Онлайн чтение книги Кувшин золота The Crock of Gold
Глава XI

— Она не заслуживает того, чтобы ее спасли, — сказал Философ, — но я спасу ее. Именно, — подумал он через некоторое время, — она не хочет, чтобы ее спасали, и поэтому я спасу ее.

Философ шел по дороге, а красивое тело стояло у него перед глазами, простое и прекрасное, как древняя статуя. Философ сердито помотал головой, но видение не исчезало. Он попытался сосредоточить свой ум на глубокой философической максиме, но будоражащий образ Кэйтилин вторгся между ним и его мыслью, развеивая последнюю так, что, сформулировав свой афоризм, Философ спустя мгновение уже не смог вспомнить, о чем тот был. Такое состояние ума было столь необычно для Философа, что он поразился.

— Так, значит, ум настолько нестоек, — сказал он, — что какое-то тело, одушевленная геометрическая фигура, может напрочь сбить его с толку?

Эта мысль ужаснула его: он увидел, что цивилизация возводит свои храмы на вулкане…

— Пф-ф-ф, — сказал он, — и нет ее! Подо всем лежит хаос и багровая анархия, надо всем — всепоглощающее и непрестанное желание. Наши глаза указывают нам, о чем думать, а наша мудрость — не более, чем каталог чувственных позывов.

Философ остался бы в состоянии глубокой удрученности, если бы от этого потрясения в нем не закипела вдруг такая удивительная радость, какой он не помнил с детства. Годы свалились с плеч. С каждым шагом он сбрасывал по фунту серьезности и солидности. Даже кожа его стала мягкой, нежной, и он обнаружил вдруг, что ему нравится шагать такими широкими шагами, о каких прежде и не думалось. В сущности, мысль была тем единственным, что казалось ему неуместным, и дело было ничуть не в том, что он не мог думать ни о чем, а в том, что ему не хотелось. Вся важность, вся властность его ума словно бы растаяли, и деятельность, ранее исполнявшаяся этим органом, теперь была перенесена на его глаза. Изумленный, он увидел солнечный свет, омывающий горы и долы. Птица на плетне остановила его — клюв; голова; глаза; лапы; и крылья, разворачивавшиеся под углом к ветру. Впервые в своей жизни Философ по-настоящему увидел птицу; и через мгновение после того, как она улетела, он смог воспроизвести ее резкий, скрипучий крик. С каждым шагом по извивавшейся дороге окружавший его пейзаж менялся Философ смотрел и отмечал это почти в экстазе. Островерхая гора наступала на дорогу; затем дорога терялась на лугу по склону, скатывалась в долину, а затем легко и спокойно поднималась в гору опять. На одной стороне дороги деревья в небольшой купе раскланивались друг с другом самым дружеским образом. Напротив них одинокое дерево, разросшееся и ровное, довольствовалось собственным обществом. Куст разостлался по земле, словно готовый в следующий миг по волшебному слову вскочить и с гиканьем и хохотом погнаться за кроликами по лужайке. Повсюду широкими потоками разливался солнечный свет и били глубокие ключи теней; и одни не казались прекраснее других. Этот солнечный свет! О слава его, доброта и сила, как вольно и величественно светил он, без границ, без труда; Философ видел безмерную щедрость его и славил его так, словно сам был частицей этого величия. А разве не был? Разве солнечный свет не струился с его головы и кончиков пальцев? Истинно, благодать, что была в нем, стремилась вырваться, рвалась в работу за пределы вселенной. Мысль — о ничтожная! но движение, чувство! они существовали вправду. Ощущать, действовать, шагать вперед в восторге, распевая пеан торжествующей жизни!

Спустя некоторое время Философ проголодался и, сунув руку в суму, отломил кусок от одной из ковриг и огляделся вокруг в поисках места, где можно было бы спокойно съесть его. Возле дороги он нашел родник попросту маленькую, обложенную камнями ямку, полную воды. Над ней возвышался большой камень, а вокруг, почти полностью скрывая ее от взоров, росли густые кусты. Философ и не заметил бы родника, если бы не тоненький ручеек, шириной в две ладони, ковылявший от него через поле. У этого родника Философ присел и зачерпнул воду ладонями — вода оказалась приятной на вкус.

Он уже почти доел ковригу, когда слуха его достигли далекие шаги, и вскоре на тропе появилась женщина с кувшином в руке. То была крупная, симпатичная женщина, и шла она, как человек, у которого нет ни неприятностей, ни дурных предчувствий.

Увидев Философа, сидящего у родника, она на мгновение приостановилась, а затем пошла к нему с добродушной улыбкой.

— Доброе утро вам, сэр. — сказала она.

— И вам доброе утро, мэм, — отвечал Философ. — Садитесь рядом со мною и отведайте моей ковриги.

— В самом деле, почему бы и нет, — сказала женщина и присела рядом с ним.

Философ отломил от ковриги большой кусок, передал его женщине, и та попробовала его.

— Вкусно, — сказала она. — Кто его испек?

— Моя жена, — ответил он.

— Вот как! — сказала женщина, оглядев Философа. — А знаете, вы совсем не похожи на женатого человека.

— Разве? — удивился Философ.

— Ни капельки. Женатый мужчина выглядит улаженно и устроенно: он выглядит законченным, если вы меня понимаете; а холостой выглядит неустроенным и смешным, и его вечно тянет бродить и высматривать что-то. Женатого от холостого я отличу завсегда.

— Как это? — спросил Философ.

— Очень просто, — ответила она, кивнув. — Все дело в том, как они смотрят на женщину. Женатый смотрит на тебя спокойно, как будто все про тебя знает. Для него в женщине нет вовсе ничего непонятного; а холостой смотрит на тебя очень пристально, и отводит глаза, а потом смотрит снова, так что ты знаешь, что он думает о тебе и не знает, что это ты там думаешь о нем; поэтому они всегда такие загадочные, и поэтому они нравятся женщинам.

— Как, — переспросил Философ, пораженный, — неужели холостые больше нравятся женщинам, чем женатые?

— Ну конечно, больше! — горячо ответила она. — Женщина и смотреть не станет на ту сторону дороги, где стоит женатый мужчина, если на другой стороне будет стоять холостой.

— Это очень интересно. — сказал Философ серьезно.

— А занятно то, — продолжила женщина, — что еще на дороге, как только я увидела вас, я сказала себе: «это холостяк». А как давно вы женаты?

— Не знаю, — сказал Философ. — Может быть, лет десять.

— И сколько у вас детей, мистер?

— Двое, — ответил Философ, и поправился. — Нет, у меня только один.

— Другой умер?

— У меня и был только один.

— Десять лет женаты, и всего один ребенок. — повторила женщина. Ну, дорогой мой, да вы не женатый мужчина. Чем же вы занимались-то? Не стану и рассказывать вам про всех моих детей, живых и мертвых. Но вот что я вам скажу: женаты вы или нет, вы все равно холостяк. Я это поняла, как только вас увидела. А что она за женщина?

— Довольно тощая женщина, — сказал Философ, откусив еще кусок от ковриги.

— Тощая?

— И причина того, что я заговорил с вами, — продолжал Философ, — в том, что вы — женщина толстая.

— Я не толстая! — был ее сердитый ответ.

— Толстая, — настоял Философ, — и поэтому-то вы понравились мне.

— А, ну, если вы в этом смысле… — женщина хихикнула.

— Я думаю, — продолжал Философ, с восторгом глядя на нее, — что женщина должна быть толстой.

— Сказать вам по правде, — подхватила женщина с чувством, — я и сама так думаю. Никогда не встречала тощей женщины без того, чтобы она оказалась бы стервой, и никогда не встречала толстого мужчины, чтобы он не оказался дураком.

Толстая женщина и тощий мужчина; таково естество. — добавила она.

— Именно так, — сказал Философ, наклонился и поцеловал женщину в глаза.

— Ах, грубиян! — вскрикнула женщина, загородясь от него рукой.

Философ удрученно отодвинулся назад.

— Простите меня, — начал он, — если я потревожил вашу добродетель…

— Это слово женатого человека, — сказала она, быстро встав, теперь-то я вижу; но все равно в вас очень много от холостяка, да поможет вам Господь! Пойду я домой.

И, сказав так, она опустила свой кувшин в родник и отвернулась.

— Может быть, — предложил Философ, — мне подождать, пока не вернется домой ваш муж, и попросить у него прощения за обиду, которую я ему причинил?

Женщина повернулась к нему, и глаза у нее стали большие, как блюдца.

— Что? — переспросила она. — Только попробуйте, увяжитесь за мной, я спущу собак; честное слово! — и женщина зашагала домой.

После минутного раздумья Философ пошел своей тропой через холм.

День уже вполне разошелся, и пока Философ шел себе, счастливое спокойствие окружающей природы снова вошло в его сердце и окрасило встречу с женщиной в такие оттенки, что через недолгое время она уже стала не более чем приятным и любопытным воспоминанием. Ум его снова был изрядно занят, но не мыслями, а раздумьем о том, как это он дошел до того, чтобы поцеловать незнакомую женщину?

Философ сказал себе, что так вести себя нельзя; но это утверждение было порождено лишь машинальной работой ума, изрядно поднаторевшего в различении добра и зла, ибо почти в ту же секунду Философ убедил себя в том, что сделанное им не имело ни малейшего значения. Добро и зло соприкасались и сливались друг с другом так тесно, что трудно было разделять их, а поношения, обращенные к одному из них, казались несовместимыми с его весом, тогда как другое никоим образом не оправдывало тех восхвалений, с которыми было связано. Разве зло оказывает какое-либо мгновенное, или хотя бы отдаленное, воздействие на жизнь, которое не было бы тут же уравновешено добром? Но эти тонкие рассуждения волновали Философа недолго. Ему не хотелось погружаться в какие-либо самокопания. Достаточно было просто чувствовать себя хорошо. Почему мысль так неотделима от нас, так неотвязна? Мы не знаем о существовании какого-либо внутреннего органа, пока тот не выходит из строя, и тогда это знание начинает мучить нас. Не должна ли деятельность здорового мозга быть такой же незаметной и такой же полноценной?

Почему нам приходится мыслить вслух и путешествовать от силлогизма к следствию, осторожничая с выводами и не доверяя посылкам? Мысль, как мы ее знаем, — болезнь, не более. Здоровый ум должен выдавать суждения, а не свою работу. Наш слух не должен слышать голоса сомнений и не обязан выслушивать «за» и «против», в которых мы вечно теряемся и путаемся.

Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и заросли — небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед, энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил. Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все, что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? — удачи им, и вперед!

На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили ходуном, словно каучуковые.

Философ вскоре нагнал ее.

— Доброе утро, мэм, — сказал он.

Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах из-за камешков.

— Доброе утро, мэм, — сказал Философ снова.

На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои старушечьи выцветшие глаза:

— И вам-то доброе утро, сэр, — сказала она, и Философ подумал, что лицо у нее, пожалуй, доброе.

— Что такое случилось с вами, мэм? — спросил Философ.

— Да вот боты мои, сэр, — ответила она. — Полно камней в них, я уж просто еле хожу, Господи, помоги мне!

— А почему бы вам их не вытряхнуть?

— Ах, сэр, да вот в чем дело, стоит ли беспокоиться, ведь в них столько дыр, что не пройти мне и двух шагов, как камни набьются снова, а старухе нельзя все время кланяться, Господь ей помоги!

Возле дороги стоял маленький домик, и, увидев его, старуха немного просветлела.

— Ты знаешь, кто живет в этом доме? — спросил Философ.

— Нет, — ответила она, — но дом красивый, окна чистые, колокольчик на двери блестит, и из трубы идет дым — неужели хозяйка не даст мне чашечку чая, если я ее попрошу — старухе-то, что ковыляет по дороге с палкой! — а может, и кусочек мясца или яичко…

— Спроси, — предложил Философ мягко.

— Да и спрошу, — сказала она и присела на дорогу напротив дома, и Философ тоже присел рядом.

Из-за дома вышел маленький щенок и осторожно подошел к ним. Намерения у него были дружелюбные, но он уже знал, что на дружеские действия ответ иногда бывает совсем другой, потому что, подойдя поближе, поджал свой куцый хвостик и униженно распластался по земле. Но очень скоро песик понял, что ничего плохого ему не сделают: он подошел к старухе и безо всяких предупреждений прыгнул ей на колени.

Старуха заулыбалась:

— Ах ты, чертяка! — сказала она и дала ему прихватить зубами свой палец. Щенок в восторге начал жевать ее костлявый палец, а потом устроил потешную схватку с обрывком тряпки, свисавшим с ее груди, лая и урча от радостного возбуждения, пока старуха гладила и трепала его.

Распахнулась дверь, и из домика вышла женщина с красным обветренным лицом.

— Поставь на место собаку! — сказала она.

Старуха смущенно улыбнулась ей.

— Что вы, мэм, я ничего ему не сделаю, чертяке такому!

— Отпусти собаку, — сказала женщина, — и топай восвояси; арестовывать надо таких, как ты!

Из-за женщины появился мужчина в безрукавке, и ему старуха улыбнулась еще более смущенно.

— Дозвольте посидеть тут немного и поиграть с собачкой, сэр, попросила она.

— Так, знаете, одиноко на дороге…

Мужчина подошел и взял щенка за шкирку. Щенок повис у него в пальцах, поджав хвост между ног, и глаза его вылезли из орбит.

— Пошла вон отсюда, рвань старая! — сказал мужчина страшным голосом.

Старуха с трудом снова поднялась на ноги и заплакала, заковыляв дальше по пыльной дороге.

Поднялся и Философ; он был очень расстроен, но не знал, что делать. Невероятная усталость также удержала его от того, чтобы вмешаться. Они шли по дороге, и спутница его начала причитать, больше про себя, чем для него:

— Ох, Господи помилуй, — бормотала она, — старуха, старуха на палке, и нету у нее во всем мире ни уголка, ни соседушки… Чаю бы чашечку, вот чего. Господи, чашечку бы чаю… Сидела бы я в своем домике, на столе белая скатерка, на блюдечке масло, и в чашке чай — красный, крепкий; и я наливаю в него сливки и, должно быть, говорю детям, чтобы не клали столько сахару, черти! а мой говорит, что нынче ему косить большой луг, или что рыжая корова собралась отелиться, бедняга! и что, если дети пойдут в школу, то кто же будет пропалывать редиску — а я сижу, пью свой крепкий чай и рассказываю ему, куда пеструшка кладет яйца…

Ох, помоги Господи! ковыляет старуха по дороге на палке… Ах, быть бы мне снова девкой, и мой бы за мной ухлестывал, и говорил, что я такая милая девушка, и что не будет ему ни покою, ни счастья, пока я не полюблю его… Ах, добрый мужик мой был, вот уж что да, то да, достойный, добрый человек… И Сорка Рейли пытается отбить его у меня, и Кейт Финнеган своими наглыми глазищами глядит на него в церкви; а он говорит, что рядом со мною они просто две драные козы… А потом мы поженились и пошли вместе домой, в мой маленький домик, с муженьком моим — ох, Господи спаси и сохрани! и он целует меня, и смеется, и я боюсь того, что потом… Ах, добрый мужик, глаза добрые, голос приятный, шутит, смеется и бережет меня, как зеницу ока… И соседи бы приходили к нам, усаживались по вечерам у огня, судачили обо всем, что творится в мире, про Францию, про Россию и другие разные дальние страны, и мой рассказывает, как ученый человек, а они все слушают его и кивают друг другу головами, дивятся, какой он образованный, и вообще; а может быть, соседи поют, или мой просит меня спеть «Кулин», и так гордится мной… Ох, а потом его убьют на мне, и холодна его грудь… Ой, Боже ты мой, одна-одинешенька старая с палкой, а солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется — чайку бы чашечку, вот бы, эх! Господи, чашечку бы чаю, да кусочек мясца… или яичко. Хорошенькое свеженькое яичко от пеструшки, сколько-то я с ней намаялась, с чертовкой!.. Шестнадцать куриц было у меня, и уж неслись-то они… Ужасный мир, вот уж правда, ужасный мир, и никакого-то смысла нету в нем ни у чего… поди, помоги мне! Хоть бы не эти камни в ботах, Господи, да чашечку чаю, да свеженькое яичко. Ох, славен будь, ноги мои старые устают с каждым днем все больше, все больше устают. Помню, когда-то — мой еще был — могла весь день-деньской по дому бегать, прибираться, намывать да чистить, да свинок покормить, да кур, да всех, а потом еще всю ночь плясать могла; и мой так мною гордился…

Старуха свернула на дорогу поуже, продолжая разговаривать сама с собой, и Философ долго смотрел ей вслед. Он был очень рад, что она ушла, и, продолжив свой путь, быстро забыл ее и скоро снова стал счастлив. Солнце продолжало светить, птицы порхали там и сям, и широкие склоны холмов весело улыбались ему.

Путь его пересекала под прямым углом узкая дорожка, и выйдя к перекрестку, Философ услышал шум и гомон, топот ног, скрип колес и неумолчный гул голосов.

Через несколько минут он поравнялся с этой дорожкой и увидел осла и телегу, груженую горшками и сковородками, а рядом шли двое мужчин и женщина. Мужчины и женщина громко разговаривали, даже ожесточенно спорили, а осел тянул телегу по дороге, не нуждаясь в постоянном управлении или помощи. Пока перед ним была дорога, он шел по ней; там, где на дороге был перекресток, он поворачивал направо: когда мужчина говорил «Тпру!», он останавливался, если тот говорил «Осади!», осел пятился назад, а когда мужчина командовал «Н-но!», шел снова.

Такова была жизнь, и тот, кто начинал с нею спорить, получал палкой или сапогом, или камнем: если же идти и идти себе, то ничего такого не случалось, и в этом было счастье.

Философ поприветствовал всю кавалькаду:

— Господь с вами, — сказал он.

— Господь и святая Мария с вами, — ответил первый мужчина.

— Господь, святая Мария и святой Патрик с вами, — отозвался другой.

— Господь, святая Мария, святой Патрик и святая Бригид с вами, сказала женщина.

Осел же не сказал ничего. Поскольку в разговоре не прозвучало «тпру», он решил, что это не его дело, и, свернув направо на новую дорогу, продолжил свой путь.

— Куда идешь, путник? — спросил первый мужчина.

— Я иду навестить Ангуса О'га, — ответил Философ.

Мужчина бросил на него быстрый взгляд.

— Во как! — сказал он. — Ничего более странного я не слыхал. Слушайте, — повернулся он к остальным, — этот человек ищет Ангуса О'га!

Другой мужчина и женщина подошли поближе.

— А зачем тебе Ангус О'г, господин хороший? — спросила женщина.

— А, — ответил Философ, — тут особый вопрос. Семейное дело.

Некоторое время все молча шагали за ослом и телегой.

— А откуда ты знаешь, где его искать? — спросил снова первый мужчина. — Может, ты узнал, где он живет, в старой книге или на резном камне?

— Или ты нашел в болоте посох Амергина или Оссиана, исписанный сверху донизу знаками? — спросил другой мужчина.

— Нет, — ответил Философ, — к богу ходят не так. Надо просто выйти из дому и идти, не сворачивая, в любую сторону, чтобы тень была сзади, пока не упрешься в гору, потому что боги не живут в долинах или на равнине, а только на высотах; а тогда, если бог хочет, чтобы ты его увидел, ты подойдешь к его рату[14]Ирл. «крепость, жилище». так близко, что уж узнаешь, где он, поскольку он поведет тебя по воздушной нити, протянувшейся от него до тебя, где бы ты ни был, а если он не хочет тебя видеть, то ты все равно никогда не найдешь, где он, ищи хоть год, хоть двадцать лет.

— А откуда ты знаешь, что он хочет тебя видеть? — спросил другой мужчина.

— Почему бы ему не хотеть? — ответил Философ.

— Должно быть, господин хороший, ты святой человек, — сказала женщина, — и богу нравишься.

— С чего бы? — ответил Философ. — Боги любят человека, неважно, святой он, или нет, лишь бы он был порядочным.

— Ну, таких-то много. — сказал первый мужчина. — А что у тебя там в суме, путник?

— Ничего, — ответил Философ. — кроме полутора ковриг, что испекли к моему путешествию.

— Дай-ка мне кусочек, господин хороший, — попросила женщина. — Люблю я пробовать у всех встречных.

— Дам, и с охотой. — ответил Философ.

— Тогда дай уж и нам, раз ты все равно туда полезешь, — сказал второй мужчина.

— Не одна она голодная во всем мире.

— Почему нет? — сказал Философ и разделил ковригу.

— Здесь есть вода, — сказал первый мужчина, — неплохо будет запить ковригу.

Тпру, стой, дьявол! — проревел он ослу, и тот замер, как вкопанный.

Вдоль дороги у ограды торчала тощая полоска травы, и осел начал подбираться к ней, очень медленно и аккуратно.

— Осади, чертова зверюга! — крикнул человек, и осел подался назад, но сделал это таким образом, что оказался ближе к траве. Первый мужчина снял с телеги жестяную флягу и перелез через стену за водой. Перед тем он трижды щелкнул осла по носу, но осел не сказал ничего, только еще немного попятился, от чего попал точно на траву, и когда человек полез на стену, осел принялся пастись. На нагретом солнцем камне в траве сидел паук. У него было маленькое тельце и длинные ноги, и он не был занят ничем.

— Тебя кто-нибудь когда-нибудь бил по носу? — спросил его осел.

— Да сколько угодно, — ответил паук. — Ты и такие, как ты, вечно наступают на меня, или ложатся на меня, или переезжают меня тележными колесами.

— Тогда почему бы тебе не остаться на стене? — спросил осел.

— Понимаешь ли, там моя жена. — ответил паук.

— А что в этом плохого? — спросил осел.

— Она меня съест, — ответил паук. — Да и кроме того, там на стене ужасная конкуренция, а мухи становятся с каждым годом все умнее и хитрее. А у тебя есть жена?

— Нету. — ответил осел. — А хотелось бы.

— Сперва твоя жена тебе нравится, — сказал паук, — а потом ты ее ненавидишь.

— Мне бы это «сперва», а там я бы разобрался с «потом», — сказал осел.

— Это речи неженатого, — сказал паук. — Все равно мы без них не можем. — И с этими словами он всеми своими ногами двинулся в сторону стены. — Двум смертям не бывать, — сказал он.

— Была бы твоя жена ослицей, она бы тебя не съела. — сказал осел.

— Ну, что-нибудь другое бы сделала, — ответил паук, поднимаясь на стену.

Первый мужчина вернулся с флягой воды, и они присели на траву, съели ковригу и выпили воду. Все это время женщина не сводила с Философа глаз.

— Господин хороший, — сказала она, — я тут подумала: вовремя же ты нас встретил.

Двое других мужчин тотчас же выпрямились и поглядели друг на друга, а потом с тем же выражением на женщину.

— Почему ты так говоришь? — спросил Философ.

— У нас тут по дороге вышел большой спор, и спорь мы хоть отсюдова до Страшного суда, нам его ни за что не разрешить.

— Должно быть, это важное дело. Спорили ли вы о предназначении или о том, откуда проистекает сознание?

— Да нет; мы спорили о том, кто из этих двух мужчин женится на мне.

— Ну, это не важное дело, — ответил Философ.

— Разве? — переспросила женщина. — Семь дней и шесть ночей мы не говорим ни о чем другом, и это важное дело, или я уж не знаю, что же тогда важно.

— А в чем загвоздка, мэм? — спросил Философ.

— В том, — ответила та, — что я не могу решиться, кого из них взять себе в мужья, потому что один нравится мне так же, как и другой, и даже больше, и одного я взяла бы в мужья с такой же охотой, как и другого, и даже с большей.

— Сложное дело, — сказал Философ.

— Верно, — согласилась женщина, — и надоело оно мне уже до головной боли.

— А почему ты говоришь, что я вовремя встретился с вами?

— Потому, господин хороший, что когда женщина выбирает из двух мужчин, то она не знает, что ей делать, потому что двое мужчин всегда делаются как братья, и никак не скажешь, кто из них кто; между двумя мужчинами разницы меньше, чем между парой зайчат. А когда выбирать надо из троих мужчин, то нет никаких забот; потому-то я и говорю, что этой ночью я выйду за тебя, и больше ни за кого — а вы двое сидите-ка тихо на месте, потому что, говорю вам, так я и сделаю, и хватит об этом.

— Честное слово, — сказал первый мужчина, — я рад не меньше твоего, что мы покончили с этим.

— Замучил меня этот спор, — сказал другой, — то так, то сяк, то еще как, а ты ни слова толком не можешь сказать — то «может, выйду», то «может, нет», и то — правда, и се — правда, то «почему бы не за тебя», то «почему бы не за него» — ну, да уж сегодня-то ночью я буду спать спокойно.

Философ был озадачен.

— Вы не можете выйти за меня, мэм, — сказал он, — потому что я уже женат.

Женщина сердито повернулась к нему:

— Ну-ка, не спорь со мной! — сказала она. — Я этого не выношу.

Первый мужчина злобно поглядел на Философа и кивнул своему спутнику:

— Дай-ка ему в зуб, — сказал он.

Другой мужчина уже готовился сделать это, но женщина вмешалась:

— Уберите руки, эй вы, — сказала она, — а не то хуже будет. Я сама могу разобраться со своим мужем, — и с этими словами она подвинулась ближе и села между Философом и мужчинами.

Тут коврига Философа вдруг утратила весь свой вкус, и он убрал то, что от нее осталось, в суму. Они молча сидели, глядя себе в ноги и думая каждый о том, к чему располагала его природа. Ум Философа, который весь этот день был в затмении, силился повернуться лицом к этим новым обстоятельствам, но без особого результата. В сердце его гнездилась дрожь, пугающая, но не неприятная. В его душе все крепло предвкушение чего-то, разгонявшее его пульс. Кровь его бежала так быстро, так быстро мелькали сотни образов, увиденных и запечатленных, так сильно волновалась поверхность его ума, что он даже не понимал, что неспособен думать, а может лишь смотреть и чувствовать.

Первый мужчина поднялся.

— Скоро ночь, — сказал он, — и лучше нам двинуться в путь, если мы хотим найти приличное место для ночлега. Н-но, черт! — крикнул он ослу, и осел тронулся чуть ли не прежде, чем оторвал голову от травы. Двое мужчин пошли по обеим сторонам телеги, а женщина и Философ шли за ней.

— Если ты устал или вроде того, господин хороший, — предложила женщина, — то залезай в тележку, и никто не скажет тебе ни слова, ведь ты, я вижу, не привычен к путешествиям.

— Вправду, непривычен, — согласился Философ. — Это вообще первый раз, что я пустился в путешествие, а если бы не Ангус О'г, я в жизни и шагу не ступил бы из своего дома.

— Выброси Ангуса О'га из головы, дорогой. — сказала женщина, — Ну что у таких людей, как ты и я, найдется сказать богу? Он может наложить на нас проклятие, которое вгонит нас в землю или спалит, как пук соломы. Угомонись, говорю тебе, потому что если и есть на свете женщина, которая все знает, то это я, и если ты расскажешь мне, что тебя заботит, то я расскажу тебе, что делать, не хуже, чем Ангус О'г, а то и лучше.

— Это очень интересно. — сказал Философ. — И что ты знаешь лучше всего?

— Если бы ты спросил кого-нибудь из этих двух мужчин, что идут за ослом, они рассказали бы тебе о многих вещах, которые я делала при них, когда они не могли сделать их сами. Когда не было никуда никакой дороги, я показывала им дорогу, и когда не было ни кусочка еды, я давала им еды, а когда они продулись до нитки, я сунула им в руки по шиллингу, и поэтому-то они захотели жениться на мне.

— Ты называешь все эти вещи мудростью? — спросил Философ.

— Почему же нет? — ответила она. — Разве это не мудрость — идти по миру без страха и не голодать в голодный час?

— Пожалуй, мудрость, — ответил Философ, — но я никогда не думал об этом так.

— А что ты называешь мудростью?

— Сейчас я, пожалуй, не смог бы сказать точно, — ответил Философ, но я думаю, что это — не думать о мире, не заботиться, голоден ты или нет, и вообще жить в не мире, но в собственном уме, потому что мир жестокое место. Надо подниматься над вещами, а не позволять вещам подниматься над тобой. Нельзя быть рабом у другого, и нельзя быть рабом у своей необходимости. В этом проблема существования. Жизнь напрочь лишена величия, если голод может кричать тебе «стой!» на каждом шагу, а дневной путь измеряется расстоянием от одного сна до другого. Жизнь — это рабство, и Природа гонит нас хлыстами голода и усталости; но восставший раб — больше не раб, а если голод слишком силен, чтобы жить, можно умереть и посмеяться над ним. Я верю, что природа такая же живая, как и мы, и что она так же боится нас, как мы ее, и нельзя упускать из виду, что род человеческий объявил Природе войну, и мы ее победим. Она еще не понимает, что ее геологические периоды уже не подходят, и что пока она лодырничает на линии наименьшего сопротивления, мы будем предпринимать дальние и быстрые вылазки, пока не найдем ее, а тогда она сдастся нам, потому что она женской породы.

— Хорошо сказано, — ответила женщина, — но только это глупость. Женщина никогда не сдается, пока не получит все, чего хотела, а тогда что ей с того?

Жить в мире, дорогой мой, приходится, хочешь или нет, и поверь мне, что нет другой мудрости, кроме как держаться подальше от голода, потому что когда он подбирается близко, то делает из тебя зайца. А теперь послушайся рассудка, как мужчина. Что такое Природа вообще, если не слово, которое ученые люди придумали, чтобы рассуждать о нем? Есть глина, есть боги и есть люди, и все они — вполне себе добрые друзья.

Тем временем солнце уже давно закатилось, и над землей клонился сизый вечер, скрывая горные вершины и окутывая тенью кусты и поросли вереска.

— Я знаю тут неподалеку место, где можно заночевать, — сказала женщина, — а там за поворотом есть маленький шибин, где мы найдем все, что нам нужно.

По комаде «Тпру!» осел остановился, и один из мужчин снял с него упряжь.

Распряженному ослу он дал пару пинков:

— Вали отсюда, старый черт, поищи себе чего-нибудь пожрать, проревел он.

Осел отошел на несколько шагов и поискал вокруг себя, пока не нашел кое-какую траву. Он поел ее, а наевшись, вернулся и лег под стеной. Долгое время он лежал, глядя в одну сторону, а потом, наконец, опустил голову и отошел ко сну. Во сне он держал одно ухо вверх, а другое вниз, и каждые двадцать минут опускал одно ухо, а другое поднимал, и так всю ночь. Если бы ему было что терять, было бы понятно, зачем он так бережется; но у осла не было ничего ровным счетом, кроме собственной шкуры и костей, а на них не позарился бы никто.

Один из мужчин вынул из телеги длинную бутылку и пошел с нею дальше по дороге.

Другой взял жестяное ведро, повсюду пробитое дырочками, сунул в него несколько сучьев и кусков торфа, и через несколько минут развел в нем неплохой огонь. На него поставили кипятиться котелок с водой, и женщина нарезала большой кусок ветчины и сложила его в котел. У нее в телеге нашлось восемь яиц, лепешка хлеба, немного холодной вареной картошки, и она, расстелив свой передник на земле, стала накрывать на стол.

Тут другой мужчина вернулся по дороге с бутылкой, полной портера, и поставил ее в безопасное место. Потом они сняли все с телеги и приперли ее к стене. Они поставили телегу набок и подтащили ее к огню, а сами сели под телегу и поужинали. Покончив с ужином, они закурили трубки, и женщина тоже разожгла себе трубку. Достали бутылку портера и стали передавать ее по кругу, курить трубки и разговаривать.

Луны в ту ночь не было, и не было звезд, поэтому за костром простиралась непроглядная тьма, в которую не хотелось смотреть, такая она была холодная и пустая. Разговаривая, все они смотрели в огонь или на дым, вившийся из трубок клубами и завитушками, исчезая внезапно, как молния.

— Интересно, — сказал первый мужчина, — с чего это тебе в голову взбрело выйти замуж за него, а не за меня или вот за моего товарища? Ведь мы молодые, крепкие парни, а он уже старик, Господь ему помоги!

— Вот именно, — добавил второй мужчина, — он стар, как барсук, кожа да кости.

— Вы имеете право спросить об этом, — ответила женщина, — и я расскажу вам, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы — лишь пара лудильщиков, что вечно переходят с места на место, и ничего не смыслите в тонких материях; а он шел по дороге в поисках бог весть каких высоких приключений, а за такого человека женщина всегда мечтает выйти, будь он хоть вдвое старше. Кто из вас двоих может средь бела дня отправиться искать бога, не раздумывая ни о том, что может случиться с вами, ни о том, в какую сторону идти?

— Я вот что думаю, — сказал второй мужчина. — Если оставить богов в покое, и они тебя оставят в покое. Они сами прекрасно справятся с тем, что им нужно, и что за нужда таким людям, как мы, вмешиваться и встревать в их высокие дела?

— Я всю дорогу думала, что ты недалекий человек, — сказала женщина, — а теперь я это знаю. — Женщина повернулась к Философу. — Разувайся, господин хороший, так ты лучше отдохнешь, а я устрою для тебя удобную постель в телеге.

Чтобы снять ботинки, Философу пришлось встать, потому что под телегой места было маловато. Он сделал шаг назад от огня и снял ботинки. Он видел, как женщина расстилает мешки и одежду, а мужчины молча курят и передают друг другу большую бутылку. Потом, в одних носках, на цыпочках он отошел от огня еще чуть дальше и, поглядев напоследок назад, повернулся и тихо пошел в темноту. Через несколько минут он услышал за собой крик, потом много крика, потом крики перешли в огорченный ропот голосов, а потом Философ остался один в самой темной темноте, какую только встречал в своей жизни.

Он надел ботинки и пошел дальше. Где дорога, он не имел ни малейшего представления, и то и дело спотыкался о вереск или колючий дрок. Земля была очень неровной, с неожиданными горками и глубокими канавами; то и дело попадались мокрые бочажины, и в эти холодные ямы он проваливался по лодыжки. Ни земли, ни неба больше не было, а была только черная пустота, слабый ветер да оглушительная тишина, которая, казалось, прислушивалась к его шагам. В любое мгновение из этой тишины мог раздаться громоподобный хохот, и вдруг оборваться, а Философ стоял бы, побледнев, в слепой пустоте.

Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни. Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его пугала.

Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету, Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется на ветру.

Факел был укреплен на большом гранитном выступе железной скобой. Сбоку от него в скале виднелся черный проем, и Философ, сказав:

— Я войду внутрь и посплю там до утра, — вошел в него.

Почти сразу проход свернул вправо: там был укреплен еще один факел. Завернув за угол, Философ на мгновение застыл в немом восхищении, а затем прикрыл лицо и склонился до земли.