Онлайн чтение книги Двенадцать детей Парижа The Twelve Children of Paris
Глава 9. Клементина

– Я уже говорил Коссану, что отказываюсь лечить ваших раненых, – объявил Амбруаз Паре. – И он знает, что я обязан выполнять только приказы короля.

Тангейзер и Стефано положили Орланду на кровать убитого адмирала. Ковер на полу был пропитан кровью, но простыни остались чистыми. По крайней мере, Колиньи встретил смерть не во сне.

– Подожди меня внизу, – сказал граф де Ла Пенотье капралу.

Стефано отдал честь и вышел, а госпитальер указал на одну из ламп:

– Юсти, свет.

Молодой гугенот принес лампу и стал держать ее над кроватью. Грудь Орланду по-прежнему слабо поднималась и опускалась. Лицо его налилось кровью – всю дорогу он провисел вниз головой. Юноша оставался под воздействием опиума и не чувствовал, что происходит вокруг. Тангейзер уже забыл, как сильно любит этого парня.

– Он еще жив, и он молод, – сказал иоаннит врачу. – Не самый тяжелый случай.

– Вы меня не слышали, сударь? – отозвался Паре.

Тангейзер повернулся к нему. Великий хирург стоял у двери на лестницу, словно мысль о бегстве могла принести ему облегчение. Это был бородатый человек приятной наружности. Ему было чуть больше шестидесяти, хотя сегодня ночью он выглядел гораздо старше. Несмотря на позу, призванную продемонстрировать достоинство и вызов, в его глазах плескались боль и страх, а лицо было смертельно бледным.

Его неожиданный гость поклонился:

– Прошу извинить меня за вторжение, господин Паре. Во всем виноваты эти печальные события. Меня зовут Матиас Тангейзер, и я склоняю перед вами голову в знак глубокого уважения. Как вы можете видеть, я рыцарь ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, и я могу свидетельствовать, что среди его храбрых членов ваша слава хирурга не имеет равных. Во время последней кровавой битвы за Мальту применение ваших методов спасло многие жизни, и я часто слышал ваше имя. Да и сам беседовал о вас с моим другом Жюрьеном де Лионом.

– Вы знали Жюрьена де Лиона? – голос Паре слегка дрожал.

– Я был свидетелем его смерти. Его оттащили прямо от операционного стола и обезглавили.

Выражение лица Амбруаза изменилось. На нем вновь проступило достоинство.

– Жить в такое кровавое время непросто, – сказал Тангейзер. – Но мы должны.

Паре подошел к кровати, достав из рукава очки.

– Я всю жизнь провел на полях сражений, – сказал он. – Резать – моя профессия. Предательство как инструмент политики – это для меня тоже не новость. К нему прибегают все стороны. Но такое предательство? Гиз зашел слишком далеко. Король должен потребовать его голову. Лишь несколько часов назад его величество сидел у этой постели и плакал над ранами адмирала, плакал от сострадания и гнева, клялся, что правосудие свершится. А теперь все говорят, что действуют по приказу короля?

Паре умолк и, надевая очки, посмотрел на Матиаса.

– Я не присутствовал на королевском совете, но не сомневаюсь, что вам сохранили жизнь исключительно по приказу короля, – ответил тот.

Паре задумался, а его руки тем временем ощупывали Орланду, словно жили собственной жизнью. Пульс, кончики пальцев, лимфатические узлы на шее, состояние кожи, языка. Склонившись, хирург понюхал воздух, выходящий из легких юноши, а потом приподнял его веки.

– Поднеси лампу поближе, – приказал он Юсти.

Мальчик придвинулся. Тангейзер похлопал его по спине.

– Лишь благодаря моим усилиям этот юный лев еще жив, – сообщил он хирургу. – Вы с ним – единственные уцелевшие гугеноты во всем квартале. Разве не так, Юсти? Скажи.

– Да, сударь, – подтвердил подросток. – Если бы не вы, меня убили бы во дворце вместе с остальными.

Амбруаз замер:

– Они убивают наших братьев и в Лувре?

– Сударь, я думаю, они убивают везде, – ответил юный протестант.

– Их согнали во двор, как куропаток, и поставили перед стрелками, – прибавил Матиас. – А королевские особы смотрели на все это с балкона, словно на бал-маскарад.

Паре закрыл глаза, и рыцарь испугался, что хирург может лишиться чувств.

– Вы правы, – сказал врач. – Нужно жить дальше. Когда этому юноше последний раз давали опиум? – кивнул он на Орланду.

– Больше десяти часов назад, – ответил Матиас.

Бровь Амбруаза поползла вверх.

– И он до сих пор не пришел в себя? – Хирург открыл сумку с инструментами. – Должно быть, сильный парень, если выжил после такой дозы!

– Ему достался от родителей непростой характер – отчаянность с одной стороны и фанатизм – с другой. И с обеих сторон – упрямство. Это мой сын, но не родной, – объяснил госпитальер.

– Сударь, станьте по другую сторону кровати, чтобы мне ассистировать, – велел ему Паре. – А ты, Юсти, оставайся на месте. Лампа нагреется, так что лучше держать ее полотенцем.

С помощью пинцета и ножниц Паре принялся резать и снимать дурно пахнущую повязку с предплечья Орланду – после путешествия по улице бинт перекрутился и сбился на одну сторону. Тангейзер обогнул кровать.

– Ткань присохла, как корка пудинга, – сказал Амбруаз. – Лучше было оставить рану открытой. Тут пуля и скопление гноя.

– Я сам хотел разрезать бинты, но мне нечем было обработать рану, – объяснил Матиас. – По вашему совету, госпитальеры используют для этого смесь из яичного желтка, венецианского терпентина и розового масла.

– Этот состав я рекомендую для свежих ран, – возразил медик. – Если уже началось нагноение, как в данном случае, гораздо лучше помогает египетская мазь, разбавленная вином и крепким алкоголем.

– Конечно, конечно. – Тангейзер порылся в памяти. – Медянка с медом?

– В Париже полно врачей, которые о своей профессии знают меньше вашего – по крайней мере, мне так кажется. Хотя с первого взгляда я не признал бы в вас хирурга.

– Я солдат, и моя профессия – убивать людей. Именно для этого я изучал анатомию. Кроме того, о лечении ран знать не менее полезно, чем об их нанесении. С этой целью я также занимался природной магией и алхимией.

По мере того как иоаннит помогал Амбруазу снимать слои намокшей повязки, неприятный запах усиливался. Ткань прилипла к коже, которая стала отслаиваться, как шкурка переспелого абрикоса.

– Стойте, – сказал Паре. – Чтобы он не остался без руки, мы должны дать повязке отмокнуть. В настое черного вина, смешанного с оксикратом[17]Разведенный водой уксус. и подогретого в пламени лампы.

– Превосходно, – согласился госпитальер. – Чудесно.

– Но в любом случае руки он может лишиться, – предупредил его хирург.

– Или жизни, – вздохнул Матиас. – Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы это понимать. Вы можете определить, когда его ранили?

– Прошло не меньше полутора суток. Может, больше.

Паре открыл переносной ларец с выдвижными ящичками, в которых хранились всевозможные пилюли, порошки, бутылочки и склянки, и приготовил раствор в стеклянной реторте.

– Юсти, поставь лампу на стол и держи над ней реторту. У тебя рука крепче моей. Медленно вращай реторту, чтобы декокт нагревался равномерно. Когда увидишь, что с поверхности поднимается пар, сними с огня и вылей в это блюдо.

Юноша взял реторту и сделал все, как ему приказано. Он так сосредоточился на своем занятии, что горести и тревоги уже не проступали на его лице.

– Из тебя выйдет прекрасный помощник, – сказал ему Амбруаз.

– Благодарю вас, сударь.

– Мой последний помощник готовился к экзаменам на бакалавра. Его закололи ударом в спину, прямо здесь, у лестницы на чердак, меньше часа назад. А Телиньи и другим удалось выбраться на крышу, где их и застрелили.

– Мне очень жаль, сударь, – ответил Юсти. – Помощник хирурга более других людей не заслужил такого жестокого конца. Я буду молиться за него.

– Ты из какой части Польши? – спросил Паре. – Из Малой или с севера?

– Из Малой Польши, – ответил подросток, не отрывая взгляда от реторты. – Из-под Кракова.

Тангейзер, незаслуженно гордившийся умом и манерами юноши, несказанно удивился и почувствовал неловкость. Это не укрылось от врача.

– Его акцент едва заметен, – пояснил он.

Последние семь лет Матиас совершенствовал свой французский – язык, который прежде считал ужасным, но со временем полюбил больше других. Свою роль тут сыграл и тот факт, что его главным учителем в этом деле стала Карла. Теперь рыцарь-госпитальер порой даже думал по-французски. Его жизнь можно было описать сменой языков, которые ему пришлось освоить, – немецкий, турецкий, затем смесь итальянских диалектов. Однако он не заметил акцента Юсти.

– Долгий тебе пришлось проделать путь, чтобы попасть на свадьбу, – повернулся он к молодому гугеноту.

– Мы приехали не на свадьбу. Наш добрый король, Сигизмунд Август, умер. На его корону претендовал герцог Анжуйский. – Юсти убрал реторту с огня и вылил ее содержимое в блюдо. – Выборщики от лютеран послали моих братьев встретиться с Анжу, чтобы выяснить, что он за человек. Но нам не удалось дойти дальше вашего друга Торси. Он охраняет Анжу, словно мастиф. Бенедикт на него ужасно злился.

Тангейзер подумал, что это объясняет задиристость Бенедикта, сослужившую ему плохую службу.

– У Анжу не было никакого желания жить в Польше, – сказал Паре. – Он считает всех поляков свинопасами.

– В Польше католики и протестанты не устраивают бесконечных войн! – парировал мальчик. – Наш народ не голодает. Наши поля не сожжены. Мы не потратили все золото, чтобы нанять немецких наемников, которые теперь разоряют страну. А еще мы придумали способ, как убирать наше дерьмо, чтобы оно не смердело в громадных кучах, как в Лувре!

Матиас, знавший юношу чуть дольше Паре, был удивлен этой вспышкой.

– Я не хотел обидеть тебя или твой великий и достойный народ, – примиряющее ответил Амбруаз. – Все произнесенное тобой – правда. Я молю Господа, чтобы Он послал на французский трон такого же мудрого правителя, как Сигизмунд, но надежда на это слаба, даже в отдаленном будущем. Просто дело в том, что виды на польский трон имеет мать Анжу, королева Екатерина, – она желает, чтобы правителем стал ее сын. Можете мне поверить, она убедит польских выборщиков отдать предпочтение именно ему. И Анжу послушается мать, независимо от своего отношения к Польше.

– А потом они опустошат польскую казну, так что там останется один мышиный помет, – заметил Тангейзер. – Имей я половину наглости Екатерины Медичи, то сам бы стал принцем. – Он обвел взглядом присутствующих, которые, впрочем, не разделяли его восхищения. – Но Анжу – испорченный мальчишка. Зачем полякам король, который одевается, как женщина?

– Именно этот вопрос хотели задать мои братья в Кракове, – вздохнул Юсти.

Хирург взял блюдо с теплым черным вином и окситратом и протянул иоанниту:

– Хватит политики. Намочите повязку, а я удалю все, что отравляет организм вашего сына.

Операция заняла у Паре не больше десяти минут. Он вскрыл рану и стал срезать омертвевшие ткани, пока не пошла кровь, после чего убрал остатки повязки и при помощи второго надреза извлек маленький свинцовый шарик, который протянул Тангейзеру.

– Выстрел из пистолета, – сказал тот.

– Согласен. В ране нет остатков набивки или ветоши, порохового ожога тоже не видно. Выстрел сзади с расстояния двадцати футов или больше.

– То есть стреляли в спину, хотели убить, – понял Матиас.

– Более чем вероятно.

Амбруаз продолжил работать молча. Скорость и решительность его действий поражали воображение. Орланду несколько раз пытался отдернуть руку – наверное, боль была очень сильной, – но так и не пришел в сознание. Тангейзер выразил опасение, что доза опиума была слишком велика. Паре согласился, однако старый хирург не прожил бы так долго, если бы давал волю сомнениям.

– Все, я его почистил, – сказал он, закончив работу. – Теперь его выздоровление в руках Господа.

Иоаннит достал пару золотых монет из надушенного лавандой кошелька – их глухому позвякиванию было трудно сопротивляться. Судя по весу, это были испанские двойные пистоли, или двойные дублоны, каждый из которых стоил двадцать ливров. Матиас не успел опустить обратно одну монету, а звон выдал их количество, и поэтому прятать вторую после этого было бы неприлично. Паре уже протянул руку, вопросительно вскинув бровь. Тангейзер с сожалением отдал ему целую унцию золота, подумав, что улыбка на лице хирурга, вероятно, была первой за два дня.

– Если не возражаете, я позову сюда своего человека, Стефано, который будет вас охранять, – сказал госпитальер. – Даю слово, что он не принимал участия в резне – если вам от этого станет легче. Хотя, вне всякого сомнения, принял бы, получи он такой приказ.

– Если вы доверяете ему своего сына, мне не на что жаловаться, – согласился Амбруаз.

– Юсти тоже останется. Как вы могли убедиться, он прекрасный компаньон.

– Я хочу с вами, сударь. – В глазах мальчика стояли слезы. – Вы дали слово. Вы убили трех моих братьев и обещали меня защитить!

– Твоих братьев все равно убили бы. И тебя вместе с ними. По крайней мере, они приняли смерть в честном бою, а не были зарезаны во сне, – пожал плечами Тангейзер.

Он почувствовал испытующий взгляд Паре. Престиж, который ему с таким трудом удалось заработать в глазах старого хирурга, таял под этим взглядом. Госпитальер смущенно кашлянул.

– Его братья вызвали меня на дуэль, – пояснил он с мрачным видом. – Это было глупо, и я сожалею, что поддался на их насмешки. Это не имело никакого отношения к религиозным различиям, по крайней мере с моей стороны.

– Да, – подтвердил Юсти. – Он убил бы любого.

– Знай я, что вы поляки, то, возможно, был бы к вам более снисходительным, – вздохнул иоаннит.

– Почему? Вы нас презираете?

– Нет, потому что люди с севера должны держаться вместе.

– Значит, мы будем вместе.

– Твои желания не играют никакой роли.

– Зато, надеюсь, мои играют, – вступил в разговор Паре. – Полагаю, моего авторитета достаточно для защиты пациента, пока я рядом. Но Юсти я защитить не смогу.

Тангейзер хотел возразить, что это дело Стефано, но не успел.

– Я не смог защитить Колиньи, – продолжил Амбруаз. – И видел слишком много убийств. Мне жаль.

Матиас поклонился. Хирург был прав. Если в Юсти узнают лютеранина, его присутствие поставит под угрозу жизнь Орланду. Нужно взять парня с собой.

– Господин Паре, я у вас в долгу, – сказал Матиас врачу.

– А я благодарю вас за то, что вы защитили Колиньи, – ответил тот.

– Месье? – не понял его рыцарь.

– Я видел вас из окна, – пояснил медик. – Вы остановили осквернение его тела.

– Со старым солдатом нельзя так обращаться, – пожал плечами Тангейзер. – Это значит, что у нашего мира нет достойного будущего.

– Единственное достойное будущее – воссоединение с Господом.

Матиас увидел, что свет на улице изменился – от индиго до бледно-фиолетового.

– Сегодня я рассчитываю воссоединиться с женой, – сказал он. – И прошу оказать мне еще одну, очень важную для меня услугу. Вы можете порекомендовать самую лучшую повитуху?

– Ваша жена ждет ребенка? – спросил Амбруаз. – Скоро?

– Да, хотя я не могу точно сказать когда.

– Тогда я рекомендую привести ее ко мне, и чем раньше, тем лучше.

– Вы примете роды?

– Это как раз тема моей следующей книги. Я умею то, чего не умеет ни одна повитуха.

– Вы просто сняли камень у меня с души.

– Вы знаете, что жена Колиньи тоже была в положении? Он хотел вместе с ней до родов покинуть Париж. Но…

Тангейзер не был уверен, что ему понравилось это сравнение. Оно было похоже на дурной знак. Но, решив не обращать внимания на предрассудки, он спросил адрес Паре, жившего на левом берегу Сены, и вышел.

Матиас спускался по лестнице мимо гвардейцев Коссана. Ноги скользили по загустевшей крови. Амбруаз Паре согласился принять ребенка Карлы! О лучшей награде нельзя было и мечтать. Хирург настолько сведущ в этом искусстве, что написал книгу. Книгу. Кто в мире еще способен на такое? Кому в голову могла прийти подобная мысль? Иоаннита потрясал сам факт, что сведениями о родах можно заполнить целую книгу. А Паре знает о родах все. Может, в этом и состоял тайный смысл безрассудного путешествия Карлы в Париж? Дурные предзнаменования сменились благоприятными, и Тангейзеру стало легче. Он решил, что должен сохранять оптимизм.

Во дворе он разыскал ждавшего его Стефано. Утренняя заря освещала Рю-де-Бетизи и запекшуюся кровь, собиравшуюся в сточных канавах, камни мостовой из черных прямо на глазах становились красно-коричневыми. Матиас подозвал капрала и объяснил, что от него требуется. Гвардеец поджал губы и, не высказывая недовольства, поклонился.

– Протяни руку, – сказал ему рыцарь.

Стефано не требовалось повторять дважды. Как только Тангейзер опустил на его широкую ладонь двойной пистоль, выражение почтительности вернулось на лицо капрала.

– Приходилось когда-нибудь держать такое в руках? – усмехнулся госпитальер.

– Сударь, я даже не знаю, что это! – Гвардеец взвесил монету в руке. – Но вес приятный.

– Это пол-унции испанского золота. Двадцать два карата. Будь оно еще чище, то просто расплавилось бы в руке. Тут четыре сотни солей.

Месячное жалованье. У Стефано отвисла челюсть, но он промолчал.

– Если при нашей следующей встрече Орланду не будет причинено никакого вреда, а ты по-прежнему будешь рядом с ним, то получишь еще две монеты, – пообещал рыцарь. – Если обстоятельства потребуют его куда-то перевезти, езжай с ним. Что бы ни случилось, не оставляй его. Ты достаточно хитер, чтобы истолковать приказ Ломбартса, как того потребует ситуация. Используй для защиты имя Арнольда де Торси. Если вы с Орланду куда-то переместитесь, или случится что-то такое, о чем мне следует знать, оставишь записку для Матиаса Тангейзера в караульном помещении.

– Сударь, я буду ухаживать за ним, как за собственным сыном, – заверил капрал.

Когда Стефано отступил назад и отдал честь, иоаннит заметил, что к ногам трупа Колиньи привязана веревка. С другой стороны тело оканчивалось обрубком шеи. Головы адмирала нигде не было видно. Тангейзер посмотрел на швейцарца.

– Двое сторонников Гиза, – объяснил Стефано. – Голову засыплют солью и отправят в Рим. Торжественная клятва Папе, как они говорят.

– Я не сомневаюсь, что понтифик очень обрадуется.

– Они тоже так говорили.

– Вы скормили моих братьев собакам, – напомнил Матиасу Юсти.

– Стефано, ты можешь идти. – Тангейзер повернулся к юному гугеноту. – Что ты сказал?

– Вы не позволили надругаться над Колиньи, но скормили моих братьев собакам, – повторил мальчик.

– Тут речь идет о разных принципах! – вспылил Тангейзер. – О разных традициях.

– Потому что мы поляки? – спросил Юсти.

– Конечно, нет. Я считал вас норманнами – уж больно вы задиристые.

– Есть ли у нашего мира достойное будущее, когда люди скармливают друг друга собакам?

– Не знаю. Но точно знаю, что слишком умные молодые люди рано сходят в могилу и ты избежал этой участи по меньшей мере дважды.

– У моих братьев нет могилы. Чем я лучше их?

– Собаки или черви – Богу и дьяволу все равно, что бы ни утверждали разные религии. Твои братья приехали из Польши, чтобы умереть. Их имена были занесены в черную книгу судьбы еще до того, как они пересекли Одер. Возможно, твое тоже.

– И ваше.

– Многие пытались перевернуть страницу с моим именем, но находили там свое собственное.

Юсти умолк. Тангейзер же решил, что теперь неподходящее время для сочувствия.

– Ты для меня обуза, но я тебя не брошу, – сказал он резко. – Я взял тебя под защиту, но ты не пленник. Если мое общество так тебя злит, можешь идти своей дорогой. Но если мы вместе, ты должен прекратить эту истерику. В противном случае смерть заберет тебя – как просроченный долг. Возможно, вместе с Грегуаром.

В этот момент из-за угла показался и сам Грегуар, который вел за собой огромную серую кобылу. Матиасу всего раз в жизни приходилось видеть лошадь таких размеров – она тащила телегу с пушечными ядрами весом в три сотни английских центнеров. Вне всякого сомнения, это было необыкновенное животное – с горбатым носом, широкой грудью, необъятным крупом и изящной белой бахромой над копытами размером с тарелку для мяса. На шкуре лошади виднелись следы плохого обращения в этом городе, слишком ничтожном, чтобы оценить ее достоинства. Шрамы, ожоги и отметины от несчастных случаев, следы от жестоких ударов плюгавых людей, оскорбленных ее соседством, – подобные следы часто оставляет в большой душе этот мир, которому она доставляет неудобство своим существованием.

Все это вызывало сочувствие госпитальера. Но тщеславие не зря считается одним из тяжких пороков – после великолепных животных у свиты Гиза, которым он позавидовал, покрытая шрамами и нескладная кобыла показалась ему недостойной для передвижения по Парижу.

Маленькому слуге каким-то образом удалось надеть седло на это огромное животное.

– Грегуар, это же ломовая лошадь. Она чуть ли не выше меня! – сердито хмыкнул Матиас.

Мальчик пробормотал что-то неразборчивое, и Тангейзер указал пальцем себе на ухо.

– Это самая лучшая лошадь. – Грегуар предпринял вторую попытку. – Посмотрите на нее – спокойная, сильная, не пугливая. Все остальные, красивые кони, испугались стрельбы, дыма и запаха крови, а эта жевала сено. Остальные лошади деревенские, а она знает Париж. Ее ничто не испугает. И еще – она не убежит, когда вы оставите ее у таверны. И еще – вы будете сидеть высоко над грязью. И еще – в Париже столько народу на улицах, прямо от стены до стены, а Клементина уберет толпу с вашего пути. И еще, самое главное – я прислонил ухо к ее груди и услышал, что у нее сердце большое, как церковный колокол.

– Клементина? – Тангейзер рассчитывал на другую кличку, больше подходящую для боевого коня.

– Мне кажется, что она Клементина. Вам не нравится?

– Мне нравится, – вмешался Юсти. – Я тоже считаю, что ее зовут Клементиной. Самое подходящее имя.

Мальчики смотрели на иоаннита, словно ожидая вердикта Соломона.

– Мне тоже нравится, – согласился рыцарь.

Он подошел к громадной кобыле и посмотрел на нее, давая ей время для знакомства. У Клементины не было никаких причин ему доверять, и она поступила мудро – просто фыркнула, отложив окончательное суждение. Тангейзер не стал проверять ее зубы, поскольку она сочла бы это унизительным – а портить отношения с лошадью было все равно что вступать в спор со святым Иеронимом. Госпитальер пробормотал несколько ласковых слов на турецком и был вознагражден ржанием, от которого у него завибрировала грудная клетка. Посчитав это предварительным согласием, Матиас вскочил в седло.

Грегуар точно отрегулировал длину стремян, и как только зад Тангейзера коснулся кожаного седла, он понял, что парень выбрал превосходную лошадь. С этой высоты, которая сама по себе вызывала изумление, все мерзости внизу – сложенные словно вязанки дров тела, солдаты, шлепающие по засохшей крови и раздевающие мертвых, влажные облака порохового дыма – выглядели не такими гнетущими. Даже воздух казался не таким отравленным, хотя назвать его чистым все же было нельзя. Свет на востоке стал ярче. Бедра, позвоночник, сердце – все тело Матиаса слилось с могучим живым существом, независимым от него, с большой и чистой душой, бесстрашной, несмотря на все перенесенные тяготы. Он почувствовал, как восстанавливаются его душевные силы.

– Грегуар, твое умение разбираться в лошадях и людях не знает себе равных. Это бесценный дар, – заявил он своему лакею.

Однако увидев, как после этих слов суровый внутренний мир Грегуара озаряется золотыми лучами солнца, Тангейзер подумал, что нужно сдерживать себя и не переусердствовать с похвалой, особенно искренней.

Настроение его улучшилось, и он посмотрел на Юсти:

– Ну что, заключаем союз? Втроем?

Похоже, лошадь придавала мужества всем, кто находился рядом, – юный протестант поклонился:

– Если вы берете меня с собой, хозяин, я вас не подведу.

– Тогда хватайтесь за стремена и держитесь крепче. Слишком много у меня было непредвиденных задержек. Теперь мы не остановимся, пока не проедем виселицы.

Клементина пустилась рысью, от которой дрожали дома. Ее судьба, ее жизнь, ее предназначение состояли в том, чтобы таскать груз на пределе своих сил – груз, отмеренный жадными людьми, для которых каждая унция была на вес золота. Наградой ей служила мякина, которую отмеряли те же скупые души. Казалось, сам факт, что кобылу впрягли в такую невесомую субстанцию, как воздух, и попросили везти такой ничтожный груз, наполнил ее радостью. Тангейзер был все равно что жаворонок, севший ей на спину, и он чувствовал себя лакомством. Из всех его любимых коней, в том числе боевых, внушавших ему больший страх, чем любой человек, он не мог припомнить такого бесстрашного животного – включая старого друга Бурака, названного в честь крылатого коня, с душой такой же благородной и утонченной, как у Карлы. Клементина была словно порабощенная богиня, сбросившая наконец свои оковы. И подобно богине, она испытывала жалость к невежественным людям, окружавшим ее.

Матиасу оставалось лишь надеяться, что лошадь замедлит шаг, когда ее попросят.

Через несколько кварталов кровавая бойня осталась далеко позади. Они добрались до причалов на берегу Сены. На фоне светлеющего неба виднелись башни собора Нотр-Дам, а с воды даже подул легкий ветерок.

Рыцарь-иоаннит дал себе слово не падать духом, но над городом по-прежнему разносился колокольный звон, словно за веревки дергал какой-то безумец. В этом звуке не слышалось ни радости, ни гармонии, а только паника и ярость. Колокола благословляли любую рану, которую зализывали те, кто слышал набат. Но не исцеляли. Исцеление раны могло быть достигнуто лишь нанесением новой. Именно к этому призывали колокола, и никто не спрашивал почему – все колокольни города были захвачены демонами.