Онлайн чтение книги Тени нашего прошлого The Guest Book
Глава шестая

В Нью-Йорке был обычный вечер среды, и Огден Милтон сидел в кресле в углу читального зала Гарвардского клуба – туда он заехал, чтобы выпить и просмотреть вечернюю газету, сообщавшую о вопиющем пренебрежении границами и законами. Гитлер и Муссолини, не скрываясь, вели захватническую политику. «Внимание», – призывали газетные заголовки. Но в трамваях, на проселочных дорогах, в очередях за бесплатным супом у всех на устах был вопрос: «И что с того?» Мысль о том, что в мирное время страна должна готовиться к войне, казалась людям дешевой и опасной имитацией патриотизма. Американцы не хотели об этом думать. Они были обессилены и подозрительны, а Европа была слаба. Двадцатью годами ранее она ввязалась в Великую войну и теперь была не в состоянии расплатиться по долгам. Какого черта это должна делать Америка? Люди просили соблюдать нейтралитет. НАМ НУЖЕН ХЛЕБ, А НЕ ПУЛИ, – кричали плакаты вдоль шоссе. От Европы, этой пороховой бочки, лучше было держаться подальше.

– Видел статью об обуви? – Гарри Лоуэлл плюхнулся в пустое кресло рядом с Огденом.

– Нет, – ответил Огден, опуская «Таймс» и сдерживая вздох. Они знали друг друга еще с пансиона и вместе учились в Гарварде. – Привет, Лоуэлл.

– Сейчас производится восемьдесят миллионов пар, а до 1913-го – только двадцать миллионов. Крестьяне больше не ходят босые, Милтон.

Подхваченный пьянящим энтузиазмом эпохи, Гарри Лоуэлл публиковал брошюру за брошюрой, расхваливая коммунистический эксперимент. Феодальная страна преобразуется под руководством Сталина! Крестьяне не голодают! У детей есть одежда! Великое общество! Красивый неопределенной, общей красотой, которая привлекает, но не удерживает взгляд, он относился к тому типу людей, с которыми Огден вырос и которых теперь сторонился. Любитель разговоров, напыщенных и, по мнению Огдена, пустых.

– Форпост лучшего мира, – продолжал его приятель, – должен сделать ставку на уничтожение стяжательских классов.

У Гарри над головой на панелях из полированного красного дерева висели трофеи, добытые членами клуба; буйвол Тедди Рузвельта отбрасывал тень на массивный камин.

– Уничтожение? – спокойно переспросил Огден. – Лоуэлл, да ты посмотри, где сидишь.

Гарри не стал оглядываться. В футбольной команде Гротона он играл в защите, и, насколько было известно Огдену, за все брался со страстью взмокшего грузчика, не способного различать нюансы и сложные детали. Высокие окна читального зала безмятежно смотрели на многолюдный город.

– Когда нас прогонят, – Лоуэлл не желал отвлекаться, – это не станет неожиданностью.

– Я никому не дам себя прогнать, – отрезал Огден. – Особенно абстрактным идеям. Я буду полагаться на работу достойных людей. Всегда. Людей, которые знают, чего хотят, людей, которые умеют видеть дальше остальных и понимают, как нужно действовать.

– Ха, – недовольно хмыкнул Гарри. – Аристократия, имя тебе Милтон.

– Ты, как обычно, попал пальцем в небо.

– Разве?

Огден откинулся на спинку кресла и предпочел промолчать.

– Послушай, – протяжно сказал Гарри. – До меня тут дошли кое-какие слухи, которые могут тебя заинтересовать.

– О чем речь?

– Один из островов рядом с нами выставляется на продажу. Крокетт. Я подумал, может, тебе захочется взглянуть на него. Возьми с собой Китти. Потом можете остановиться у нас в Пойнте.

– О, спасибо, Гарри. – Огден задумался. – Огромное спасибо, правда.

– Старик Крокетт хочет полторы тысячи за дом, амбар и четыреста акров земли, и…

– И?

– Понимаешь, Линдберг тоже интересовался этим местом. Хотя, насколько мне известно… – Гарри выдержал паузу, – Линди до конца лета застрял в Европе.

Огден присвистнул.

– И я подумал, что ты мог бы взглянуть первым. – Гарри ухмыльнулся. – Обставить его.

Огден улыбнулся собеседнику длинной, медленной улыбкой. Ничто не доставит ему большего удовольствия, чем подставить подножку Линдбергу. В последнее время Огден с растущей тревогой наблюдал за Линди и ясно осознал: несмотря на бесстрашие, Чарльз Линдберг оставался командным игроком лишь до тех пор, пока ему не отдавали мяч. А затем просто убегал с этим мячом. Он был из тех, кто не в состоянии сделать подачу, когда требуется, из тех, кто готов рисковать игрой, чтобы самому заработать очко. Ненадежных людей. Линдберг разрушал все, что так старательно строил Огден, пытаясь держать все под контролем.

– Линдберг совсем рехнулся, – сказал Огден. – Какого черта он в Берлине поджигает спичку под горелкой?

– Согласен, – ответил Гарри, с любопытством глядя на Огдена.

К ним подошел официант. Не желают ли они выпить?

Оба отрицательно покачали головой.

– Кстати, – сказал Гарри. – Отец говорит, Вальзер отправляет сюда свою коллекцию рукописей для выставки в Гарварде.

В то первое лето, в 1920-м, Гарри с Огденом оба бывали в доме Вальзера на Линиенштрассе; Гарри выполнял какое-то поручение своего отца. Огден уже почти забыл, что его приятель знаком с Вальзером. Он кивнул.

– Я слышал об этом. Очень щедро с его стороны.

Гарри покачал головой:

– Нацистское позерство. Демонстрация мощи рейха.

– Он не обязан делиться своими сокровищами с миром.

Гарри фыркнул:

– Герра Вальзера не волнует мир. Прежде всего он собственник. Готов поспорить, он отправил сюда коллекцию, чтобы та осталась в целости и сохранности.

– Он бизнесмен, – осторожно заметил Огден.

– То есть?

– У бизнеса своя политика.

Гарри снова фыркнул:

– Краткая характеристика положения дел в мире.

– Он хороший человек, – ровным голосом произнес Огден, глядя на собеседника. – Он создал превосходную компанию.

– С хорошими доходами? – Гарри сцепил пальцы и глубже вжался в кресло.

– Очень.

– А его рабочие? – не унимался Гарри.

– У его рабочих есть хлеб и постоянная работа. Вальзер – один из тех, на кого мы можем рассчитывать.

– Чтобы не отдать Германию коммунистам.

– Чтобы Германия оставалась стабильной. – Огден не скрывал своего раздражения.

– Германия – самое стабильное государство на планете, – сухо заметил Гарри. – Избиения на улицах и аресты дают свои плоды. Порядок.

– Вальзер хороший человек, – повторил Огден.

– И нацист, – сурово прибавил Гарри.

– Он состоит в нацистской партии. Есть разница.

– Это синонимы, Милтон. – Гарри нетерпеливо тряхнул головой. – Пришло время изъять все вложения и показать нацистам…

– Что показать, Гарри? – Огден повернулся к нему. – Если мы сейчас выведем капитал, эта пороховая бочка взорвется.

– Да, – с жаром согласился Гарри, – и тогда Гитлер падет.

Огден покачал головой:

– Гитлер в любом случае падет, а немецкий капитал переживет нацистов.

– Значит, ты не будешь трогать свои вложения? – настаивал Гарри. – Милтон, если останешься, станешь одним из них. Разве ты не понимаешь…

– Конечно, понимаю, – спокойно перебил его Огден. – Но я сам себе хозяин, и, что еще важнее, так поступать неправильно. Миру не нужна еще одна банковская паника. Мы не можем себе этого позволить.

– Миру? – Гарри встал. – Теперь ты говоришь от лица всего мира, Милтон?

Огден удерживал его взгляд.

– Мы по-разному видим происходящее, Гарри. Но цели у нас одинаковые.

Гарри смотрел на него снизу вверх.

– Мы по-разному видим происходящее, – повторил Огден.

Гарри надел шляпу.

– Счастливо, Милтон.

– Гарри, – кивнул Огден.

Он смотрел, как приятель медленно пересекает огромный сонный зал и исчезает за дверью.

В детстве отец однажды повез Огдена на канал Эри, чтобы показать это достижение человеческого гения и инженерной мысли. Открытие и закрытие шлюзов, работа сторожа, который впускал, а потом выпускал воду, беготня вдоль узкой баржи, в то время как вода прибывала и прибывала, поворот колеса, а потом грохот водяного потока, который заворожил Огдена, а затем вспоминался все детство и юность; а после двадцати он начал понимать, что вода в шлюзе – это главный принцип, которым он мог руководствоваться в жизни. Ему нравилось представлять себя сторожем шлюза – основательным человеком, который верит в силу потока и понимает, как важно держать створки шлюзов открытыми. Это кредо в большей степени, чем что-либо другое, передавалось от Милтона к Милтону на протяжении многих лет. Милтоны были людьми с капиталом и с сильным характером. Миру – мысленно обращался Огден к Гарри Лоуэллу – требуется больше таких людей, а не меньше. Хорошие люди и разумно вложенные средства порождают мощный широкий поток, поддерживаемый вливаниями тех, кто умеет обращаться с течением.

Он встал и направился к двери.

Медленно спускаясь по широкой лестнице на тротуар, Огден увидел, что на противоположной стороне улицы собралась небольшая толпа. Приблизившись, он увидел в центре толпы мужчину, стоявшего на ящике из-под молока. Массивный, грубый, с загорелыми до локтей руками и усталым лицом, он выкрикивал один и тот же вопрос:

– Ради чего вы готовы отдать жизнь?

Прохожие, мужчины и женщины, обходили его, словно это не имело значения. Но мужчина не сдавался и швырял свой вопрос в окружающий мир, словно бейсбольный мяч в перчатку. Его не волновало, что мяч не возвращается. Он бросал его вновь и вновь, настойчиво и упорно:

– Ради чего вы готовы отдать жизнь?

Огден Милтон замедлил шаг. Этот вопрос взлетал в жаркий воздух, словно специально привлекая его внимание.

– Ради Европы? – выкрикнул оратор.

Огден остановился и принялся вглядываться в окружавшие его лица, внимательно прислушиваясь, словно за этими словами скрывалось что-то еще. Один мужчина кивал головой и раскачивался взад-вперед на пятках, скрестив руки на груди и держа ладони под мышками.

Люди не в состоянии вынести долгой неопределенности, думал Огден, наблюдая за тем, как оратор выбивается из сил на жаре. Это ведет к всплеску эмоций. К фантазиям об утопии. К несбыточным мечтам, будто система может тебя спасти, будто нынешний великий катаклизм можно победить сменой правительства. Донкихотство. Скорее всего, этот человек – очередной коммунист.

А рядом реял Гарри Лоуэлл, раздутый шарик совести. Огден выбрался из толпы и продолжил путь, оставив позади кричащего мужчину и настороженные лица. Гарри всегда был смутьяном, мальчишкой, любившим устроить пожар и смотреть, кто его потушит.

И все же гнев Гарри там, в клубе, вызвал в памяти бледное лицо Эльзы в сумерках берлинского парка. Огден расправил плечи.

Они ошибаются. Просто ошибаются. Он остановился на перекрестке.

Загорелся зеленый свет, и, пока Огден переходил улицу, перед ним по ступенькам крыльца с навесом сбежала женщина; стук ее каблуков напомнил о Китти.

Он остановился.

Обладательница длинного прямого носа, волевого подбородка и длинной шеи – когда Китти впервые повернула голову, чтобы посмотреть на него, Огден не смог отвести взгляда. «Чарующая» – такой его мать объявила Китти. И была совершенно права. А Китти из высокой девушки с улыбкой, похожей на летний ветерок, превратилась в элегантную, статную женщину, и у него до сих пор перехватывало дыхание, когда она махала ему рукой из толпы.

Несмотря на прошедший год, несмотря на ее решительный прощальный взгляд каждое утро, когда Огден покидал ее после завтрака, и ее отрешенное лицо каждый вечер, когда он возвращался домой, – она оставалась его путеводной звездой. Она всегда находилась в центре. Все хорошее, все правильное горело в ней неугасимым огнем. Спокойная и невозмутимая, его жена олицетворяла идею порядка, на который не влияют мода, увлечения или страсти, порожденные эфемерным идеалом. Стройная и решительная, она могла разговорить кого угодно, создать непринужденную атмосферу для любого человека, будь то ребенок, житель Среднего Запада или сикх. Насчет последнего она сама как-то хвасталась, с озорной, такой особенной искоркой в карих глазах; и, хотя он точно знал, что она в жизни не видела ни одного сикха, это восхищало его безмерно.

Этой искорки в ее глазах Огден не видел уже много месяцев.

Люди отмечали, какими стойкими, какими изобретательными были Милтоны в своем горе, как образцово они себя вели. И на первый взгляд так все и было. Казалось, Китти взяла себя в руки и снова швырнула себя в жизнь. Она рассылала приглашения, заполняла квартиру цветами и, грациозная и улыбчивая, обращалась к гостям, одаривая их мягким и доброжелательным взглядом, обещающим приятный вечер.

Огден смотрел, как на другом конце стола она вызывает на откровенность соседа, глядя на него со своей особенной улыбкой. Слушал, как она уводит разговор от опасных берегов, улыбался, когда она улыбалась какой-нибудь глупости или шутке, – и в такие моменты был почти убежден, что она вернулась. И все же Огден слишком часто видел, как она сидит неподвижно, ничего не замечая вокруг, полная решимости вернуться в тот день и прожить его заново. Она стала непроницаемой, пестовала свое горе, словно монахиня в келье, за белыми стенами утешения, белыми стенами своего лица.

«О некоторых вещах лучше умолчать», – советовала ему мать. Поэтому он не тревожил Китти.

Но вопреки себе, вопреки словам матери, он испытывал нетерпение. Что он мог поделать? Что они оба могли поделать? Уже прошел год. Он нуждался в Китти – пусть она вернется, возьмет в руки вожжи, снова сядет на козлы и пустит экипаж в путь. Он хотел, чтобы она вернулась. Полностью. Хотел, чтобы она снова смотрела на него. Только на него. А не на пустое место рядом с ним, куда она поместила их маленького мальчика.

Огден хотел, чтобы Китти смеялась, глядя ему в лицо, как в тот ясный осенний день много лет назад, в саду ее бабушки, когда она повернулась к нему и со смехом сказала: «Я так люблю яблоки, могу ими наесться до дурноты, хорошо бы мне останавливаться после одного яблока, хорошо бы…» – и он не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем. Это был великолепный день, терракотово-золотой, и у них все было впереди. Тот день бился у него в груди ровно и неизменно, вместе с сердцем. Обычный день, но именно тогда Огден понял, что навеки связан с ней.

С фонарного столба на углу вспорхнула чайка. Поднялась, плавно заскользила в воздухе, направляясь вдоль Пятой авеню к краю города, где начиналось море. Огден поворачивался, чтобы проследить за ней, и его горло сжимали спазмы. Подавленный и растерянный, он смотрел на безмолвное терпеливое скольжение морской птицы.

Ради чего вы готовы отдать жизнь?

Он откашлялся, не отрывая взгляда от белой птицы.

Ради нее.