Онлайн чтение книги Стихотворения, басни, повести, сказки, фельетоны (ноябрь 1917-1920)
1919

Как у деда у Нефеда

Развеселый пир-беседа.

Но не с пива, не с вина

Бабка Фроловна пьяна,

Ходит легче молодицы:

"Сын приехал из столицы!

Уезжал совсем мальцом,

А вернулся молодцом;

Стало быть, живет — не тужит,

На заводе где-то служит,

Коль берег себя, не пил,

То-то денег прикопил!"

Мать Петрухою гордится,

На сынка не наглядится,

А у сына для гостей

Ворох питерских вестей.

Мужикам те вести внове.

Откровенье — в каждом слове.

"Питер, значит, не тае?"

"Про довольное житье

Всех фабричных, значит, враки?"

"Голодают как собаки?"

"А ведь царь недалеко.

Бить челом ему легко:

Мы-де, бедные людишки,

Жены наши и детишки,

Обездолены вконец.

Помоги нам, царь-отец.

Огради нас от несчастья,

От лихого самовластья

Душегубов-богачей

И чиновных палачей".

Как прорвало тут Петруху,

На царя понес поруху!

"Раскусили мы царя

В день девятый января.

Шли к нему мы с челобитьем,

А ушли с кровопролитьем:

Царь-отец перед дворцом

Угостил народ свинцом.

Как царя мы раскусили,

Так уж больше не просили.

Стала правда всем видна:

Революция одна

Даст рабочему народу

Настоящую свободу.

Потому-то больше году,

Где фабричный есть народ,

Шел такой коловорот.

Много было грому-шуму.

Царь со страху дал нам Думу.

Только Дума — ерунда:

Понасадят бар туда,

Проведут нас так, что любо,

И начнут давить сугубо.

Дума первая — сплыла:

Не покладиста была.

То же — с Думою повторной.

Третья — быть должна покорной.

Люд фабричный бунтовал —

Он не Думу добывал.

Эх, не то бы мы имели,

Если б власть мы взять сумели.

Вот бы как пошли дела,

Да деревня подвела:

Где — ворчала, где — молчала…

А ведь как пошло сначала:

Забастовок крупных две,

Да восстание в Москве,

Бунт громаднейший во флоте…

Если б в эти дни в пехоте

Не нашлося простецов

— Под командой подлецов —

Вызволять царя с дворянством,

Так рабочий люд с крестьянством

Нынче, взявши в руки власть,

Не попали б в волчью пасть.

Не стонали б от поборов,

От судебных приговоров,

От расправы палачей;

Все проплаканных очей

Не склоняли бы к газете,

Чтоб узнать, что на рассвете

В десяти местах зараз

Царский выполнен приказ:

Прокурор с судейской справкой,

Поп с крестом, палач с удавкой

Да тюремный караул

Весь "законный" артикул

Совершили хладнокровно,

Утоптали землю ровно

Над десятком мертвых тел

Тех, кто пал за наш удел,

И, устало жмуря очи,

Разошлись… до новой ночи!

Доскажу вам до конца:

Рад я видеть мать, отца,

Дом родной, родное поле, —

Не по доброй все же воле

Я вернулся в дом родной:

Следопыты шли за мной;

Не пустись я на уловки,

Не уйти бы от веревки.

Дома малость посижу,

Ну, а дальше… погляжу.

Ненадолго время злое.

Как припомню я былое,

Так смелей гляжу вперед:

Поумнеет весь народ

Да всей силою как двинет, —

Сразу петлю с шеи скинет.

И посмотрим: где тогда

Сядут царь и господа?!

А пока такое дело:

Как бы сердце ни болело,

Как бы там ни горевать, —

Правды нечего скрывать, —

Снова в силе супостаты,

Верно служат им солдаты,

А рабочие везде

В крепкой держатся узде.

Вот, сказал вам, как из книжки.

Ну, а ваши как делишки,

Вы как сводите концы,

Расскажите мне, отцы!"

Осушивши все бутылки,

Мужики скребли затылки.

"Ай да парень!"

"Вот душа!"

"Жаль: приехал без гроша".

Заскулила мать-старуха:

"Правду ль бают-то, Петруха?

Как же так… насчет деньжат?

Аль на книжечке лежат?"

Крякнул дед Нефед: "Ка-кое!

Слышь, оставь сынка в покое.

Пристаешь, как банный лист.

Сам сказал ведь: си-ци-лист!..

Намолол тут всякой чуши,

Не слыхали б наши уши!

"Революцея!" — "Борьба!"

"Мы-ста все захватим в мире!"

Расставляй карманы шире!

Эх ты, горькая судьба!

Век не выпрямить горба,

Я-то ждал его, злодея:

Сын вернется — вся надея.

Вот… вернулся… голытьба,

На отцовские хлеба!

Чуть не выслан по этапу.

На рожон не при с нахрапу!

Да не лезь, куда не след!!"

Забранился крепко дед,

Почернел совсем со злости.

Баба — выть. Смутились гости

И под брань, и плач, и гам —

Поскорее по домам.

Надо жить не без оглядки,

Было это все, ребятки,

Речь про что я здесь веду,

В девятьсот седьмом году.

Власть господская крепчала,

А деревня все молчала,

Даже носом не шмыгнет,

Кабалу, господский гнет

Выносила безответно.

Дед Нефед слабел заметно.

Для работы стал негож,

Все кряхтел, старуха — тож,

Терла спиртом поясницу.

Не вернулся сын в столицу:

Перешел, забыв завод,

На крестьянский обиход.

Все хозяйство ждет заплаток.

Петр, чтоб дней своих остаток

Не страдали старики,

Подряжался в батраки.

Обзаведшись женкой бойкой,

Занялся домашней стройкой,

Денег малость призанял,

Лошадь старую сменял

На рабочую пегашку,

Лес расчистил под запашку

И пошел худой, босой

Над убогой полосой.

Петра сеял, женка жала,

Каждый год детей рожала,

Дети мерли в свой черед.

Словом, дело шло вперед.

Жил наш Петр, как все обычно,

Неприглядно, горемычно,

В доле нищенской, в труде,

В вечных думах о еде,

О погоде, недороде…

В горе — вспомнит о заводе.

На заводе — жизнь не та.

Что деревня? Темнота.

Все в свои забились норы.

Чуть сойдутся — ругань, споры,

Склока вечная, разлад.

А кулак тому и рад.

Поведет лукавым оком,

И казенка ж тут, под боком,

Штука, значит, не хитра:

"Ставлю, братцы, полведра!"

Голытьбе гулящей сходно:

Делай с нею, что угодно.

Шибанула водка в нос,

Глядь, и пропили покос,

Зачумели с перепою:

"Петр… Не пьешь?.. И шут с тобою…

Тоже брезгает… дерьмо!"

"Сами лезете в ярмо!"

А кулак шипит уж рядом,

Ест Петра свирепым взглядом:

"Ты — тово… уйми язык!..

Все от дури не отвык?

Знаю, что ты есть за птица…

Тут тебе, брат, не столица!"

Ходит Петра сам не свой,

Со свинцовой головой.

Женку словом не обидит,

А заснет… столицу видит

И завод… завод… завод…

У станков все свой народ,

В сальных блузах, потный, черный.

Шум веселый… Смех задорный…

"Петя!" — "Что?" — "Листок. Смотри:

Забастовка… ровно в три.

Где ты был? Куда ты сгинул?

На пять лет друзей покинул.

А у нас теперь — гляди!

То ли будет впереди?!"

Петр, проснувшись, смотрит дико:

"Питер… вот он, вот… гляди-ко!"

Женка в слезы: "Свят-свят-свят!

Старики, Петруша, спят…

Тише… На, глотни водицы…

Жить не можешь без столицы!"

Свет учения — не свет,

Коль к нему дороги нет.

Мужику она закрыта:

— Хрюкай, дурень, у корыта!

Царь щетинку соберет,

Всю со шкуркою сдерет.

Царь статьею жил доходной,

Темнотою жил народной.

Чтоб держалась темнота,

Помогали "три кита",

Три кита весьма известных,

Деревенски-повсеместных.

Три кита звалися так:

Школа, церковь и кабак.

В царской школе всей науки

Буки-аз и аз да буки,

Да молитва за царя

Под басок пономаря.

В церкви — брех поповский: "Детки,

Надо жить, как жили предки,

Мудрость велию беря

Из житий и псалтиря;

Пусть богач считает куши,

Вы ж спасайте ваши души;

За земные скорби всех

Ждет вас мзда… на небесех!"

Врут патлатые с амвона,

У самих в душе маммона.

Говорить ли про кабак,

Про кабацкий пьяный мрак?

Голь в сивухе горе топит,

А казна доходы копит,

Люд нищает — не беда:

Хлеб с мякиной — тож еда.

Наглотайся — брюхо вспучит.

Вот как царь деревню учит:

Бе-а-ба да дважды два…

Едет по морю Бова…

Солнце по небу гуляет…

Сзади месяц ковыляет…

Села баба на кота…

Держат землю три кита.

Для деревни книга — чудо,

Начитайся — будет худо:

Все мозги свихнутся вмиг.

Ересь всякая от книг.

Все, что деется на свете,

Можно вычитать в газете,

Но с газетами ж опять:

Мужику ли все понять

Без начальственной указки?

Чтобы не было опаски,

Что мозги он повредит,

За него начальство бдит

И в деревню шлет газету,

"Сельский вестник" — лучше нету!

Все в нем просто, без затей:

Лик царя, его детей,

Житие очередное,

"Мореплаванье" (при Ное!),

"Ипостась богоотца",

"Для чего нужна овца",

Речь Кронштадтского Ивана [4]Иван Кронштадтский — кронштадтский поп Иван Сергиев (1829–1908), впоследствии член "святейшего" синода. В 90-х годах, мороча темный народ, прослыл чудотворцем. Мракобесы, святоши, ханжи и изуверы, а главным образом темные дельцы православной церкви способствовали распространению его славы, пуская лживые слухи и печатая фальсифицированные документы о его святости. К этому "святому" стекались огромные суммы пожертвований, которые безотчетно расходовались проходимцами и аферистами в рясах и в казенных мундирах. Изуверская секта сгруппировавшихся около него иоаннитов и иоанниток проповедовала, будто Иван Кронштадтский — сын бога на земле и в него воплотился "сам Иисус Христос". Иван Кронштадтский и иоанниты были ярыми черносотенниками, остервенелыми врагами революции, были националофобами и ярыми защитниками монархизма.

(Яд поповского дурмана!),

Полицейский протокол,

"Что такое частокол"

(Ограждение владенья!),

"Избегайте объяденья"

(Мужикам совет как раз:

"Объедалися" у нас!),

"Заговор жидовской бунды",

"Меры против вредной штунды",

"Грех содомский и хлысты",

"Православные посты",

"Царь иль Дума?" (К черту Думу!

Ни запросов бы, ни шуму!),

"Как эсдеков обуздать?"

(Власть железную создать!),

"Забастовка иль измена?"

Думский день — "Макаров — Лена",

"Бунтарям пустили кровь",

"Было так, и будет вновь!" [5]Макаров — Лена и последние строки. — Ленский расстрел забастовавших рабочих на приисках Ленского золотопромышленного товарищества в 1912 году. Министром внутренних дел Макаровым на запрос с.-д. фракции Государственной думы по поводу расстрела было отвечено: "так было, так будет".

Петра бате сено косит,

У попа газетку просит;

"Вестник" Петра стал читать,

Да на ус себе мотать.

"Чтой-то в Питере творится!

Больно "Вестник" уж ярится:

"Время сбить рабочим прыть:

Надо "Правду" их закрыть".

Петр письмо составил срочно.

Адресочек вывел точно:

"Питер. Правда". — Чай, дойдет? —

Три рубля в конверт кладет.

С нетерпеньем ждет ответа.

Месяц ждал. Пришла газета.

Раз пришла, а больше — нет.

Почему? Петру ответ

Вскоре дан был очень ясный.

От волненья потный, красный,

Мироед и живодер —

К Петре староста припер.

"Подавай сюда газету!"

"Вестник", что ли?"

"Нет, не эту!

Чтоб ты, вражий сын, подох!

Кто мутит, а мне — подвох.

Земский дал такую взбучку.

Да, брат, выкинул ты штучку!

Подавай-ка "Правду", что ль!"

"Есть такая. Вот, изволь.

Жаль: прочтешь — и околеешь!

"Ладно. После пожалеешь!"

Ходит Петра веселей.

Стала жизнь ему милей, —

"Правда" душу воскресила:

"Крепнет снова наша сила!

Пролетарий городской,

Люд фабрично-заводской,

Вот они, богатыри-то!

Снова в бой идут открыто.

Женка, что я те скажу:

Зря в деревне я сижу!"

Женка взвыла: "Знамо дело,

Что со мною надоело.

Вспомнил, верно, прежних краль?

Уходи, проклятый враль!"

"Что ты, Груша! Эка, право,

Ну, подумала бы здраво,

Чем корить меня гульбой.

Не один уйду- с тобой,

Не на гульбище — на дело.

Время, стало быть, приспело.

Что нас держит тут, скажи?

С полосы три меры ржи?

Три куренка? Лошаденка?

Как живем мы: что поденка.

Где-то там борьба кипит,

Мы же — спим. Деревня — спит.

(Петра был неправ, конечно.)

Да, деревня спит запечно.

Улучшать ее житье

Кто-то должен за нее.

Не дошла она до смысла,

Вся протухла и прокисла,

Ходит, словно как в чаду,

Весь свой век на поводу.

Повод чей? Кулацкий, барский!

Дух рабочий, пролетарский,

Чужд и страшен ей досель.

Дай ей ложку да кисель, —

Так она себя покажет,

До ушей кисель размажет.

Кто-то дал, — деревня съест.

Вышел, значит, манифест!

Потому: ждала послушно.

Груша, душно здесь мне, душно,

Убегу я, убегу.

Видеть больше не могу

Этой жизни окаянной,

Скорби тихой, постоянной,

Лиц запуганных, тупых

И слепых, слепых, слепых!"

Груша хлопала глазами,

Заливалася слезами

И стояла на своем:

"Никуда мы не уйдем!

Блажь тобою овладела.

Жили ж как-то мы с надела,

Дальше тоже проживем.

Как же нам уйти вдвоем?

Стариков мы как оставим?

На весь век себя ославим.

Долго ль им осталось жить?

Пусть помрут, — пойдем служить,

Бунтовать иль как там хочешь.

Может, зря ты все хлопочешь

О других, не о себе.

Худо, что ль, в своей избе?

Свой-то угол все милее,

И уютней, и теплее.

И на кой, скажи, нам лих

Распинаться за других?

Кто в беде, а мы в ответе.

Аль умней мы всех на свете?

Аль все наши мужики

Уж такие дураки?

Все, Петруша, в божьей власти.

Терпим всякие напасти.

Бог терпел и нам велел".

Бедный Петр не спал, не ел.

Жизнью бредил все иною.

Нелады пошли с женою.

Год-другой шли нелады

До… негаданной беды,

До негаданной, нежданной.

Что над Русью бесталанной

Разразилась, точно гром.

Грянул гром и над Петром.

Плакал дед и мать больная,

Груша выла, как шальная,

Билась оземь головой.

"Брось. Авось вернусь живой!"

Не терял Петруха духу.

Утешал отца, старуху,

Ободрял, как мог, жену.

Петру взяли на войну!

Левой, правой! Левой, правой!

Генерал Самсонов бравый

Войско царское ведет,

Уж он немцам накладет.

Шла несчастная пехота

Чрез Мазурские болота,

Шла без плану, наугад,

Не вернулася назад.

Гинденбург, ударив е тылу,

Сразу сбавил нашим пылу.

Сам Самсонов на коне

Очутился в западне.

От царевой всей пехоты

Не осталось целой роты.

Крики, стоны, смерть кругом.

"Мы дралися со врагом!"

Царь с царицей православной,

Получив из ставки главной

Донесенье-бюллетень:

"Неудачный, дескать, день", —

Фронт утешили депешей:

Силы конной-де и пешей

На Руси — не занимать.

Надо снова нажимать!

О Петре не стало слуха.

Был — и нет: пропал, как муха.

Рядовой нестроевой

Петр Костров, мастеровой.

От мазурского похода

Так, примерно, чрез полгода

Известил наш Петр жену,

Что у немцев он в плену.

Много наших в плен попало,

Да назад вернулось мало,

Выпив горюшка втройне

В чужедальней стороне.

Про великие их муки

В годы горестной разлуки

С Русью рабской, но родной,

С дряхлой матерью, с женой,

С неразумной детворою,

С братом, с любящей сестрою,

С другом сердца своего —

Не скажу я ничего.

Я не смею, не умею,

Слов таких я не имею,

В коих вся бы, вся до дна

Братской скорби глубина

Озарилась ярким светом.

Может быть, друзья, об этом

Через год иль через два

Мной напишется глава

Или целая поэма,

Но теперь иная тема

Овладела мной сполна —

Наша новая война

С мироедской барской сворой,

Ради прибыли которой

Наши братья-бедняки,

Люд фабричный, мужики,

Шли на бой в чужие страны,

Принимали смерть и раны

И годину не одну

Горько маялись в плену.

Петр Костров в плену томится.

Кто над пленным не глумится?

Немец — враг, куда ни шло.

Но куда как тяжело

Было слышать брань надменных

Англичан, французов пленных,

Видеть их брезгливый взгляд

И глотать насмешек яд.

Все они — одеты, сыты,

Дома, видно, не забыты, —

Присылают им всего.

А у наших — ничего.

Ешь "союзничьи" объедки.

Письма из дому так редки.

Пишут скупо: то да се,

Живы, дескать, вот и все.

Год прошел, второй на смену,

Все конца не видно плену.

Третий год — второму вслед.

Враг пьянеет от побед.

Перед пленными кичится:

В двери, дескать, мир стучится,

Мир такой, что ой-ой-ой:

Под немецкою пятой

Все враги, мол, будут вскоре, —

И на суше и на море,

Всюду немцы верх берут.

На Руси-де люди мрут

От разрухи, голодухи,

И уже, мол, ходят слухи,

Что российский властелин

Шлет послов своих в Берлин:

Чтоб снасти свою корону

Просит, дескать, царь пардону.

Дальше — больше. Сразу — бух:

Объявился новый слух: —

На Руси царя уж нету.

Власть вручили комитету

Из каких-то там господ.

Господа-де — "за народ";

Подновив его оковы,

Продолжать войну готовы

Против немца-подлеца

До победного конца.

Петр Костров в плену томится,

Снег в четвертый раз валится

В чужедальней стороне.

Не видать конца войне.

О России слух на слухе:

В общей, дескать, заварухе

Взяли верх большевики, —

К ним примкнули все полки.

Русский фронт, что паутина, —

Едет Кюльман из Берлина,

Наши тож ему навстречь,

Чтоб вести о мире речь;

Месяц-два толкуют в Бресте,

Дело — все на том же месте;

Мир, война ли — не понять;

Немцев речью не пронять,

Благо, Русь без обороны, —

Снова прусские бароны

Войско двинули вперед, —

Кто что хочет, то берет.

Хлеб увозят и скотину,

Грабят Псков и Украину,

Эстов, финнов, латышей…

Привалило барышей!

Петр Костров в плену томится,

Всей душой домой стремится,

Почернел и спал с лица.

А неволе нет конца.

Наши пленные тоскуют

И невесть о чем толкуют,

Этот — слово, этот — два,

Крепнет темная молва,

Несуразные догадки

Про российские порядки:

"Что ни яма, то Совет,

А до пленных дела нет!"

"Пожалели б хоть для вида!"

На душе росла обида.

И сжимались кулаки:

"Вот они, большевики!"

"Все мы, братцы, ходим в шорах, —

Петр Костров пытался в спорах

Урезонить земляков, —

Что ж бранить большевиков?

Ничего нам неизвестно,

Разберемся после честно,

Как вернемся все домой,

Кто предатель наш прямой.

Те ль, кто, правя Русью ране,

Парил нас в кровавой бане,

Или те, что в этот час

Кровь, быть может, льют за нас?

Что ж Советы зря нам славить?

Трудно сразу все поправить:

Чтоб домашний кончить спор

И Вильгельму дать отпор.

Все ж отпор был, знать, немалый, —

Караул наш ходит шалый:

Почему-то даже здесь

С офицеров спала спесь.

На немецкого солдата

Уж надежда плоховата;

Люд простой открыл глаза,

Чую, близится гроза!"

Без указу, без приказу

Заварилась каша сразу!

Закричали немцы — гох!

Шум… пальба… переполох…

Без царей — Берлин и Вена!

Наши хлынули из плена:

"Революция, ха-ха,

Право, штука не плоха!"

"Кувырнула все в два счета!"

"Большевистская работа!"

Где в вагоне, где пешком,

Кто с корзиной, кто с мешком,

Обрядясь во что попало,

В шаль, в рогожу, в одеяло,

В кофту рваную, в платок, —

Все слились в один поток.

Пленных грусть взяла сначала,

Как их родина встречала.

Даже добрая Москва

Накормила их едва.

Тем кормила, что имела, —

Приютила и одела,

Дав иному сапоги

С барской, видимо, ноги,

А другому так, обноски…

Всем — табак и папироски,

Денег малость на завод.

Бедный мы теперь народ!

Где ни кинься — недохватки,

Проедаем все остатки.

А остатки-то — увы! —

Всем известно, каковы:

Что народными трудами

Накоплялося годами,

Царь ухлопал на войну.

Обобравши всю страну,

Богачи не горевали,

Знай, карманы набивали,

Им — воюй хоть сотню лет;

Мы ж несем теперь ответ

За чужое дармоедство:

От былых господ в наследство

Получили мы дыру.

Прежде жили не в жиру,

А теперь того похуже,

Что ни день, нужда все туже,

Но, барахтаяся в ней,

Все же ждем мы светлых дней

Пусть враги шипят злорадно,

Дескать, все у нас неладно, —

Дескать, как мы ни вертись,

Нам без них не обойтись:

С подлой робостью старинной

К господам придем с повинной,

Разобьем пред ними лбы,

Их покорные рабы, —

Проявив покорства знаки,

Как голодные собаки,

Будем выть на все лады,

Чтоб спасли нас от беды,

От беды — лихой напасти

Наши "праведные власти",

Вновь на шею севши нам,

Распрасукиным сынам!

Так враги шипят ехидно.

Там, что будет — будет видно.

Трудно нам — чего трудней!

Наша воля с первых дней

Вражьи встретила рогатки.

Мы еще кровавой схватки

Не окончили с врагом:

Мироеды нас кругом

Осаждают силой темной,

Ратью сбродною, наемной,

Состоящей из бойцов —

Дураков иль подлецов.

То — враги в открытом поле.

Но средь нас еще их боле:

Сволочь, где ни посмотри.

Червь нас точит изнутри.

Эту гнусную заразу

Трудно, братцы, выгнать сразу:

Болью старою больна

Наша бедная страна.

То, что портилось веками,

Нынче голыми руками

Нам исправить в краткий срок —

Трудный все-таки урок.

И нужны не год, а годы,

Чтобы сладкий плод свободы,

Крепкий, сочный, зрелый плод,

Наконец, вкусил народ.

Петр в Москве не засиделся,

Ко всему он пригляделся

И усвоил дело вмиг.

Прихватив газет и книг,

Петр Костров в деревню едет,

Всю дорогу ею бредит:

"Не узнать, поди, ее!

Вот когда пошло житье!"

Разговор идет в вагоне:

"Жизнь какая, братец, ноне?

"Откровение" прочти;

Сходство полное почти.

Комиссар у нас-то выкрест.

Говорят, пришел Антихрист".

"Где?" — "В Москве. Отец Кирилл,

Поп наш, людям говорил,

Что легко узнать по знакам…"

"Верь поповским всяким вракам.

Был у нас отец такой…"

"Ну?.." — "Ну… вечный упокой.

Пойман, значит, был с поличным,

Пулеметчиком отличным

Оказался… Бунтовал…

Нас подвел и сам пропал".

"Тож у нас был бунт недавно.

Дурака сваляли явно.

Вспомнить срам, за кем пошли.

Благодетелей нашли:

Поп, урядник, бывший стражник,

Писарь — взяточник и бражник,

Старшина. Как на подбор!.."

Петра слушал разговор,

Слушал, вглядывался в лица.

"Жизнь… все та же небылица!"

Ельник… речка… три избы…

Телеграфные столбы…

Переезд… шлагбаум… будка…

Баба с флагом и малютка…

На высоком берегу

Деревушечка в снегу…

Вся картина так знакома!

Петра шепчет: "Дома!., дома!..

Сердце радостно щемит.

Поезд грохает, гремит,

Поезд ходу убавляет…

Петра шапку поправляет…

Сердце замерло в груди…

Стоп, машина! Выходи!

Вышел Петр на полустанок,

Видит пару чьих-то санок

И обмерзших мужиков.

Ждут, должно быть, седоков.

"Петра!.." — "Мать честная, ты ли?"

"А? Узнали, не забыли?"

"Чать, делили хлеб да соль.

Как забыть! Из плену, что ль?"

Обнял Петра дядю Клима

И кривого Питирима.

Дядя Клим пустил слезу:

"Лезь-ка в сани… Я свезу…

Настрадался ты, миленок…

Помню, брат, тебя с пеленок:

Препотешный был малец".

"Как мои там — мать, отец?"

"Расскажу потом, дорогой…

Ну, лошадка, с богом! Трогай!.."

Едут час и едут два.

Клим скупится на слова.

Стала Петру брать тревога,

Петр взмолился: "Ради бога,

Развяжи ты, Клим, язык.

Говори мне напрямик.

Без уверток, без обману,

Всех ли дома я застану?

Чтой-то ты, видать, юлишь".

"Ну, скажу, коли велишь.

Все, голубчик мой, от бога…

На кладбище всем дорога.

Помер, значит, дед Нефед,

А за ним старуха вслед.

Упокой, господь, их души!.."

"Ну, а как здоровье Груши?"

"Это ты насчет жены?

Баба, брат, не без вины…

Проучить придется малость".

"Что такое?" — "Знамо, шалость…

Закружилась голова.

Потерпела года два,

А потом… того… свихнулась.

Кой-кому тут приглянулась".

"А кому?" — "Да ну их к псам!

Разберешься после сам.

Есть ребенок… годовалый.

Петр, смотри, ты славный малый,

Лютым зверем не нагрянь.

Все, брат, бабы нынче — дрянь!"

Петр вошел в свою избенку.

С воплем кинулась к ребенку

Ошалевшая жена:

"Петр… не трожь!.. Не трожь!.."

"Не трону".

Сел бедняга под икону, —

Опершися на кулак,

Просидел всю ночку так.

Кисло пахло от пеленок.

Голосил вовсю ребенок.

Груша с каменным лицом

Наклонилась над мальцом,

Неподвижная, немая,

Ничего не понимая.

Петр сказал: "Орет… Уйми…

Что сидишь-то? Покорми!"

Прожил дома Петр с неделю.

Голова — что после хмелю.

Не осмыслишь ни черта:

Та деревня иль не та?

Те же сходы, как бывало:

Крику много, толку мало.

Тянут, кто во что горазд.

Но кто раньше был горласт,

Стал теперь горластей втрое.

Шум — как бы в осином рое.

Подло, тонко и умно

Кулаки поют одно.

Бедняки поют другое.

Все исходят в диком вое:

Кулаков четыре-пять,

А никак их не унять, —

Никакого с ними сладу.

День проспорив до упаду,

По домам идет народ.

Новый день и новый сход,

И на сходе так же точно

Кулаки вопят истошно:

"Братцы, бог-то есть аль нет?

Аль на небе тож… Совет?

Братцы, спятили вы, что ли?

Ошалели все от воли:

Воля вам права дала

Раздевать нас догола?

Раздевайте, леший с вами,

С вами, с вашими правами!

Разоряйте нас дотла,

До последнего кола.

Вам-то легче, что ли, станет?

А как черный день настанет,

Кто спасет вас от сумы?

Кто вам денег даст взаймы?

Мы ли были вам врагами?

Не ссужали вас деньгами

И зерном и чем могли?

Этим вы пренебрегли?

Все добро забыли наше?

Власть советская вам краше?

Чем вам так она мила?

Что досель она дала?

Насулила — эвон — горы!

А пока… дерет поборы.

Обобравши "кулаков",

Стала стричь "середняков",

Чтобы после, как известно,

Всех обобранных совместно

Под один подвесть ранжир,

Снявши с них весь "лишний" жир.

Пусть побольше будет голи!

Что ж, такой вы ждали воли?

Справедливость в этом, что ль,

Чтобы все сошли на голь?

Власть советская… Подите,

У соседей поглядите.

Разве Муромский уезд

Так, как мы, и пьет и ест?

Как в раю, живут там ныне,

Комиссаров нет в помине,

Разогнали всех к чертям!

По проторенным путям

Покатилась жизнь там снова.

Братцы, старая основа

Уж не так была плоха.

Было менее греха.

Были все-таки в дни оны

Не декреты, а законы.

Знали все, что уважать

И за что ответ держать.

А теперь мы, словно звери,

Запираем на ночь двери, —

Дрожь берет нас до костей;

Ждем непрошенных гостей, —

Вот они уж рядом рыщут,

Налетят, весь дом обыщут,

Перья все перетрясут,

Все, что можно, унесут.

Жив остался? Слава богу!

Кто ж окажет нам подмогу?

Кто вернет нам всем покой?

Как не мы, то кто другой?

Мы, лишь мы одни. Не так ли?"

Мужики стоят. Обмякли.

"Шут их знает, кулаков…

Может, впрямь, нас, дураков,

Волей только сбили с толку".

"Нынче вот купить иголку,

Так и той не сыщешь: нет!

Вот те, братец, и Совет!"

"И опять же, взять к примеру:

Защищали все мы веру,

Мать-Расею и царя.

А теперь воюем зря.

Зря сдаем детей в солдаты".

"Сами в этом виноваты:

Кто велит нам отдавать?"

"Надо, братцы, бунтовать".

"Мой-от сын удрал из части.

У невестки-то, у Насти,

Время близится рожать…

Как же Митьке не сбежать?

По хозяйству нонь хлопочет,

Пусть воюет там, кто хочет.

А Митюха мой хитер…

Образцовый — дизинтер!"

"Ну, а как, гляди, разыщут.

Ведь, пожалуй, крепко взыщут".

"Взыщут! Руки коротки.

Мы, чай, тож не дураки,

В головах не ветер свищет:

Спрячем Митьку, черт не сыщет!"

Мужики шумят, орут,

Живоглоты верх берут.

Стал тут Петр пред мужиками,

Пред своими земляками:

"Братцы, легче в землю лечь,

Нежли слышать вашу речь.

Братцы, дайте молвить слово.

То, что слышу я, не ново.

С виду — новые слова,

Да погудка не нова.

Стародавняя погудка

Мироедского желудка.

Кто туманит вам мозги?

Ваши кровные враги,

Живоглоты, душегубы,

Воют тут, оскалив зубы,

Вы же смотрите им в рот,

Разнесчастный вы народ.

Мало прежней вам науки?

Мало вынесли вы муки

В цепких лапах пауков,

Этих самых кулаков?

Кто вам душу испоганил,

Кто процентами тиранил,

Вашу кровь в былые дни

Кто сосал, как не они?

Кровопийцам вашим ярым

Как не гнуть к порядкам старым?

Ведь советская им власть,

Дело явное, не всласть.

Им она связала руки

И раскрыла все их штуки,

Все их подлые дела.

Нынче сила их мала.

В наглом брюхе вся их сила,

Мать их всех не доносила,

Чтоб им, гадам, околеть!

Им-то есть о чем жалеть,

Лить кровавых слез потоки, —

Ну, а вы-то, вы-то, доки:

Вместе с бывшим богачом

Вы жалеете о чем?

Что богач вас вновь не купит,

Что процентов с вас не слупит,

Что ему теперь невмочь

Помыкать и день и ночь,

Летней, зимнею порою

Вами, вашей детворою?

Впрямь ли, мудрым головам,

Жаль законов старых вам?

Чьи ж слова: "Закон — что дышло,

Куда хочешь, туда вышло?"

Чей, не ваш ли это стон?

И не вы ль кляли закон:

Уж такая, мол, планида —

"Где закон, там и обида!"

Жаль вам царского суда?

Кто судил вас? Господа,

Как хотели, так судили.

И про суд вы что твердили:

"В суд ногой, в карман рукой?"

Вновь вам нужен суд такой?

Иль налогов с вас не брали?

Брать — не брали, шкуру драли,

Не одну, а десять шкур,

Переписывали кур,

Коровенку уводили,

Деток малых не щадили,

Дохнут пусть без молока, —

Тож беда невелика.

У царя расходы — вона:

В день четыре миллиона!

Дармоедов всех не счесть:

Надо всем и пить и есть,

Казнокрады — обиралы,

Генералы, адмиралы,

Власти всякие, чины —

Пропитаться все должны.

Пристава, попы, жандармы,

Церкви, тюрьмы и казармы,

Стража, армия и флот —

Трона царского оплот…

Чем все это содержалось?

Чем, на горе нам, держалось?

Деревенской беднотой!

Под господскою пятой!

Вы покорно шею гнули!

Лямку черную тянули

И, нуждой себя моря,

Все молились… за царя!

Будь у вас ума поболе,

Были б мы давно на воле.

"Верноподданный" народ,

Вы проспали "пятый" год.

В городах тогда кипело…

Эх, иное было б дело,

Если б только вы тогда

Поддержали города!

Девять лет вы спали сладко.

Как проснулись — ой, как гадко:

Свой возлюбленный народ

Царь за шиворот берет,

На войне, что карты, мечет,

Миллион людей калечит,

Убивает миллион,

Миллион сдает в полон.

Мало? Жертвы царь удвоит —

Ничего ему не стоит.

И удваивал подлец.

Вот какой был злой конец

Распроклятой вашей спячки.

Вот откуда все болячки,

Что досель у нас болят.

В старых ранах — старый яд.

Вы же верите злодеям,

Живодерам-богатеям,

Мол, тому, что всюду — гной.

Власть советская виной, —

И что верное лекарство —

Посадить царя на царство!

Вот он, старый-то напев!

Полезайте в грязный хлев, —

В ту ж загаженную яму,

Сгреб бы дьявол вашу маму!

От кого я тут слыхал?

Кто-то горестно вздыхал,

Что к иголке нет подходу, —

Значит, к лешему свободу,

И Советы — ни к чему;

Дай иголочку ему,

А потом… лупи по роже.

Вон Кузьма Перфильев тоже

Жеребцом каким заржал:

— Митька с фронта убежал.

Спит таперича с женою.

Ну их с внутренней войною,

Этих всех большевиков:

Мало ль им своих полков

Заводского, значит, люда?

Мы… поспим с женой покуда! —

Долго ль Митьке спать с женой? —

Разговор пойдет иной

В скором времени, я чаю.

А пока я речь кончаю.

Братцы, я вам не указ.

Может быть, в последний раз

Нынче с вами речь веду я,

Возмущаясь, негодуя

И душой за вас скорбя.

Пожалейте вы себя.

Не вверяйтесь живоглотам,

Их лихим о вас заботам,

Их змеиной, подлой лжи.

За спиной у них ножи,

Власть советская им гибель,

Власть господская им прибыль,

А для вас — наоборот.

Заклепайте ж гадам рот.

Стройте сами вашу долю,

Укрепляйте вашу волю.

Стойте, милые, горой

За советский вольный строй.

В нем одном залог успеха,

Мироеды — нам помеха, —

Лишь тогда мы все вздохнем,

Как им головы свернем.

Чем борьба вся завершится —

Красной Армией решится.

Приложите ж все труды,

Чтоб спаять ее ряды,

Чтобы дать бойцов ей боле;

Пусть она на бранном поле

Под щетиною стальной

Станет грозною стеной

И решит одним ударом

Спор о новом и о старом, —

С царской шайкой спор решит:

Злую нечисть сокрушит.

Вот. Я все сказал. Простите!

Поступайте, как хотите,

Что касается меня,

То… я "Митькам" не родня.

Не чинить чтоб вам докуки,

Завтра утром — палку в руки

И айда от этих мест

На приемный пункт в уезд.

Там — в шинель, ружье на плечи

И — до новой, братцы, встречи,

Если только вновь она

В добрый час нам суждена!"

"Здесь, — богомолке так шептал монах смиренный, —

Вот здесь под стеклышком внутри сего ларца,

Хранится волосок нетленный, —

Не знаю в точности, с главы, или с лица,

Или еще откуда —

Нетленный волосок святого Пуда.

Не всякому дано узреть сей волосок,

Но лишь тому, чья мысль чиста, чей дух высок,

Чье сердце от страстей губительных свободно

И чье моление к святителю доходно".

Умильно слушая румяного отца,

Мавруша пялила глаза на дно ларца.

"Ах, — вся зардевшись от смущенья,

Она взмолилась под конец, —

Нет от святителя грехам моим прощенья:

Не вижу волоска, святой отец!"

Отец молодушку к себе зазвавши в келью

И угостив ее чаишком с карамелью

И кисло-сладеньким винцом,

Утешил ласковым словцом:

"Ужотко заходи еще… я не обижу.

А что до волоска — по совести скажу:

В ларец я в этот сам уж двадцать лет гляжу

И ровно двадцать лет в нем ни черта не вижу!"

Удар ножа верней. К чему лобзанья в губы?

Иудою Либкнехт не предан, а убит.

Не надо слез и слов, пускай душа скорбит.

Товарищи, молчите, стиснув зубы.

На злое дело палача

Ответ один — удар меча.

Великий сын и страж заветов отчих

Шел по стопам великого отца,

И не было среди вождей рабочих

Отважнее и пламенней бойца.

Он вышел в бой с передовым отрядом

И первый пал от вражьего свинца.

И роем мы могилу сыну рядом

С священною могилою отца.

Хвала тому, кто жил и пал героем!

Пусть враг дрожит в предчувствии конца.

Товарищи, вперед железным строем!

Мы старый мир до основанья сроем —

Таков завет и сына и отца.

Ликует подлый враг, злорадства не скрывая.

— Товарищ! Пред тобой картина роковая.

Запомни смысл ее, носи ее в себе,

И то, что для врага является утехой,

Пусть будет для тебя святой и кровной вехой,

Путь указующей — к отмщенью и борьбе!

Злой, рыже-красный клёст, взобравшися на елку,

Горланит дико и без толку.

Про певчего ж дрозда вам разве лишь глухой

Решится утверждать, что дрозд певец плохой.

Однако некий клест, тупой ценитель пенья,

Насчет веселого дрозда

Держался собственного мненья

И бедного певца развенчивал всегда, —

При всяком случае — удобном, неудобном —

Он поносил дрозда в каком-то раже злобном.

Случилося одной зимой,

Что голод наступил в лесу необычайный.

(На шишки выпал год весьма неурожайный!)

Пришел для птиц конец прямой.

Вот собрался у них совет: снегирь, синица,

Чиж, кто-то там еще и первым делом клест.

Клест — оборотистая птица.

Он первый речь повел, задравши гордо хвост:

Раз, дескать, в шишках нет излишку,

То надобно скорей устроить Центрошишку,

Все образуется тогда.

"А что касается… дрозда, —

Вдруг речь закончил клест нежданно, —

То до того, скажу, поет он бесталанно,

Что — с тем, чтоб нам его от пенья отучить, —

Из Центрошишки след дрозда нам исключить!"

Уж так бывает постоянно:

Клест запоет, дрозду приходится молчать.

Теперь пустился клест на новые делишки

И, слышно, норовит прибрать к рукам печать,

Стать первой скрипкою советской "Центрокнижки",

Судьей писателей… Довольно тонкий пост!

Что ж? Если сядет нам на шею центроклест,

Не получилось бы, смотрите, Центрошишки!

Морщины новые на лбу —

Тяжелой жизни нашей вехи,

Товарищ, кончим ли борьбу?

Товарищ, сложим ли доспехи?

Свободе нужен пьедестал.

Мы создадим его из стали.

Товарищ, знаю, ты устал.

И я устал. Мы все устали.

Я — не герой. Но ты — герой.

И крепок я — твоею силой.

О, как мне хочется порой

Прийти к тебе, товарищ милый!

Прийти. Взглянуть в твои глаза.

Смотреть в них долго с лаской нежной.

Еще не минула гроза,

И мы пред битвой неизбежной.

Мы будем биться. И следить

Я за тобою буду взглядом.

С тобой я должен победить

Иль умереть с тобою рядом!

Уж как я ли, между прочим,

Не старалася:

По районам по рабочим

Побиралася.

— Побирайсь, побирайсь, побирушечка.

С голубыми ты глазами, моя душечка!

Всех рабочих я сзывала

Для напутствия,

Куковала-куковала

До бесчувствия!

— Ах, кукуй, покукуй, ты, кукушечка!

Ты все песни растеряла, моя душечка!

Уж не помню, что плела я,

Горемычная!

Сплетни, враки, ругань злая,

Брань обычная.

— Уж ты ври, завирайся, моя врушечка,

Все равно ведь не поверят, моя душечка!

Куковала-голосила

Я до ноченьки,

Коммунистов поносила

Что есть моченьки!

— Покричи, покричи, ты, кукушечка,

Полечиться б тебе надо, моя душечка!

Мне тоска, другим потеха:

Издеваются!

Почему-то все от смеха

Надрываются!

— Посмеши, попляши, поскакушечка.

Ох, допляшешься до горя, моя душечка!

Прыгну — влево, прыгну — вправо,

Я — задорная!

Ну, хоть ты мне крикни "браво",

Сотня черная!

— Ах-ах-ах, в чьих руках ты, игрушечка?

Черносотенного стала, моя душечка?!

Писал я, друзья, не для славы,

Не для легкой забавы,

Не для сердечной услады.

Не сладкие рулады,

Не соловьиные трели

Выводил я на нежной свирели:

Просты мои песни и грубы.

Писал я их, стиснувши зубы.

Не свирелью был стих мой — трубой,

Призывавшей вас всех на решительный бой

С мироедской разбойной оравой.

Не последним бойцом был я в схватке кровавой.

Просты мои песни и грубы,

Зато беднякам они любы.

Не боялся я критики строгой:

Шел упорно своею дорогой.

С вами шел я, товарищи, с вами иду

И идти буду вместе… пока упаду!

Зарыдала горько матушка.

Напился ее Панкратушка,

Нализался-налимонился,

С попадьей не церемонился:

Ухватив ее за холочку,

Всю измял ей батя челочку.

"А блюди себя, блюди себя, блюди!

На молодчиков в окошко не гляди.

Не до жиру, быть бы живу нам теперь.

К нам беда, лиха беда стучится в дверь.

Ох, пришел конец поповскому житью.

Вот с того-то я и пью, с того и пью!

С жизнью кончено привольною —

Стала Русь небогомольною —

С храмом нет союза тесного,

Уж не чтут царя небесного,

Ни блаженных небожителей,

Чудотворцев и целителей.

Добралися до таинственных вещей:

Раскрывают в день по дюжине мощей.

А в серебряных-то раках — ой, грехи! —

Ничего-то нет, опричь гнилой трухи,

Стружек, ваты да толченых кирпичей.

Чей обман тут был? Ну, чей, скажи? Ну, чей?

Мы, попы, народ колпачили,

Всех колпачили-дурачили

И крестами, и иконами,

И постами, и поклонами —

Поясными и коленными,

Пред останками нетленными.

А останки те, останки те, увы,

Знаешь, матушка, сама ты, каковы.

Ну, какой же после этого дурак

Будет чуда ждать от этих самых рак,

Лепту жертвовать и жечь по сто свечей

Перед грудою… нетленных кирпичей?

Ох-ти, с нами сила крестная!

Смута, смута повсеместная,

Развращенность, непочтительность,

К церкви божьей нерачительность,

Несть о вере сокрушения,

Несть священству приношения.

Ой ты, мать моя, комар тебя язви,

Брось ты помыслы свои насчет любви.

Не до жиру, быть бы живу в эти дни:

Жизнь попу теперь, хоть ноги протяни.

Ни гроша-то за душою, ни гроша.

Никакого нет от церкви барыша!

Сосчитай-ка, мать, пожиточки.

Обносились мы до ниточки.

Что досель нашарлатанено,

Все, что в церкви прикарманено,

Все, что сжато, где не сеяно,

Нынче по ветру развеяно.

Всё налоги, всё налоги без конца.

А доходу — ни с могилы, ни с венца.

Таксу подлую на требу завели.

О прибавочке — собакою скули.

В церкви пусто, у совета же толпа.

Все дела теперь решают без попа!

К черту службы и процессии!

Поищу другой профессии.

Срежу косу, сбрею бороду.

Молодцом пройдусь по городу,

Поступлю — лицо ведь светское! —

В учреждение советское.

Уж как, матушка, решусь я, так решусь.

В коммунисты, в коммунисты запишусь.

С продовольственным вопросом я знаком:

Проберуся комиссаром в упродком.

Будет вновь у нас и масло и крупа.

Поцелуй же, мать, в последний раз… попа!"

Попадья с попом целуется,

С попадьею поп балуется.

На душе у них так радостно:

"Заживем опять мы сладостно.

К делу новому примажемся,

Тож в убытках не окажемся!"

Землячки мои, вы будьте начеку:

Не пускайте вы мышей стеречь муку!

Много нынче всякой швали к нам бежит.

Поп расстриженный искусу подлежит.

Сразу к делу допускать его не след.

Пусть доверие заслужит, дармоед!

Собралися три партнера.

Стали карты раздавать.

"Клемансо, вы без онера?"

"Крою, крою! Наплевать!"

Клемансо упорно жулит,

У Ллойд-Джорджа недобор,

Вильсон двери караулит:

"Тише! Тише! Бросьте спор!

Кто-то ходит у окошка,

Посмотрите, господа".

"Итальянец и япошка".

"А, пожалуйте сюда!"

Шулер шулера подводит.

Клемансо, войдя в азарт,

Вместо красной — черной ходит.

"Не подменивайте карт!"

"Эх, вали напропалую!"

Клемансо, пошел ва-банк:

Грабь союзницу былую!

Поднимай упавший франк!

У Ллойд-Джорджа рожа вянет:

Стерлинг явно исхудал.

Фунт на фунт уже не тянет.

Положительный скандал!

Доллар — подлинная рента,

Верят все ему в кредит.

Но — по мненью президента —

"Осторожность не вредит".

"Осторожность, осторожность,

Осторожность, господа!

Ждет нас всякая возможность,

Не прошла еще беда.

Обернется счастье фигой,

Коль окрепнет большевизм.

Надо нам особой Лигой

Подновить наш механизм.

Станем твердо друг за дружку

Чтоб от бед себя спасти.

Словом, общую нам кружку

Надо, братцы, завести!"

Столковалися в два слова,

Подмахнули векселя.

Кружка общая готова:

Лига Наций. Вуаля!

Лига Наций. — Карты ясны! —

Мировой Торговый Дом.

Пять разбойников согласны

Честно жить… чужим трудом!

Все прохвосты славословят

Лигу Наций (то-бишь трест).

Пять разбойников готовят

Для России… новый Брест.

Лига Наций! Лига Наций!

Для буржуев — ананас.

Псы, за сколько ассигнаций

Вы отступитесь от нас?

У Мартова — припадок снова,

Поди такому докажи,

Что подменять свободу слова

Нехорошо свободой лжи,

Что всем (и глупому эсеру

И меньшевистскому лгуну)

Знать надо истину одну:

"Послушай, ври, да знай же меру!"

Как во славном то было во городе,

Да в Новочеркасскиим,

Малый круг, старшина вся казацкая,

Она собиралася.

Не на радость сошлись атаманщики,

Не на пированьице:

Злое горе на них понадвинулось,

Беда неминучая.

Перед кругом Краснов генерал — он ходил,

Ходил, горько плакался:

"Генералы мои, вы полковники,

Есаулы храбрые,

А и крепкую, братцы, нам думушку

Надо передумати.

Нам с московскою Красною Армией

Нету силы справиться:

Притомилися кони казацкие,

Сабли притупилися,

Наше храброе войско казацкое

В боях истрепалося,

Офицерство, погибель почуявши,

В кабаках шатается,

Голь казацкая с Красной Армией

Во всю мочь братается.

Наступать уже не с кем нам более

И податься некуда,

На заморскую помощь надеяться

Нам уж не приходится, —

Пред врагом положила оружие

Силушка яицкая.

Все растет, расползается, ширится

Язва большевицкая!"

Как во славном то было во городе,

Да в Новочеркасскиим,

В малом круге казачеству старому

Пел Краснов отходную,

Пел отходную всем атаманщикам,

Их житью привольному.

За окном той отходной подтягивал

Молодой детинушка:

"Уж как с вами, злодеями нашими,

Скоро мы расправимся!

На Кубани-реке да на Тихом Дону

Встанет вся, поднимется,

Соберется в один, во Советский свой круг

Голытьба казацкая!"

Из-под тучки ветер веет,

Из-под падеры — снежок.

У девчонки сердце млеет,

Что не пишет мил-дружок.

Едут сани из Казани,

Кони падают в снегу.

"Жду я, жду письма от Вани,

Все дождаться не могу!"

Эвон, снегу сколько, шутка!

Нет ни краю, ни конца.

Не горюй, не плачь, Машутка:

Жди от Вани письмеца.

Мы дороги все исправим

Без особого труда:

На учет весь снег поставим, —

Снег исчезнет без следа!

Говорила дураку:

Не курил бы табаку,

А сосал бы соску.

— Рубль за папироску!

Исходила я все лавки,

Канифасу не нашла.

Пуд муки за три булавки

Я приказчику дала.

Ой, хохонюшки, хо-хой,

Ходит барин за сохой,

В три ручья он слезы льет:

— Нашей кровушки не пьет!

Косит Федя на реке

В новом барском сюртуке.

Нарядился дуралей, —

Ты в поддевке мне милей!

На платочке я для Феди

Вышиваю буки-веди.

В Красной Армии, в бою,

Помни милую свою!

Будь я парнем, не девицей,

Была б вольною я птицей.

Не сидела б, не тужила,

В Красной Армии служила!

Привет подвижницам, чей путь высокий прям!

Привет мой женщинам, идущим к цели ясной,

Подругам, сестрам, матерям

Героев нашей рати Красной!

И друг, и брат, и сын, идя на смертный бой,

Пусть знают, жертвуя за волю братской кровью,

Чьи очи скорбные следят за их судьбой

С немым восторгом и любовью!

Но трусы жадные, кем овладел испуг

И кто покинул пост, где стойко бьются братья,

Пусть знают, чьи их ждут суровые проклятья

И для кого они — не сын, не брат, не друг1

Наступят дни: весь мир цветущим будет раем,

Власть утвердит свою освобожденный Труд.

Но друга, матери, сестры последний суд

Не оправдает тех, на ком клеймо Иуд.

Позор предательства вовеки несмываем!

От вора нет запора:

К добру чужому вор всегда пути найдет,

И если сторожит добро собачья свора,

Так он и свору уведет.

Зачем? Известно, для продажи.

(Собачина теперь за лакомство идет.)

В одном селе, что день, то объявлялись кражи:

Там — лошадь увели, там — боров был и нет,

Там — весь амбар очистил кто-то…

Гадали мужики: чья б эта вся работа?

Напали под конец на след:

Корнея сцапали с поличным!

"Ты что же, вражий сын? Был мужиком отличным

И вдруг…"

"Попался, черт? Ну, как нам быть с тобой?"

"Коня чужого вел, хе-хе, на водопой?!"

Шумел кругом народ, глумясь над конокрадом.

Корней, понурившись, стоял перед толпой,

Из глаз катились слезы градом.

"Я… братцы!.. Господи!.. Какой я, братцы, вор?

Не помню, как залез к Федоту я во двор…

Попутал, знать, меня нечистый

(Корней был паренек речистый).

Да рази ж я когда, хоть раз до этих пор,

Был вами в чем худом замечен?

Да попадися мне какой-нибудь злодей,

Который нищил бы людей,

Он мною первым был бы насмерть изувечен!

Не о прощении я, братцы, вас молю.

Я докажу, кто я! Все убедились чтобы…

Назначьте сторожем меня, хотя б для пробы…

Я за неделю всех воров переловлю!"

Размякли мужики. Помиловали вора.

"Что ж, — молвил дед Егор, — простим на первый раз.

Ступай, Корней, но впредь уж не пеняй на нас:

Убьем, как пса, без разговора!"

"Да я… — завыл Корней, — да чтоб мне околеть!"

И в ту же ночь у деда у Егора

До ниточки очистил клеть!

Кто ждет раскаянья от Виктора Чернова?

Нет, он неисправим, эсеровский Корней!

Белогвардейская все та же в нем основа.

Чтоб волк эсеровский не рвался до мясного,

Не оставляй ему — не то зубов: корней!

Так дело будет поверней!

Вновь Чернов воюет с нами,

Поднимая злобный вой.

"Долго мертвый меж волнами

Плыл, качаясь, как живой".

Учредилки образ ясный

Воспевает во весь дух.

"Безобразно труп ужасный

Посинел и весь распух".

Учредилкой излечиться

Убеждает он народ.

"И утопленник стучится

Под окном и у ворот".

"Мужику какое дело?"

Как Чернов ни верещит,

"Он потопленное тело

В воду за ноги тащит".

Ах, создание Чернова

Навсегда пошло на слом.

"И от берега крутова

Оттолкнул его веслом".

Понимаем, дескать, сами,

Кто народу враг прямой.

"Проводив его глазами,

Наш мужик пошел домой".

Друг Чернов, молва худая

Про тебя уже стара,

"Кобылица молодая,

Честь кавказского тавра".

Не пугай: "Колчак под боком"!

На тебе — его лучи.

"Не косись пугливым оком,

Ног на воздух не мечи".

Против нас поднявши травлю,

Вновь стоить ты пред бедой:

"В мерный круг твой бег направлю

Укороченной уздой".

Так-то!

У божественной иконы

Две старушки бьют поклоны,

Бьют да бьют, —

Две старушки,

Побирушки,

Слезы льют.

Сухонькие, бледные…

Сирые, бездомные…

Бедные,

Бедные!

Темные,

Темные!

Вздохи… Стоны…

У иконы

Две старушки бьют поклоны,

Распластались у подножья:

"Мати божья!.. Мати божья!.."

"Примем смерть… Пойдем на муки!"

"Упокоимся в раю…"

"Не дадим злодеям в руки

Мать-заступницу свою!"

Богомольцы, богомолки

Возле Иверских ворот.

Будоражат злые толки

Одурманенный народ.

Спор вести с детьми за соску

Взрослым людям не с руки.

— Измолитесь вы хоть в доску,

Чудаки!

Бавария — гох,

А Шейдеман — ох!

А мы прокричим Баварии — ура!

Давно, мол, братцы, пора.

Долго мы ждали. Но как бы то ни было,

"Нашего полку прибыло".

(По оригинальному выражению одного моего друга.)

Наше зерно дает пышный росток.

Взявши энергии жизненной с Юга,

Хорошо б напереть нам теперь на Восток.

Чтой-то Колчак там весьма зарывается

(Англо-французистый тож ананас).

Волга широкая нынче вскрывается —

Твердо я верю — для нас!

Наши по ней поплывут караваны

Барок и всяких судов.

Рушатся подлые планы

Наших врагов.

Скоро по Волге в Россию голодную

Всяких даров навезут.

Прыть паровозную и пароходную

Уголь повысит, и нефть, и мазут.

Дело у нас тогда сразу изменится.

Легче вздохнет наш народ.

Вы-Сов-Нар-Хоз молодцом подбоченится,

И оживится Ком-Прод!

У московского почтамта

Неустанно каждый день,

Тихо шлепая по луже,

Грустно бродит чья-то тень.

В зал войдет, и писем спросит,

И печально отойдет,

И до вечера тоскливо

От кого-то вести ждет.

Ждет и жалобно бормочет

Всем понятные слова:

"От венгерского совета,

Адрес: Ленину, Москва".

Дню на смену ночь приходит.

Наступает новый день.

По почтамту снова бродит

Та же горестная тень.

Подойдет к окошку, спросит,

И печально отойдет,

И опять до поздней ночи

От кого-то вести ждет.

Ждет и злобно повторяет

Всем понятные слова:

"От баварского совета,

Адрес: Ленину, Москва".

Дню на смену ночь приходит,

Наступает новый день.

У почтамта снова бродит

Та же горестная тень.

Тихо шлепает по луже,

Горький жребий свой кляня:

"Почему же, почему же

Не приветствуют меня?"

Тень обиженная хнычет,

И в обратный путь бредет,

И прохожим в руки тычет

Желтый лист — "Всегда вперед".

Родриго, ты — дурак,

Да и хвастун к тому же.

Ну, не сердися, друже.

А дело было так,

Как нам казалося тогда: не надо хуже.

Ребята, что же вы, как будто ныне пост?

Эй, Педро, крикни там, чтоб музыка играла.

Вина! Вина! И первый тост —

За адмирала!

В широкой шляпе и в плаще

Он, как литой, стоял, пронзая даль очами:

Днем — берегов искал и ждал огней — ночами.

Искал и ждал… Вотще!

Как чайки белые, неслись три каравеллы,

На них томились мы, — матросы-удальцы,

Ватага буйная, тюремные жильцы

Ее величества, добрейшей Изабеллы.

Томились мы не день, не два, не три…

Ни признака земли не видя три недели,

Мы все глаза уж проглядели.

Пустыня водная, куда ни посмотри!

Родриго!.. Не ведет и ухом.

Во лжи упорствовать ты будешь до седин.

Все, все, отважные, тогда мы пали духом,

Не ты один!

Зато крикливее нас всех ты был, Родриго:

"Пускай на родине нас ждет любое иго, —

Все лучше, чем самим спешить до срока в ад.

Товарищи, Колумб нас, глупых, всех морочит, —

Погибель верную себе и нам он прочит.

Пора, товарищи, нам курс держать назад!"

Но, как литой, стоял, не отходя от румба,

Вонзая очи в даль, великий адмирал.

Ребята, выпьем за Колумба!

Он правду говорил. А ты, Родриго, врал.

И, ободряя нас умышленным обманом,

Пространствам пройденным урезывая счет,

Он нас уверенно вел к заповедным странам.

Кто смеет у него оспаривать почет?

Мы, духом падая, роптали, —

И — в этом совесть чья чиста? —

Родриго, и мои уста

Колумбу злобные проклятия шептали.

Меж тем всё шли да шли томительные дни,

Мы бредили землей и страх свой унимали:

То ночью видели какие-то огни,

То утром облака за землю принимали.

Разочарованным, снедаемым тоской,

Какою был для нас отрадою великой

Нежданный вид среди безбрежности морской,

Вид ветки с ягодою дикой!

Какое шумное мы подняли вытье,

Какое всех тогда объяло нас веселье,

Когда мы на волнах увидели копье,

Рук человеческих изделье!

Как стало нам тогда легко!

И хоть порой еще нас и брало сомненье,

Колумб нас ободрял: "Друзья мои, терпенье!

Предвестья — налицо. Земля недалеко!"

Ту ночь ты помнишь ли, Франциско?

И как ее забыть? Она у нас одна.

Над синей гладью низко-низко

Стояла красная луна.

Шла "Пинта" впереди. "Санта-Мария" с "Ниной"

За нею рядом. Всех попутный ветер гнал.

Вдруг — пушка рявкнула над водною равниной.

Родриго, это ты нам с "Пинты" дал сигнал.

Все, затаивши дух, впилися в даль глазами.

И с корабля до корабля

Кричали всеми голосами!

"Земля!.." — "Земля!!."

Пьяня себя чужой и неразумной лестью,

Родриго хвалится теперь завидной честью:

Он берег увидал и первый подал знак.

Родриго, ты — дурак!

Ты ль споришь первенством с великим Христофором?

Слепым щенком лежал в корзине ты, скуля,

Когда уж пред его духовным, ясным взором

Цвела заветная земля!

Мать у тебя еще под носом вытирала

И замывала твой торчавший сзади хвост,

Когда для нашего седого адмирала

О новых берегах попутный пел норд-ост!

Эй, крикни музыке, чтоб веселей играла!

Подбавь еще вина! Друзья, поднимем тост

За адмирала!!

Отец служил у "дорогих господ"

(Свои харчи и восемь красных в год),

А я, малец, был удостоен чести:

С сопливым барчуком играл нередко вместе;

Барчук в колясочке мне кнутиком грозил,

А я… возил.

Не помню: то ль "игра" мне эта надоела,

То ль просто мною дурь мужичья овладела,

Но… "конь" забастовал и, бросивши игру,

К отцу забился в конуру.

Барчук, упорствуя, стучал ко мне в окошко:

"Ну, повози меня, Демьян, еще немножко!"

И соблазнял меня,

Забастовавшего коня,

Ревевшего в каморке гулкой…

Французской булкой!

Когда я услыхал о "булке Колчака",

Я вспомнил барчука.

Ну что ж? Польстясь на ласку,

Впряжемся, что ль, опять в господскую коляску?!

"Дай, барин, булку. А потом…

Хоть застегай нас всех кнутом!"

То не рать идет на нас, не сила ханская,

Не орда деревни топчет басурманская, —

Это армия идет чернопогонная,

Та ль оравушка сибирская — чалдонная,

С офицерами, с помещичьим правительством,

Под колчаковским верховным предводительством,

Под знаменами с колчаковской короною —

То ль с орлом былым, то ль с дохлою вороною.

Сам Колчак, по фронту едет он со свитою,

Со всей сволочью дворянской именитою,

Скалит зубы лютый аспид, ухмыляется,

Перед армией своею похваляется:

"Уж, чалдоны вы, чалдоны мои верные,

Холуи мои, холопы вы примерные,

Потрудился я над выправкою вашею,

Не жалел, кормил березовою кашею,

Все изведали мое вы милосердие,

Покажите ж вы теперь свое усердие:

Не жалея своей силы — алой кровушки,

Положите за меня свои головушки,

Чтоб, деревни, города спаливши целые,

Через трупы через ваши посинелые

С офицерской моей гвардиею пламенной

Я дошел бы до Москвы до белокаменной

И, увенчанный всесветной царской славою,

Осчастливил Русь колчаковской державою:

Посадил бы вкруг себя господ сенаторов,

По губерниям назначил губернаторов,

Разослал бы становых к местам насиженным,

Землю всю б вернул помещикам обиженным, —

Склады, фабрики — железные, суконные —

Снова в руки передал бы я в законные;

Богачам-купцам вернув статью доходную,

Разрешил бы я торговлю им свободную,

Городским бы господам вернул владения,

Вновь питейные открыл бы заведения,

В ход пустил бы все заводы спиртогонные,

С винных лавок брал прибытки б миллионные,

Все казармы вновь набил бы я солдатами:

"Маршируйте перед царскими палатами!

Расправляйтесь, черти, с братьями и сестрами:

Утверждайте власть мою штыками острыми!

Защищайте достояние господское!

Запрягайте в барский плуг сословье скотское!"

С подлой чернью, своевольной, узколобою,

Поведу я, новый царь, уж речь особую:

Задушу двойной, тройною контрибуцией,

Запорю, чуть где запахнет революцией, —

Не за речи, а за помыслы продерзкие

В клочья мяса превращу все рожи мерзкие, —

В тюрьмах буду подлецов гноить повалкою,

В церкви буду загонять железной палкою:

"Войте, псы, на четвереньках по-звериному,

Присягайте — покоряться мне единому

С благоверною супругой и со чадами!"

Мужичью пригну я головы прикладами:

"Много, черти, вы мутили да похабили!

Возвращайте, что у бар вы понаграбили,

Все до перышка сносите мне, до ниточки:

Покрывайте-ка господские убыточки!"

Не забыты будут мной отцы духовные:

Увеличу я доходы их церковные

И земельные угодья им пожалую:

"Службу вы, отцы, несли царям не малую,

Проявите ж и ко мне святое рвение:

Всенародное устройте вы говение,

Исповедайте всю челядь непокорную,

Помогите мне траву всю вырвать сорную,

Злые плевелы отвеять все решительно, —

А уж я по ним ударю сокрушительно;

Не осталось чтобы семени проклятого,

Буду вешать бунтарей через десятого!

Никакого лиходеям послабления,

Чтобы помнили, как делать разграбления,

Как господское добро себе присваивать,

Как советское правление устраивать!

Будут маяться, как деды их не маялись!

Так зажму, чтоб бунтовать навек закаялись!"

Кончил речь Колчак, из пушки ровно выпалил,

Свои буркалы на фронт свирепо выпялил,

Ажио пятки у чалдонов зачесалися.

(Только пятками чалдоны и спасалися.)

"Ой вы, пятки ж наши быстрые, вы пятушки!"

Переглядываться стали тут ребятушки,

То ль колчаковское воинство хороброе:

"А ведет Колчак на дело нас недоброе,

На Иудино ведет на злодеяние!

Ждет какое ж нас за это воздаяние?

А не в пору ль, чем служить такому ворону,

Передаться всем на красную нам сторону,

На ту ль сторону рабочую, крестьянскую,

Сообща с ней доконать всю сволочь панскую,

Всю дворянскую породу именитую,

С Колчаком и всей его проклятой свитою?!

А не в пору ль, чем нам биться с братьей кровною,

Кончить дело мировою полюбовною,

Да просить, чтоб нас простили обмороченных,

Да в Советы слать людей неопороченных,

Власть Советскую повсюду строить честную,

Трудовую жизнь налаживать совместную?!"

Эх, кабы да это, братцы, все случилося!

Уж и что бы на Руси-то получилося!

Кабы оземь Колчаков мы всех шарахнули,

То-то б зажили, — святые б в небе ахнули!

Жизнь земная стала б слаще райской сладости,

И уж выпил бы я здорово на радости!

Я — не поклонник большевизма,

Я — стойкий, честный демократ,

Я — для поправки организма —

Хватил сто тысяч аккурат.

Пусть все кадят рабочей блузе,

Мне так пристал цилиндр и фрак.

И у себя в "Центросоюзе"

Я не дурак, я не дурак.

За неустанные работы

Я получил свой пенсион.

Как хорошо не знать заботы,

Попав в швейцарский пансион.

Бродить в горах весной и летом,

И сладко пить, и сытно есть,

И проявлять пред целым светом

"Демократическую" честь.

Кооператор я солидный,

Не вор, не плут. Люблю уют,

И — раз предлог есть благовидный, —

Смешно не взять, когда дают.

Взять, и с отменно чистой миной

В кафе швейцарском вечерком

Сидеть с дражайшей половиной

И томно бредить Колчаком.

Стоит кулак и чешет бороду:

"Ох-хо-хо-хо! Дела-дела!

Опять комиссия из городу:

Каких явилось два орла!

Имел я добрых две винтовочки.

Приберегал их до поры.

Ждал измененья обстановочки.

У, псы, едят вас комары!

Нашли винтовки под периною,

Не пулемет, как у попа.

С какой бы яростью звериною

Я размозжил вам черепа!

Убавь, кричат мне, фанаберии,

Не то!.. Ну что ж? В конце концов

Для ихней красной артиллерии

Пришлось отдать двух жеребцов.

В красноармейцы, вишь, охотников

Столпилось сколько у стола.

Для трех сынков моих, работников,

Давно уж очередь была.

Укрыл. Где чадушки спасаются,

Пока никто не подсмотрел.

Худеют парни. Опасаются,

Поймают — кончено: расстрел!

Ох, что же это стало деяться?

Когда ж я обрету покой?

Терпеть? Еще ли ждать-надеяться?

Аль уж надежды никакой?"

Страдая всей своей "утробою",

Скулит кулак: "Дела-дела!"

И смотрит с бешеною злобою

На флаг кумачный у стола.

Читали меньшевистскую декламацию?

Какую Колчаку дали аттестацию!

Не стоит-де он меньшевистской симпатии,

Потому что он враг демократии.

Слова из песни не выкину:

Влетело заодно и Деникину:

— Надо смотреть за Деникиным в оба,

Подозрительна, дескать, и эта особа, —

А Деникин смеется ("От слова не станется!"),

Прет на нас и назад не оглянется,

Оставляет свой тыл без внимания,

Потому что в тылу — "шейдемания",

Меньшевистская братия,

Грузинская демократия,

Стадо вьючных, покорных Антанте, ослов,

Воплощение мартовских слов,

Живая тому иллюстрация,

Что демократия — не реставрация.

— Мартов, дав большевизму анализ критический,

Позабыл помянуть про демократический

"Идеал воплощенный", меньшевистский Тифлис!

Браво, Мартов! Божественно! Бис!

Декламируй за нашей спиною,

Благо нашей гражданской войною

Огражден ты от риску

Подкрепить пред Деникиным клятвой "подписку"

В том, что после Деникинской "палочной критики"

Навсегда отрекаешься ты от политики.

Жалкий вождь жалкой партии — гнусной и жалкой!

Свыкшись некогда с царскою палкой,

С генеральскою палкой ты свыкся бы тоже.

(Это мы генералов колотим по роже.

Хоть "растрижды верховное" будь он правительство!)

Ты ж, наверно, уже мастеришь репетицию:

— "Ва… ва… ваше… высокое., превосходительство…

Разрешите… подать вам… "петицию"!"

Ночь… Небо синее… Луна и все такое…

Опять же рядышком кума…

Так диво ли, что волк, разнежившись весьма,

Стал исходить в любовном вое?

"Ах, кум, — заахала восторженно лиса, —

Бывают же такие голоса!

Кум, перестань. Смотри: я плачу!"

"Недурно? — отвечал куме польщенный волк. —

Ну, успокойся, я умолк.

Как видишь, я своих талантов зря не трачу.

Хотя, по совести, какой же я певец?

Нет, ты послушала б хороший хор овец,

Так ты признала бы без моего влиянья:

Нет ничего милей овечьего блеянья!

"Ме-ме!.. Ме-ме!.." Напев как бы совсем простой,

А что такое "ме"? Ты вслушайся да вникни.

Выходит — ежли волк овце прикажет: стой!

Так значит: стой, овца, не пикни!

Покорно отвечай своею головой

И волка не вводи в излишнюю досаду,

Чтоб, утолив тобой законно голод свой,

Волк большего вреда не причинил бы стаду.

Да. Потому что волк есть волк, а ты — овца,

И оба правы до конца,

И ни к чему все эти толки,

Что гибель скорая постигнет всех волков,

Раз основной закон истории таков:

Где есть дремучие леса, там есть и волки.

И ясно, что пройдут еще века, века,

Пока расчистятся все дебри и пока

Вся жизнь устроится по новому закону,

Настанет тишь да гладь, да божья благодать, —

Мир уподобится овечьему загону:

Везде одна овца, а волка не видать.

Но рая этого придется долго ждать!

До тех же пор овце брыкаться неприлично.

Вот что такое "ме". Ты поняла, кума?"

"Еще бы! Поняла отлично.

Во всех курятниках обычно

Такие ж песенки слыхала я сама".

Чём, право, не пример овечьих убеждений,

Весьма приятных для волков

(Для всех Деникиных и прочих Колчаков),

Me… ме… ме… методы программных рассуждений

Me… ме… ме… ме… меньшевиков?!

Дорогая моя "социал-демократия",

Мартов, Дан и прочая меньшевистская братия!

Знаю я, что в Москве вам — тоска.

Опять же, нет хлеба ни куска,

Об этом вы вопиете на всех переулках,

Так поговорим… о колчаковских булках.

А впрочем, вы — люди с головами,

Знаете, что Колчак кормит только словами,

Давая на закуску

Расстрел, плеть или кутузку,

Смотря "по вине".

Поговорим лучше об идеальной стране,

Где правят ваши единомышленники,

Социал-промышленники.

О Грузии вы послушаете с удовольствием.

Хоть и там не густо с продовольствием,

А все ж, если б вы Грузию навестили,

"Три Ноя" вас бы угостили,

Угостили б, наверно, не слишком открыто, —

Чужие свиньи залезли в корыто.

Ну, да и вам останется что-либо.

Что останется, и на том спасибо.

Приятели ваши — природные буфетчики:

"Социал-банкетчики"!

Немцев принимали — банкет!

Турок встречали — банкет!

Англичан приглашали — банкет!

Играли с Томсоном в крокет,

Облизывали ему пятки.

Шустрые ребятки!

Англичане уйдут, придут итальянцы,

Опять банкет и танцы,

Шашлык и макароны,

Да здравствуют новые "патроны",

Сиречь — покровители! —

Запляшут грузинские правители!

"Пляши, враже, як пан каже!"

"Ничего, что рожа в саже:

Оботремся лакейской салфеткой,

А баре угостят конфеткой!

Сласти, не сласти,

Главное: удержаться у власти!"

А почему сие необходимо?

Грядущее — неотвратимо.

Все знают, что оно несет.

Подлецов ничто не спасет!

Насчет грузинского "рая" вы правы:

Там новый быт и новые нравы.

Английские солдаты

Заняли лучшие палаты,

Воздвигли перед ними площадки

И продают шоколадки,

Ананасы и другие деликатесы.

Окромя того, англичане большие повесы:

До вечера торгуют аккуратно,

Вечером и ночью — "раздача бесплатно",

Принимают ночных гостей сердечно,

Дам и девиц, конечно!

Все дамы, знатные и незнатные,

Получают подарки "бесплатные"

И, целуя иного лейтенанта,

Визжат: "Да здравствует Антанта!"

Вот она, высшая политика!

А Церетели слывет за паралитика,

Не имеет никакого успеха:

"Только делу помеха!"

Друзья, тут ни при чем моя язвительность.

Все это подлинная действительность —

Сам Жордания дал оценку своей тактике:

"Проходим этнографию… на практике.

Даем возможность для тифлисских жителей

Не покидая родных обителей,

Изучать все нации Европы.

Скоро приедут эфиопы,

Устроим банкет на лоне природы,

Дамы сбросят "парижские моды",

"Парадная форма" — полное обнажение.

Потому: "эфиопское положение"!

Мартов! Попробуй дать "опровержение",

Скажи громко, что я, дескать, лгу.

Я еще почище факты берегу.

Пока их приводить нет необходимости,

Но я докажу, что "Тифлис — дом терпимости",

Что грузинские меньшевики — социал-духанщики,

Прохвосты и обманщики,

И что близятся дни,

Когда будут они

Со всем угнетающим Грузию сбродом

Сметены, словно мусор, восставшим народом.

Образина — для иконы,

Просто ангельской красы:

Генеральские погоны,

Генеральские усы,

Щеки жирные обвисли,

Под глазами два мешка,

Без единой светлой мысли

Меднолобая башка,

Рожа выбритая гладко…

Будьте, братцы, начеку:

С ним буржуям будет сладко.

Но не сладко мужику!

Взгляд суровый, голос зычный.

Верным псом он был царю.

Разговор его обычный:

"Расстреляю!.. Запорю!.."

Всех тянуть привык он в струнку,

Нынче требует того ж.

Он — судите по рисунку —

На урядника похож.

Душегуб, прямой грабитель,

Всех помещиков кумир.

Этот, что ли, нам "правитель"

Принесет и хлеб и мир?

Без земли, без вольной воли,

Барам вновь попав в полон,

Эту гадину мы, что ли,

Возведем на царский трон?

Выбирайте!.. Дело ваше!..

(Я устал за вас болеть.)

Строй советский ли вам краше,

Генеральская ли плеть?

Чтоб надуть "деревню-дуру",

Баре действуют хитро:

Генерал-майора Шкуру

Перекрасили в Шкуро.

Шкура — важная фигура:

С мужика семь шкур содрал,

Ай да Шкура, Шкура, Шкура,

Шкура — царский генерал!

Два соседа — Клим с Авдеем —

Голосят во все нутро:

"Оказался лиходеем

Генерал-майор Шкуро!"

Ждали, видно, с ним амура, —

Он же в лоск их обобрал,

Ай да Шкура, Шкура, Шкура,

Шкура — царский генерал!

Плачет тетушка Маланья,

Потеряв свое добро:

"Вытряс все до основанья

Генерал-майор Шкуро!

На Совет смотрела хмуро, —

Вот господь и покарал!"

Ай да Шкура, Шкура, Шкура,

Шкура — царский генерал!

Раздавал, подлец, воззванья:

"Буду с вами жить в ладу.

Против вашего желанья

Ни за что я не пойду".

В волке скажется натура,

Как бы сладко он ни врал,

Ай да Шкура, ай да Шкура,

Шкура — царский генерал!

"Я, — твердил, — такого мненья:

Перед богом все равны".

Глядь, за ним в свои именья

Все вернулися паны.

Счесть его за балагура,

Так, гляди, он что удрал —

Этот Шкура, этот Шкура,

Расторопный генерал!

Шкура к барам: "Извините…

Мужичье поблажек ждет.

Так уж вы повремените,

Ваше к вам само придет".

Мол, такая "конъюнктура";

Подкузьмил совсем Урал.

Очень хитрый этот Шкура,

Шкура — царский генерал.

"Пусть вперед мужик привыкнет

К барской власти, господа!"

Тут мы в крик. А он как цыкнет!

Мы с испугу — кто куда.

Шкура — важная фигура,

С мужиков семь шкур содрал,

Ай да Шкура, ай да Шкура,

Ну и что за генерал!

Назывался демократом,

Брал обманом. А потом

Расправлялся с нашим братом

И прикладом и кнутом.

В волке скажется натура,

Как бы сладко он ни врал,

Ай да Шкура, Шкура, Шкура,

Шкура — царский генерал!

Стали "шкурники" порядки

На деревне заводить:

Кто оставлен без лошадки,

Кто в наряды стал ходить.

Стали все глядеть понуро:

Чтобы черт тебя побрал,

Пес поганый, волчья шкура,

Шкура — царский генерал!

Поп да дьякон — богомольцы —

Вкруг парней давай кружить:

"Поступайте в добровольцы

Генералу послужить!"

Шкура — в этом вся причина, —

Кто не шел — тех силой брал.

Ай да Шкура, молодчина,

Расторопный генерал!

Да парней-то нету боле,

Дезертиры есть одни,

"Добровольцы" поневоле —

Горько каялись они:

Страх берет и совесть мучит

Всех "зеленых" молодцов.

Ай да Шкура, он научит,

Всех проучит подлецов.

Взвыли дурни: "Злому гаду

Сами влезли мы в хайло,

Вот в какую нас засаду

Дезертирство завело!"

Бьют и слева их и справа,

Бьют враги и бьет родня:

Вся "зеленая орава"

В первой линии огня!

Той порой казачьи шайки

Всюду рыщут, все берут, —

Что не так — сейчас "в нагайки"

Иль в холодную запрут.

Воют всеми голосами

Клим, Аким, Авдей, Панкрат:

"Ай да Шкура! Видим сами,

Что ты есть за демократ!"

После дел такого рода

Научившись рассуждать,

Красной Армии прихода

Вся деревня стала ждать.

"Караул! Не жизнь, а мука:

Шкура шкуру с нас сдерет!"

Это, братцы, вам наука:

Быть умнее наперед!

Ну-тка, братцы, все в кружок

На зеленый на лужок.

Трында-брында, трында-брында,

На зеленый на лужок.

Я вам песню пропою

Про деревню про свою.

Трында-брында, трында-брында,

Про деревню про свою.

Все деревни обошел,

Нигде лучшей не нашел.

Трында-брында, трында-брында,

Нигде лучшей не нашел.

Как у нас-то кулаки,

Они все не дураки.

Трында-брында, трында-брында,

Они все не дураки.

С ними дело-то веди,

Пальца в рот им не клади.

Трында-брында, трында-брында,

Пальца в рот им не клади.

Потому — народ такой, —

Палец сцапают с рукой.

Трында-брында, трында-брында,

Палец сцапают с рукой.

Мастера они орать

Да декреты разбирать.

Трында-брында, трында-брында,

Да декреты разбирать.

Вмиг сумеют отличить:

Надо "дать" иль "получить"?

Трында-брында, трында-брында,

Надо "дать" иль "получить"?

"Получить" — декрет хорош,

"Дать" — цена декрету грош!

Трында-брында, трында-брында,

"Дать" — цена декрету грош.

Города нас извели:

Коммунизму развели!

Трында-брында, трында-брында,

Коммунизму развели!

Как Перфильев наш Кузьма,

Оборотлив он весьма.

Трында-брында, трында-брында,

Оборотлив он весьма.

Перед миром лебезит,

Коммунистам всем грозит.

Трында-брында, трында-брында,

Коммунистам всем грозит:

"Не ходите по следам.

Я вам Митьки не отдам!"

Трында-брында, трында-брында,

Я вам Митьки не отдам.

А Митюха у Кузьмы

Дома прячется с зимы.

Трында-брында, трында-брында,

Дома прячется с зимы.

Дезертир — сынок родной —

Прохлаждается с женой.

Трында-брында, трында-брында.

Прохлаждается с женой.

То скрывается в лесу.

Ан беда-то на носу.

Трында-брында, трында-брында,

Ан беда-то на носу.

Дезертирам всем беда,

Не уйти вам от суда!

Трында-брында, трында-брында,

Не уйти вам от суда!

Дремлет Митя на прогалинке лесной.

Хорошо лежать на травушке весной,

Эх, на травушке-муравушке лежать,

Резвы ножки то раскинуть, то поджать.

Смотрит Митя: рядом возится жучок,

Настоящий работяга-мужичок,

Копошится у навоза целый день;

Муравьи в труху изъели старый пень,

То туда бегут мурашки, то сюда,

После общего веселого труда

В муравейник мчат — порядки там навесть.

Муравьиная коммуна, так и есть!

Тронул Митя муравейник сапогом,

Муравьи из муравейника — бегом.

Дружно кинулись в атаку на врага,

Митя — смахивать рукой их с сапога,

Ан мурашки лезут тучей из травы,

За коммуну не жалеют головы, —

Храбрецы уже у Мити на руке.

Как ожженный, Митя бросился к реке,

Наступивши по дороге на жука.

Раскраснелася у Мити вся рука.

Раздеваться стал наш Митя — весь в огне,

Слышит — бегают мурашки по спине.

Окунулся Митя в речку с головой:

"Муравейник-то, одначе, боевой.

Что бы делал я, когда бы не вода?"

Ай, мурашки! Коммунисты хоть куда!

Митька, одевшись, сидит над рекой,

Мокрые волосы гладит рукой,

С маслицем хлеб уплетает,

Митьке невесело. Митька сердит.

На воду Митька печально глядит.

Думушка где-то витает.

Гложет Митюху и стыд и тоска:

"Где-то там красные бьются войска…

Бьются за правое дело…

Спутал мне голову тятенька Мой…"

Вечером Митька плетется домой.

Ноет усталое тело.

Дома Митюхе, одначе, не спать:

Будет всю ночь лихорадка трепать,

Будет то слева, то справа

Слышаться лай растревоженных псов,

Топот и звуки чужих голосов:

"Не на меня ли облава?"

Митька все чаще ночует в лесу.

"Глаша, еды принеси". — "Принесу".

"Режь мне потолще краюхи".

Глаша смеется. Мигает свеча.

Эх, и сноха ж у Кузьмы Лукича!

Сам выбирал… для Митюхи.

Митька прятался умело.

За потворство же ему

Волостной совет "на дело"

Приневолил стать Кузьму.

Муж на фронте у Малашки,

Неуправка ей самой, —

По наряду ползапашки

Ей запахано Кузьмой, —

Уделить пришлось навозу,

Нарубить, привезть дрова.

Затаил Кузьма угрозу:

"Вот они пошли права!

Митька, слышишь? Ваших пару

Подрядить бы молодцов:

Пусть-ка всыпят комиссару,

Чтоб не мучили отцов.

Мямли, будь вам разнеладно!

По другим-то волостям

Комиссаров беспощадно

Оптом бьют и по частям!"

На свирепого папашу

Митька жалобно смотрел:

"Так-то так… Заваришь кашу, —

Угораздишь под расстрел!"

Пришло из города в деревню "обращенье":

Мол, дезертирам всем объявлено прощенье

В последний раз.

Все, кто не явится исполнить долг свой честно,

Караться будут повсеместно, —

Таков приказ.

Дается льготный срок. А после — не взыщите:

Тому, кто отказал республике в защите,

Пощады нет.

И кто предателя подобного укроет,

Тот сам себе могилу роет.

Один ответ.

Все, в "перелетчики" попавшие случайно,

Те были льготою довольны чрезвычайно:

Пришли на сбор.

Кулацкие ж сынки и сволочь всякой масти

Решили дать Советской власти

Лихой отпор.

У Митьки-бегунца приятели нашлися,

К нему с винтовками молодчики сошлися

В лесной отряд.

Митюха дробовик отцовский взял с собою.

"Слышь, не сдавайсь, сынок, без бою;

Всади заряд!"

Ватага молодцов, Вавила — коноводом,

А как рискованно в своих местах с народом

Стать на ножи, —

Ушли в чужой уезд. В лесу, в деревне, в поле

Пришлось пуститься поневоле

На грабежи:

Где выкрадут коров из-под чужой повети,

Где унесут добро, хранившееся в клети.

В конце концов

Сумели насолить так трудовому люду,

Что мужики пошли повсюду

На бегунцов.

О Колчаке ходили слухи.

Росли надежды кулачья.

"Большевики, едят вас мухи!

Что Волга? Чья?"

Читая каждый день газеты,

Кузьма Лукич глядел орлом:

"Чать, скоро, братцы, все советы

Пойдут на слом.

В Москве дошло до забастовок,

Шумят рабочие, хе-хе!"

Кузьма на радостях обновок

Привез снохе.

В лес дезертиры перестали

Крестьянских угонять коров:

Держаться все поближе стали

Своих дворов.

Но вот пошли другие вести.

Вновь кулаков тоска грызет:

"Колчак отогнан верст на двести…

Нет, не везет!

Знать, счастья долго дожидаться".

Пришла худая полоса.

И бегунцам пришлось податься

Опять в леса.

Ванька, Фролка,

Пров, Николка

Да Панкрат,

Клим, Епишка

Да Микишка

Крепко спят.

Митька, Петька,

Гришка, Федька

У костра

Трубки курят,

Балагурят

До утра.

Вот светает,

Быстро тает

Синь-туман.

Лес проснулся.

Не вернулся

Атаман.

"Эх, Вавила!"

Охватила

Всех тут жуть:

"Поднимайтесь,

Собирайтесь,

Братцы, в путь!"

"Эх, Вавила!"

Приуныла

Вся семья.

Гнутся ветки.

"Гей, вы, детки!

Вот и я!

Из разведки

Прямо редкий

Вышел прок.

Эвон, сколько —

Жрите только! —

Приволок.

Тише, Гришка:

Тут кумышка,

Не пролей.

Кто потянет,

Сразу станет

Веселей.

В сборе все ли?"

Парни сели

На траве.

Пили смело,

Зашумело

В голове.

На кумышку

До излишку

Налегли.

"Эх калина!"

"Эх малина!"

"Ай люли!"

"Сдобна, пряна,

И румяна,

И бела

Наша тетка,

Что лебедка,

Проплыла!"

Фролка пляшет,

Шапкой машет:

"Ну ж дела!

Слышь, ребята:

Женка брата

Родила!"

Фролка скачет,

Митька плачет,

Сам не свой

Весь трясется,

Оземь бьется

Головой!

"Ой, лесные вы ребятушки, зеленые,

Вы головушки-головки забубённые,

Дезертиры, бегуны вы все проворные,

А настали дни-денечки нынче черные,

Пробежало лета больше половинушки,

А куда теперь податься нам, детинушки?

Возле Питера войска разбиты белые

И колчаковцы бегут, как ошалелые.

Войско красное с Урала как воротится,

По лесам оно за нами поохотится,

Покарает дезертиров всех без жалости,

Половину расстреляет нас по малости.

Уж и так-то мы в лесу боимся шороху,

А придется, видно, нам понюхать пороху,

А придется передаться нам Деникину.

Я, Вавилушка, флажок зеленый выкину,

Будь что будет, раз такое положение.

Не пошлют авось нас сразу же в сражение.

Той порою, может, смута и уляжется:

Как Деникин победителем окажется.

Все домой вернемся с честью мы с великою:

На коне донском, с нагайкою и с пикою!"

"Ваше выс-с-превосходительство!

Верьте истинным словам,

Вы — законное правительство,

И явилися мы к вам!"

"Мо-лод-цы!"

"Мы не красные, — зеленые,

Натерпелися мы бед.

Все в побегах закаленные:

Не угнать за нами вслед".

"Мо-лод-цы!"

"Мы от красных отбивалися,

Отбивались день и ночь:

По лесам густым скрывалися,

Удирали во всю мочь".

"Мо-лод-цы!"

"Еле-еле к вам пробилися,

Трудный сделали мы путь,

Все ужасно истомилися:

Нам бы малость отдохнуть!"

"Мо-лод-цы!

Был бы отдых вам, ребятушки,

Если б враг не напирал,

Все вы — бравые солдатушки, —

Ухмыльнулся генерал: —

Мо-лод-цы!

Вашу доблесть в полной мере я

Оценю само собой,

Всех зеленых — в знак доверия —

Назначаю в первый бой!

Мо-лод-цы!"

Перекосились рожи сразу

У всех "зеленых молодцов":

По генеральскому приказу

Ведут в окопы бегунцов.

Дрожат в руках у них винтовки,

И сердце так щемит-щемит,

А красный враг без остановки

Их артиллерией громит.

В груди у Митьки все упало.

А сзади хохот казаков:

"Учили вас, чертей, да мало…

Сменять — на что?! — большевиков!"

"Ох, Митя, — плачется Вавила:

Раскис зеленый атаман, —

Могила всем нам тут, могила!..

Полезли сами мы в капкан!

Слышь? Тут, что ночь, то перебежки:

К большевикам бегут донцы!"

А сзади злее все насмешки:

"Эй вы, лесные храбрецы!

Вон там, за рощей, "враг" укрылся,

Идти в атаку ваш черед!"

Со страху в землю б Митька врылся,

Не то что двинуться вперед!

Все зеленые вояки

Доигрались до конца:

Не вернулись из атаки,

Кроме… Митьки-бегунца!

"Вместе, Митя, плутовали, —

Вместе будем помирать!"

Но Митюху — Митькой звали:

Умудрился вновь удрать!

Засверкали только пятки.

Криков сзади не слыхал.

Верст полсотни без оглядки,

Не присевши, отмахал.

В поле прятался за рожью

Иль в оврагах по кустам, —

Мчал, как волк, по бездорожью,

По неведомым местам.

Как-то утром заблестела

Перед Митькою река.

Камышами шелестела

Мутно-желтая Ока.

Тут дорожка уж знакома.

Огляделся бегунец:

"Скоро, скоро буду дома,

Скоро мукам всем конец.

Повинюся перед миром,

К комиссару сам приду.

Был, скажу я, дезертиром, —

Покарайте по суду.

Пусть я совесть успокою.

Смерть? Расстрел? Не задрожу,

Жизнью подлою такою

Больше я не дорожу.

Был досель в отцовской воле,

У отца на поводу.

По его указке боле

Я уж — баста! — не пойду.

Пощадить меня решите?

Дайте милость лишь одну:

Мне на фронте разрешите

Кровью смыть свою вину!"

Входит Митя, словно вор,

На отцовский двор.

Никого среди двора.

Поздно. Спать пора.

"Глаша, Глаша… Сколько дней

Не видался с ней.

Рада будет как теперь!"

В дом открыта дверь.

Митя, ставши на порог,

Устоять не мог, —

Захватило сразу дух,

Свет в очах потух.

Старый свекор и сноха…

Нет для них греха!

Позабывши честь, закон,

Не стыдясь икон…

Глаша шепчет старику:

"Дверь-то… на крюку?!"

Митька бросился, как зверь:

"Вот те, стерва, дверь!"

"Ай, спасите!" — Глаша в крик.

Зарычал старик.

В горло сын отцу впился:

"Вот где правда вся?"

Старина тряхнул плечом:

"Все мне нипочем!"

Подвернулся тут топор.

Кончен сразу спор.

Глаша вопит у ворот.

Прибежал народ.

Смотрит, ахает, скорбит:

Сын отцом убит!

Могилка свежая. И крест. А на кресте,

В сердечной простоте,

Под образком, глядящим кротко,

Каракулями кто-то вывел четко:

"Поплачьте все над Митей-бегунцом.

Боялся смерти он. Скитался дезертиром.

И дома смерть нашел: убит родным отцом.

Спи, дорогой товарищ, с миром!

Раскаявшийся дезертир Спиридоновского

лесного отряда Тимофей Ряз…"

(Фамилия неразборчива.)

Мужик хитер, да память коротка.

Не будь у мужика

Для памяти подмоги,

Зарубки или узелка,

Совсем бы сбился он с дороги.

Вот басня, в ней урок. Хочу, чтоб кой-кого

Уму да разуму она бы научила.

У мужика у одного

С зарубки память соскочила.

Емелька в оны дни, известно, как он жил:

"Живем — о землю рожей!" —

Работал день и ночь, и день и ночь тужил,

В избе нетопленой прикрывшися рогожей;

Худой, оборванный, босой,

Кряхтел над тощей полосой

И, встав порой у раздорожья,

Где был в помещичью усадьбу поворот,

Шептал озлобленно: "Ограбили народ!

Всю землю отняли! А ведь земля-то божья!"

Что ж приключилося с Емелькою, когда

От бар не стало и следа?

Дорваться стоило Емельке до земельки,

Отшибло память у Емельки.

С ним деликатничай, его не раздражай;

Собравши новый урожай,

С деньгой кубышечку храня у изголовья,

Емелька позабыл все прежние присловья.

Он прежде был добряк. Теперь он не таков.

Теперь он кулаку иному не уступит:

Он хлеб продаст тому, кто купит.

Спокойно с городских рабочих, с бедняков,

За фунт муки три шкуры слупит.

На власть Советскую беда как он сердит.

"Учитывают хлеб, — угрюмо он твердит, —

На кой же ляд тогда, выходит, сеял рожь я?

С учета этого убыток мне прямой!"

"Емелька, а земля?.."

"Земля, конешно… божья,

А хлебец — мой!"

Емелька, мазан я с тобой одним елеем

И говорю с тобой, как с братом иль отцом.

Не будь, Емеля, подлецом,

А наипаче — дуралеем!

Голодные, мы сил последних не жалеем,

Но до конца борьбы еще не довели.

Коль мы по милости твоей переколеем,

Ты околеешь — без земли.

Советские враги — не о тебе радеют.

И если баре вновь землею овладеют,

То — заруби себе ты это на носу! —

Так возмещать начнут они свои убытки,

Что, вынося от них неслыханные пытки,

Ты, весь обобранный до нитки

И прячась где-нибудь в овраге иль в лесу,

Начнешь завидовать ты собственному псу!

Я — единственный начальник русских войск

Гдовского, Псковского и Лужского районов. Я —

законный представитель народной власти.

Ослушников расстреливаю!

Подписал:

Атаман крестьянских партизанских отрядов

полковник Булак-Балахович.

То грозит нам не старый Илья-богатырь

И не славный Алеша Попович,

То дворянский ублюдок, голодный упырь,

Пан-полковник Кулак-Кулакович.

Не надеясь на силу своих кулаков,

Он не брезгает подлым обманом

И сзывает, сзывает в свой стан дураков,

Величая себя атаманом.

Эй, Кулак-Кулакович, лихой атаман,

Далеко те до Разина Стеньки:

Выворачивал Стенька боярам карман,

Но ни сжег ни одной деревеньки.

Стенька шел впереди своих вольных людей

В кумаче, а не в царском уборе,

И таких "атаманов", как ты, лиходей,

Стенька вешал на первом заборе.

И тебе, Кулаку-Кулаковичу, тож

Не уйти от народной расправы, —

Скоро в спину получишь ты пулю иль нож

От своей же от белой оравы.

Потому что настанет такая пора:

Все Епишки поймут и Микешки,

До чего довести может эта игра,

Где они — только жалкие пешки;

Что какая-то сволочь пройдет в короли,

Офицеры получат поместья,

А для пешек достанется — холмик земли

Да позор векового бесчестья!

Красным — "барин — злой татарин",

Белым — мил припев другой:

"Уж ты сударь, ты, наш барин,

Сударь-барин дорогой!"

Уж ты сударь, ты, наш барин,

Сударь-барин дорогой!

В белой гвардии солдаты,

Одно слово, молодцы, —

Про мужицкие заплаты

Позабыли, подлецы!

Уж ты сударь, ты, наш барин,

Сударь-барин дорогой!

Как росли под плеткой барской

На спине у нас рубцы,

Как жилось под властью царской, —

Все забыли, стервецы!

Уж ты барин, ты, наш барин,

Сударь-барин дорогой!

Позабыли, — ум отшибло! —

Сколько мы вскормили вшей,

Сколько в войнах люда гибло

Ради барских барышей.

Уж ты добрый, ты, наш барин,

Сударь-барин дорогой!

В белой гвардии ребята —

Закаленные сердца:

Разопнут родного брата,

На штыки возьмут отца!

Будь доволен, сударь-барин,

Сударь-барин дорогой!

Дураков везде довольно,

Ими улицы мости.

Лезут в петлю добровольно:

Барин вновь у них в чести.

Распрекрасный ты наш барин,

Сударь-барин дорогой!

"Были босы, будем босы:

Без сапог — ногам не преть.

Вот те, барин, сенокосы,

Вот те, барин, хлеба треть!

Поправляйся, сударь-барин,

Благодетель дорогой!"

"Дай по трешнице на рыло

Холуям твоим на чай

И добро, какое было,

Все обратно получай!

Получай, голубчик барин,

Поправляйся, дорогой!"

Братцы! Силы мы утроим

И господским холуям —

Всем деникинским героям —

Накладем мы по шеям!

Холуям и добрым барам

Накладем мы по шеям!

Вот что, товарищи, досадно:

С красной Венгрией что-то неладно.

Хоть и врут на три четверти радиограммы,

Но, видно, в Будапеште не обошлося без драмы,

Пахнет гнуснейшим предательством

(Социал-соглашательством!).

Польстясь на посулы Антанты,

Соглашательские франты

Пытаются во главе республики

Поставить отбор из чистейшей публики,

То-бишь, пустивши в оборот "демократию",

Разводить с Антантой "дипломатию"

(Танцевать по чужому приказу).

Антанта прижала их сразу:

"Неча играть нам в прятки,

Снимайте штаны, ребятки!"

А те готовы со страху

Снять и рубаху.

Простая штука,

И впредь дуракам наука,

Умный всегда в одиночестве.

Нет, не ошибусь я в пророчестве.

Как нам будет ни трудно держаться,

На судьбу все ж нам грех обижаться.

С надрыву расейский народ киловат,

Но — жиловат.

Мы Антантам всем на зло продержимся,

На колени (к чертям!) ни пред кем не повержемся.

Выпал жребий нам тяжкий, но славный,

"Класс рабочий всемирный" — союзник наш гласный.

Кто не верит в него, тому не во что верить,

Тому все наши подвиги надо похерить,

Растянувшись в гробу, ручки-ножки сложить.

Для чего больше жить?

Не теряйте, товарищи, веры высокой.

Не осталась Советская Русь одинокой!

Пролетария можно предать, обмануть,

В кабалу его в прежнюю снова вернуть,

Пролетарий обманутый — все ж пролетарий!

Он не прежний униженный парий,

Он не прежний забитый, запуганный раб.

Он ослаб.

Велико его бремя.

Но придет его время,

Торжествуя, победно восстать.

Что пигмейской душе не под стать,

То под стать исполину:

Как ни тяжек веками накопленный гнет,

Но, стряхнув его с плеч, исполин разогнет,

Навсегда разогнет исполинскую спину.

Жребий горький, но славный дала нам судьба,

Злую, злейшую участь раба

На своей испытали мы шкуре,

И по силам такая, как наша, борьба

Только нашей широкой натуре,

Нашей воле стальной,

Закаленной в тягчайшей неволе.

Мы всех дольше стояли с согбенной спиной

И терпели всех боле,

И за это дана нам судьбой

Величайшая честь — нашей силой бунтарской

Завязать и решить окончательный бой

За судьбу всей семьи мировой пролетарской,

О делах наших будут судить по концу,

По концу будет честь воздана и награда,

Вам — героям, железным бойцам Петрограда,

Мне — страданий и подвигов ваших певцу!

Из имения бесследно

Где-то скрывшись, барин злой

Ждет, настроившись победно:

Заживет он вновь безбедно,

Как вернется строй былой.

Настрочив письмо умело,

Мужикам дает он весть:

"Эй вы, хамы! Грабьте смело,

Но, творя лихое дело,

Знайте: барин где-то есть!

Скоро всем вам, погодите,

Вновь надену я оброть,

Крупный лес мой изводите,

Прутья ж все-таки щадите,

Чтоб вас было чем пороть!"

На полмесяца я уезжал из Москвы.

"Вот соскучатся!" — думал. Увы!

Ни один человек не заметил.

Возвращаясь из Питера снова назад,

Ждал я: будет, конечно, мне встречный парад.

Но… никто меня так и не встретил.

Чтоб излить хоть немного досаду свою,

Я решил написать… интервью.

Не теряя фасону,

Сам себя выдаю

За большую персону.

Ведь не все ж комиссарам подобная честь.

Интервью мое многим полезно прочесть.

Петроградские все впечатленья

От поездки моей таковы:

Коммунистов побольше и без промедленья

В Петроград мы отправить должны из Москвы.

Кое-что, я боюсь, мы уже проглядели.

Присмотрелся ко многому я в две недели,

В две недели изрядно успев ощутить,

Что не время шутить.

Уж на что я шутник, но и мне не до шуток.

Жутко в Питере. Воздух в нем кажется жуток.

Напряженность глухая на каждом шагу:

Всем нутром своим чувствуешь близость к врагу.

Вот он здесь притаился под боком,

Сторожа каждый шаг твой недремлющим оком,

Выбирая минуту, чтоб сделать скачок, —

Темной ночью горит его злобный зрачок.

Я не лезу в пророки,

Но вчера я для "Правды" писал свои строки

В ту, быть может, минуту, когда

Под Кронштадтом английские гибли суда,

Получивши отпор от кронштадтских героев.

Вражьи гнусные планы на время расстроив,

Ни минуты терять не должны мы теперь.

Разъяренный антантовский раненый зверь

Снова бросится в бой, напряженье утроив.

Враг могучие когти свои показал.

Маски сброшены. Время сурово.

Красный Питер, он первое слово сказал,

Он же скажет последнее грозное слово.

Для врагов наступают последние дни:

Может, месяц им дан, но уж не дано году.

Бой идет к роковому исходу:

Или мы, иль они.

Зажигайте ж, друзья, боевые огни!

Мирный труд будет подвигов наших наградой.

Пробил час стать нам грозной, стальною оградой

Перед замыслов наших святым очагом.

Питер бьется с последним, но злейшим врагом!

Голодная свинка —

Сухая щетинка,

Да горе-гадалка —

Московская галка,

Да строгий рогатый

Козел бородатый

В секретной обжорке,

В лесу на пригорке,

У вороха гнили,

У груды костей

Бубнили-бубнили,

Встречая гостей:

"Сюрприз для обеда!"

"Какой?"

"Какой?"

"Сплошная победа!"

"Ой-ой!"

"Ой-ой!"

"Не выдержит дольше

Москва".

"Москва?!"

"Вся отдана Польше

Литва".

"Литва!"

"Деникин же снова…"

"Э-бьен?" [10]Что? В чем дело?

"Э-бьен?"

"Прорыв у Тамбова!"

"Тре-бьен!" [11]Великолепно! Превосходно!

"Тре-бьен!"

"Козлов уже взяли…"

"Чу-чу!"

"Чу-чу!"

"Потише нельзя ли!"

"Молчу!"

"Молчу!"

"У Курска же тоже

Дыра".

"Дыра!"

"Помилуй нас, боже!"

"Ура!"

"Ура!"

Вдруг — ухнуло рядом.

Весь лес затрясло.

Тяжёлым снарядом

Обжорку снесло.

Ах, жалко — не жалко,

Где козлик? Где галка?

Где бедная свинка?

Остались следы:

Перо да щетинка

Да клок бороды!

Сегодня "День советской пропаганды" —

Призыв для тех, кого объяла лень.

Пропагандист, как я, не ждет команды:

Я бью в набат уже не первый день.

Враг опьянен безумною отвагой,

Идет к концу неразрешенный спор,

В последний раз с дворянской тонкой шпагой

Скрестили мы наш боевой топор.

Пронзит ли враг нам сердце острой сталью?

Иль голова слетит с дворянских плеч?

От братских сил отрезаны мы далью,

А у врага нет сил для новых сеч.

В отчаянье он все на карту ставит,

Ему назад дорога отнята…

Вперед, бойцы! И пусть змею раздавит

Железная рабочая пята!

Когда проснулся темный раб,

Свет не дошел еще к рабыне.

Будите ж, сестры, "темных баб",

Во тьме коснеющих поныне.

Вокруг десятков героинь

Мятутся душ слепых мильоны.

Им поп гласит: "Аминь, аминь!"

И заставляет бить поклоны.

Лукавым веря словесам,

Отравлены поповской ложью,

Глухие к новым голосам,

В слепом порыве к небесам

Они бредут по бездорожью.

Все, кто прозрел, идите к ним,

К заблудшим сестрам на подмогу,

И покажите выход им

На нашу светлую дорогу.

Они посевов добрых ждут:

Разумных слов и мудрой книги, —

Так сейте ж их, они взойдут.

И с душ томящихся спадут

Их вековечные вериги!

На Красной площади, у древних стен Кремля,

Мы — стражи вечные твои, товарищ милый.

Здесь кровью полита земля,

Здесь наши братские могилы.

Бойцы, сраженные в бою,

Мы в вечность отошли. Но ты — еще в строю

Исполненный огня и пролетарской силы.

Так стой же до конца за власть и честь свою,

За пролетарскую великую семью,

За наши братские могилы!

Ура! Ура! Ура! Ура!

Деникин, браво! Честь и слава!

Расти, российская держава,

Под сенью царского шатра!

Деникин, славный воевода,

Мы ждем тебя уже два года!

Ты — наш Пожарский! Ты — герой!

Приявши царское обличье,

Ты возродишь дворянский строй

И царства русского величье.

Сковав мечом своим стальным

России порванные звенья,

Ты всем народам остальным

Объявишь царские веленья.

Узнают все твоей руки

Самодержавную расправу:

Ты поведешь свои полки

На Гельсингфорс и на Варшаву, —

Ты Ревель вызовешь на бой,

У латышей ты вырвешь Ригу,

Литве, обманутой тобой,

Покажешь Виленскую фигу,

Петлюре ты покажешь нос,

Чхеидзе что-нибудь другое,

И, наконец, о славный росс,

За нерешенный наш вопрос

Поднимешь знамя боевое,

Погнав и войско и суда

Туда, туда, туда, туда,

К платанам, финикам, оливам —

К константинопольским проливам!

На англичан тебе плевать,

И с ними можно воевать,

Они живут теперь не пышно:

У них рабочие, как слышно,

Вовсю пустились бунтовать.

Французы? — К черту! Немцы? — К бесу!

Победу будешь ты трубить.

У нас народу — словно лесу:

Его в сто лет не истребить, —

Надев шинели и погоны

На сиволапых мужиков,

Ты в бой поставишь миллионы

Тебе послушных дураков.

Твои покорные холопы

Любой исполнят твой приказ:

Своею кровью все Европы

Им поливать не первый раз.

"Орловцы, тульцы и рязанцы,

Тамбовцы, пензенцы, казанцы,

И вятичи, и пермяки,

И старики, и новобранцы,

Айда-те под ружье, под ранцы,

Скидайте, хамы, армяки,

Пахать уж нечего вам боле:

Земля и вы — в господской воле!

Зря дома нечего торчать!

Что?! Как вы смеете ворчать?!

Молчать!! По швам, мерзавцы, руки!

Да мы вас за такие штуки!..

В строю дышать не смей, подлец!

Без царской палочной науки

Все распустилися вконец!

От большевицкого веселья

Досель кружится голова!

Теперь попробуйте похмелья:

В тюрьму — за вольные слова!

Расстрел за дерзкое нахальство!

Пред вами — старое начальство!

Вернулся барин ваш былой!

Гей, шапки, сволочи, долой!!

Вы где? В казарме аль в овине?

Мы вас научим дисциплине,

Растак вас, сукиных детей!

Казацких мало вам плетей?

Железом будем жечь каленым!

Конец всем "красным" и "зеленым",

Всех перекрасим вас, чертей!"

Деникин, славный воевода,

Все твоего мы ждем прихода.

Мы исстрадались за два года!

Приди скорей! Пора! Пора!

Купцы, помещики, дворяне

Тебя приветствуют заране!

Ура! Ура! Ура! Ура!

Подписали за всех:

Лука Будищев, дворянин.

Орловский помещик Зубодробилов.

Первой гильдии купец Шкуродеров.

Белым саваном покрытый,

Рот осклабив во всю ширь,

По Руси на тощей кляче

Едет Голод-богатырь,

Шею вытянув худую,

Закусивши удила,

Кляча медленно ступает,

Топчет мертвые тела.

Кляча медленно ступает,

Топчет мертвых и живых,

Обессиленных, голодных,

Стариков и молодых.

Стоном стонет Русь родная,

Плачут дети и отцы,

И все гуще устилают

Путь пред клячей мертвецы.

Едет Голод, похваляясь:

"Эка, право, благодать!"

Супротивника злодею

В диком поле не видать.

Похваляясь, ухмыляясь,

Едет Голод-богатырь, —

Где копьем ударит Голод,

Там — могилы и пустырь.

Не ломается, не гнется

Богатырское копье.

Трупы Голоду — закуска,

Кровь холодная — питье,

Плач, и стоны, и проклятья

Для него — застольный хор.

Вслед за ним плетется свита —

Слуги верные и двор.

Слуги — сволочь, сброд наемный,

Душегубы-палачи,

Двор — священство и бояре,

Мироеды-богачи.

Голод им дает защиту,

И усладу, и покой,

Ради них он Русь за горло

Взял костлявою рукой.

"Гей! — попы грозят крестами

И удавкой — палачи. —

Гей, сдавайся, люд голодный!

Покоряйся и молчи!

Воля-вольная и счастье

Не далися дуракам.

Вновь мы сядем вам на шею,

Приберем вас всех к рукам.

Богатырь наш славный, Голод,

Он никем не победим.

Голь стреноживши, мы больше

Ей поблажки не дадим!"

Белым саваном покрытый,

Рот осклабив во всю ширь,

По Руси на тощей кляче

Едет Голод-богатырь.

Тихо-тихо стонет поле,

Скорбно травы полегли.

Смотрит Голод в даль немую.

Кто-то скачет там вдали.

Ближе, ближе, ближе, ближе…

Голод шепчет: "Что за бес?"

Осадил он сразу клячу,

Взял копье наперевес.

Голод шею пригибает

В ожиданье боевом.

Красный Всадник мчится полем

На коне на огневом.

Острой саблей замахнувшись

И привставши на седле,

"Эй! — кричит он. — Долго ж, Голод,

Ты гуляешь по земле!

А пора уже, пожалуй,

Поквитаться мне с тобой!"

Это бой последний, братцы,

Богатырский страшный бой.

Не на жизнь, а на смерть бьется

Богатырь с богатырем.

Если Голод одолеет,

Все бесславно мы помрем.

Если ж саблей Всадник Красный

Череп Голоду снесет,

Всех убогих, всех голодных

Он от гибели спасет:

Солнце в небе заиграет,

На луга падет роса,

Зацветут, зазеленеют

Нивы, рощи и леса;

Загудят, как рой пчелиный,

Деревушки, города, —

Зазвенят повсюду песни

Счастья, воли и труда.

И над Голодом сраженным,

Свой увидя приговор,

Будут выть предсмертным воем

Челядь верная и двор:

И священство, и бояре,

И купцы, и прочий сброд, —

Все, чью власть навеки сбросил

Пробудившийся народ!

К работницам и крестьянкам.

Подруги, сестры, в трудный час

В свои ряды зовем мы вас,

Зовем борцов отважных, честных,

Работниц скромных и безвестных.

Силен противник, и трудна

Нас истомившая война;

Быть может, ждут еще нас беды,

И горечь слез, и тяжесть мук,

Но злым врагам из наших рук

Не вырвать знамени победы!

Враги усилили напор,

Они спешат. Спешат недаром:

Их тыл охвачен весь пожаром,

И срок настал — с врагами спор

Решить одним стальным ударом.

Подруги, сестры, в трудный час

В ряды борцов зовем мы вас,

Отважных, бодрых, стойких, честных,

Работниц скромных и безвестных.

Придут иные времена,

И будут новым поколеньем

Произноситься с умиленьем

Святые ваши имена.

"Вступайте в коммунистическую партию!"

Товарищ, ты у грозной грани.

Идет последняя борьба.

Знай: в этот час на поле брани

Твоя решается судьба!

Судьбы жестокая секира

Сразит того, кто духом слаб:

Иль ты — хозяин новый мира,

Иль ты — последний жалкий раб.

Пример отчаянной отваги

Дает твой враг. Добей его!

Стальной конец дворянской шпаги,

Смотри, у сердца твоего!

Но ты — готов ли ты к отпору?

На клич призывный в городах

К коммунистическому сбору

Явился ль ты и в злую пору

Стоишь ли в боевых рядах?

Вот веселые, живые

Вам частушки фронтовые.

Эх, дуди, моя дуда,

Подходи, народ, сюда!

До чего народ доводит,

Что буржуй с ума уж сходит,

Потому — сойдешь с ума,

Ежли треснула сума!

"Эх ты, горе мое, горе,

Забурлил народ, что море!"

Адмирал Колчак скулит,

Что загривочек болит.

"Изорвало бурей снасти,

Нет верховной больше власти!"

Адмирал Колчак скулит,

Чемодан собрать велит.

По какой Колчак причине

Не в верховном больше чине?

Адмирал душой скорбит:

Красным войском он разбит!

Получил Колчак по роже,

А Деникин просит тоже.

Рожа, правда, широка:

Так и просит кулака!

Вот те, выродок злодейский!

Знай кулак красноармейский!

Как он сядет промеж глаз,

Не попросишь в другой раз.

Эх калина, эх малина,

Как Деникин-то, скотина,

Ай люли-люли-люли,

Лезет, сволочь, в короли.

Рожу сморщивши брезгливо,

Говорит "король" визгливо:

"Вот тебе, народ честной,

Манифест в руке десной!

Смерть смутьянам-коммунистам,

А вся власть — капиталистам!

Вот какой, народ честной,

Манифест в руке десной!

В левой ручке — получай-ка:

Крест, казенка и нагайка,

Вместо воли и земли!"

Вот кто лезет в короли!

С ним дворянские валеты,

Золотые эполеты,

Свора целая властей, —

Принимай, народ, гостей!

Ой вы, гости, злые гости,

Изломаем мы вам кости

И ко всем чертям пошлем

Вместе с вашим королем!

Да не будут тебе бози инии разве мене.

Любуясь дивною картиной,

Рабы, склонитесь предо мной!

Своей стальною паутиной

Опутал я весь шар земной.

Я — воплощенье капитала.

Я — повелитель мировой.

Волшебный блеск и звон металла —

Мой взгляд и голос властный мой.

Тускнеют царские короны,

Когда надену я свою.

Одной рукой ломая троны,

Другой — я троны создаю.

Моя рука чертит законы

И отменяет их она.

Мне все "отечества" загоны,

Где скот — людские племена.

Хочу — пасу стада в долинах,

Хочу — на бойню их гоню.

Мой взмах — и области в руинах,

И храмы преданы" огню.

Средь всех твердынь моя твердыня

Стоит незыблемой скалой.

Храм биржевой — моя святыня,

Конторский стол — мой аналой.

Мое евангелье — балансы,

Богослужение — "игра",

Дары священные — финансы,

Жрецы мои — бухгалтера.

Я в этом храме — жрец верховный,

Первосвященник ваш и вождь.

Свершая подвиг мой духовный,

Я золотой сбираю дождь.

Мои сокровища несметны,

Их не отдам я без борьбы.

Да будут вечно ж безответны

Мной усмиренные рабы!

Да будут святы им ступени,

Где жду я жертвы их трудов!

Да склонят все они колени,

Целуя прах моих следов!

Наш тяжкий путь окрашен кровью,

Но колебаньям места нет.

Врага кичливому злословью,

Бойцы, дадим один ответ:

Докажем, всей ударив силой,

Что рано радуется гад,

Что будет черною могилой

Ему наш Красный Петроград!

Осада! Осада!

Бойцы Петрограда,

Привет вам из Красной Москвы!

Восторженных слов говорить. вам не надо,

Бойцы Петрограда,

Победу решаете вы!

Скажу ль вам, героям:

Мы силы утроим?

Нет чисел, нет меры такой,

Чтоб вашу отвагу измерить, исчислить.

Кто может помыслить,

Кто смеет помыслить —

Схватить вас за горло рукой?

Безумец какой?

Вся барская свора,

Вся челядь — опора

Своих благодетелей, бар —

На вас наступает в неистовстве яром.

Бойцы Петрограда, вы встали недаром:

Врагу вы ответите мощным ударом.

Удар — на удар!

И снова и снова

За Питером слово:

Он первый к победе укажет нам путь.

Разбив своим молотом барскую шпагу,

Ему суждено боевую отвагу

В полки, утомленные боем, вдохнуть.

В тяжелую пору,

Готовясь к отпору

Врагам, угрожающим ей,

Москва вслед за Питером, твердым и смелым,

По вражеским ордам, и черным и белым,

Ударит всей мощью своей!

Осада! Осада!

Бойцы Петрограда,

Привет вам из Красной Москвы!

Восторженных слов говорить вам не надо,

Бойцы Петрограда,

Победу решаете вы!

Ты петроградец? Ярославец?

Аль из других каких ты мест?

Ступай, и в Питере, мерзавец,

Всем объяви мой манифест:

Моя-де милость всем едина

И кара тоже… по вине.

Ты что?! Навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Я на коне на белом еду,

Я еду-еду, не свищу,

Над вами одержав победу,

Я шкуру с вас со всех спущу!

Права штафирки-гражданина

Вам пропишу я на спине.

Мол-чать! Навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Я — офицер былой закалки,

Я службу нес при трех царях,

И не привык без доброй палки

Я речь вести о бунтарях.

Чтя свято волю господина,

Раб, подчиняйся ей вполне!

Да, да! Навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

"Хамья, — сказал я так в приказе, —

Не образумить без плетей".

Недаром мною на Кавказе

Пугают матери детей.

Я был грозой для осетина,

И кровь пустил я всей чечне,

Я… Стой навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Держал в ежовых рукавицах

Я всех солдат. Расчет простой:

Я был для них один в трех лицах —

И бог, и сын, и дух святой.

Без палки — что за дисциплина?

И особливо на войне.

Ну, ну! Навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Муштруя старою муштровкой

Белогвардейских дураков,

Держу по суткам под винтовкой

Нерасторопных мужиков,

Порю… На это есть причина:

Льнут, стервы, к красной стороне,

А ты… Навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

На Петроград своих болванов

Теперь я двигаю не зря:

Трон, где сидел дурак Романов,

Получит умного царя,

Хотя б меня, — не все ль едино?

Лишь только б жить по старине.

Держись навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Без черной масти нет колоды,

И масти нет без короля.

Я покажу вам, чьи — заводы!

Я покажу вам, чья — земля!

Клянуся честью дворянина,

Я дам вам землю… на луне!

Хе-хе! Навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Склонись же в скорби покаянной,

Мой верноподданный народ!

С белогвардейской ратью пьяной

Стоит Юденич у ворот.

Любуйся: это ль не картина?

Твой самодержец — на коне!

Стой, стой навытяжку, скотина!

Не смей дышать, подлец, при мне!

Жуя огрызок папиросы,

Я жду из Питера вестей:

Как наши красные матросы

Честят непрошенных "гостей"!

Фортов кронштадтских ли снаряды

Сметают "белые" ряды?

Или балтийские отряды

С пехотой делят все труды?

Но — без вестей я знаю твердо:

Там, где стоит наш Красный Флот,

Там — красный флаг алеет гордо,

Там — революции оплот,

Там красный фронт — броня стальная,

Там — нерушимая стена,

Там — тщетно пенится шальная

Белогвардейская волна!

Радиостанция у Детского Села,

Увы, она уж не цела —

Воздушная скороговорка!

От Вудро Вильсона, злой радости полна,

Несется радиоволна

Ллойд-Джорджу в Лондон из Нью-Йорка:

"Ну, как дела? Ну, как дела?"

"Победа! Праздновать ее должны мы пышно.

Радиоголоса из Детского Села

Не слышно!"

А башня Эйфеля стучит-стучит-стучит:

"В России радио молчит!"

Как угорелые, в Париже

Буржуи мечутся по банкам, по кафе:

"Ура, Юденич-Галифе!"

"Побольше крови — к цели ближе!"

"Великолепные дела!"

"Победа, праздновать ее мы будем пышно,

Радиоголоса из Детского Села

Не слышно!"

Умолкло Детское. А жуть врагов берет:

"Юденич! Что ж он стал?

Вперед!"

Но у Юденича одышка.

Не уничтожена могучая волна.

Вся Русь Советская — одна

Коммунистическая вышка!

Глух лакированный апаш,

Но к тем, кто, век трудясь, живет

совсем не пышно,

К их сердцу братскому доходит

голос наш.

Им сердца нашего биенье

Слышно! Слы-ы-ы-ш-но!

Что, подлецы, довоевались?

Почем цена продажных душ?

На чем с купцами сторговались?

За то, чтоб вы в Москву ворвались,

Какой купцы сулят вам куш?

Хе-хе, талончик,

Ха-ха, талон

На миллиончик,

На миллион!

Не смоет никакое мыло

Кровавых пятен с палачей.

В полку б тысчонки две вас было,

"Бери: "пять катенек" на рыло

От благодарных богачей!"

Хе-хе, талончик,

Ха-ха, талон

На миллиончик,

На миллион!

Не повезло вам, душегубы:

Бумажки мимо проплыли.

Теперь облизывайте губы:

Не взять пять сотен почему бы

Заместо воли и земли?

Хе-хе, талончик,

Ха-ха, талон

На миллиончик,

На миллион!

На добровольце — рвань, опорки.

И вдруг — пять сотен молодцу!

Эх, открывай, купец, затворки!

Глядь, за полфунтика махорки

Пошли "все катеньки"… к купцу.

Хе-хе, талончнк,

Ха-ха, талон

На миллиончик,

На миллион!

Купцу попавшись на уловку,

Для добровольца б дурака

Осталось что? Продав винтовку,

Купить хорошую веревку

И поискать в лесу… сука.

Хе-хе, талончик,

Ха-ха, талон

На миллиончик,

На миллион!

Предатель злой родного люда

Иного стоит ли конца?

Слышь, добровольная паскуда?

Иди и вешайся, Иуда,

В кулак зажавши "дар" купца.

Хе-хе, талончик,

Ха-ха, талон

На миллиончик,

На миллион!

В те дни, когда Юденич-генерал,

Английской слушаясь команды,

На красный Питер напирал, —

В те дни, когда деникинские банды

Шли на Москву, отбив у нас Орел,

И угрожали нам возвратом рабской доли,

Наш красный фронт в себе самом обрел

Источники несокрушимой воли.

Воспрянувши, окреп народный дух,

И, подведя итог крутому лихолетью,

Люд трудовой свой опустил обух

Над генеральской плетью!

Не позабыв былых судеб,

Спасаяся от барской ласки,

Народ решил, что самый лучший хлеб —

Коммунистической закваски.

Пусть изобилья нет пока у нас ни в чем,

Но баре сетуют о нашем ли прибытке?

Так мы ли вновь себя неволе обречем

Затем, чтоб баре вновь нас подвергали пытке?

Наемные полки они на нас ведут,

Все эти волки и акулы.

Но, победивши нас, что нам они дадут,

Как обернутся их посулы?

Иль не вернут себе помещики земли?

Иль не захватят вновь заводчики заводов?

Иль биржевые короли

Откажутся от банковских доходов?

Иль "кость дворянская" забудет "честь" свою

И, выпустив из рук нагайки, пушки, танки,

Не будет нас держать в навозе и в гною?

Не будет гнать солдат на злую смерть в бою

За прибыль барскую, за биржи и за банки?

Иль вновь не будут жать нас всякие "чины",

На наших головах взбираясь в генералы?

Иль набивать себе не станут вновь мошны,

Снимая с бедняков последние штаны,

Все мироеды-обиралы?

Иль нас полиция не станет опекать,

Без мыла брить и стричь нас стрижкой поголовной?

Попам ли к роли их старинной привыкать,

У сильных мира быть полицией духовной:

Тащить на исповедь оплошных мужиков

И, выведавши все, что выведать им надо,

Усердно доводить до сведенья волков

О всякой дерзостной овце, мутящей стадо?

Чем осчастливить нас способны господа,

Тиранившие нас веками без пощады?

Чтоб не подохнуть им без нашего труда,

Любой ценой они закабалить нас рады.

Вот почему они вступили с нами в спор,

Вот их напористость откуда.

Но трутни встретили решительный отпор

Вооруженного трудящегося люда,

Биенье чьих сердец слилось в один порыв,

Чей отклик грозный и согласный

Ответом дружным был на красный

Коммунистический призыв.

Все, кто не хочет стать у бар на побегушках,

Герои-бедняки в убогих деревушках,

Борцы-рабочие в голодных городах,

Спаяв себя партийной спайкой,

Отважно ринулись на бой — с дворянской шайкой —

В коммунистических рядах!

Привет вам, новые герои-коммунары!

Вы в пору тяжкую под красный встали флаг.

На наши первые, но мощные удары

Ударом отвечать уже не в силах враг.

Еще то там, то здесь в отчаянье он бьется,

Но страх, предсмертный страх кривит его лицо,

И с каждым днем то там, то здесь на части рвется

Сжимавшее нам грудь железное кольцо.

Еще один удар, и мутною волною

От нас откатится враждебная орда,

И над великою советскою страною,

Взнесенный в вышину рукой бойцов стальною,

Зареет гордо флаг победного Труда!

Танька козырем ходила,

Пыль по улице мела,

Страх на Ваньку наводила,

Форсовитая была!

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!..

Подступиться — думать брось!"

Расхрабрился как-то Ванька, —

Танька, глядь, копыта врозь!

Уж как Ванька размолодчик,

Он прицел берет на глаз.

Нынче красный он наводчик

В артиллерии у нас.

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Эх ты, дуй ее наскрозь!"

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

В Красной Армии воякой

Ванька стал за первый сорт,

В переделке был он всякой,

И в бою Ванюха — черт.

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Эх ты, дуй ее наскрозь!"

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Ежли кто при виде таньки

Вдруг начнет ошалевать,

Ванька лается: "Без няньки

Не привыкли воевать?!"

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Ну так что?! Сплошал, небось?

Эх ты, трус!.." Как ухнет Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Вишь от таньки как подрали

Все под Детским-то Селом.

Мы ж руками танек брали

Под Одессой и Орлом.

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Ну так что?! Сплошал, небось?

Эх ты, трус!.." Как ухнет Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

"Таньке ходу нет в болоте,

Не пойдет она в снегу.

С пушкой подступы к пехоте

Не один я стерегу".

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Где она? Собьем, небось!.."

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

"Пусть лишь танька подвернется,

Угощу я калачом.

Танька к белым не вернется,

Не вернется нипочем".

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Не уйдет от нас, небось!"

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

И у нас теперь умело

Стали танек снаряжать.

Да не в таньках, братцы, дело:

Трус всегда охоч бежать.

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Ну так что?! Сплошал, небось?

Эх ты, трус!" Как ухнет Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Шкурник вечно в злой тревоге,

Смотрит в страшные очки.

Все телеги на дороге

Для него — броневички.

"Ванька! Танька прет с разбега!

Защищаться — думать брось!"

"Да ведь это же телега,

Пронесло б тебя наскрозь!"

Жалкий трус от бабьей палки

Убежит наверняка.

Но бойцы стальной закалки

Посильней броневика.

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Лезет, стерва, на авось!"

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Танька тож не без осечек,

Таньке люб не всякий грунт —

И завзятый человечек

Подорвет ее в секунт.

"Ванька, глянь-ка: танька, танька!.."

"Ладно. Справимся, небось".

Как пальнет по таньке Ванька, —

Танька, глядь, колеса врозь!

Танька — ценный приз для смелых,

Трусу — пугало она.

Стоит таньку взять у белых —

Белым сразу грош цена.

Взвоют белые ребятки, —

Тут их малость поднажать,

Засверкают только пятки,

Как начнут они бежать.

На карачках за машиной

Лезет белая орда.

Таньку сбей — толпой мышиной

Все помчат невесть куда:

Унести лишь ноги рады.

Красный, знай-ка, напирай,

Таньки, пушки и снаряды —

Все у белых забирай!

Хоть не в таньках, братцы, дело

(Надо смелость уважать!),

Но и мы теперь умело

Стали таньки снаряжать.

Ванька — эвон! — через ниву

Прет на таньке молодец,

Дует белых в хвост и в гриву!

Тут и песенке конец!

Впиваясь в грядущее мысленным оком,

В раздумье глубоком

Сижу за работой с утра.

Алеет восток. Оживает столица.

Но спит, не проснулась еще детвора.

О дети! Спокойны их сны и блаженны их лица,

И нежным их душам чужда

Расколовшая мир вековая вражда.

Не знают мои ребятишки и ваши,

Из какой испиваем мы чаши.

Ну что ж? Суждено, — будем пить!

Коль иною

Ценою

Нельзя нам купить

Ни счастья, ни воли

Вот этих ребят, —

Мы выпьем до капли всю горечь, весь яд.

Пусть не знают они нашей боли,

Пусть спят.

Мы — творцы их невиданно радостной доли.

Но окрепнет их мысль и настанут те дни,

Когда наши страданья оценят они,

Ужаснувшись той чаши, что их миновала.

Мы — гремящие волны девятого вала,

Мы — мильоны бойцов,

А за нами их тоже мильоны, мильоны…

В грозном шуме отважных борцов

Отражаются вопли, проклятья и стоны

Наших дедов и наших отцов.

Сокрушает последние троны

Наш могучий, стихийный напор.

Прочь с дороги, кто грезит о старом!

Мы снесем их последним ударом,

Мы решим затянувшийся спор

Со стихией враждебной!

На берег! На берег обновленной земли!

Оплакавши тех, что в боях полегли,

Встречайте живых вашей песней хвалебной!

Омойте их раны росою целебной!

Уж солнце победное всходит вдали,

Спускаются тени над вражьего кликой.

Вперед же, вперед к нашей цели великой!

На берег! На берег обновленной земли!

Уж как питерцы нажали,

Батюшки,

Мы из Гатчины сбежали,

Матушки.

Ох вы, танки, наши танки,

Батюшки,

Мы бежали вроде шпанки,

Матушки.

Без оглядки мы чесали,

Батюшки,

Животы свои спасали,

Матушки.

Ох ты, горе, наше горе,

Батюшки,

Сбросят питерцы нас в море,

Матушки.

Там нажмут и тут ударят,

Батюшки,

С флангов дуют, с тылу шпарят,

Матушки.

Офицеры — глянь, ребятки! —

Батюшки,

Засверкали только пятки,

Матушки.

Сам Юденич мчится полем,

Батюшки,

Позабыл, с каким паролем,

Матушки.

То ли "Питер", то ли "Нарва",

Батюшки,

Генеральская ты лярва,

Матушки.

Гнать умел ты нас в атаку,

Батюшки,

Эй, держи его, собаку,

Матушки.

Ежли нам спасенья нету,

Батюшки,

И Юденича — к ответу!

Матушки.

Питер всем нам даст пощаду,

Батюшки,

Но не этакому гаду,

Матушки.

Чем без толку отбиваться,

Батюшки,

Айда питерцам сдаваться,

Матушки.

Вот сбылось уже два года,

Батюшки,

Как вся власть в руках народа,

Матушки.

Повинимся ж нашей братье,

Батюшки,

Что и мы пришли в понятье,

Матушки.

Что урок мы получили,

Батюшки,

Нас под Гатчиной учили,

Матушки.

Что довольны мы наукой,

Батюшки,

Сам Юденич в том порукой,

Матушки.

Вот он — жирный да усатый,

Батюшки,

Черт проклятый, полосатый,

Матушки.

Пил он сладко, ел он плотно,

Батюшки,

Мы сдаем его охотно,

Матушки.

Получайте, петроградцы,

Батюшки,

Да простите всех нас, братцы,

Матушки.

Вожу пером, ребятушки,

По белому листу.

С народом я беседовать

Привык начистоту.

За словом, сами знаете,

Не лезу я в карман,

Но не любил я отроду

Пускаться на обман.

За правду распинаюсь я

Уж много-много лет

И за словечко каждое

Готов держать ответ.

Написано — подписано,

Читай меня — суди.

Любовь и злая ненависть

Сплелись в моей груди:

Любовь — к народу бедному,

И ненависть — к панам,

К царям, попам, помещикам

И всяческим "чинам".

За то, что раскрываю я

Всю правду бедняку,

Меня б дворяне вздернули

На первом же суку.

Пока же на другой они

Пускаются прием:

Печатают стишоночки,

Набитые враньем.

Стишки моею подписью

Скрепляют подлецы,

Чтоб их вранье за истину

Сочли бы простецы.

Но с подписью поддельною

Уйдешь недалеко.

Мои ль стихи, иль барские,

Друзья, узнать легко:

Одной дороги с Лениным

Я с давних пор держусь.

Я Красной нашей Армией

Гордился и горжусь.

Мне дорог каждый искренний

И честный большевик.

В моем углу два образа:

Рабочий и мужик.

За строй коммунистический

Стоял я и стою.

Помещикам, заводчикам —

Пощады не даю.

Стремясь рассеять знанием

Души народной мрак,

Я — враг всех бабьих выдумок

И всех поповских врак.

Как вы, люблю я родину,

Но — не рабыню-Русь,

Которой помыкала бы

Разъевшаяся гнусь.

Люблю я Русь народную,

Советский вольный край,

Где мироедам — места нет,

Где труженикам — рай.

Еще, друзья, приметою

Отмечен я одной:

Язык — мое оружие —

Он ваш язык родной.

Без вывертов, без хитростей,

Без вычурных прикрас

Всю правду-матку попросту

Он скажет в самый раз.

Из недр народных мой язык

И жизнь и мощь берет.

Такой язык не терпит лжи,

Такой язык не врет.

У Кривды — голос ласковый,

Медовые уста,

У Правды — речь укорная,

Сурова и проста;

У Кривды — сто лазеечек,

У Правды — ни одной;

У Кривды — путь извилистый,

У Правды — путь прямой;

В сапожках Кривда в лайковых,

А Правда — босиком, —

Но за босою Правдою

Пойдем мы прямиком!

Мчалась пара… генералов —

"Уж Москва невдалеке".

Шел Деникин на пристяжке,

А Колчак — в кореннике.

Приступили к перепряжке,

Головой Колчак поник:

Он с Юденичем в пристяжке,

А Деникин — коренник.

Мы… Юденича загнали

И загнали Колчака,

Нынче, братцы, остается

Нам свалить коренника.

В вечернем сумраке

Кривая улица.

Буржуй по улице

Идет, сутулится.

Вперед посмотрит он,

Назад оглянется,

К плакату каждому

Руками тянется.

Движеньем яростным

В одно мгновение

Тут он плакат сорвет,

Там — объявление.

Утешен радостью,

Увы, минутною,

Полна душа его

Тревогой смутною:

"Ох, положеньице

Ты буржуазное,

Что безысходное

Да невылазное!"

Буржуй по улице

Идет, сутулится.

В вечернем сумраке

Кривая улица.

Фон-дер-Гольц в родном Берлине,

Он в Стамбуле — Гольц-паша,

Гетман Гольцев — в Украине.

Что ни день, то антраша.

Сколько красок в этом Фоне:

Все цвета на всякий вкус!

Фон-дер-гетман-Гольц в вагоне

Теребит "казацкий ус"!

"Мейне тапфере козакен —

Едер герое, курц унд гут [12]Мои бравые казаки, все вы герои..

Ошень смелий все воякен,

Алле габен дейтшер мут! [13]У всех у вас немецкая храбрость.

Онэ орднунг…  [14]Без порядка. бес парятка

Штэт [15]Стоит. ди руссише… земля,

Ми поим своя лошатка

На московише Кремля!"

Шарлатану наши баре

Помогают во всю мочь.

Фон-дер-Гольц-пашу в бояре

Возвести они не прочь.

Это что! Прохвосты рады

Возвести его в цари:

"Лишь верни нам наши клады

И порядок водвори!"

Ждут "порядка" живоглоты.

Погодите, дайте срок.

С фон-дер-гетманской работы

Вам немалый будет прок:

Коль охоты нет расстаться

Вам с мечтою о царях,

Не пришлось бы (может статься)

С фон-дер-Гольцем вам болтаться

На московских фонарях!!

Буржуй одет "под пролетария".

Безбожный прежде горожанин,

Он у отца у Истукария

Теперь первейший прихожанин.

На голос звона колокольного

Он нынче мчит, как угорелый,

И средь народа богомольного

Он разговор ведет умелый.

Волк, под овечьей скрытый шкурою,

Глаза молитвенно закатит,

На разговор с иною дурою

По часу битому он тратит.

Попу, умильно руку чмокая,

Подносит воду и кропило.

В глазах лукавых — скорбь глубокая

"Как-кое время наступило!"

В руках — с яичко воробьиное

Просфорка серая, сухая.

"И вот за это — пять с полтиною!" —

Буржуй в толпе бубнит, вздыхая.

Толпа к просфоркам жадно тянется.

Поп всем дает — дает просфорки,

Продаст просфорку и оглянется:

Бумажек стопочки и горки!

Буржуй на паперти старается,

Весь разрывается на части:

"За что Расея-мать карается?

Дождемся ль мы законной власти?"

Всех взбудораживши вопросами,

Он мчит домой к своей шкатулке

И… всю неделю папиросами

Торгует в Банном переулке.

Ни достатка, ни порядка;

Ходит сам не свой Касьян:

У Касьяна есть лошадка,

Нету плуга и семян.

У Емели дует в щели.

С горя, бедный, будто пьян:

Плуг есть старый у Емели,

Нет лошадки и семян.

Злая грусть берет Нефеда,

Дед клянет весь белый свет:

Семена нашлись у деда,

Нет лошадки, плуга нет.

Повстречал Касьян Нефеда,

Подошел к ним Емельян.

Слово за слово — беседа

Завязалась у крестьян.

"Ох-ти, брат, не жизнь, а горе".

"Я вот стал совсем моща".

Все на том сошлися вскоре:

С горем биться сообща.

Что у всех имелось втуне,

То теперь слилось в одно:

Есть коммуна, а в коммуне —

Плуг, лошадка и зерно.

Дед с Касьяном поле пашет, —

С ними спаянный трудом,

Молотком Емеля машет,

Подновляя общий дом.

Труд не в труд, одна утеха,

Стал милее белый свет.

— Братцы, счастья и успеха!

Коммунарам мой привет!