Онлайн чтение книги Легкая нажива The Only Girl in the Game
Глава 8

В понедельник утром пробуждение наступило для Тэмпла Шэннарда слишком рано. Это было его третье утреннее пробуждение в огромной кровати, рядом с кроватью Викки, в шикарном люксе номер восемьсот три отеля «Камерун». Он вышел из состояния тяжелого забытья, которое не принесло ему никакого облегчения. Согнала с него сон и перевела в полубессознательное состояние ужасная головная боль, такая, будто ему голову постепенно сжимали обручами и череп разламывался при этом на отдельные косточки. Тэмпл чувствовал такую жажду, что был уверен: ему не удастся ее утолить. Некоторое время он лежал с плотно закрытыми глазами, не желая подставлять их под слабый утренний свет в комнате, прислушивался к беспокойному шуму в сердце и пытался оценить, не стошнит ли его сейчас. Сердце стучало наподобие шара, медленно скатывающегося со ступеньки на ступеньку.

Тэмпл понимал, что напился, но интересовало его только то, как бы выйти из этого ужасного состояния. У него было мрачное ощущение, что если он попытается восстановить ближайшую ретроспективу, то почувствует себя значительно более несчастным. Он сжал зубы и сел в кровати, подождал несколько минут, почувствовал наконец, что может встать, и тихо поплелся в ванную, закрыл за собой дверь.

«Тебе, дураку, почти пятьдесят один, Шэннард, — говорил он себе, — а ты вытворяешь с собой такие вещи».

Тело было вялым и непослушным. Он выпил четыре стакана воды, постоял, словно прислушиваясь, потом встал на колени перед унитазом, и его вывернуло. Прошло довольно долгое время, пока он решился выпить еще стакан. Тошнота прошла, и он почувствовал, что можно принять душ. Стоя с зажмуренными глазами под шумящей струей, он стал припоминать кое-какие детали вечера, но гнал их от себя, чувствуя себя пока не подготовленным для их восприятия. Он подумал, что сейчас способен вынести на своих плечах не так много, но сколько может — вынесет.

Почти всегда Тэмпл Шэннард просыпался по утрам с убеждением, что жизнь — прекрасная штука. Про данное утро трудно было утверждать что-то подобное.

Простояв долго под душем, он принялся затем за бритье, причем делал это с необычным прилежанием. Как бы компенсируя подмоченную в собственных глазах репутацию, он решил особенно хорошо выбрить себя. Руки дрожали, и он весь сконцентрировался на том, чтобы не порезаться.

Он провел длинную полосу, и бритва застыла в его руках. Мысль, таившаяся где-то в глубине памяти, прорвав все преграды, вырвалась на поверхность: «Тебя собираются купить. Ты в ловушке, Шэннард. Надо действовать быстро. Надо сбыть свои акции. Иначе скоро у тебя будет крайне мало наличных».

Он подумал, начиная другую длинную полосу на щеке, что когда-то у него уже было мало денег, но он поднялся. Он примет их предложение. Раз уж жизнь так обошлась с ним, он будет работать вдвое напряженней, чтобы организовать новое дело. У него кое-что останется, с чего начать.

«Какое там останется! Ты же проиграл это вчера!»

Это страшное открытие нанесло ему такой удар, что он пошатнулся.

Сколько же?

Может быть, он совсем не проиграл?

Сколько же он проиграл?

Тэмпл глубоко порезал подбородок. С помощью специального крема и салфетки он остановил кровь и осторожно открыл дверь ванной. Викки еще спала. Костюм его комком валялся в кресле. Замерев от страха, он непослушными руками стал шарить по карманам и нашел маленькую записную книжечку. В его замутненной памяти сохранилась картинка того, как он записывал, когда ему любезно оплачивали чеки. Он медленно разыскал нужную страничку и увидел свои пьяные каракули, вполне, впрочем, разборчивые. Он сложил цифры короткого столбика, шевеля при этом губами. Сложил еще раз и получил ту же сумму. Сто двадцать шесть тысяч долларов.

Тэмпл порылся в кошельке и нашел наличными немного больше двухсот долларов. В тумбочке среди ключей и мелочи нашел несколько пятидесятидолларовых фишек. Он голым прошел к глубокому креслу, стоявшему у задернутой оконной портьеры, и опустился в него. Он был растерян, чувствовал слабость и головокружение. Он стал мысленно складывать и вычитать разные суммы и наконец пришел к выводу, что неосторожно сыграл с собой злую шутку: если бы он продал друзьям Марта то, о чем говорили, и сразу вернулся бы в Нассау и там продал все, что у него оставалось, включая дом, яхту и машину, и до последнего цента все пустил бы на погашение обязательств, то, скорее всего, получилось бы по нулям, то есть полное разорение.

Он сказал себе, что тут, видимо, какая-то ошибка. Не мог он столько проиграть. И тем не менее проиграл. Эта цифра все время появлялась у него перед глазами. Тело его покрылось холодным потом.

Викки повернулась, вздохнула во сне и легла поудобнее. Тэмпл почувствовал необходимость быть рядом с ней. Он медленно и осторожно опустился на край ее кровати, стараясь не разбудить Викки. Она спала раздетой; пошевелившись в очередной раз, она повернулась на спину, а руку закинула за голову. Край одеяла сполз, открыв одну грудь, полную, упругую. Ей тридцать, и надо было бы обладать совершенно нелепым максимализмом, чтобы заметить какие-нибудь возрастные изменения по этой части. Темноватый оранжево-розовый сосок не тронуло время. Молочно-белое полушарие, украшенное голубым кружевом вен, было таким же теплым и милым, как и ее нервические руки и губы. Личико выглядело обиженным, как у ребенка, а тело хорошо угадывалось под легким голубым одеялом.

Тэмпл почувствовал все усиливающееся желание и подумал, что это был довольно типичный для его редких похмелий случай, будто вино будило в нем какое-то чувство вины и неуверенности и побороть его можно было только этой приятной и легкой победой.

Викки открыла глаза, и несколько мгновений они со сна ничего не видели, потом остановились на нем. Он подвинулся ближе к ней, улыбнулся нежно и накрыл своей загорелой ладонью вызывающе открытую грудь и прошептал:

— Доброе утро, дорогая.

— Убери от меня свою лапу!

Какое-то время он пребывал в шоке, прежде чем подчиниться ей. Он был поражен, как котенок, который подбежал к человеку поиграть, а получил удар. Она никогда не отказывала ему, разве только когда болела. И в таком тоне никогда не говорила. Здесь было не просто недовольство и раздражение, а гнев и презрение плюс гораздо более страшная вещь — безразличие.

Викки медленно встала, холодно и пренебрежительно глядя в его сторону, прошла в ванную и аккуратно закрыла дверь. Казалось, прошло много времени, прежде чем она появилась снова. Он уже сидел в пижаме и тапочках. Она вышла из ванной по своему обыкновению голая и, не взглянув в сторону его кресла, стала заниматься процедурой одевания. Раньше он принимал это за милую привычку, за невинную провокацию в свой адрес, за знак доверия и близости. Теперь же даже самой обнаженностью и тем, как она двигалась, ей удавалось выразить холодное презрение.

— Я поступил вчера как последний идиот, — произнес он.

— Не спорю.

— Я проиграл кучу денег. Именно кучу денег.

— Знаю. Ты мне сказал сколько, когда пришел в полчетвертого. Сто двадцать шесть тысяч. И после этого заявления тебе захотелось ласки и тепла. Ты захотел, чтобы я осушила твои слезы, излечила поцелуем раны и говорила тебе, какой ты замечательный. Ты был просто отвратителен, дорогуша.

Она застегнула бюстгальтер, поправила его и посмотрела на себя в профиль в трюмо.

— Я думаю, это случилось оттого, что я был жутко расстроен, Викки. Эта встреча закончилась так гадко. Я... У меня появилась безрассудная идея.

Она принесла из шкафа серый костюм, положила его на кровать и заявила небрежно:

— Меня меньше всего интересуют мотивы твоего поступка, дорогуша.

— Мне кажется, — в голосе Тэмпла появились злые нотки, — раз ты видела, что я такой идиот, то могла бы остановить меня.

Викки резко развернулась и посмотрела на него:

— Остановить тебя? Тебя — остановить? И Хью пытался, и я пыталась. Ты даже не представляешь, как ты отвратительно вел себя. Никто не мог остановить тебя, недотепа, старый сукин сын!

— Я никогда не слышал от тебя таких слов!

Она дернула плечиками и отвернулась.

— Никогда, говоришь, дорогуша?

Он несколько минут наблюдал за ней, потом сказал:

— Ладно, худшее, надо полагать, случилось. Но у меня есть один план. Я скажу Элу Марта, что согласен с их предложением. Скромно перекантуемся здесь, пока я не получу деньги в руки. Это займет неделю или чуть больше, по их словам. И потом я снова войду в клетку со львами. Я продам все и рассчитаюсь со всеми, дорогая. Уверен, Джонни Шелдон сдаст нам свой коттедж на берегу. А при моих контактах я скоро пристроюсь к какому-нибудь делу. Мы будем иметь и солнце, и море, и друг друга. У очень многих людей нет этого. Ничего не поделаешь, так уж судьба обошлась со мной, а эта ночь довершила дело.

— Какой чудесный план! — сказала она.

Тэмпл озадаченно посмотрел на нее:

— Что ты делаешь, я не пойму?

— Как что? Упаковываюсь, дорогуша. Укладываю вещи. Это называется «упаковываться».

— Но у нас еще неделя здесь.

Викки прошла к туалетному столику, взяла сигарету, достала спичку. Наклонив голову, изучающе посмотрела на него.

— Это у тебя здесь неделя. А я уезжаю немедленно.

— Почему ты возвращаешься туда раньше меня? — спросил Тэмпл безучастным голосом.

— Я не возвращаюсь туда. Я ухожу от тебя. Сегодня же.

Он пристально посмотрел на нее:

— У меня странное ощущение, будто я тебя совсем не знаю.

— Может, и не знаешь. Я дорогой товар, милок. Пока ты был способен держать марку, я с большой охотой была твоей очаровательной, сладенькой, сексуальной женушкой. Разве я могу винить тебя за то, что ты больше не можешь позволить себе такую роскошь, как я? Но если ты думаешь, что я буду выметать пыль из того паршивого коттеджика, ковыряться на кухне и чинить одежду, то ты, милок, прав: ты меня совсем не знаешь. Я могу устроить только состоятельного мужчину. Я умею хорошо развлечь, вести дом, украсить званый вечер. Но если бы даже я любила тебя — не падай в обморок, потому что в действительности я никогда никого не любила, — я не могла бы допустить, чтобы меня в моем возрасте превращали в работницу. Я должна буду найти кого-нибудь, кто подберет меня там, где ты меня бросил, милок. Это будет не так уж трудно, как ты думаешь?

Каждой фразой и интонацией она уничтожала его в собственных глазах. Она представила их брак как хорошо просчитанный фарс. Юная жена и старый муж, веселый и самоуверенный, разыгрывают фабулу, где все крутится вокруг денег. Тэмпл испытывал такое чувство, будто она сдирает с него кожу и проделывает это с легкостью и безразличием, с каким опытный охотник обдирает зайца. Ему стало смертельно стыдно за себя.

— Шлюха! — прошептал он.

Викки подобрала живот, чтобы заправить в юбку шелковую светло-коричневую блузку. В такой позе груди казались преувеличенно большими. Когда она наклонила голову, стал заметен второй подбородок.

— Только без этих нудных мелодрам, — отреагировала Викки. — Если это и так, то ты получил за свои деньги сполна, Тэмпл. Я никогда тебя не обманывала, ты знаешь это. Хотя спокойно могла бы. Я всегда делала так, чтобы ты верил, будто каждый момент с тобой — лучший в моей жизни, независимо от того, как я думала на самом деле. Не пойди твоя судьба наперекосяк, ты никогда бы и не узнал всего этого. В обмане есть своя мораль. Если бы все шло как раньше, ты бы прожил свое, я похоронила бы тебя со всем стандартным набором безутешного горя и на свой лад лелеяла бы память о тебе, дорогой. Но внезапно ты ставишь меня перед проблемой выживания, ставишь спустя много лет после того, как я, мне так думалось, ее решила. Выжить-то я выживу. По-своему. Долго я одна не останусь, так тебе скажу. — Она повернулась и, сдвинув брови, осмотрела себя в полный рост со спины.

— Неужели нет иного выхода?

Она разгладила ладонями юбку:

— Ты знаешь, надо определенно убрать жир с бедер. Да... что ты сказал, дорогой?

— Я сказал, что ты делаешь это все так деликатно, с таким состраданием и пониманием, что меня за сердце трогает.

Викки надела жакет и взглянула на мужа, слегка улыбнувшись.

— Жил-был один очень добросердечный человек, и у него был маленький спаниель. Человек узнал, что спаниелям надо обрезать хвост. А ему жалко было собачку, и он не стал обрезать ей хвост сразу, а делал это понемногу каждый день. — Она взглянула на свои часы, украшенные драгоценными камнями. — Пойду позавтракаю в кафетерий. Если хочешь придерживаться приличий, то можешь присоединиться ко мне, дорогой. Потом мне надо сделать несколько междугородных звонков. Если повезет, то еще до отъезда смогу дать тебе адрес.

Посмотревшись в зеркало, Викки расправила складку на одежде, небрежно распушила кудри, привычно поправила пояс и мягко прошла по гостиной, тихо прикрыв за собой дверь в коридор.

Тэмпл Шэннард встал. Он почувствовал странную отрешенность от всех норм и логики поведения, будто его отлучили от них.

— Голова казненного скатилась в корзину, и толпа ахнула.

Голос его прозвучал слишком громко и словно чужой. Тэмпл почесал живот, подошел к зеркалу, пристально всмотрелся в лицо — его и не его — и оскалил зубы, чтобы рассмотреть их, — крепкие, острые, желтоватые.

— Очень немногие мужчины сохраняют к пятидесяти одному году все зубы, кроме одного. — На сей раз голос прозвучал слабо.

С быстротой человека, у которого появилась цель, Тэмпл подошел к письменному столу в гостиной и взял лист фирменной бумаги отеля, на котором написал: «Если найдется человек с остатками жалости...»

Он оторвал полоску бумаги с текстом, скомкал ее, сунул в рот, разжевал и проглотил.

— Говорят, за свою жизнь человек съедает ведро грязи. О бумаге неизвестно.

Тэмпл встал из-за письменного стола и пошел к раздвижной двери на балкон. Дверь издала еле слышное дребезжание, когда он отодвинул ее в сторону и из прохлады комнаты шагнул в жару яркого солнечного утра. Он мельком взглянул на снующие внизу автомобильчики, на белую архитектуру Ривьеры, на погасшую неоновую рекламу, на оазисы поливной зелени, контрастирующие с пятнистым серо-бурым ковром пустыни, ограниченным округлыми голыми холмами.

Тэмпл Шэннард посмотрел вверх и вниз, влево и вправо и поздравил архитектурный гений строителей, которые защитили балконы люксов от завистливых взглядов обитателей менее дорогих номеров.

Внимание Тэмпла привлекла парусная лодка, которую везли на прицепе, и его охватила жгучая радость от нахлынувших воспоминаний. Они стали на якорь, вспоминал Тэмпл, возле какого-то островка. Вокруг не было ни души. Яхта болталась под легким ветром на якорном лине. Над головой висело раскаленное солнце, словно ребенок нарисовал его на голубом-голубом небе. Они плавали на берег и обратно, голые, как дикари, и веселые. Потом она сидела, прислонясь спиной к внешней стенке каюты, а он лежал, положив затылок на ее бедро, испытывая мучительное удовольствие. Она кормила его земляными орешками, штучка по штучке, и изображала при этом, будто он дикое животное, которое нужно успокоить. Он, щурясь от яркого солнца, посматривал иногда вверх и видел над собой два круглых, нависающих над ним плода, загораживающих треть голубого неба. Чайка спикировала над ними к морской поверхности, яхту качнуло под легким порывом ветра. Она нежно положила пальцы вдоль его губ и сказала тихим и ясным голосом: «Ты мой любимый, ты мой муж, муж». И он готов был умереть в тот момент от счастья. Они были женаты три недели, и он иногда знал, что разница в двадцать лет не имеет для нее никакого значения...

Тэмпл следил за лодкой, пока та не скрылась из виду, и пожелал ей попутного ветра. Потом снял тапочки и уперся носком ноги в разогретый бетон стены.

Ограждение было высотой по пояс и шириной дюймов в восемь, поверху облицованное декоративной плиткой. Тэмпл лег спиной на ограждение, чуть перегнувшись наружу. Дыхание стало неглубоким и частым, как при близости с женщиной. Он крепко зажмурил глаза, ослепленные сиянием неба. Во тьме перед глазами возник полыхающий знак, пропадавший и возникавший в такт ударам сердца: Боже, Боже, Боже...

В паху возникло неприятное возбуждение, и он на мгновение сунул руку под пижаму.

— Я никогда не знал, чего им всем от меня нужно было, — сказал Тэмпл спокойным голосом, словно объясняя себе что-то.

Потом он резко поднял колени, крепко схватил себя за плечи, скрестив руки на груди, и перекатился через ограждение. Открыв глаза, он с некоторым удивлением увидел, как большой голубой шар неба быстро стал вращаться вокруг него.

* * *

В полдень Хью Даррен сидел за своим рабочим столом и исподтишка наблюдал за лицом Викки Шэннард, которая очень ровно сидела в кресле рядом со столом. Руки ее были мирно сложены на коленях. Она умудрилась найти время переодеться в черное, лишенное каких бы то ни было украшений платье.

Губы были скромно подкрашены. Помимо чего-то похожего на бледность и преувеличенной взвешенности каждого движения в остальном Хью нашел в ней очень мало изменений.

—  Ты проявляешь исключительную доброту, Хью. Я очень тебе благодарна.

— Не хотел бы, чтобы это звучало черство, но в действительности основная часть подобных процедур — это... наезженная практика в работе любого большого отеля.

— Особенно здесь, я думаю, где люди в своих действиях более... что ли... непосредственны. Не могу понять, как это все сделали так быстро и гладко, как проворно сработала полиция. Об этом и узнали-то совсем немногие, Хью.

— Зачем им такое паблисити? — хмуро пояснил Хью.

— Когда я уходила, он как раз начал одеваться и сказал, что подойдет ко мне. У меня и в голове ничего не было, когда я увидела, с каким странным выражаем лица ты ко мне подходишь. И вдруг, ты еще не начал говорить, я все поняла.

— Не слишком ли часто ты мне это говоришь?

Она торжественно взглянула на него:

— Не пойму, что ты имеешь в виду. Я веду себя так, потому что подавлена, пойми.

— Да... Он погиб разоренным, Викки...

— Это недостаточное основание, чтобы покончить с собой.

— Я и не могу себе представить, чтобы Тэмпл покончил только из-за этого. Он слишком верил в свои силы.

— Конечно, это я выволокла его на балкон, столкнула и пошла завтракать.

— Не говори ерунду, Викки. Я подумал, его что-то натолкнуло на мысль, что, теряя все свои деньги, он потеряет и тебя.

Она посмотрела на Хью широко раскрытыми глазами:

— Я должна признать, дорогой Хью, что я довольно роскошная вещь, и он мог, конечно, сделать совершенно абсурдное предположение, что потеряет меня, но одна мысль об этом оскорбляет. Ты знаешь, я сильный человек. Я пережила... В общем, выживала и не в таких ситуациях. И надо было ожидать, что я перенесу и эту временную неудачу.

— Ты ничего не сказала о том, что же могло натолкнуть его на мысль — ошибочную, разумеется, — что ты можешь его бросить?

— Я даже подумать об этом не могу, Хью. Если бы я посчитала, что тут есть хоть малейшая вина с моей стороны, я не смогла бы жить, честное слово. Он, наверное, был подавлен, что потерял так много денег и так глупо, но я, помню, говорила ему, что человеку свойственно проявлять иногда чрезмерную глупость. Не понимаю, почему ты подозреваешь меня. Это несправедливо, знаешь ли.

Он вздохнул:

— Извини, Викки. Мне так плохо. Я не смогу несколько дней подходить к Максу Хейнсу и этому гаденышу Бену Брауну. Мне сейчас кажется, что я убил бы их.

— Это у тебя пройдет, конечно.

— То есть как?

— Ты не сможешь долго удержаться на этой работе, если все время будешь убивать людей, правда? А работа у тебя очень хорошая.

— Ладно, мы квиты. Объявим перемирие.

— Я рада. И хотела бы остаться твоим другом, Хью.

— Хорошо. Как другу скажи, что ты собираешься делать?

— Формальности, всякие бумаги — это тихий ужас. Плохо умирать вдали от дома. Позвоню Дикки Армбрастуру. Ты помнишь его, конечно, это наш многострадальный адвокат в Нассау. Основные проблемы возложу на него. По своей трусливости я не стала звонить детям Тэмпла, а послала им телеграммы. Но, думаю, чуть позже позвоню им. Можно похоронить в Штатах, у них есть семейный участок на кладбище. Правда, там похоронена его первая жена — но не доходить же, в самом деле, до такой ревности.

— Ну а ты как, Викки, где ты пристроишься?

— Быть может, это и беспокоило Тэмпла, Хью. Я думаю, что нормально устроюсь, после того как уляжется пыль. Ты знаешь, что на Багамах небольшие налоги на недвижимость. А бедный Тэмпл вложил солидные средства в страхование своей жизни. Я никогда не подталкивала его на это, я даже была недовольна высокими взносами. Но он, будучи старше меня, считал необходимым обеспечить мне максимальную защиту на будущее. Я не думаю, что кто-то из его кредиторов окажется способным прийти ко мне за долгом. Скорее всего, и другие проявят терпение. Это будет совсем уж отвратительно, если они примутся за меня, правда? И я смогу восстановить владение его участками, а потом, так как я не имею ни малейшего понятия о бизнесе, я передам это в руки какого-нибудь честного банковского сотрудника, и он будет управлять всем от моего имени. У меня останется, конечно, дом, я смогу продать его и купить или построить домик поменьше, с которым легче будет управляться.

— Вот уж не знал, что ты все продумала.

— Вовсе нет! Я просто думаю вслух. Я знаю, что он брал взаймы под страховые полисы, но это не очень скажется на их номинальной стоимости.

— Я чувствую себя больным после этого. Больным и подавленным.

Викки с жеманным стеснением тронула его за руку:

— Конечно, бедненький. Я забыла, какие надежды ты возлагал на Тэмпла, чтобы финансировать свой маленький отель.

Краска прилила к лицу Хью.

— Да разве я об этом, черт возьми!

Она взглянула на него с еле заметной насмешливой гримасой. Ее фарфоровые голубые глазки загорелись.

— Добрые друзья, мой дорогой Хью, играют в благородные игры тоже не просто так. Может, скажешь, ты совсем не подумал о деньгах?

— Ну-у... Я считаю, это нормальное дело, когда... человек соотносит это со своими планами... когда он долго мечтал о чем-то...

Викки наклонилась в его сторону, как бы создавая атмосферу особой доверительности.

— Мы гораздо больше похожи друг на друга, чем ты думаешь или когда-нибудь думал. Я точно знаю. Я всегда это чувствовала, Хью.

— Не знаю даже, как отвечать на такое...

— И не надо пытаться, — сказала Викки и встала. — Старые друзья не должны забывать друг друга, мой дорогой. Когда ты достигнешь своей... финансовой цели, приезжай, пожалуйста, в Нассау, и мы поговорим с тобой. Ты придешь в мой маленький домик, и мы посмотрим, что можно сделать для осуществления твоего заветного желания. Одинокой вдове будет очень приятно тебя увидеть, дорогой. Не думаю, что я еще раз выйду замуж. Буду вдовствовать, разведу кошек, буду пить чай с жасмином, абсолютно безразличная ко всяким браслетам и брошкам. А пока... я хотела бы разыскать тебя и попрощаться перед тем, как уеду.

Держа уже руку на дверной ручке, Викки обернулась, лицо ее было нахмурено.

— Наверное, нужно оплатить счет за проживание и услуги?

— Нет, даже не думай.

— Ты очень добр. Я пойду к себе и упакую вещи бедного Тэмпла, потом сделаю эти печальные звонки. Да, ты не посмотрел бы вещи Тэмпла, может, выберешь что-нибудь на память?

— Я... я, право, не знаю...

— Я пришлю тебе его зажигалку, Хью. Ты, должно быть, обратил на нее внимание. Такая тяжелая, золотая, очень красивая. Я думаю, Тэмпл хотел бы, чтобы она была у тебя.

Дверь за ней закрылась. Хью сидел неподвижно, закрыв глаза, и удивлялся тому, что у него нет слез для Тэмпла. Викки их высушила, не дав появиться. Странным образом — он не мог понять как — она несколько подпортила его представление о Тэмпле Шэннарде.

Смерть лишила человека достоинства. Он имел глупость забрызгать своей вечно бурлившей кровью белоснежный «кадиллак», стоявший внизу. В полицейских отчетах о нем говорилось: «упал или прыгнул». Он стал запечатанным ящиком, предназначенным для отправки в восточном направлении. От него и точки не осталось на краю автостоянки, куда он упал. Посыпали опилками, собрали их, полили из шланга, и солнце высушило площадку за несколько минут. Санитарная машина безо всяких сирен забрала груду чего-то разбившегося в лепешку и накрытого брезентом, ни в одной из газет не было даже упомянуто название отеля или что погибший проиграл хотя бы доллар в казино.

А Викки испортила не только представление Хью о Тэмпле, но и о себе самом. Он перестал казаться себе столь значительным, как раньше, а почувствовал себя более мелким, жадным, эгоистичным, чем думал. Она не только связала смерть Тэмпла с финансовыми интересами Хью, но и попыталась заронить в его голове семена интрижки и своим разговором об «одинокой вдове» невзначай привлечь его внимание к ее богатым грудям и бедрам, к тому, что она женщина в самом соку.

Хью сидел и размышлял о том, что Лас-Вегас — самое скверное место на земле, что сюда нельзя приезжать с добрыми намерениями и эмоциями, потому что в здешнем прозрачном воздухе пустыни витает непонятное коррозирующее вещество. Здесь, подстраиваясь под звон серебряных монет в десятках тысяч карманов, критерий честности вытесняется критерием выгоды, дружба становится блатом, любовь превращается в профессию, а настоящее чувство тонет в море похоти. В таком городе лучше не задерживаться надолго. Иначе потеряешь способность оценивать другого человека по-иному, кроме как чем он тебе может быть полезен или ты ему. Невозможность нормальных человеческих отношений в этом городе символизировалась розово-бело-голубыми неоновыми крестами над причудливыми крышами церквушек, где сутками напролет работал брачный конвейер.

* * *

В понедельник в два часа дня Гомер Гэллоуэлл поставил очередные двадцать пять тысяч на «Не выигрывает», увидел, что бросающий показал с первого хода одиннадцать, и фишка Гомера уплыла к банкиру стола.

Гомер уже сосчитал, сколько раз делал ставки. Он достиг лимита, определенного ему молодым математиком, лимита, после которого вероятность проигрыша значительно увеличивалась. Он повернулся и пошел к кассе. Бледный молодой человек подошел к окошку с той стороны и с готовностью ждал, чем может быть полезен Гэллоуэллу.

— У меня тут пачка из восьми фишек, с которых я начал, вторая пачка из восьми, которые я выиграл, и еще одна, сынок.

— Да, сэр. Это тысяча семьсот долларов. Какими банкнотами?..

— Они стоят чуток больше, сынок.

— Как? О-о, извините меня, мистер Гэллоуэлл. Если вы подождете, я позову мистера Хейнса, нашего управляющего.

Прошла целая минута, прежде чем окошко загородила крикливо разодетая массивная фигура Макса Хейнса.

— Крепко вы по нашему казино прошлись, мистер Гэллоуэлл. Будете и дальше продолжать?

— Повеселился, и хватит. Хорошо у вас тут, но у меня работа стоит. И ноги сейчас подломятся, так что, думаю, надо получить деньги — и домой. Кстати, не так уж я и прошелся... Я вернул то, что дал вам в прошлый раз, плюс двадцать пять тысяч — проценты. Выходит двенадцать процентов. Я видел дураков, которые платят больше. Можешь считать, Хейнс, что мы в расчете. Значит, если мой чек еще у тебя, можешь вернуть его, и к нему еще двести двадцать пять тысяч наличными.

— Мы сегодня утром передали чек в банк, мистер Гэллоуэлл.

— Значит, у меня будет четыреста двадцать пять тысяч. Я тут взял с собой на всякий случай пустой старый саквояж, ты собери все в кучку, а я пока пойду в свой танцевальный зал, который вы мне дали, и соберу вещи.

— Нужно время, чтобы собрать такую сумму, мистер Гэллоуэлл.

— Много времени это не займет. У тебя же есть.

— Мы держим на руках только триста тысяч, но я не могу отдать их и остаться без наличных, вы же понимаете.

— Тогда ты не трать время на разговоры, парень, а беги собирай деньги где знаешь, потому что мне надо, поскорее улетать.

— А... не велика ли сумма, чтобы возить наличными?

Гэллоуэлл посмотрел на него с надменным удивлением:

— Все может быть, если узнают в округе. Но ведь знаете об этом только вы, из казино, и не думаю, что вы тут шарите по окрестностям и добываете обратно деньги, которые проиграли, а?

— Нет-нет, я не об этом. Я просто думал... Опасное это дело — возить такие деньги.

— Я по-настоящему не нервничал с тех пор, как купался в горной речке и чем-то не понравился медведю. Значит, давай скорей за деньгами, Хейнс. Я плачу кое-каким ребятам за то, чтобы мое имя не попало в газеты, и для них будет развлечением, если они часть своего времени потратят на то, чтобы вставить туда тебя. — Он повернулся на каблуках и ушел.

Макс Хейнс тихо выругался. Разыскал Бена Брауна.

— Он думает, что уже все, деревня. Тащи четыре с четвертью. Ты знаешь, куда идти и с кем говорить.

Потом Хейнс с необычной для себя скоростью бросился к лифту. Пять минут спустя он вышел из лифта в вестибюле и направился к Хью Даррену. Даррен посмотрел на него с удивлением и неудовольствием.

— Молодец, Макс. Ты хорошо поработал с Шэннардом.

— Ну да. Я взял его за руку и попросил прыгнуть. Сильно извиняюсь. Но у меня нет сейчас времени для этих разговоров. Мне нужны твои особые услуги, о которых мы говорили.

— Иди со своими услугами к Джерри Баклеру.

— Он мертвецки пьян. Я его и в ванной на холодный пол укладывал, и душу из него тряс, и водой поливал — он только мычит. Ты должен помочь мне, а об остальном, ради Бога, поспорим потом. Я дам тебе пару тысяч баксов, на успокоение совести, Даррен.

— Кого надо убить?

— С такими шутками я тебе сделаю ангажемент, будешь выступать в «Сафари». А теперь помолчи. Надо дать особые указания девице на коммутаторе. Она тебя послушает. Я ее подмажу, дам пару сотен, пусть порадуется. Вот что ей надо сделать, если уже не поздно. Ей надо сорвать телефонный разговор, который должен состояться у Гэллоуэлла с его личным пилотом. Ночью старый черт не полетит, и я хочу помешать ему созвониться с пилотом до темноты.

— Зачем?

Макс пристукнул кулаком по столу:

— Хочу, чтобы у старика появилась возможность еще поиграть. Может, он и не будет, независимо от того, что я сделаю. Но я все-таки хочу дать ему и нам шанс. Замени ее на минутку и приведи сюда, я дам ей накачку. Не хочу делать это через твою голову, раз она не из моей команды.

Хью поразмыслил немного. Ну и что, если какой-то старик не дозвонится до кого-то? С одной стороны — старик, которого Хью не знает, а с другой — две тысячи долларов, которые становятся весьма существенными для Хью, после того как Шэннард пролетел восемь этажей и разбился об асфальт. Он вышел, распорядился, чтобы мисс Гейтс временно подменили, и привел ее в свой кабинет. Ей было за пятьдесят, и волосы ее были окрашены в невообразимый оттенок клюквенно-красного цвета.

— Разрешите представить вам мистера Хейнса, мисс Гейтс.

— Я знаю мистера Хейнса.

— У него есть к вам особая просьба, мисс Гейтс. С моего разрешения.

— Какого рода?

Хейнс достал листок бумаги из кармана и протянул ей:

— Восемьсот пятнадцатый собирается позвонить по этому телефону. Если он уже позвонил, то все пропало. Запомнишь?

— Нет, если не посмотрю.

— Ну так смотри. Когда он позвонит, сделай вид, что соединяешь с городом. Ты действительно набирай город, но как только раздастся первый гудок, прервешь соединение и другим голосом ответишь восемьсот пятнадцатому, что это мотель «Пальма». Он спросит человека по имени Скотт. Дай ему немного подождать у телефона, а потом скажешь, что номер мистера Скотта не отвечает. Если он перезвонит в другой раз, сделаешь то же самое. Если продиктует поручение, сделай вид, что приняла. И никому об этом ни слова.

— И все это за просто так?

— Нет, за эти четыре сувенирные изображения президента Гранта[3]Купюра в 50 долларов., дорогая. И позвони мне в кабинет, удалось ли что сделать, как можно скорее. Когда-нибудь, глядишь, понадобится и новая услуга. Как ты?

— Готова в любое время, — ответила женщина, пряча сложенные купюры на груди.

— А теперь иди туда.

— У меня смена кончается в шесть, — сказала она по дороге к двери.

— После шести это уже не нужно, милая.

Когда телефонистка ушла, Хью спросил:

— А где ты взял этот телефон?

— В субботу заглянул в его ячейку в вестибюле. А имя проверил в аэропорту. У них он записан как пилот самолета Гэллоуэлла.

* * *

Наверху, в люксе номер восемьсот пятнадцать, Гомер Гэллоуэлл готовился к отъезду. Он всегда брал с собой больше, чем нужно на одну поездку, потому что часто приходилось задерживаться из-за дел. Даже если он планировал провести в отеле одну ночь, он распаковывал багаж полностью, а потом, при отъезде, вновь собирал его. Он возил с собой запасной костюм, такой же темный и дешевый, что носил сейчас, одну пару лишних черных рабочих ботинок, достаточное количество дешевых белых хлопчатобумажных рубашек, несколько ярких дешевых галстуков, потертых на месте узла, большое количество носков и нижнего белья, которые обычно покупал в магазинах, сбывающих избыточные армейские запасы.

В последние несколько лет во время своих поездок Гомер завел экстравагантное обыкновение, которого стыдился всякий раз, когда ему следовал. Вместо того чтобы везти грязное белье и рубашки на старое ранчо для стирки, он их выбрасывал. Когда он пополнял свои запасы, то задумывался о стоимости своей привычки. Учитывая, что во время поездок рубашки он выбрасывал через день, а носки и белье — ежедневно, это обходилось ему дополнительными расходами на поездку в сумме три доллара семьдесят пять центов в день. Сопоставляя это со своим месячным доходом примерно в шестьсот тысяч, он тем не менее всегда, выбрасывая белье и рубашки в мусорные корзины, ругал себя за безрассудство и известную глупость.

Как раз на этой стадии приготовлений он прервался, чтобы позвонить пилоту Скотту. Повесил трубку он с недовольным лицом и ворчанием. Говорил же он этому чертову дурню сидеть у телефона. Может быть, вышел за сигаретами или в магазин. Надо попробовать позвонить через десять минут...

* * *

Макс приложил свое косматое ухо к телефонной трубке и услышал металлический голос телефонистки:

— Это Мэйбл Гейтс, мистер Хейнс. Я все сделала так, как вы говорили.

— Спасибо большое, милая. Держать так и дальше.

Он повесил трубку и почесал ногтем большого пальца пробившуюся щетину на подбородке. Сейчас три двадцать. А что, если старик позвонит не из отеля? Или разозлится и возьмет такси и поедет в мотель — с намерением там дожидаться своего пилота? Была у него одна идея, которую он отбросил, но сейчас ему кажется, что на небольшой риск пойти стоит. Он поднял трубку и набрал ноль, что выводило его на коммутатор.

— Мэйбл, это снова Макс Хейнс. Соедини-ка меня с этим мотелем, милая.

В мотеле соединили со Скоттом. Тот снял трубку с первого гудка.

— Да, сэр?

— Мистер Скотт? Вы пилот мистера Гэллоуэлла?

— Да. А кто говорит?

— Это из отеля «Камерун», сэр. Мистер Гэллоуэлл просил меня передать вам, что сегодня он не полетит.

— Значит, завтра?

— Этого он не сказал. Полагаю, он подумал, что вам нет смысла зря сидеть у телефона в таком городе, как Лас-Вегас.

— Не ожидал от него.

— Простите?

— Да нет, ничего. Спасибо за звонок. С удовольствием погуляю.

Макс положил трубку. Кажется, вполне надежно. Гэллоуэлл примет это, скорее всего, за неуклюжее вранье своего летуна. Ах, сэр, они мне звонили, что я вам не нужен!

Ты, Макс, должен всегда суметь обложить со всех сторон везунка, который хочет умотать со своими деньгами. Связать, чтобы не пошевелился, не важно, как ты этого добьешься. Все, кто остается, рано или поздно вкладывают деньги обратно в денежную машину. И ты при этом не нарушаешь никаких законов. Столы работают честно. Ты же лишь помогаешь неумолимому проценту вероятности работать на казино. А чем лучше он работает, тем жирнее твои сливки.

Можно уговорить гараж затянуть простейший ремонт. Может не оказаться зарезервированного билета. (Как, сэр? Вы же сами звонили и просили передвинуть заказ!) Иногда можно послать выигравшему пару больших бутылок шампанского во льду в качестве поздравления. Или сделать так, что стодолларовая девица постучит не в ту дверь. Потом все горько жалуются: один — «мне надо было вовремя остановиться», другой — «если б машина была готова», третий — «если б я не встретил эту девицу... если б я не перебрал... если б не вышло путаницы с билетами... если б я не получил приглашение на это ночное шоу... если б накануне отъезда у меня хватило духу отказаться от приглашения Эла Марта на вечеринку и если бы я не встретил там Джекки Ластера...»

Макс позвонил в номер Бетти Доусон.

— Что с тобой, детка? У тебя скучный голос.

— Спала, Макс.

— Пора за дело. Хочу быть уверенным, что ты поможешь нам. Наш пижон набил карманы, но сегодня у него будет нелетная погода. Думаю, что он этого еще не знает, но это так. Ты придумала, как подойти к нему?

— Думаю, что придумала. Только получится ли — зависит от него.

— Ты так считаешь?

— Знаю. Он не заядлый игрок, Макс. Он умерен во всем.

— Он мужчина, детка. Я хочу, чтобы он пришел в такое состояние ума, что выложит у нас на стол пару тех особых фишек — показать тебе, что он человек с размахом. Ты такая девочка, Доусон, что можешь это.

— Ну как же, специалист. Стареющая инженю номера сто девяносто. Макс, вам нечего будет снимать. Господи, я же ему во внучки гожусь! Даже подумать гнусно, что... что что-нибудь может быть.

— Не торопись списывать этого старого козла, красавица. А вдруг ты для него — шанс вернуть молодость или что-то вроде этого, а? Я тебе уже говорил. Ну постарайся. Ради трети того, что он увозит, надо постараться. А то, что шоу состоится в сто девяностом, красавица, так это для того, чтобы нам быть уверенными, что ты сделаешь все возможное. Если же ты будешь прятаться в кусты хотя бы потому, что уважаешь его, то я пойму это из пленки, и ты станешь самой несчастной девкой в Неваде.

— Ах вот зачем вам этот сто девяностый! Вы никак не можете поверить, что вконец добили меня, да, Макс?

— Никто никогда тебя пальцем не трогал, детка. Может быть, это ошибка с нашей стороны. Тебе некуда деваться, а ты еще трепыхаешься. Ну ладно. У нас есть еще одно соображение. Пусть он разговорится, глядишь, скажет что-нибудь такое, что нам потом пригодится. Тут все может быть важным. Сто миллионов баков — великая вещь, тут к каждому слову прислушаешься.

Бетти нетерпеливо вздохнула:

— Ладно, ладно! Что дальше?

— Прихорашивайся, милая, и будь наготове. Думаю, что часов в пять будет твой ход. Я дам тебе знать.

Только Бетти положила трубку, телефон снова зазвонил. Она схватила трубку:

— Ну что еще, Макс?

— Это не Макс. Это Хью. Чем ты так разгорячена?

— Ничем.

— Ты сердита на меня?

— Нет, отчего мне на тебя сердиться, Хью?

— Что с тобой, моя радость? У тебя голос... какой-то умирающий.

— Кажется, я неважно себя чувствую. Я даже не буду сегодня выступать. Как раз об этом мы и спорили с Максом.

— Надо сходить к доктору, дорогая.

— Что-то подцепила, пройдет.

— Кстати, Бетти, спасибо за записку, которую ты прислала насчет Тэмпла.

— Я звонила, звонила тебе, но ты все был занят. Это был отличный человек, Хью. Ужас. Викки рассказала мне, как вы оба пытались остановить его, когда он проигрывал.

— Так ты говорила с ней?

— Да, где-то после двенадцати. По-моему, она восприняла это вполне нормально.

— Может быть, слишком нормально.

— Я... Для меня это не сюрприз. Она никогда бы не могла быть у меня в подругах, Хью. Смотрится как куколка, а... Во всяком случае, ты понял, надеюсь, что нравы казино не поддаются смягчению?

— Они давали ему разведенное виски, чтобы он держался на ногах, замедляли темп игры за тем столом, чтобы он успевал реагировать и делать ставки. Ем общипывали как цыпленка. Будь все проклято, Бетти, давай уедем отсюда. Навсегда. Долго нельзя ждать, иначе может быть слишком поздно.

— Звучит как предложение, — сказала она, явно натянуто пытаясь придать разговору более легкий характер.

— Не знаю, что это, но нам обоим надо уезжать.

— А мне, сэр, бросать свою карьеру?

— Ты как-то странно говоришь. Сейчас поднимусь и буду сидеть у постели больной.

— Нет, пожалуйста, Хью. Я не хочу тебя сейчас видеть. И к тому же я... могу уйти.

— Уйти? Куда?

— Мне попросить письменного разрешения у вас, сэр?

— Подумай, что ты говоришь!

— Сама не знаю, Хью. Не до этого. Я думаю, мы с тобой зашли слишком далеко. Может быть, в моей жизни нет места для этого. Ладно, потом.

— Прекрасно. Спасибо. Преогромное спасибо, Бетти.

— Никакая это у нас с тобой не любовь, Хью. Это... привычка.

— Желаю веселой ночи, — не выдержал Хью и бросил трубку. Бетти осторожно положила трубку и села на краешек кровати, пригладила рукой густые черные волосы. С тяжелым сердцем она стала размышлять, что же это будет, если Макс Хейнс разобрался в Гомере Гэллоуэлле лучше нее. И пожалела о том, что он прислал тогда перстень. Тогда это выглядело невинным жестом, но сейчас у нее появились сомнения на этот счет. Но если Макс и прав, то Гэллоуэлла легче вытерпеть, чем того толстого или петуха из Венесуэлы: старик все-таки.

После Хью всех остальных в этом мире можно только терпеть, и ценой неимоверных душевных усилий. Она принадлежит ему до самых мельчайших значений этих слов. И любая связь будет осквернением того, что принадлежит ему, и поэтому, чувствуя свою вину, она уже никогда не вернется к нему.

Значит, если Макс прав, назавтра ей надо придумать другую Бетти, которая уже не любит Хью Даррена. Она поссорится с ним, а потом будет холодна и станет держаться на расстоянии. Дружба была бы слишком сильным соблазном. Любовь не умрет. Она будет видеть его то там, то здесь, и сердце ее будет каждый раз сжиматься от боли или учащенно биться от волнения.

От этой работы просто так не отделаешься. Макс не даст ей уйти. Если же ей каким-то чудом удастся уйти, то сделать это надо будет ради Хью. Тогда его воспоминания о ней будут добрыми, теплыми и приятными.

Бетти и не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как слезинка капнула на колени.

«Люди в ловушке, — думала она, — не должны забывать, что они в ловушке, и строить радужные планы. А теперь давай, прихорашивай себя для этого „полденег Техаса“. Шелка и банты, кружева и духи, новые губы и новые глаза. Сцена соблазнения из книги о Мафусаиле».

* * *

В четыре с минутами Макс Хейнс провел Гомера Гэллоуэлла в свой кабинет и загрузил в его черный старый кожаный саквояж четыреста двадцать пять тысяч долларов. Гомер предварительно проверил сумму по цифрам на бумажных упаковках. Он запер саквояж потемневшим медным ключом и положил его в карман жилета.

— Думал, ты будешь говорить, что еще не готово.

— Почему это, мистер Гэллоуэлл?

— Люди не любят расставаться деньгами.

Макс Хейнс хлопнул по саквояжу:

— Вот, тут они. Здорово вы нас потрепали, мистер Гэллоуэлл. Если вы собираетесь сейчас ехать в аэропорт, я могу дать вам свою машину с двумя охранниками.

— Прямо сейчас я не еду.

— Тогда посоветовал бы не носить это с собой. Лучше не рисковать. Можете оставить это здесь и взять в любой момент. Я могу дать вам расписку на содержимое саквояжа, если вам будет угодно.

— Ты беспокоишься о нем намного больше меня, В регистрации есть сейф, да? Оттуда и возьму. Премного благодарен.

Он на ходу взял саквояж и направился к дверям — прямой и поджарый, прокаленный и высушенный временем, внешне такой похожий на обыкновенного наемного работника ранчо.

— Дело еще не закончено, Брауни, — сказал Макс, когда дверь резко захлопнулась.

— В каком смысле?

— Он может поехать в аэропорт и нанять пилота.

— Ух ты, об этом я не подумал. Ты знаешь, он нес свои деньги так, будто у него в сумке какой-нибудь сандвич лежит.

— Глупый ты, Бен Браун. Для этого старого черта деньги не так важны. Для него важно, что мы его ободрали в прошлом году. Пойди он на паршивую ярмарку и проиграй там десяток долларов в какую-то игру, так он год будет тренироваться, приедет туда снова и отыграет свои десять долларов и чуть больше, если сумеет. То же самое и здесь, с этим мешком денег. Ну, старый лис, и наколол же он меня. Наколол Макса Хейнса! Я, дурак, думал, что он будет играть на удвоение, а это все равно что передавать мне деньги из рук в руки. И пошел на его лимит. А он сыграл так... Я такого никогда не видел. Он ставил девятнадцать раз. Выиграл четырнадцать и проиграл пять. И хочет увезти двести двадцать пять тысяч.

— Как думаешь, Доусон обработает его?

— А я-то откуда знаю!

— Все, пока. Не переживай, Макси.