своим ключом и застилала постели. Она сгорбилась и еле таскала ноги, устав от перебранки с другом, затянувшейся до поздней ночи. Причина ссоры казалась ей ничтожной до смешного. Она всего-навсего стащила в четыреста одиннадцатом номере черные нейлоновые штанишки. Но дружок страшно разозлился, заорал, что она потеряет работу: будь на то удача, она прикарманила бы и запах от козла. Да и штанишки-то оказались малы и лопнули по швам, пока она силой натягивала их на бедра.

"Жизнь несправедлива. Жизнь жестока, как рога быка". Консуэла стонала, меняя простыни, и страдальчески кряхтела, небрежно ополаскивая раковину водой: "С чего бы я стала воровать козлиный запах?"

– Ты ревнуешь, – вкрадчиво шепнула Уильма. – Признайся.

– Конечно нет. Просто, по-моему, это неприлично. А Джилл, если узнает, поднимет страшный шум.

– Так не говори ему.

– Я ему никогда не говорю. Но он все каким-то образом узнает.

– Почему в твоем возрасте и при твоем весе ты так беспокоишься о том, чем заняты мысли твоего брата?

– Потому что он способен причинить массу хлопот. Не знаю почему, он всегда не доверял Руперту.

– Я могла бы объяснить, почему. Только тебе это не понравится. Наверно, ты даже не станешь слушать.

– Зачем же зря трудиться?

– Я и не собираюсь. – Уильма допила виски. – Значит, тебя не волнует, что я дарю Руперту шкатулку, при условии, что об этом не узнает Джилл. Забавно!

– Мне ни капельки не смешно. Главное, не могу понять, почему тебе захотелось купить такой дорогой подарок.

– Захотелось, и все. Тебе не понять. Ты всю жизнь не позволяла себе того, что тебе хотелось. А я позволяла. И позволяю. Увидела шкатулку в витрине лавчонки и вспомнила, как Руперт однажды сказал, будто море похоже на кованое серебро. Я тогда не поняла, что он подразумевал. Не понимала, пока не увидела шкатулку. Оттого и купила, не думая о цене, о тебе, о Джилле, о всех ваших роковых, запутанных...

– Тише. Горничная...

– К чертям горничную. Да и шкатулку туда же. Возьми эту пакость и вышвырни с балкона.

– Нельзя, – пробормотала Эми. – На улице полно народу. Можно кого-нибудь покалечить.

– А тебе хотелось бы? Ведь правда?

– Не знаю.

– О Господи! Признай это! Признайся хоть разочек, измени себе! Ведь ты хочешь избавиться от шкатулки.

– Да, только...

– Избавься. Выкини через решетку. И кончено. Так просто...

В спальне протестующе мяукнула Консуэла. "Вышвырнуть на улицу серебряную шкатулку! Вышвырнуть, будто помои! Это великий грех! Вдруг какой-нибудь богач увидит, как она падает, схватит ее и умножит свое богатство". Консуэла застонала при мысли о такой несправедливости и прокляла себя за дурость. Зачем было притворяться перед двумя леди, будто она не знает по-английски? Теперь не появишься перед ними, чтобы сказать всю правду: "Я очень бедная и очень смирная крестьянка. Иногда даже поддаюсь искушению что-нибудь украсть".

"Нет, не пойдет. К чему признаваться в воровстве? Наверно, даже хорошо притворяться, будто не говорю по-английски. Просто надо почаще попадаться на глаза и всем видом показывать, что бедна, скромна и честна. Тогда они могут сами подарить шкатулку".

Консуэла посмотрелась в зеркало, висевшее над бюро. А как выглядеть честной? Оказывается, это совсем не просто.

Подхватив пылесос, она направилась в гостиную, уже строя планы, как распорядиться серебряной шкатулкой. Ее надо продать и на вырученные деньги купить билеты завтрашней лотереи. Во вторник утром ее выигрыш опубликуют в газетах. Тут она посоветует своему дружку пойти поцеловаться с козлом, покажет нос хозяину отеля и немедленно уедет в Голливуд, где превратится в блондинку и станет разгуливать среди киношных звезд.

Стараясь, чтобы ее испанский звучал как можно жалостней и скромнее, она сказала:

– Если милостивые дамы извинят, я хотела бы убрать комнату.

– Прикажи ей убраться отсюда и прийти позже, – потребовала Уильма.

Эми покачала головой:

– Не знаю, как это говорится.

– Мне казалось, ты учила испанский в высшей школе.

– Да, пятнадцать лет тому назад и всего один семестр.

– Ладно. Возьми разговорник для туристов.

– Мы... Я забыла его в самолете.

– О Господи! Отделайся от нее любым способом.

Консуэла обнаружила на кофейном столике серебряную шкатулку и восхищенно чмокала, любуясь красотой, мастерством чеканки и количеством лотерейных билетов, которые за нее продадут.

– Похоже, она говорит о шкатулке, – предположила Эми.

– Пусть говорит.

– Если ты намерена выбросить шкатулку, отдай лучше ей.

– Могу отдать, – согласилась Уильма. – Могу, но не хочу. А с чего ты взяла, будто я намерена выбросить ее?

– Ты сказала. Даже пообещала...

– Ничего подобного. Я сказала, если хочешь выбросить ее, так ступай, выброси. Но тебе не хватило смелости, и гы потеряла удобный случай. Шкатулка моя. Я купила ее для Руперта и Руперту подарю.

Консуэла, обманувшаяся в мечтах о белокурой шевелюре и о близости к звездам кино, издала вопль протеста и схватилась за сердце, словно оно готово было лопнуть.

Уильма свирепо уставилась на нее:

– Убирайся. Мы заняты. Придешь позже.

– О, жестокая, – запричитала по-испански Консуэла. – Эгоистка, мерзкая! О, пусть ты вечность проведешь в аду.

– Ни черта не понять, о чем она.

– Хотела в я, чтобы ты понимала, черная ведьма со злыми глазами. От твоего взгляда дети бледнеют и делаются больны. Собаки прячут хвост между ногами и уползают прочь...

– Ну, с меня хватит. – Уильма повернулась к Эми. – Пойду в бар.

– Одна?

– Милости просим, если угодно...

– Рано. Еще нет пяти.

– Оставайся. Если повезет, вспомни что-нибудь из своей высшей испанской школы. То-то повеселишься с этой девкой.

– Уильма, тебе нельзя пить, когда ты в таком настроении. Это вызовет депрессию.

– У меня уже депрессия, – заявила Уильма. – Ты вызвала ее.

В семь часов Эми направилась на поиски.

В отеле работали два бара: просторный бар на крыше, с оживленным оркестром, и другой, поменьше, между холлом и рестораном для тех, кто предпочитал мартини без музыки. Эми подкупила лифтера двумя пезо и спросила, в каком направлении отправилась Уильма.

– Ваша приятельница в меховом манто?

– Да.

– Сначала в сад на крыше. Скоро вышла оттуда и поехала вниз. Пожаловалась, что африканская музыка слишком шумна и мешает разговору.

– Мешает разговору? – удивилась Эми. – С кем?

– С американцем.

– Каким американцем?

– Тут один вертится в баре. У него, как говорят у вас, тоска по родине. Он из Нью-Йорка. Любит поговорить с американцами. Он не опасен. – Лифтер пожал плечами. – Никудышный человек.

Уильма и неопасный американец (смуглый молодой блондин в броской полосатой спортивной куртке) сидели за столиком в углу переполненного бара. Говорила Уильма, а молодой человек слушал и улыбался заученно-профессиональной улыбкой, лишенной тепла и интереса. Эми подумала, что он в самом деле выглядит не опасно. Наверно, и правда, таков для кого угодно, за исключением Уильмы. Два брака и два развода не научили ее разбираться в мужчинах; она была сразу и слишком подозрительна, и чересчур доверчива, агрессивна и уязвима.

Эми нерешительно пересекла бар. Ей хотелось повернуть назад. Но еще больше хотелось убедиться, что Уильма в порядке – не перепила, не возбуждена. "Тут ей не место. Завтра поедем в Куэрнаваку, как советует доктор. Там будет спокойнее. Без тоскующих по родине американцев".

– А, вот и ты, – громко и весело закричала Уильма. – Давай, давай, садись. Это парень из Сан-Франциско: знакомьтесь, Джо О'Доннел – Эми Келлог.

Эми подтвердила рекомендацию, слегка кивнув головой, и села.

– Значит, вы из Сан-Франциско, мистер О'Доннел?

– Точно. Только называйте меня Джо. Так все зовут.

– Мне почему-то казалось, что вы из Нью-Йорка.

О'Доннел засмеялся к небрежно спросил:

– Женская интуиция?

– Отчасти.

– Отчасти, может быть, из-за спортивной куртки? Я шил ее в Нью-Йорке у "Братьев Брукс".

"Братья Брукс", ври больше", – подумала Эми, но сказала:

– В самом деле? Как интересно.

– Давайте выпьем, – предложила Уильма. – Эми, дорогуша, ты выглядишь слишком трезвой. Ты трезва и взбешена. Ты постоянно бесишься. Только скрываешь это лучше, чем мы, остальные.

– Ах, перестань, Уильма. Я и не думаю беситься.

– Нет, бесишься. – Уильма повернулась к О'Доннелу и потеребила его рукав. – Хочется знать, с чего она взбесилась? Ведь хочется?

– Да все равно: и так, и так перебьюсь, – примирительно сказал О'Доннел.

– Наверняка хочется знать! Наверняка!

– Перебрали вы...

– Чуточку. Самую, самую, самую чуточку. Ну, решайте. Хотите знать, из-за чего она бесится?

– Ладно, выкладывайте, и кончим с этим.

– Она думает (Эми все время думает: отвратительная привычка), она думает, будто я покушаюсь на ее мужа и потому купила ему серебряную шкатулку.

О'Доннел усмехнулся:

– А на самом деле?

– Конечно нет, – решительно заявила Уильма. – Руперт мне как брат. Я вообще люблю покупать людям вещи. Иногда люблю, если чувствую себя доброй. А иногда бываю подавленной и жадной и тогда слепому не подарю минуты света.

– А сейчас? Вы как чувствуете себя, хорошей?

– Замечательной! Давайте куплю вам выпить. Или вы, может быть, предпочли бы серебряную шкатулку?

– Можно начать с выпивки.

– О'кей! Официант! Официант! Три teguilas[3]Водка из агавы (исп.). с лаймой.

– Послушай, Уильма, – сказала Эми. – Почему бы нам не пообедать?

– После, после. Я не голодна.

– Я голодна.

– Тогда иди, обедай.

– Нет, подожду тебя.

– Ладно. Жди. Ну, чего ты сидишь и бесишься? Постарайся развеселиться.

– Стараюсь, – мрачно сказала Эми. – Сильнее стараюсь, чем ты думаешь.

Улыбка О'Доннела становилась все более натянутой. Вечер складывался наперекор его планам – несколько даровых виски, милая беседа, может быть, небольшая сумма в долг. С одной женщиной он отлично умел поладить. Две женщины, да еще в скверных отношениях друг с другом, могут обременить. Хорошо бы спокойно и быстро отделаться от обеих, не оскорбив ничьих чувств.

Оскорбленные чувства могли вылиться в жалобу хозяину отеля, и тут приветливый коврик был бы выдернут из-под ног. Бар был его штаб-квартирой. Он никогда не вляпывался в неприятности Американские гости обычно радовались случаю поставить выпивку парню из Фриско, или Нью-Йорка, или из Чикаго, Анджелеса, или Милуоки, или Денвера. В некоторых выдаваемых за родину городах он бывал. О других читал или слыхал. В Сан-Франциско ему бывать не приходилось, но он видел множество снимков Моста Золотых Ворот, Рыбачей Пристани и канатной дороги. Этих сведений вполне хватало. Остальное он мог подделать, включая адрес, если его спрашивали о нем. Всегда называл один и тот же, Садовая улица, потому как в каждом городе есть своя Садовая улица.

– Садовая, одиннадцать, двадцать пять, – сказал он Эми. – Вы, верно, и не слыхивали об этой улице. Она в восточной части города. Или была. Теперь, может быть, весь район срыт и на его месте выстроены отели или универмаги. Что, канатная дорога еще работает?

– Кое-где, – сказала Эми.

– Одна мысль о ней вызывает ностальгию.

– Серьезно? – На минуту ей стало интересно, по какому месту он действительно скучает: по ферме в Миннесоте или по пустынному городишке в Аризоне. Она понимала, что этого не выяснишь. Она не станет допрашивать, а он не скажет.

– Что мешает вам уехать домой, мистер О'Доннел?

– Пустяковые затруднения с деньгами. Мне не повезло на беговой дорожке.

– О!

Его улыбка становилась все шире, пока не сделалась почти искренней:

– Да, миссис Келлог, я гадкий мальчик. Я игрок. Вынужденный...

– О?

– Другим путем не заработаешь. Чтобы поступить на работу, нужны справки, а я до сих пор не достал никаких справок. Ну, хватит! Не то это, того и гляди, зазвучит, как: "Пожалейте бедняжку Джо О'Доннела". Хватит! Лучше поговорим о вас. Как две леди развлекаются в городе Мехико?

– Развлекаются? – Уильма подняла брови. – Я уже с трудом вспоминаю значение этого слова.

– Придется вмешаться. Вы здесь надолго?

– Завтра уедем, – сообщила Эми. – В Куэрнаваку.

– Как жалко. Я надеялся показать вам...

– Куэрна – кто? – вскрикнула Уильма.

– Куэрнавака.

– Мы завтра туда едем?

– Да.

– Ты что, спятила? Мы только что сюда приехали. Почему, ради всего святого, мы попремся в какое-то место, о котором я в жизни не слыхивала, Куэрна – не помню, как дальше.

– Куэрнавака, – терпеливо повторила Эми.

– Перестань твердить это. Оно звучит как болезнь позвоночника.

– Оно считается очень красивым и ...

– Мне плевать, даже если это натуральный рай, – заявила Уильма. – Не поеду. Как тебе в голову взбрела такая глупость?

– Доктор посоветовал, чтобы подправить твое здоровье.

– Мое здоровье в порядке. Спасибо! Лучше подумай о своем. Принесли заказанную выпивку, и О'Доннела не смутило, что за всех заплатила Уильма. Год или два назад он был стеснительней. Теперь – просто утомлен. Как он и опасался, обе дамы становились ему в тягость. Отправлялись бы они в Куэрнаваку. Хоть нынче вечером.

Он решительно заговорил:

– Все посетители Мехико непременно посещают Куэрнаваку. Там находится дворец Кортеса и собор, один из самых старинных соборов в республике. И птицы, тысячи певчих птиц. Если вы любите птиц.

– Ненавижу птиц, – заявила Уильма.

Он продолжал расхваливать климат, тропическую растительность, красивые площади, пока до него не дошло, что ни та, ни другая не обращают на него ни малейшего внимания. Они опять заспорили о человеке по имени Джилл; что бы подумал Джилл, если бы вошел сейчас сюда или если бы узнал об этом.

О'Доннел встал и исчез.

* * *

Консуэла ушла с работы в восемь часов и направилась вниз к служебному входу, где ее должен был встретить дружок. Его там не было, а одна из судомоек сказала, что он отправился на стадион.

Консуэла прокляла его свиные глаза и его черное сердце и вернулась в чулан, замышляя месть. Не такая уж это была месть, но ничего другого было не придумать, как остаться на всю ночь в чулане: пусть побеспокоится и погадает, куда она могла деваться.

Соорудив постель из полотенец, она устроилась как могла удобнее. Чулан не проветривался, но Консуэлу это не беспокоило. Ночной воздух был вреднее. От него бывает туберкулез. А больных туберкулезом не впускают в Соединенные Штаты. Иммиграционные власти не выдают документов.

Она задремала, и ей приснилось, будто она на большом автобусе едет в Голливуд. Вдруг автобус остановился, и бородатый человек, немного похожий на Иисуса Христа, открыл дверь и сказал: "Консуэла Хуанита Магдалена Долорес Гонзалес, у тебя туберкулез. Немедленно выйди из автобуса". Консуэла кинулась ему в ноги, рыдая и моля. Он сурово от нее отвернулся, и она закричала.

Проснувшись, она услышала свой крик. Но тут же, сев и совсем проснувшись, сообразила: кричит не она, кричит одна из дам в четыреста четвертом.

Несмотря на поздний час, нашлась примерно дюжина свидетелей, проходивших под балконом четыреста четвертого по проспекту, и каждый пылко предлагал свою версию события.

– Американская леди остановилась у перил и поглядела вниз, перед тем как прыгнуть.

– Никуда она не смотрела, а встала на колени и помолилась.

– Она ни секунды не колебалась. Просто перебежала через балкон и нырнула вниз.

– Падая, она кричала.

– Она не издала ни звука.

– Она держала в руках серебряную шкатулку.

– У нее ничего в руках не было. Она простерла их к небу с мольбой.

– Она несколько раз перевернулась в воздухе.

– Она летела головой вниз, прямо, как стрела.

Но все свидетели сошлись в одном: ударившись о мостовую, она немедленно умерла.

В конторе хозяина отеля доктор Лопес дал краткие показания полиции:

– Я пользовал миссис Виат вчера вечером от припадка туристы. Несчастная женщина. Невероятно нервная, очень возбудимая.

– Очень навеселе, – показал бармен.

– Очень богатая, – нервно хихикнув, сказала Консуэла. – Должно быть, жалко умирать такой богатой.

Доктор поднял руку, требуя внимания:

– Позвольте мне закончить. У меня визиты меньше чем через пять часов, а даже доктор нуждается в отдыхе. Как я уже сказал, вы полностью узнаете обстоятельства дела от миссис Келлог, когда она придет в себя. Как скоро это произойдет, зависит от начальства госпиталя. Она испытала сильное потрясение. Более того: теряя сознание, она ударилась головой о спинку кровати и, может быть, в какой-то степени контужена. Вот все, что я могу сказать.

– Я тоже очень нервен и очень возбудим, – сказал Меркадо, старший из двух полисменов. – Однако не прыгаю с балконов.

Доктор Лопес невесело улыбнулся:

– Может случиться в один прекрасный день. С одного балкона. До свиданья, господа.

– До свиданья, доктор. Ну-с, Консуэла Гонзалес. Вы утверждаете, что находились в чулане, когда услышали, как кричит женщина? Которая из двух?

– Та, что поменьше. У нее каштановые волосы.

– Сеньора Келлог?

– Она.

– Просто кричала или кричала слова?

– Слова, вроде "постой" и "на помощь". Может, и другие какие.

– Просто из любопытства: что вы делали в чулане для щеток в такой поздний час?

– Спала. Я очень устала после работы. У меня тяжелая работа, очень, очень тяжелая. – Она бросила взгляд на хозяина отеля. – Сеньор Эскамильо не представляет, как тяжко я тружусь.

– И впрямь не представляю.

– Не по делу, не по делу, не по делу, – вмешался Меркадо, – Продолжайте, сеньорита. Вас разбудил крик. Вы помчались в четыреста четвертый. И?..

– Та, что поменьше, сеньора Келлог, лежала на ковре у кровати. Голова у нее была окровавлена, и она была без сознания. Той, другой, нигде не было видно. Мне в голову не пришло выглянуть на балкон. Подумать о таком не могла. Порешить собственную жизнь – это же смертный грех. – Консуэла испуганно перекрестилась. – Комната пахла выпивкой. На бюро стояло полбутылки виски. Я попыталась немного дать сеньоре, чтобы привести ее в чувство. Какое там, все пролилось мимо.

– Тогда она допила остаток, – сказал хозяин Эскамильо.

– Сущую капельку. Для поддержанья духа.

– Капельку. Ха! От тебя несет водкой, – возмутился сеньор Эскамильо.

– Я не потерплю оскорблений от этой свиньи!

– Как ты смеешь меня называть свиньей, пьяная, вороватая потаскушка!

– Докажи, докажи, что я воровка.

Меркадо зевнул и напомнил, что уже поздно, что он и его коллега Сантала очень устали. Что он, Меркадо, имеет жену и восемь ребятишек и множество хлопот и не окажут ли все любезность вести себя любезно и помогать?

– Итак, сеньора Гонзалес, когда вам не удалось привести сеньору в чувство, что вы сделали?

– Я позвонила по телефону в контору клерку, а он послал за доктором. Доктор Лопес имеет договоренность с этим отелем.

– Он на контракте, – подтвердил Эскамильо. – Подписанном!

Консуэла пожала плечами:

– Не все ли равно, как это зовется? Когда требуется доктор, всегда посылают за доктором Лопесом. Он и пришел. Немедленно. Или очень быстро. Вот все, что я знаю.

– Вы оставались с сеньорой до прихода доктора?

– Да. Она так и не очнулась.

– Ну-с, сеньорита, что знаете вы о серебряной шкатулке?

Консуэла выглядела озадаченной.

– Серебряной шкатулке?

– Вот об этой. Она запачкана кровью и сильно помята в том месте, которым ударилась о мостовую. Вы ее раньше видели?

– Никогда не видела и ничего о ней не знаю.

– Отлично. Благодарю вас, сеньора.

Консуэла грациозно поднялась и, проходя через комнату, задержалась перед конторкой Эскамильо.

– Я не терплю оскорблений и ухожу.

– Не уходишь, а уволена.

– Я ушла до того, как меня уволили. Видал?!

– Я пересчитаю каждое полотенце, – завопил Эскамильо, – каждое. Лично пересчитаю.

– Скотина!

Консуэла щелкнула пальцами и вышла, решительно и окончательно хлопнув дверью.

– Видали? – вопросил Эскамильо. – Как содержать отель с такой обслугой? Они все одинаковы. А сейчас еще этот кошмарный скандал. Я разорен, разорен, разорен. Полицейские в моей конторе. Репортеры в холле внизу! А посольство – пресвятая Богородица, зачем посольству сюда вмешиваться?

– В таких случаях мы обязаны уведомлять посольство, – сказал Меркадо.

– Эти полоумные американцы! Если им охота попрыгать, у них хватает места в их стране. Зачем для этого приезжать сюда и разорять невинного человека?

Все согласились, что это очень несправедливо, очень печально. Но на то есть Божья воля. Нельзя спорить с волей Господа, волей, которая отвечает и за национальные, и за домашние бедствия, например, землетрясения, проливные не вовремя дожди, за темпераментных водопроводчиков, за затруднения с телефонной службой, как и за случаи внезапной смерти.

Утешительно найти кого-нибудь, кого удобно обвинить в случившемся. И Эскамильо начал успокаиваться, как вдруг возникла еще одна проблема. "Как быть с номером четыреста четыре. Он не занят и в то же время занят. Я должен получить за него или потерять деньги. Но я не могу получить за него, если там никого нет. И никого не могу туда поселить, пока веши обеих сеньор находятся там. Что мне делать?"

– Научитесь не думать все время о деньгах, – решительно посоветовал Меркадо и, взяв серебряную шкатулку, кивнул своему коллеге Сантана: – Пошли. Проверим еще раз четыреста четвертый и запрем его до выздоровления маленькой сеньоры.

Дверь балкона была оставлена открытой, но в комнате все еще стоял запах виски: от пролитого на ковер и от бутылки на бюро, которую Консуэла не позаботилась закупорить.

– Было бы чистым безобразием позволить этому продукту стоять здесь и выдыхаться, – нравоучительно заметил Меркадо и потянулся за бутылкой.

– Но это ведь свидетельство.

– Свидетельство чего?

– Что сеньора была пьяна.

– Мы уже узнали от бармена, что она была пьяна. Не надо накапливать лишних свидетельств. Так только дело запутаешь. А оно, по сути, совсем простое. Сеньора выпила слишком много текилы и получила депрессию. Текила не для дилетантов.

– Но причиной депрессии ведь было что-то?

– Любовь без взаимности, – не колеблясь установил Меркадо. – Американцы по этому поводу жутко возятся. Взять хотя бы их кинематограф. Отхлебни немного.

– Спасибо, дружище.

– В одном можно быть уверенным. Это не несчастный случай. Я сразу подумал: сеньора, здорово надравшись, выбежала на балкон немного продышаться, возможно даже, чтобы освободить желудок. Впрочем, последнее невозможно.

– Почему невозможно?

– Если ей приспичило, она не стала бы задерживаться, чтобы захватить шкатулку. – Меркадо вздохнул. – Нет. Она убила себя, бедняжка леди. Грустно думать о том, как она блуждает сейчас в аду. Грустно ведь?

Сквозь мелкий дождик пробивалась заря.

– Дождь пошел, – сказал Сантана.

– Славно. Дождь вымоет мостовую и разгонит зевак по домам.

– Да и так никого уже не видно. Все кончилось.

– Аминь, – сказал Меркадо. – Все-таки я поражаюсь вместе с сеньором Эскамильо. С чего ей было кидаться именно здесь, когда в Америке такой выбор удобных для этого мест!

– Импайр-Стейт-билдинг.

– Конечно. И Большой каньон.

– Бруклинский мост.

– Ниагарский водопад.

– И многое еще.

Меркадо замкнул балконную дверь на ключ:

– Ладно, нельзя спорить с волей Господа Бога.

– Аминь.