Онлайн чтение книги Сторож брату своему
4. Возмутитель спокойствия

Харатский оазис, день спустя

– …Ну и долго мы так будем сидеть?..

Сидели – а точнее, лежали – они под барбарисовым кустом в вымятой прогалине среди высоченного, в рост человека пырея. Лес колосков колыхался над головами, зудели цикады. Во влажном, набегающем волнами воздухе мелко дрожали листочки на соседнем шиповнике. Зеленые завязи соцветий обещали вот-вот распуститься розоватыми цветами с венчиком желтых тычинок.

– Хозяя-а-иин… Ну я же хочу-ууу… хочу есть, купаться… Хозяя-аа-иииин!..

Митама сопел и копошился в ножнах. Тарег, спиной к нему, спал – причем спал крепко, судя по тому, что даже не шевелил ушами.

Отчаявшись разбудить господина, тигр зевнул во всю пасть.

– Жаа-аарко…

Проканючив последнюю жалобу – уже более для порядка, нежели надеясь на что-либо, – Митама закрыл глаза, зевнул еще раз – и тоже задремал.

Где-то совсем неподалеку, над самой рекой, кричала цапля. С Герируда прилетел ветерок, колоски на тонких длинных стеблях закачались. Зудение цикад налетало, как и ветер, волнами. Еще ветер доносил отдельные возгласы и обрывки человеческой речи – но ни тигру, ни спящему нерегилю до них не было никакого дела.

* * *

Впрочем, тем, кто собрался на берегу Герируда, также не было никакого дела до спящих в высокой траве демона с самийа. Феллахи Шахына, крошечного вилаята в холмах над рекой, голосили и размахивали руками. И теснили конных айяров и четырех добротно одетых мужчин верхом на мулах:

– Нет такого закона, чтобы отбирать нашу воду! Перегородите Кешеф-руд – чем мы будем жить?! Нет такого закона!

– У меня разрешение наместника! Бумага у меня! Купчая! Я откупил этот вилаят, вместе с участком под мельницу!.. – не оставался в долгу и тоже орал крепкий дядька со смуглым лицом ашшарита.

Он размахивал над головой здоровенным листом бумаги. Документ колыхал хвостами шнуров под печатями – алого халифского и зеленого хорасанского цветов. Из-под куфии рекой тек пот, человек скалился и злился, не успевая утираться свободной рукой:

– Вы, невежественные скоты, будете оспаривать волю светлейшего эмира?! Вот его печать! Вот! Вот!..

– Иди к дивам со своей печатью! – вылетела из толпы молодая растрепанная женщина. – Ты поставишь мельницу, вся вода в запруду уйдет, а мы что будем делать? Детей есть? А?!..

– Молчи, ты, женщина! – заорал в ответ спутник обладателя печатей – в таком же сером халате и черно-белой куфии. – Где твой отец? Где твой муж? Как он позволяет тебе ходить в таком виде? И почему ты разговариваешь с чужими мужчинами, о бесстыжая! Почему у тебя не закрыто лицо, о падшая женщина?!

Толпа феллахов отозвалась возмущенными воплями, а женщина затопала ногами:

– Я сама себе госпожа, надо будет заиметь мужа, так позову сваху с машшате![8]Женщина, наряжающая невесту к свадьбе. Не смей мне указывать, ты, ашшаритский выскочка, убирайся к себе за горы!

Вопли нарастали, и к обиженной стали проталкиваться другие женщины деревни – в таких же пышных юбочках поверх узких брюк и белых рубашках в зеленый и красный горох.

– Эй! Эй!.. Сына моего ты сиськой покормишь?! Где твой эмир? Он в Балхе сидит, а нам тут с голоду подыхать?!.. – Женщины размахивали руками и напирали на мула, который мотал головой и звенел кольцами трензеля.

Распахнутые жилетки и вороты рубашек не скрывали шеи, над кожаными чувяками сверкали смуглые щиколотки. Разглядев все это, ашшарит заорал, потрясая плетью и тыча в ближайшую женщину:

– Харам! Харам! Волосы показываешь, ноги показываешь, шею показываешь! Тебя надо плеткой драть, камнями в тебя кидать надо, о развратница!

Над его головой свистнул камень. Айяры дали шенкелей и придвинулись ближе – положив руки на рукояти сабель:

– А ну, кого железом погладить?! – рявкнул старший, подкручивая длинный ус.

– Парсы… – усмехнулся молчавший до того сухопарый ашшарит на сером крупном муле. – За женщинами своими прячутся, трусы жалкие…

И, поддав стременами, выехал вперед:

– Эй, ты, ханта! – окликнул и поманил он ту, что начала кричать первой.

На пальце сверкнуло большое кольцо с бирюзой.

– Где твой отец? Сколько он хочет за тебя выкупа? Я тебя возьму в харим, мне нравятся горячие! – Ашшарит одобрительно скалился, взглядом поглаживая щиколотки и поднимающие рубашку выпуклые груди. – Эй, куда ты, я дам за тебя вот это кольцо, эй!

Запахивая обеими руками жилет и вжимая голову в плечи, женщина попятилась. Айяры зареготали и надвинулись на жалкую толпу. Похлопывая нагайками по стременам, они шарили похотливыми глазами и тыкали пальцами:

– А у этой ножки ничего! Эй, ты, подь сюда, я тебе подарю кой-чего! Ха-ха-ха! Эй, куда ты, я дам твоему отцу откупное! Ты, язычница! Ашшарит честь оказывает, имея с тобой дело! Клянусь Всевышним, вот эта стройненькая – моя! Эй, эй, не уходи, я тебя все равно найду, эй!

Женщины пятились и жались, кто-то успел юркнуть за спину жалко дрожавших мужчин. Те прятали глаза – айяры поддавали коням шенкелей, разворачивая здоровенных жеребцов боком и пихаясь стременами. Феллахи отступали. Никому не хотелось получить нагайкой – или того хуже, саблей. К тому же айяры говорили чистую правду: они могли забрать женщин, бросив на порог дома пару монет «откупного», и никто бы не вступился – в деревне жили огнепоклонники. Кади в городе всегда рассудит в пользу правоверного, это феллахи Шахына знали не понаслышке.

– Эй, короткоштанные, чего сникли? – расхохотался старший над наемниками.

Местные носили штаны длиной чуть ниже колена, приматывая длинные чулки веревками от башмаков. Феллахи опускали головы – и пятились, пятились.

– Гоните своих баб по домам, вы, мазандаранские дурни! – гаркнул айяр. – Где кедхуда? Где староста, спрашиваю? В повелении светлейшего эмира – да продлит его дни Всевышний! – сказано, что господину Ахмету ибн Салаху ибн аль-Аббаду надлежит оказывать всяческое содействие в делах и начинаниях! Вы теперь принадлежите ему – со всем имуществом! Завтра придете к минарету на берегу с кирками и лопатами! И чтобы не отлынивали, а то познакомлю с нагайкой! Где староста, я ему первому всыплю!

Порыв ветра взметнул его куфию так, что край чуть не перекинулся на лицо. Отбившись от хлопающей ткани, айяр, поминая шайтана, снова вскинул плеть:

– Где…

– Я здесь, почтеннейший, – отозвался дребезжащий старческий голос откуда-то слева.

– Иди сюда! – крикнул айяр, вертя головой. – Ну-ка выходи!

Опираясь на посох, старик в белой рубашке и черном жилете мазандаранского крестьянина вышел из-за кустов шиповника. Кряхтя и тяжело приваливаясь на палку, он пошел к сбившимся в стайку феллахам.

– Тащись живее, ты, старый хрыч! – рявкнул ободренный успехом почтеннейший Ахмет ибн Салах ибн аль-Аббад, одобрительно кивая айярам.

Поддав по бокам мулу, он выехал вперед, победно поднимая истрепанный ветром документ.

Старик, которому мул уперся мордой в лицо, вдруг поднял глаза и тихо сказал:

– Вам лучше уйти, почтеннейший. Сюда идет уважаемый мирза Масту-Хумар.

– Чего?.. – презрительно скривился ашшарит. – Это кто еще такой? Да как ты смеешь! Вот откупная на вашу деревню! Вы мои, вместе с пожитками! Захочу – продам, захочу – налог драть буду!

Бормоча и оглядываясь, крестьяне слиплись за спиной старика в шепчущийся и шуршащий человеческий комок.

– Согласно закону, второй раз предупреждаю, – так же тихо сказал староста. – Уходите отсюда, уважаемые. Сюда идет почтенный мирза Масту-Хумар.

– А ну взять его! – нетерпеливо крикнул Ахмет ибн Салах. – Какой такой мирза? Я был у чиновника вашего округа в Харате, он лично подписал и скрепил печатью мой договор об откупе налогов и строительстве мельницы!

Двое айяров соскочили с коней, схватили старика за локти и поставили на колени.

– А ну погладьте его нагайкой! – презрительно бросил ашшарит. – Я покажу этому неверному, кто здесь мирза и хозяин!

Айяр сверкнул зубами и с размаху полоснул старика через спину. Староста охнул и повалился лицом в пыль.

– Ну что? – расхохотался Ахмет ибн Салах. – Теперь понял? Эй, молодцы! Вы уже присмотрели себе женщин? Дарю приглянувшихся!

Айяры ответили дружным гоготом. Феллахи все так же молча дрожали, сбившись в кучу. Один из наемников тронул коня, взрезался в толпу, сдернул с женщины покрывало и выдернул за волосы. И с хохотом пустил коня рысью, наматывая на кулак косы голосящей, бьющейся парсиянки.

– Сураё! – заорал, затолкался кто-то в толпе. – Отпустите мою жену!

– Стоять! – заорали айяры, пихая людей стременами. – Не боись, пастух, кади даст твоей жене развод! Рафи сделает из нее хорошую ашшаритку! Прямо сегодня ночью, после вечерней молитвы, ха-ха!

Женщина извивалась и кричала. Айяр остановил коня, взял ее под мышки и под общий хохот перекинул через седло. Висевшая вниз лицом парсиянка сучила ногами и пыталась колотить кулаками стремя, попону и ногу лошади. Жеребец злобно заржал. Наемник перетянул женщину плетью. Та вскрикнула – и затихла. Айяр удовлетворенно похлопал ее по заду.

– Горе тебе, Рафи, ты удешевил ее, попортив кожу! – хохотали наемники.

– Я несильно – как шарийа велит! – смеялся в ответ Рафи.

В толпе феллахов плакали и молились.

Староста поднял от земли потемневшее от грязи и пота лицо. И все так же упрямо, тихо, проговорил:

– Третий раз говорю верные слова. Уходите отсюда, Шахын не ваш. Сюда идет уважаемый мирза Масту-Хумар.

– Ты издеваешься?! – заорал вконец потерявший терпение ашшарит и крест-накрест перетянул старика плеткой.

Староста вскрикнул, втянул голову в плечи, но не двинулся с места.

Ахмет ибн Салах снова замахнулся – и раздумал бить.

По тропинке от реки подымался еще один старик. С длинной седой бородой и такими же длинными седыми волосами, в серой шерстяной аба и высоком войлочном колпаке на манер дервишского, только без чалмы вокруг. Под локти его поддерживали двое юношей в снежно-белых длинных рубахах и таких же штанах. Они, как ни странно, шли с непокрытыми головами. Каштановые волосы пышно курчавились, поблескивая на ярком послеполуденном солнце, босые ноги медленно переступали в пыли. Старик шел, выпрямившись, с совершенно неподвижным лицом.

Озадаченные ашшариты, хмурясь, всматривались в странного гостя. Феллахи стояли – молча. Даже молитвы и плач стихли.

Когда старик подошел ближе, стало понятно, зачем ему двое невольников, – он был слеп. Подняв голову и не открывая глаз – как это делают лишенные зрения, – он нацелился бородатым подбородком на Ахмета ибн Салаха:

– Мир тебе, пришелец, – мягко выговорил он на фарси. – Я мирза Масту-Хумар, хозяин этой земли.

– Во имя Всевышнего, мир тебе, шейх, – поздоровался, все еще хмурясь, Ахмет – на ашшари.

– Тебя ввели в заблуждение, о человек, – старик перешел на ашшари – классический и певучий.

И улыбнулся, погладив бороду. Юноши у него по бокам застыли как каменные – тоже почему-то прикрыв глаза.

– Что ты хочешь этим сказать, шейх? – сердито спросил Ахмет ибн Салах.

И добавил:

– Вот у меня бумага, скрепленная всеми надлежащими печатями ведомства хараджа округа Мазандаран. Согласно этому документу, мне отдаются на откуп налоги с этого вилаята, а также передается в собственность участок выше по течению Кешефруда, на котором я поставлю мельницу. Сукновальную мельницу, почтеннейший! Я устрою там прядильную мастерскую!

– Хм, – все так же поглаживая бороду, отозвался старик в серой аба.

– Так что же ты хотел мне сказать, о шейх? – нетерпеливо спросил Ахмет ибн Салах.

– Тебя ввели в заблуждение, – все с той же мягкой улыбкой отозвался старик. – Налоги не моя печаль. А вот мельницу нельзя строить. Она перегородит реку, лишив этих людей ее воды – а также лишив воды Герируд. Если все будут ставить на притоках мельницы, воду реки разберут до капли, и до Харата и окрестных вилаятов не дотечет ни единого ручейка…

– А вы кто такой будете, почтеннейший? – вмешался подъехавший поближе сухопарый ашшарит с бирюзовым перстнем. – Мое имя – Васиф аль-Газни, я чиновник ведомства хараджа этого округа, и мне неведомы ни твое имя, шейх, ни закон, запрещающий строить здесь мельницы.

– Я уже ответил тебе, о Васиф. Я – мирза Масту-Хумар, хозяин этой земли, – улыбнулся старик, разворачивая к нему слепое лицо.

Опущенные веки оставались совершенно неподвижными. Юноши тоже, казалось, оцепенели, одинаково свесив курчавые головы.

– Твой род из Газны, о Васиф? – уточнил слепой. – Тогда странно, что ты не знаешь этого закона. Люди из Газны тоже жертвовали на строительство башни на берегу Кешеф-руда.

– Из Газны не из Газны, какая разница, – сморщился сухопарый. – Мой отец поселился в Газне, вот меня так и прозвали. Повторяю – мы знать не знаем ни о каком владетеле этих мест! Участок выше по течению записан в ведомостях как свободный! И при чем здесь альминар, почтеннейший?

Улыбка старика стала еще более лучистой:

– О! Почтеннейшие не слышали историю башни Кешефруда?

– Послушайте, уважаемый, – нетерпеливо прервал его катиб. – Мы здесь не для того, чтобы слушать истории о стародавних временах!..

– Не спеши, о юноша, – вкрадчиво проговорил старик.

Ашшарит осекся. И вдруг понял, что феллахи давно стоят на коленях, уткнувшись лбами в желтую каменистую землю. А у странных неподвижных юношей на босых ногах нет и следа пыли. И на белоснежных рубахах тоже.

Старик безмятежно улыбался. В воздухе висел звон цикад.

– Поверь, о юноша, тебе лучше знать эту историю, – мягко сказал слепец – но его улыбка уже не была доброй.

Наемник, поймавший женщину, заозирался и спустил ее с седла. Та метнулась к остальным феллахам и простерлась в земном поклоне.

Оглянувшись на притихших айяров и на своих спутников – они тоже выглядели несколько смущенными, – Васиф пожал плечами:

– Ну что ж, почтеннейший, расскажите нам, как это было.

– Случилось так, – певуче заговорил старик, кивая сам себе седой головой, – что на том самом месте, где сейчас стоит башня, раньше была мельница. Ее хозяином был див – могущественный и злой…

Ашшариты за спиной катиба стали переглядываться, строя обреченно-терпеливые гримасы. Ахмет ибн Салах сморщился и махнул рукавом – мол, дайте ему договорить, с нас не убудет от еще одной парсидской сказки.

– …И против этого дива вышел сам Рустам, и победил его, и убил, отпустив реку на волю. С тех пор никто не осмеливался притеснять ни реку, ни окрестных жителей. Но вот с севера пришли племена смуглых людей, людей, поклоняющихся черному камню в пустыне, и подвиг Рустама был забыт, и огни перестали пылать в священных чашах…

Васиф вовремя схватил товарища за рукав и вскинул руку с перстнем – молчи, мол. Ему становилось как-то не по себе. Юноши-поводыри все больше казались ему неживыми. А что, если это джинны?.. «Во имя Всевышнего…» – подумал он про себя.

Старик на мгновение запнулся. Васифу помстилось, что он вот-вот откроет глаза – веки дрогнули. Но этого не случилось.

– …и на месте смерти дива снова построили мельницу. Но однажды люди пришли к мельнице с зерном и деньгами – а хозяин из новых господ, из смуглых людей, брал с них много, очень много, – смотрят – а вся семья мельника лежит мертвая, и нет в доме ни одного целого тела. И люди поняли: это родичи дива, что прежде владел здесь мельницей, отомстили новым хозяевам и убили их всех. И тогда люди похоронили мельника и его домашних, и собрали денег, и воздвигли на проклятом месте башню – высокую, стройную, издалека видную. И решили: пусть эта башня стоит здесь напоминанием о том, что река должна течь вольно, а подвиг Рустама прославляться в веках!..

За спиной Васифа раздалось красноречивое покашливание. Катиб снова вскинул руку:

– Да благословит тебя Всевышний за твой рассказ, о шейх!..

Старик вздрогнул – и скривил рот в очень злобной гримасе. Васиф добавил:

– Во имя Всевышнего и его возлюбленного посланника… – старик весь сморщился, как сухой лимон, – скажи нам, о шейх, где же здесь речь о законе? Разве решение этих благочестивых жертвователей записано в книгах факихов аш-Шарийа? Или его вынес кади?

– Это не закон кади, – тихо проговорил старик. – Это всеобщий закон. Рустам пролил кровь, и пролитой кровью эта земля выкуплена – навечно. Здесь нельзя ничего строить… человечек.

Последнее слово старик прошипел. Причем с такой ненавистью, что Васиф подался назад в седле. И тут Ахмет ибн Салах рявкнул у него за спиной:

– А ну хватит! Мне надоело слушать языческие бредни! Прочь отсюда! Я здесь теперь хозяин!

Старик злобно процедил:

– Неужто, о Ахмет?

Ашшарит поддал по бокам мулу, выехал вперед и гордо сказал:

– Да! Я ашшарит из рода сподвижников Пророка! На этих землях теперь власть веры Пророка! А ты, язычник, – подчинись!

Старик тонко улыбнулся:

– Я согласен с тобой, о Ахмет. Но разве ты следуешь вере Али?

– Что-ооо? Ты назвал меня кафиром? Ответишь перед кади в Харате за такое оскорбление!

Но старик безмятежно улыбнулся:

– Разве вера Али дозволяет наносить побои без решения кади, обижать стариков и силой уводить чужих женщин? Ты трижды преступил законы шарийа, о Ахмет. Али не защитит тебя. Уходи. Мы еще можем решить дело миром.

Ахмет ибн Салах раздулся, как бурдюк с забродившим молоком, – и заорал:

– Взять его! Взять и дать палок, чтоб не смел оскорблять верующих ашшаритов, подлый самозванец!

Айяры не успели даже дернуться.

Старик оскалился – и все отшатнулись, увидев острые, одинаковой длины зубы. А потом мирза Масту-Хумар распахнул глаза.

Люди с проклятиями шарахнулись в сторону: жуткие зенки лупали поперечным зрачком, от этого рябило и слезилось в глазах. Юноши-поводыри тоже подняли лица – между веками у них переливалось сплошное зеленое сияние, без радужки и белка.

В следующий миг на месте старика вспыхнуло алым – и из алого развернулись огромные кожистые крылья. Взблеснули изогнутые, длинные, как кинжалы, зубы – и тут же сомкнулись над плечами Ахмета ибн Салаха.

Вокруг орали как резаные люди, ржали и вставали на дыбы кони.

Безголовое тело, фонтанирующее из шеи красным, некоторое время держалось в седле – а потом завалилось набок. Мул мчался прочь, взбрыкивая и размахивая хвостом, безголовый труп застрял в стремени ногой и волочился сзади, мелко колотясь плечами о камни.

Юноши полыхнули зеленым, и на их месте возникли рогатые водяные драконы – молоденькие и очень злые.

– Заберите жизни чужаков, они дозволены! – трубно проревел мирза Масту-Хумар.

Селяне взорвались радостными криками и схватились за палки и камни.

– Коней, коней берегите! – задребезжал голос старосты. – На чем пахать будем, коней не пораньте!

Лошади под айярами бесились и свечили, наемники вылетали из седел. Удержавшихся стаскивали с коней и забивали палками. Кого-то в прыжке сбросил с седла двурогий чешуйчатый дракончик. И принялся с рычанием полосовать когтями, раскидывая в стороны обрывки кишок.

– Пропустите! Пропустите меня! – Пронзительный женский крик еле слышался в общем гвалте.

– Дайте подойти Сураё! – поддержали общие вопли. – Вон он, женщина! Держите его!

– Держите его! – кричала Сураё. – Держи его крепко, муженек! И ты, Дакла, держи его с той стороны!

Высоко подняв в руке окровавленный острый камень, женщина протолкалась к растянутому на земле айяру. Улыбнулась в перекошенное, залитое кровью лицо мужчины – и пронзительно, радостно расхохоталась.

– Держите его крепко! – рявкнула она.

Сураё уселась на распяленного человека сверху – поддавая бедрами и постанывая, словно совокупляясь с лежащим. Селяне хохотали, айяр что-то орал – вероятно, просил пощады.

– Что, хорошо тебе, орел? – взвизгнула Сураё. – Горячая я женщина, а?!

И с размаху ударила камнем в лицо мужчины:

– Н-на!

И принялась с силой молотить булыжником – морщась от усилий, сдувая с лица волосы и смахивая кровавые брызги:

– Н-на! Н-на!

…Через некоторое время на берегу реки не осталось ни одного живого ашшарита.

Старый дракон с удовлетворением оглядел разметанные по траве и песку останки, не очень походящие на человеческие. Феллахи с арканами и длинными камышинами гонялись за перепуганными лошадьми и мулами, ловили их, спутывали и уводили прочь.

Почтительно кланяясь, подошел староста:

– Что прикажете делать с телами, о наилучший господин?

Дракон сморгнул и перетек в облик старца:

– Заройте, как обычно, на старом кладбище. Сверху ничего не ставьте – эти глупцы не заслуживают посмертного имени.

Староста поклонился и широким жестом указал на лепившиеся по склону холма домишки:

– Прошу пожаловать в мое скромное жилище, о Царь Реки. Отведай нашего угощения! Трех буйволов забьем в твою честь, о царь!

Дракон стоял, не двигаясь с места.

– Ах ты ж моя старая глупая голова! И ваших сыновей тоже приглашаем, господин, – спохватившись, угодливо прокудахтал староста. – Матушка их давно не видела, сидит – льет слезы наша Гульбахар: как там мои мальчики, вот уж шесть лет не видала я моих близнецов!

Масту-Хумар прищурился:

– Уговор помнишь?

– Конечно-конечно, – заулыбался феллах. – Сыновьям вашим уже подобрали хороших девушек! Высокогрудые, с тонкой талией! Нетронутые – как снег поутру зимой! Одна – моя дочка, другая – дочка Даклы-шорника! Красавицы, при виде которых луна скажет: я скроюсь, мне стыдно! Девушки ждут не дождутся женихов, для них такая честь возлечь с сыновьями Царя Реки!

Дракон благосклонно улыбнулся и пошел вперед. Староста угодливо забегал то слева, то справа, лепеча льстивые слова. И поинтересовался:

– Господин кого-нибудь себе присмотрел?

– Пока нет, – важно ответил Масту-Хумар, вышагивая вперед и поглаживая бороду. – Приведете всех молоденьких, я выберу женщину. Хотя… У этой Сураё уже были дети?

– О да, наилучший господин! И как удачно – два мальчика! – радовался староста и семенил следом.

– Передайте женщине Сураё, что она будет прислуживать мне за ужином. Пусть вымоется и приготовится для меня.

– Оооо! Конечно-конечно! Вот уж машшате расстарается! Такой почет семье, благодарствуем, наилучший господин! Да родятся у Царя лишь сыновья, да будут плодовитыми его женщины!..

* * *

Харат, месяц с небольшим спустя

С тоской поглядывая на уходящую в небо громаду масджид, Муса ибн аль-Джассис, градоначальник Харата, вздыхал и перебирал четки.

Иногда ему казалось, что лучше бы он оставался ювелиром – и не водил дружбы с всесильным военачальником Джариром ибн Тулуном Хумаравайхом. Не становился его сотрапезником, а продолжал сидеть в своей лавке на большом базаре Васита и тихо пить любимое вино ширави . Ах, ширави, ширави, за твой вкус я отдам свое место в раю, но тебя, о царица вин, нынче так редко привозят из Лаона…

И надо же было случиться такому, что ибн Тулуна отправили в Васит с войском ради защиты города, а могущественный джунгар оказался любителем царственного, пурпурного – и крепчайшего – лаонского вина. Конечно, после сорока ратлей такого напитка его сотрапезники и собутыльники уже валялись пьяные по коврам, а ибн Тулун отчаянно скучал в одиночестве. А кому такое понравится, позвольте вас спросить? Вот вам бы понравилось, что вы еще готовы продолжать беседу и даже читать стихи, а кругом храпят, да еще и вповалку? Тогда Джарир ибн Тулун Хумаравайх послал невольников на поиски людей, столь же выносливых к вину, как и он.

А им показали на него, Мусу, – на кого же еще им было показывать, позвольте вас спросить? Все на базаре Васита знали, что ибн аль-Джассиса не перепить ни тюрку, ни даже сумеречнику – тягались, знаем. Впрочем, с сумеречником – веселый ему попался айютаец, купец говорил, но, какие из айютайцев купцы, мы знаем, шпион небось, или наемный убийца, или и то, и другое, и третье, да еще и наверняка работорговец в придачу, но веселый такой, ничего не скажешь, – так вот, с айютайцем, правда, они свалились разом. Зато после сорок третьего ратля.

Ну так вот, ибн Тулун позвал его к себе во дворец, и они принялись пить. И так хорошо они сошлись за трапезой, что сначала Хумаравайх принялся заказывать у него драгоценности, а потом сделал его управляющим делами. Ну а теперь, когда дочку его вот-вот возьмут в харим эмира верующих – вот почет выпал человеку, вот уважение! Самому халифу предложил свою дочку Хумаравайх и получил согласие на женитьбу! – так вот, когда халиф – да продлит его дни Всевышний! – вот-вот введет в свой харим его дочку, ибн Тулун выхлопотал для любимца место градоначальника в Харате. А то с кем же мне там пить, вздыхал Хумаравайх. А он уж давно прикупил в здешней долине поместье, собирался уйти от дел и провести там остаток жизни. А что – сорок семь лет стукнуло человеку, преклонный возраст уже, пора поблагодарить Всевышнего за милость и удалиться на покой, в сады, к рабынькам и певицам.

И вот уж с самого лета он, ибн аль-Джассис, сидит в Харате градоначальником и каждую пятницу пьет с ибн Тулуном в его усадьбе. И все бы ничего, но эмир верующих – да продлит его дни Всевышний, да благословит его и его потомство! – приказал военачальникам аш-Шарийа собраться и держать совет в его, аль-Джассиса, городе. Как будто от Харата до проклятой карматской пустыни ближе, чем от Васита! Или Куфы! Как раз наоборот! Но наше дело маленькое: ткнул эмир верующих пальцем в карту – туда все и съехались.

А все почему? Потому что халиф решил справлять свадьбу не в столице, а в Харате, поближе к невестиному дому. Ибн Тулуну хорошо – отправка каравана с приданым в Мадинат-аль-Заура могла разорить даже его: мало ли, дожди пойдут, все помочат, разбойники нападут, карматы, опять же, могут пограбить поклажу, они теперь, говорят, чуть ли не по всей аль-Джазире шастают. А вот ему, ибн аль-Джассису, – плохо! Плохо ему!

Потому что свадьба – это раз. Военачальников маджлис – это два.

Ну и нерегиль. Это три. Нет, это не только три! Это три, четыре, пять, шесть – и все остальное, до самой тысячи! Нет, тысячи тысяч! Миллиона!

Сначала через Харат проехал эмир верующих – когда держал путь в Фейсалу, этого самого нерегиля будить.

Ох, все и набегались. Ибн аль-Джассис с писцами три ночи кряду не спали! А сколько всего: ковров, да подушек, да циновок – пришлось перетряхнуть да повыбить! Прислуги напокупать! Мальчишек пару штук посмазливее у торговцев найти! Да-сс, из-под полы, тут вам не Фарс и не Нишапур, где все можно, по закону за такие дела могут отрезать то, что между ног болтается, – вон с надежным иснадом рассказывают, что в Ятрибе кади за мужеложство велел живьем человека сжечь, между прочим купца, и непоследнего, и все за то, что позволял другим мужчинам овладевать собой сзади, подобно женщине. Ну а про вкусы нашего повелителя все ведь известно… Ибн Тулун, кстати, вздыхает: мол, бедная моя доченька, достанется ли ей попробовать от мужа, а не от купленного невольника, но делать нечего, главный вазир велел предложить дочку халифу – как тут откажешься?

Одним словом, набегались все так, что, когда караван халифа проследовал дальше в Фейсалу, уж не чаяли в живых остаться, так намаялись.

Ну а потом из Фейсалы прилетел голубь барида: ждите, мол, нерегиля. Едет он к вам, значится, и следом за ним прибудут другие славные воины аш-Шарийа, их тоже ждите. Купцы и катибы, знать и простолюдины, как им про то объявили, зарыдали в голос.

Визит эмира верующих! Свадьба! Теперь вот и это! Военачальники! Внимание халифа нас разорит, причитали горожане, и ибн аль-Джассис вместе со всеми, ибо после всех торжеств и приветственных церемоний при въезде аль-Амина в город его состояние изрядно уменьшилось.

И не успели все отплакаться, как явился нерегиль. Да.

Только он не ехал! Если бы он ехал, то он ехал бы две недели, как положено главнокомандующему! С караваном, со свитой, с луноликими невольниками и полногрудыми рабынями! Правда, ибн Тулуну нужные люди шепнули, что нерегиль в опале и выслан в Харат в одном легком кафтане на хребте, и хорошо если со сменной лошадью, какая уж там свита с караваном. Но опять же, если бы этот неверный ехал, как и положено двуногому, верхом, он бы ехал неделю!

Но нерегиль – не ехал. Не ехал!

Как же он прибыл в Харат, спросите вы?

А вы поверите, когда вам ответят? Вы правда поверите? Честное слово? Ну хорошо, мы вам скажем тогда.

В самое людное время, как раз после утренней молитвы, со стороны реки – как загудит! Заревет! И ветром – так и хлещет, так и хлещет! И рев стоит! Ну про рев уже говорили, но ужас этого не передадут никакие слова! И небо – как смеркнется! Ужас! Люди бросали поклажу и товары, верховых животных и женщин и бросались на землю, моля Всевышнего отложить конец света и День суда и отделения праведных!

И аккурат перед двойными башнями Нисских ворот – как смерч завертится! Как закружит! Все с дороги разбежались, конечно, а кто не разбежался, тот стал цветом как та дорога, потому что все засыпало пылью. И из ревущей тьмы на изнывающих от ужаса верующих пало с небес – чудище! Дракон!

Что, не верите? Вы же обещали!

В общем, говорили, было на что поглядеть: ослики ревут, лошади бьют копытами, верблюды тоже ревут, перекинутые арбы колесами крутят, люди голосят! А посреди всего этого раздрызга и вопля сидит здоровенный дракон с бородой и рожищами, на шее у него нерегиль, сидит, за роги держится и любопытно озирается – мол, что это все так раскричались, с чего бы это, никак в толк не возьму…

Ага, и это чудище – нет, не дракон, дракон сразу обратно к реке улетел, прям с размаху в воду кинулся, такой бурун поднял, что все лодки закачались, – чудище, которое нерегиль чудище, так вот этот неверный еще возмущался на следующее утро: что это у вас в городе так неспокойно, всю ночь орут и грохот стоит невыразимый, непорядок у вас в городе, надо бы тут все запорядочить… тьфу, короче, как-то по-другому он сказал, но понятно, что порядка нет, а надо бы навести, вот так.

А что дракон его верховой рогатый с бородищей переполошил правоверных так, что у всех душа подошла к носу, и спугнул караван верблюдов, груженный стеклянной лаонской посудой, и вся эта посуда побилась, то его нерегильскому высокому уму в толк не взять. А купцы, между прочим, пришли к нему, аль-Джассису, и принялись орать с целью возместить убытки, потому как он, ибн аль-Джассис, есть наместник Харата и тутошняя власть халифа, а верблюдов спугнул халифов слуга, ну и получается, что отвечать харатской казне! И они так лаялись до самой ночной молитвы, а после ночной молитвы лаялись до самой утренней молитвы, а к утру уже пришлось вызвать стражу-харас, и она-то всех разогнала палками по караван-сараям, потому что иначе на полуденную молитву никто бы и не попал. Острословы потом зубоскалили, что ежели бы то был караван не со стеклом, а с шамахинской медью и ханьским фарфором, то грохоту и крику было бы в три раза больше.

Но он, ибн аль-Джассис, таким шуткам не смеялся, потому как ему больше хотелось плакать – что он и сделал сегодняшним утром.

Да, именно так: он, Муса ибн аль-Джассис, пришел задолго до призыва муаззина на двор масджид, расстелил молитвенный коврик в галерее и расплакался. Утираясь краем чалмы, он сказал такие слова:

– Воистину, нет мощи и силы, кроме как у Всевышнего, высокого, великого! Подай же мне руку помощи, о Милостивый!

И так он говорил много и много раз, пока двор не стал заполняться верующими. И люди собирались вокруг почтенных шейхов, и садились, свесив босые ноги из арок галереи, и занимали места на ступенях, и все поглядывали на закрытые ставнями окна второго этажа – там ли их жены и дочери.

Люди почтительно делали вид, что не видят своего градоначальника, одиноко приткнувшегося у самой стены, – раз надо человеку помолиться в одиночестве, значит, надо. А ибн аль-Джассису было не до людей – он молился и плакал. А что ему оставалось делать, хотелось бы вас спросить?

Нерегиль, этот враг Всевышнего, снова отказался от вооруженной охраны. И как отказался, проклятый! «Если ты не урежешь свои речи, о человек, я урежу тебе язык!» Какова награда за заботу и труды, воистину за такие слова этот неверный достоин лишиться защиты Всевышнего… тьфу.

Тут ибн аль-Джассис заплакал снова – потому что именно защиты Всевышнего он пришел просить для этого сына прелюбодеяния. Ну и для себя тоже – потому что, если этого врага веры все-таки зарежут на базаре или под воротами, ему, Мусе ибн аль-Джассису, придется ответить головой. И его жены и дети останутся нищими и без пристанища, потому что имущество провинившегося перед халифом наместника конфискуется, и дочери его лишатся приданого и защиты, а сыновья хорошо если уцелеют, потому что неудачников судьба не прощает, а превратности ее ожидают всякого человека…

И тут с высоты утреннего неба сильный голос муаззина пропел: «Велик Всевышний, велик, и нет Бога, кроме него…» – и все склонились ниц и приступили к омовению. И ибн аль-Джассис со вздохом последовал за остальными правоверными: малыми и великими, добрыми и злыми, ищущими прибежища и находящими его – ибо так говорит Книга.

* * *

Над харатским базаром поднимался громкий крик продавца плова, зазывавшего покупателей:

– А вот кому пилав, пилав с бараниной, с чечевицей, с тыквой, лучший мазандеранский пилав, подходите, правоверные, покупайте пилав, два даника чашка малая, три даника большая, а вот берите хорошие, большие листья платана, на них высыпается чашка, вах, вот это пилав!..

– Почтеннейший, и это ты называешь пилавом? Где зира, где гранат и почему мясо с тыквой лежат отдельно на этом пустом рисе?..

– Вах, что говоришь, слушай себя, что говоришь ты, враг Всевышнего, в этот рис я положил пыльцу с сотни цветков лучшего хорасанского шафрана!

– Ты сам враг Всевышнего, чтоб мне не сесть на лошадь, за такой пилав у нас в Мерве тебя бы погнали с базара тумаками, палками бы погнали, что ты продаешь?!

– Да у вас в Мерве пилав не умеют готовить – все пихаете подряд!..

– У нас в Мерве не умеют готовить пилав?!..

– Куркуму сыплете!!!.. Ты попробуй, попробуй, чем отличается благородный шафран, царь специй, от куркума, тьфу, на, враг Всевышнего, на, сын гордости и ифрита, попробуй эту большую чашку даром и не говори никому на этом базаре, что Халид Бу Али не умеет готовить пилав!

Наголо бритый – только чубчик на голове топорщился – плосколицый степняк махнул нагайкой – убедил, мол. И соскочил со своего низкорослого конька. Утерев с лица пот, принял лист с горкой риса и чечевицы и принялся кидать его пригоршнями в рот. Перепоясанный грязным изаром базарного повара Халид размахивал руками и кричал:

– А? Что? Вкусно? А что я говорил? О, сын греха, ты еще не пробовал свадебный пилав Халида! У тебя есть дочь? Позови меня, я приготовлю ей на свадьбу такой пилав, что в вашем Мерве его будут вспоминать до следующего Рамазза!

Джунгар посмеивался в усы и отправлял в рот щепотку за щепоткой. А потом вытер жирные губы и захохотал в голос:

– Ну давай мне еще, плачу шесть даник, и никому не говори, что Ахмед Алтан-батур, хорчин Галдан-Цэрэна, ел пилав на базаре даром и в одолжение!..

Мальчишки-попрошайки, подныривая под брюхо лошади, дергали за стремена, степняк смеялся, подкидывал им мяса, побирушки начинали крикливую свалку среди ошметков и тростниковых стеблей – не хуже воробьев, долбивших клювиками по крышкам чашек с пловом. На катающихся и вопящих мальчишек наступали люди, толпа гомонила, толкалась, тыкала пальцами, торговалась, бритый затылок жующего джунгара блестел, Халид зазывно орал и размахивал ладонями, направо от него замотанная в черную абайю тетка торговала дровами, сучковатые тощие вязанки уходили одна за одной, рядом с ней на обрывке ковра сучил ножками младенец и тоже орал…

– Сейид?..

От неожиданности Тарег поперхнулся абрикосом – вот это да, его застали врасплох, хорош маг, нечего сказать…

Молодой парень со смуглой кожей ашшарита и узкими глазами степняка весело скалил ровные белые зубы. Одет он был также на ашшаритский манер – черно-белая куфия с черным же икалем, белая длинная рубаха до колен и прекрасный бурый бишт из дорогой тонкой шерсти. На ногах туфли, а не сандалии слуги.

А самое интересное, парень, разглядевший его сквозь покрывало , держал Гюлькара за повод. Крепко так, уверенно. И, запрокинув лицо, доброжелательно улыбался. Во все тридцать два зуба.

Слизнув подтекающий сок, Тарег снова откусил от абрикоса. Вынув из завернутого подола фараджии еще один, жестом предложил остроглазому незнакомцу – будете, почтеннейший?..

Тот заулыбался еще сильнее, кивнул и поймал абрикос. Глядя Тарегу в глаза, надкусил и – все так же не отводя взгляда – прожевал кусок. Затем вынул и бросил наземь косточку.

– Благодарю, сейид. Хороший абрикос, я не знал, что уже торгуют такими.

– Надо знать, где брать, – усмехнулся нерегиль. – Лучший рынок в пригороде – в медину привозят только самое дорогое, и только те, у кого есть чем заплатить пошлину. А среди дуканов торгуют лучше и дешевле.

– Хорошо, что я не смотритель рынка, – притворно нахмурившись, погрозился пальцем бесстрашный полуашшарит. – За торговлю не обложенным пошлиной товаром налагают взыскание и на торговца, и на покупателя, сейид…

И, посмотрев на чуть выдвинутый из ножен меч – Тарег держал большой палец на оковке гарды, готовясь выщелкнуть клинок сильнее, – добродушно заметил:

– Вы зря беспокоитесь, сейид. Насчет меня, я хотел сказать…

Глаза его враз потемнели, словно стягивая с лица улыбку:

– А так бы я на вашем месте сильно побеспокоился…

Тарег снял руку с меча и полез за следующим абрикосом.

Не дождавшись ни поднятых в удивлении бровей, ни вопроса, юноша продолжил – не отпуская, кстати, повода совершенно не беспокоящегося Гюлькара. Что за пропасть, жеребец даже конюхов покусывал, не то что незнакомцев…

– А кого, если это, конечно, не тайна, видела та торговка в квартале аль-Зайдийа?

– Да кого-то похожего на шпиона вроде вас, почтеннейший, – сплюнув косточку, любезно ответил Тарег.

– Конь слишком хорош, – усмехнулся юноша. – К тому же здешние повесы в этот час дня предпочитают мулов – голова гудит после попойки. И меч ваш, сейид, блестит, прямо-таки ослепляя. Даже второе зрение слепнет, сейид, – до того блестит.

Глаза его, кстати, так и не повеселели.

– У вас в роду были сумеречники? – осведомился Тарег. – Я не знал, что в барид набирают потомков маджус .

– Я не из людей барида, – снова заулыбался полуашшарит. – К тому же я чистокровный человек.

Тарег наконец-то поднял брови в удивлении.

– Шаманы, несколько поколений. Да и прадед мой был непрост… А уж прапрадедушка – ох… – Юноша только рукавом махнул, показывая в улыбке безупречные зубы.

– Вы… скорее… тюрок?

– Скорее джунгар.

– Ах, вот как…

Тарег предложил собеседнику еще один абрикос. Тот не отказался.

– Так о чем мне нужно побеспокоиться?

Юноша помахал рукой – повод, кстати, при этом отпустил – прося подождать, пока прожует. Дожевав, сказал:

– В Харате вас очень хорошо помнят, сейид. Все местные жители – а также те, кто переехал сюда из Нисы.

– А что, там осталось кому переезжать? – искренне удивился нерегиль.

– Несколько сотен человек набралось – по арыкам прятались, говорят, по сточным канавам, опять же по подвалам, – покивал его собеседник. – Кстати, соседний с аль-Зайдийа квартал – их. Так и называется, аль-Нисайр.

– А что, город не стали отстраивать заново? – вежливо поинтересовался Тарег.

– Отстроили, но не на прежнем месте, – так же вежливо ответил молодой человек. – И надо сказать, сейид, жители Харата не особо признательны вам за то, что пришлось собирать деньги на новый михраб в Пятничной масджид и на новые списки Книги для учеников медресе. Следует добавить, что это – не самая главная и важная причина, по которой местные жители на вас… эээ… сердиты.

– То есть, если бы я поступил с ними как с жителями Нисы, они были бы мне больше благодарны, – прищурился нерегиль.

Молодой человек вздохнул:

– Градоначальник, начальник гарнизона, кади и сборщик податей, а также большинство гвардейцев, охранявших цитадель Харата во время мятежа аль-Валида, происходили из местных уважаемых – и крайне многочисленных, сейид, – семейств.

– Вот как… – отозвался Тарег, изображая преувеличенное внимание.

А юноша вдруг обернулся и показал куда-то в сторону – туда, где под пыльными навесами галдели торговцы фруктами:

– Гору пустых корзин видите, сейид?..

Пустых корзин в той стороне наблюдалось предостаточно – время было послеобеденное, многие отторговались. Феллахи сворачивали циновки и заводили осликов в оглобли тележек. Определенно большая куча пустых корзин высилась рядом с лотком, над которым надрывался зеленщик.

– Ну?..

– Зеленщика?

– Даа-а…

– Человека с яблоками?

– В чалме с длинным хвостом?

– Нет, в одной шапочке. У кого куча яблок поменьше. И сидит он не за лотком, а на циновке.

– Вижу такого человека. И что?

– Его зовут Адхам ибн Ирар. У них в роду так принято называть старших сыновей: то Ирар, то Адхам. Старый род, между прочим, сейид, мединский, по материнской линии ансары, сподвижники…

– …я понял.

– Вы повесили его деда, сейид.

– Я помню.

– Он тоже.

Помолчав и посмотрев на сидевшего и перебиравшего яблоки человека в грубой аба, Тарег извлек еще один абрикос – для собеседника:

– Я признателен вам за сведения, но полагаю, что на этом базаре каждый второй на меня за что-то обижен. Или даже каждый первый. Что же, мне не выезжать в город?

Презрительно фыркнув, он подобрал поводья. Однако Гюлькар сосредоточенно жевал половинку абрикоса, предложенную потомком джунгарских шаманов, и решил не отвлекаться на движения хозяина.

– Дело даже не в том, что вы повесили его деда, сейид, – продолжил, как ни в чем не бывало, молодой человек. – Дело, скорее, в том, что вы запретили хоронить тела казненных…

– Это ваши законы!

– Конечно, сейид, простите, я не хотел показаться грубым. Но, так или иначе, род ибн Ираров заплатил тысячи и тысячи динаров за возможность достойно похоронить отца семейства. И, люди говорят, разорился, собирая эти деньги. К тому же у них конфисковали поместья, земли, сыновей взяли в тюрьму и пытали, пока они не отписали все имущество новому градоначальнику…

– Я знаю, как у вас все происходит при смене власти!

– Да-да, сейид, я понимаю… так вот, теперь ибн Ирар сидит на циновке и продает яблоки. Говорят, торговля идет не так уж бойко. У него две незамужние дочери, а их никто не сватает. Все боятся родниться с опальным семейством. Печально, не правда ли?

– И? – Тарег собрал поводья в горсть и вздернул недовольно всхрапнувшему Гюлькару морду.

– Шуу, шууу… – полуджунгар-полуашшарит ласково похлопал коня по шее и снова поймал повод.

А потом взглянул нерегилю прямо в глаза:

– Ибн Раббьяхи – это родичи начальника гвардейской стражи – переехали в поместье, им пришлось продать то, что уцелело из имущества. Ибн Халликаны – это…

– …сборщик податей. Я…

– …я тоже понял, что вы помните, сейид. А вот они живут, как жили, над каналом Нашраван. И ибн Умары, которые…

– …кади…

– …да, они живут в том же квартале. До сих пор. Как вы думаете, сейид, у них хватит денег скинуться и нанять кого-нибудь с… мнэ… острым зрением?

– Что ж, тогда желающим убить Тарега Полдореа придется постоять в очереди, – нерегиль дернул плечом. – Меня это не интересует.

Он поддал Гюлькару стременами и натянул правый повод, разворачивая сиглави. Конь недовольно храпнул и закивал мордой, пытаясь поддать задом.

– В вас всадят нож.

– Меня нельзя убить, – прорычал Тарег, борясь с храпящей скотиной.

– Тем хуже, – прищурился полуджунгар, складывая руки на груди. – Потому что, если горло перерезать обычному человеку, он умирает. А вы будете мучиться, сейид. Как в прошлый раз.

Разъяренный Тарег дал шенкелей, Гюлькар долбанул копытом по ящику, на котором лежали амулеты-пятерни. Медные ладошки посыпались, кругом заорали. Покрывало спало. Потомок шаманов расплылся в улыбке.

– Какой шайтан послал вас, почтеннейший?!.. – рявкнул Тарег и увидел десятки повернутых к нему ошалелых лиц.

Толпа завопила с новой силой. Люди, увидев, кто сидит на хорошем сиглави посреди базара, испуганно ахали и показывали пальцами. Где-то заверещала женщина. Беспокоящийся Гюлькар ржанул – и поддал задними копытами. За спиной взметнулась стена воя, спереди началась давка.

– Чтоб вам провалиться! – заорал Тарег. – Хватит с меня ваших рассказов! Ну-ка, выкладывайте, кто ваш отец, о котором вы все время думаете!

Вокруг вопили: «Аль-Кариа, вон он, воистину это аль-Кариа, спасайтесь, правоверные!» – кто-то пер от него, кто-то к нему, продавец пилава стоял с раззявленным ртом, мальчишки-попрошайки восторженно завывали.

– Мой батюшка, Джарир ибн Тулун…

Возбужденный воплями Гюлькар попытался встать в свечку.

– Короче!..

– …Тулун приходился сыном…

Пихаясь как самый умный, кто-то все-таки опрокинул чашки с пилавом – и мир взорвался.

Тарег рявкнул:

– Еще короче!..

– …сыном Архаю! Сыну Арагана! Сыну Эсена!

– Тьфу на вас, почтеннейший! Вы бы сразу сказали, чей вы правнук!.. Садитесь сзади!

– Батюшка ждет вас в поместье! Сказал, привези Повелителя, в ноги упади, но привези!..

– Тьфу на вас снова! Меня еще ни разу не приглашали на ужин, угрожая убийством! Дорогу! Дорогу, вонючие обезьяны, я не знаю, что с вами сделаю! Дорогу!..

* * *

Из арки за спиной зеленщика открывался прекрасный обзор.

Вот раскиданный сельдерей и стебли лука, которые пытается собрать верещащий продавец. Вот разъехавшаяся куча корзин и мелькающие над головами корзины, которыми правоверные уже начали мутузить друг друга.

А вот напряженная спина Адхама ибн Ирара, позабывшего про свои фрукты. Потомок некогда славного рода стоял, намертво вцепившись в рукоять ханджара. И смотрел на исчезающего в толчее базара нерегиля.

Впрочем, смотреть было уже особо не на что: всадник в белой фараджийе и вцепившийся ему в плечи паренек уже скрылись за покосившимся навесом из яркой лоскутной ткани.

На месте, где неожиданно, словно из ниоткуда, возник нерегиль, среди расколоченных черепков и рассыпавшегося риса кипела обычная базарная драка. Бритый степняк в грязном халате прыгал одной ногой в стремени, его стаскивали за пояс двое детин с такими же бритыми башками, детин охаживали кулаками невольники продавца пилава, а сам Халид Бу Али держал лошадь под уздцы и, надсадно вопя, призывал Всевышнего в свидетели разбойничьего нападения на гостя.

Адхам ибн Ирар отпустил, наконец, рукоять фамильного кинжала и рухнул на циновку, в отчаянии закрыв лицо руками.

За происходящим внимательно наблюдали двое пожилых людей, попивавших чай в тени арки за спиной зеленщика.

В одном из них без труда опознавался евнух – это был пухлый брыластый человечек с тяжелыми подглазьями и безволосым дряблым подбородком.

– Похоже, вас опередили, почтеннейший, – отхлебнув чаю из тонкостенного стаканчика, злорадно сказал он своему собеседнику. – Вашим молодцам придется обождать другого удобного случая…

И, не скрывая злобного торжества, поправил дорогую чалму голубого шелка.

Его собеседник скривился и, оторвавшись от созерцания дерущейся толпы, неодобрительно оглядел пышный наряд евнуха: парчовый халат, многослойный кушак, сверкающие драгоценными камнями – по новой столичной моде – туфли.

Сам-то он был одет куда скромнее: скромный тюрбан золотистого цвета и такого же цвета – цвета иноверцев – джубба. Туфли ему, согласно последним указам халифа, носить возбранялось. Поэтому личному лекарю матери аль-Мамуна – а это, конечно же, был он – несмотря на размеры состояния, приходилось надевать презренные сандалии.

Однако неодобрение Садуна ибн Айяша вызывалось отнюдь не ревностью и не обидой на запреты. У себя дома сабеец надевал такие туфли и снимал туфли с таких рабынь – кстати, верующих ашшариток, – что главному евнуху Бишру оставалось бы только завидовать и выщипывать скудные волосенки, росшие заместо бороды. Так вот, неодобрение лекаря вызывалось совсем другими причинами.

Крикливая роскошь, с которой одевался главный евнух, могла привлечь нежелательное внимание. А господина Бишра позвали в этот домик на Малом базаре Харата по такому делу, что нежелательного внимания стоило бы не привлекать совсем.

Но не зря говорят: мужчина, лишенный естественных удовольствий, будет искать им замены в собирании предметов и устраивании пакостей. Вот и почтеннейший Бишр развлекался как умел – его страсть к редким камням вошла в поговорку. Про пакости тоже многое рассказывали.

А кроме того, случившееся на базаре не добавляло лекарю хорошего настроения. Джунгарский юнец оставил их с носом, и столь тщательно подготовленный план действий можно было забыть как небывший.

Но к делу:

– Джамшид, позови Бехзада, – приказал Садун одному из айяров, сидевших на корточках у двери лавки.

Тот сплюнул комочек гашиша и скользнул в обвисшие старые двери.

А евнух тем временем допил чай, наморщил желтоватое личико и проскрипел:

– Кто этот достойнейший молодой человек, столь не вовремя встретивший нашего… эээ… гостя?

– Это Элбег, сын Джарира ибн Тулуна Хумаравайха, – сухо отозвался Садун ибн Айяш.

– Элбег?.. – наморщился смотритель халифского харима.

– Когда он приходит в масджид, он называется Абдаллахом. Или Убайдаллахом. Или еще как-нибудь… правильно… – тонко и злобно усмехнулся лекарь.

Евнух залился высоким козлячьим смехом:

– Ха-ха-ха… правильно… ха-ха-хххааа… А вам лучше не попадаться на язык, почтеннейший!.. ха-ха-ха!..

Садун ибн Айяш, однако, не выказывал никакой веселости. Дождавшись, пока его собеседник отсмеется, он тихо проговорил, задумчиво поглаживая бороду:

– Если эту тварь перехватили, значит, люди ибн Тулуна давно за ней следят. Возможно, судьба не отвернулась от нас, а напротив, помогла не совершить опрометчивый шаг…

– Опрометчивый?.. – усмехнулся евнух. – Вы называете убийство среди бела дня «опрометчивым шагом»?

– Это… существо… – рот Садуна брезгливо скривился, – нельзя убить простым оружием. Возможно, его нельзя убить даже особым оружием.

– Неважно, – обрюзглое личико капризно сморщилось. – И мне также совершенно неважно, зачем госпожа приказала мне прибыть сюда и сидеть с вами на грязном базаре, глядя на то, как ваши наемные убийцы…

Голос досточтимого Бишра сорвался в шипение. А лекарь, напротив, просиял и улыбнулся:

– А я готов объяснить, почтеннейший! Госпожа, так же как и я, не верит клятвам ашшаритов, которые вы даете нам, неверным.

Евнух сморщился, как снятая лимонная кожура.

– Ну-ну, почтеннейший, мы же с вами не дети… «Клятва, принесенная кафиру, ни к чему не обязывает, и жизнь того, кому поклялись, не запретна для вас» – мой любимый хадис вашего пророка, – продолжал ласково улыбаться Садун.

Евнух, все так же скривившись, молчал. Только холеные пальцы продолжали перебирать подвески огромной пряжки, скреплявшей пояс. А лекарь потянулся к чайнику и подлил в свой стаканчик:

– Лучшая печать на договоре – кровь. А еще лучше – свидетельство над этой кровью произнесенное. Заметьте, вам бы почти не пришлось лгать под присягой: Адхам ибн Ирар был бы благодарен, если бы в суде вы назвали его убийцей. Над ним насмехается весь город: казнивший его деда нерегиль месяц как в Харате, а Адхам даже пальцем не пошевелил, чтобы отомстить. Объявив ибн Ирара зачинщиком нападения, вы бы оказали бедняге услугу!

И Садун, хлопнув себя по колену, от души расхохотался, расплескивая только что налитый чай. Базарный шум и крики драки – кстати, стража уже присоединилась к побоищу и растаскивала дерущихся, орудуя палками, – отгораживали от толпы не хуже самых плотных дверей. Евнух молчал, отвернувшись.

Лекарь, прищурившись, вздохнул и оценивающе посмотрел на темные подглазья почтеннейшего Бишра – печень. Скопцу не хватит времени насладиться камнями, что прислала ему в подарок госпожа Мараджил. И на должности смотрителя харима нового халифа ему не бывать – печень отравит устаду Бишру жизнь гораздо скорее, чем осуществятся замыслы госпожи. Но пока старый кастрат мог оказаться очень полезен…

Размышления Садуна прервал молодой зычный голос:

– Звали, дядюшка? Пора?..

Сабеец мгновенно обернулся к молодому красавцу с пышными черными, по парсидской моде подкрученными усами. И, оценив то, как тот поправляет завязку штанов, зашипел:

– Пусть тебя заберут дивы, Бехзад!.. Что ты орешь? И что ты делал со своими шальварами, о сын греха! Я прибью эту шлюху! Она должна оставаться девственницей! Где Джамшид?!..

Бехзад и айяры за его спиной согласно заржали:

– А она девственница, дядюшка! Га-га-га! Мы там – ни-ни!.. Га-га-га!

– Где Джамшид?! – свирепо рявкнул Садун.

– Она умоляла закончить с ней! – держался за живот Бехзад. – Она ж такая горячая, сучка, ей все мало! Можете быть уверены, почтеннейший, – сквозь смех молодой парс обратился к жующему тонкие губы евнуху, – мы ее обучаем только хорошему – как доставить удовольствие нашему повелителю наилучшим способом!

И перегнулся от хохота пополам. Айяры вытирали слезы рукавами.

– Молчать!.. – зашипел Садун, зеленея.

Смех оборвался.

– О ком речь? – тихо переспросил Бишр.

– Госпожа в своей мудрости предусмотрела несколько путей к цели, – мягко улыбнулся Садун. – Раз самый прямой и надежный оказался для нас закрытым, мы прибегнем к другому совету блистательной ханум…

Айяры тем временем негромко рассказывали Бехзаду о случившемся – мол, нерегиля перехватили, и все отменяется. Красавчик подкрутил ус:

– Эх, жаль… Я б его… – и свирепо прищурился, кладя ладонь на рукоять джамбии.

– Замолчи, дурень, – мрачно оборвал его Садун. – Лучше благодари богов, что Джариров сынишка нас опередил: еще неизвестно, кто бы кого первым поддел – ты его или он тебя.

– Я, дядюшка, в сказки больше не верю! – радостно заржал красавчик, и айяры его громогласно поддержали.

Лекарь лишь отмахнулся. И приказал:

– Отдай кольцо, племянничек. Сегодня оно тебе не понадобится.

Несколько смутившись, молодой парс посерьезнел лицом. Но все-таки сделал то, о чем просил лекарь: снял с большого пальца здоровенный, безобразный на вид перстень – толстый, железный, с плоским дорожным камнем в грубой оправе. Внимательный глаз разглядел бы гравировку: воин в длинной кольчуге с обнаженным мечом в руке. Человек осведомленный сразу бы понял, что камень и оправа весят одинаково – с точностью до кирата. Таковы были требования книги «Гийят аль-Хикам» к изготовлению талисмана, придающего сражающемуся мужество, отвагу, а также дарующему его оружию удачу.

Вернув кольцо, молодой человек как-то сник, отошел к рассевшимся у стены айярам и принялся жевать гашиш.

Старый сабеец удовлетворенно кивнул. И, поднимаясь, жестом поманил евнуха: прошу, мол, за мной в комнаты. Драка уже сошла на нет: среди рассыпавшихся риса, фруктов и черепков копошились маленькие оборвыши, торопливо выбирая из мусора остатки пищи, их пихали под зад подметальщики – ругаясь, они пытались сгрести в кучи потерянные туфли, носовые платки и обрывки одежды.

Окинув взглядом пустеющий базар, Садун ибн Айяш повернулся и вошел в лавку: в Харате эти щербатые двери с облупившейся краской хорошо знали покупатели иноземных духов, притираний, мазей, а также евнухи и сводни. Приказчика в городе за глаза звали «Оживляющим мертвых» – ибо он вернул молодость несчетному количеству поникших зеббов. А также помог многим юношам приворожить понравившихся девушек, а сердца многих молодых людей обратить к ждущим их любви женщинам.

Шаркая туфлями, евнух прошел за ним через переднюю. Вместо дворика Бишр увидел еще одну комнату, без окон, сплошь заставленную ящиками и сундуками. Свет в нее едва попадал из соседнего помещения. В полу черным кругом зияла дыра. Опасливо подойдя, евнух увидел, что в дыру уводят ступени спиральной лестницы. Внизу, похоже, горела лампа или свеча – ступени можно было различить, не напрягая глаз.

Спускаясь по скрипучей рассохшейся лестнице, смотритель харима различил привычные уху звуки – тяжелое дыхание и постанывания совокупляющихся мужчины и женщины.

Парочка умостилась в углу: оба лицом к нему, мужчина сидел прямо на полу, женщина, расставив полусогнутые, бесстыдно голые ноги, извивалась у него на коленях, запрокидывала голову и разевала широкий полногубый рот. Запустив руку под платье, айяр мял ей груди. Оба ахали и скреблись туфлями по неровному каменному полу.

Скептически поджав губы, главный евнух оценивающе осмотрел насаженную на крепкий рог айяра женщину. Точнее, совсем молоденькую девчонку. Ей было не больше тринадцати – судя по тому, что груди еще не оформились: загребающей в горсть жадной ладони айяра нечего было прихватить. Ноги и бедра тоже не набрали нужной округлости и жирка.

– Хм, – наконец, произнес он, отрывая взгляд от ладони, которой женщина то и дело натягивала платье у себя между ног.

И, обернувшись к Садуну, продолжил:

– Худовата… Ни груди, ни бедер…

Лекарь растянул губы в улыбке:

– Так ее и зовут Кабиха.

– М-да, действительно уродина.

– Зато похожа на мальчика, не правда ли, почтеннейший?

Пожав плечами, евнух кивнул огромной чалмой:

– Похожа, это правда. Ну и что?

– Матушка халифа, ясноликая Умм Мухаммад, приказала купить для харима своего сына невольниц, походящих более на юношей, нежели на девушек, не правда ли? – разворачиваясь обратно, пояснил харранец.

– Но у меня их уже дюжина, этих гуламийат, – капризно протянул евнух. – Зачем мне еще одна худосочная коза, да еще с таким именем?

– Затем, – добродушно пояснил Садун, – чтобы вы, почтеннейший, получили ту же должность при дворе… нового халифа. Ну и, конечно, рубины из Ханатты. Редкого зеленого оттенка. Буквально на прошлой неделе пришли с караваном – я попросил купца придержать. Ну так как?

Бишр наморщился.

Айяр вдруг вцепился девчонке в бедра и, несмотря на ее жалобные стоны, выпростался. Оказалось, он просто решил сменить позу: поставил Кабиху на четвереньки лицом к стене, пристроился сзади и принялся быстро дергать задом. Девчонка заахала, заохала и уперлась ладонями в камень. Руки то и дело съезжали, Кабиха вскрикивала, айяр сопел и долбился все быстрее и быстрее.

– И все же, зачем вам эта коза? Что вы собираетесь ей поручить? – пожевал евнух губами.

– А вам лучше этого не знать, – усмехнулся Садун.

Господин Бишр стрельнул глазками:

– Не доверяете, почтеннейший?

– Если на нас донесут, вас, наставник Бишр, возьмут на пытки. А я хочу быть уверенным в вашем молчании, – безмятежно ответил сабеец.

Евнух скривился – но кивнул.

Садун тихо сказал:

– Рубины ваши, почтеннейший. Должность тоже.

Уже поднимаясь по лестнице, они услышали, как мужчина задышал, как пес, часто-часто, – и следом охнул и облегченно застонал, словно ему из раны вынули оружие.

* * *

Солнце уже садилось, когда Фархад вернулся в лавку – и сразу шмыгнул в заднюю комнату, где хранились лекарские инструменты, ступки для растирания трав и пучки растений.

Евнух отвез Кабиху во дворец – за это ему приплатили отдельно. По закону-то невольницу должны были отвести в дом к уважаемой женщине и там осмотреть, удостоверившись в чистоте девушки либо взломанности печати. Если девушка утратила чистоту, ее положено было оставить в доме уважаемой ашшаритки на месяц – до наступления месячных. Однако господин Садун выписал евнуху документ, удостоверяющий, что он, лекарь такой-то, осмотрел невольницу по имени Кабиха и свидельствует ее девственность и непорочность.

Фархад поглядел на себя в таз с водой и хихикнул: ему впервые в жизни пришлось переодеться женщиной. Отжав тряпицу, юноша поднес ее к лицу – смыть краску. И улыбнулся непривычному отражению.

Волосы взбили в высокую прическу, лицо набелили, веки подвели и насурьмили. Ну и губы накрасили. Поверх новых шелковых узких шальвар надели платье-камис, а сверху еще одно, златотканое. Пихнули за ворот две маленькие подушки – чтобы на грудь было похоже. Увешали ожерельями и браслетами. И выдали яркий, зеленый с золотом хиджаб невольницы. Замотавшись в него, Фархад гляделся рядом с Кабихой как родная сестра.

Ни заросший черной шерстью купец Мехмед-оглы, ни бритый хозяин притона, ни утонченный господин Мубарек не прибегали к подобным ухищрениям – ну разве что господин Мубарек любил, чтобы Фархад помадил губы и подводил веки. Впрочем, это понятно: им нужен был мальчик, а не девочка.

Во дворец Фархад ехал в одних носилках с наставником Бишром и по пути натерпелся: наглая сучка, бесстыдно хихикая, запускала юноше руку между ног и пыталась залучить его ладонь между ног себе – тебе жалко, красавчик? Кто ж мне вставит в этом дворце, ну давай же, давай, пощекочи меня! А евнух одобрительно на все это поглядывал, подзадоривал Кабиху и придвигался, маслено улыбался и гладил юноше щеки с цоканьем и бормотанием «какой анемон, вах, какой анемон…».

Поэтому, когда наступил самый ответственный момент, и носилки принялась осматривать стража аль-касра, Фархад не только не испугался, но испытал самое настоящее облегчение: ну наконец-то приехали.

– Это кто? – прогудел огромный тюрок в высоком шлеме.

– Я невольница посредника, прибыла получить деньги за новую рабыню, – низким, с хрипотцой голосом ответил Фархад.

Тюрок огладил взглядом «груди», туго обтянутые хиджабом, и осклабился:

– Пойдешь обратно, красавица, скажи, где тебя искать в городе!..

Фархад затрепетал ресницами, скромно опустил глаза и прикрыл пухлые от подводки губы краем платка. Тюрок с сожалением вздохнул, поддернул мошонку и махнул – проходите, мол.

Устад Бишр, все так же вздыхая, тут же отправил Кабиху в баню, а Фархада долго водил по комнатам харима, показывая, где тут то, где тут се, а вот сад, а вот дворик евнухов, а не желает ли прекрасная Жасмин чаю… Нет, не желает? Какая жалость… И все клал ему руку на талию. Тебе-то куда, кастрат, устало думал Фархад, трепеща ресницами и покорно улыбаясь.

Кабиху он из бани дождался. С улыбкой попросил всех выйти из комнаты, крепко закрыл двери. А потом повалил девку лицом вниз на ковры, скрутил руки платком, другой платок засунул в мерзкую пасть, взял мухобойку и отлупил Кабиху по тощему заду. Девка билась, мычала от боли. Ничего-ничего, сучка, будешь знать, как на меня залупаться. Потом он побил ее кулаком и ногой – умело, чтобы следов не оставалось, как в притоне учили. Там приходилось часто драться за клиентов – а синяки и шрамы нельзя оставлять, наказывали за порчу внешности и удешевление товара.

Напоследок дал пару оплеух – не сильно, чтоб только из носа потекло, вынул кляп, взял за тоненькое, как у цыпленка, горло и сказал – глаза в глаза:

– Слушай меня внимательно, о дочь греха. Ляпнешь чего – язык вырежу и в фардж углей напихаю.

Подведенные глаза Кабихи текли краской и слезами. Фархад сжал пальцы, девка захрипела.

– Слушаться меня беспрекословно. Мигни, если понимаешь.

Она вывалила язык, но мигнула. Фархад ослабил хватку.

– Без разрешения ничего не делать. Делать только то, что говорят. Я приду, не один раз. Распоряжения отдаю только я. Вопросов не задавать. Подчиняться мгновенно, даже если я велю засунуть голову в пруд и так держать.

Кабиха жалобно задышала, хватая воздух размазанным ртом.

– Не вздумай брыкнуть, сучка. Мы до тебя доберемся везде. Будешь вести себя хорошо – останешься жить.

И разжал пальцы.

Потом развязал девку, обтер ей кривое от боли лицо, пнул на прощание под зад и вышел вон.

Из дворца он выбрался в носилках устада Бишра: за это, правда, пришлось расплатиться. Глубоким, страстным поцелуем старого кастрата. Но лучше целоваться с евнухом, чем попасться в руки тюрку-стражнику – тот мог затащить в караулку и, лапая понравившуюся рабыню, нащупать между ног Фархада кое-что женщине не подходящее.

Улыбнувшись воспоминаниям, Фархад принялся смывать с лица краску.

Шаги за спиной он услышал вовремя. И вскочил вовремя – потому что сидел над тазом, а в руке у Бехзада была веревочка, как раз на шею сидящему накинуть.

За племянником господина Садуна стояли еще двое айяров – Джамшид и красавчик Нагиз. Все трое нагло улыбались.

– Что ты так дергаешься? – осклабился Бехзад. – Не подумай ничего плохого, я душить тебя не собирался!

И подмигнул товарищам.

– Зачем же тебе веревка? – глупо спросил Фархад.

– Ну так, разве что самую малость придавить. Чтобы ты бутончик расслабил, – хохотнул Нагиз.

И шагнул поближе. Фархад вжался в стену, звеня все еще не снятыми ножными браслетами. Айяры, хихикая, окидывали его маслеными глазками:

– А так ты еще красивше, Фархадка…

В длинном платье и завязанном на все шнурки хиджабе несподручно отбиваться ногами – поэтому они его сумели схватить, в шесть рук оттащить к длинному столу, на котором растирали травы, и завалить вниз лицом на скобленые доски. Двое удерживали ноги широко расставленными, Бехзад, сопя, одной рукой выворачивал на спину покрывало, верхнее платье, нижнее платье – а другой крепко прижимал спину к столешнице. Фархад бестолково колотил кулаками и тяжело дышал – кричать было почему-то стыдно. Когда рука айяра рванула вниз шальвары, заголяя ягодицы, Фархад понял, что сейчас ему вдуют, как лодочники в Самарре не умеют, – неделю сидеть не сможет. И простонал:

– Зачем же так грубо?

Тискавшая зад потная пятерня замерла.

– Чего?

– Я разве сказал, что не хочу, о Бехзад? – мурлыкнул Фархад. – Зачем ты со мной как со строптивой рабыней?

И изогнул спину, потеревшись ягодицами о напряженный зебб айяра, вздымавший шальвары на целый локоть. Бехзад ахнул и убрал пятерню, давившую на плечи.

Айяры засмеялись и отпустили ноги.

– Я многое умею, – протянул Фархад, поднимаясь и разворачиваясь к троице жаждущих плотских утех мужланов. – У меня были очень требовательные клиенты…

И провел языком по накрашенным губам.

– Чур, я все равно первый! – выдохнул Бехзад и потащил его в угол – там лежал обрывок ковра, на котором Фархад обычно засыпал, припозднившись с растиранием зелий.

Юноша покорно пятился, Бехзад, застонав от нетерпения, ударил его спиной о стену рядом с ковром и, тяжело дыша, принялся целоваться. Фархад изо всех сил изображал страсть, как учили в притоне: извивался, ахал и сосался в ответ.

И не забывал коситься в сторону товарищей Бехзада – они дрожащими пальцами пытались развязать шальвары, жалко путаясь в шнурках и шипя от собственной неловкости.

Ларец с инструментами стоял в двух шагах – на низеньком столике у стены.

– Позволь мне сбросить одежду, о нетерпеливый, – простонал Фархад, с влажным чмоканьем отлепив свои губы от Бехзадовых.

– Нет, – зарычал айяр, – нет! Снимай штаны, становись на четвереньки!

– Ммм… Так ты раздавишь меня о стену, о могучий, о страстный, любовь моя, как я смогу раздеться перед тобой?..

Айяр попятился, облизываясь.

Фархад с улыбкой стал сползать вниз по стене – в сторону, немного в сторону… Только бы они ничего не поняли, о Син, о звездный бог, помоги мне…

– Куда это ты? – взревел Бехзад, хватая его за плечо и вздергивая на ноги.

– Я хочу сначала подарить тебе поцелуй – там, куда еще не целовали губы юноши, – замурлыкал Фархад, дергая айяра за шнурки шальвар – и пятясь, пятясь…

Бехзад со страстным сопением настиг его у самого столика с ларцом, оттолкнул, привалился к стене и спустил штаны:

– Ну?!..

Фархад покорно опустился на колени и обнял айяра за бедра.

Тяжело дыша, Бехзад заметил:

– Ты знаешь, что дядюшка отрезает своим доверенным невольникам языки? А, Фархадка?

Юноша поперхнулся. И поднял глаза. Айяр смотрел на него сверху вниз, улыбаясь:

– Пока у тебя есть язык, Фархадка, работай им… Работай без устали, фф-ффф…

И Бехзад запрокинул голову, закатив глаза.

Что происходило за спиной, юноша видеть, естественно, не мог. Левая рука привычно откинула крышку ларца, пальцы мгновенно нашли нужное. Длинный узкий ланцет, которым снимали кожу над сухожилиями.

Фархад коротко размахнулся и всадил лезвие в бедро Бехзада. Тот взвыл, как волк.

Юноша выдрал лезвие, кровь забулькала, как из бурдюка.

Добить не успел – на него уже лезли те двое.

Нагиз подскочил первым – Фархад мгновенно полоснул его под подбородком. Кровь брызнула так, что юноша зажмурился и заплевался.

Джамшид заорал и бросился из комнаты вон. Нагиз осел на пол и рухнул вниз лицом – ноги несколько раз брыкнули, сбрасывая туфли.

Бехзад пытался зажать рану ладонью и утробно ревел.

– Мразь, – пробормотал Фархад.

Поднял с полу платок от своего женского платья, подошел к орущему ублюдку, опустился на колени и принялся накладывать на бедро тугой жгут.

– Дядюшка! Он меня чуть не убил! А Нагиза убил! – вдруг скривил губы и заскулил раненый.

Фархад медленно обернулся и увидел за собой господина. Старый сабеец глядел на племянника совершенно равнодушно:

– Почему твой зебб болтается снаружи, о незаконнорожденный? – наконец, холодно спросил Садун.

Закончив дело, Фархад медленно поднялся на ноги и опустил голову, ожидая приговора. За убийство свободного ашшариты распинали на мосту. Звездопоклонники забивали строптивого раба в колодки и оставляли подыхать на солнце. В принципе, особой разницы нет.

– Он раб, а поднял руку на свободного! – все так же плаксиво заголосил Бехзад. – Накажите его, дядюшка!

– Ты истинный сын своего отца, – ледяным голосом ответил Садун ибн Айяш. – Иногда я диву даюсь, как такая достойная и разумная женщина, как моя сестра, решилась выйти замуж за глупца, посрамляющего ишака глупостью.

Бехзад поперхнулся жалобами и непонимающе вытаращился.

– Это первая жизнь, отнятая тобой, о дитя? – мягко поинтересовался господин у Фархада.

– Да, хозяин, – прошептал юноша.

– Холодный расчет, безупречное исполнение, – одобрительно кивнул Садун. – Из тебя выйдет толк, мой мальчик.

Фархад поежился:

– А вы, господин, что же… Все… видели?

Сабеец лишь задумчиво похлопал его по плечу: