Онлайн чтение книги Молодые львы The Young Lions
19

«Боюсь, что мое письмо может показаться бредом сумасшедшего, — читал капитан Льюис, — но я не сумасшедший и не хочу, чтобы меня сочли ненормальным. Я пишу эти строки в главном читальном зале Нью-йоркской публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в пять часов дня. Передо мной на столе лежит экземпляр военного кодекса и том „Биографии герцога Мальборо“ Уинстона Черчилля, а сидящий рядом со мной мужчина делает выписки из „Этики“ Спинозы. Я пишу вам об этом для того, чтобы показать, что я знаю, что делаю, и что мой рассудок и наблюдательность никоим образом не ослабли…»

— За всю свою службу в армии, — сказал капитан Льюис, обращаясь к секретарше из женской вспомогательной службы, сидевшей за соседним столом, — я не читал ничего подобного. Откуда мы получили это письмо?

— Нам его переслало управление начальника военной полиции, — ответила секретарша. — Они хотят, чтобы вы посмотрели заключенного и сообщили, не кажется ли вам, что он симулирует невменяемость.

«Я закончу это письмо, — продолжал читать капитан Льюис, — потом поеду на метро до Бэттери, переправлюсь на пароме на остров Губернатора и отдамся в руки властей».

Капитан Льюис вздохнул, пожалев на минуту, что он когда-то изучал психиатрию. «Почти всякая другая работа в армии, — подумал он, — была бы проще и благодарнее».

«Прежде всего, — говорилось дальше в письме, написанном неровным, нервным почерком на тонкой бумаге, — я хочу заявить, что никто не помогал мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении. Мою жену тоже не нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я ни разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь. Я должен был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение так или иначе повлияли какие-либо претензии или чувства. Никто в Нью-Йорке не укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две недели тому назад, и даже случайно я не встречал никого из знакомых. Большую часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных отелях. У меня еще осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить дня три-четыре, но постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать, и больше откладывать не хочу».

Капитан Льюис посмотрел на часы. У него была назначена встреча за завтраком в городе, и он не хотел опаздывать. Он встал, надел шинель и засунул письмо в карман, чтобы прочесть его на пароме.

— Если меня будут спрашивать, — сказал он секретарше, — я уехал в госпиталь.

— Слушаюсь, сэр, — сухо ответила девушка.

Капитан Льюис надел фуражку и вышел. Был солнечный ветреный день, и по ту сторону гавани, уходя корнями в зеленую воду, стоял, не боясь никаких штормов, город Нью-Йорк. Всякий раз, видя перед собой этот город — мирный, огромный, сияющий, капитан ощущал легкий укол совести, чувствуя, что солдату вряд ли подобает проводить войну в таком месте. Тем не менее он четко и энергично отвечал на приветствия солдат, встречавшихся ему на пути к пристани, а когда поднялся на верхнюю палубу в отделение для офицеров и их семей, почувствовал себя уже настоящим военным. Капитан Льюис был неплохим человеком и часто страдал от угрызений совести и чувства своей вины, которую он покорно признавал. Если бы его направили на какой-нибудь опасный и ответственный участок, он, несомненно, сумел бы проявить храбрость и принести пользу. Впрочем, он неплохо проводил время и в Нью-Йорке. Он жил в хорошем отеле на льготных условиях, установленных для военных; жена его оставалась с детьми в Канзас-Сити, а он развлекался с двумя девицами-манекенщицами, которые, кроме того, работали в Красном Кресте; обе они были приятнее и опытнее всех девушек, которых он знал раньше. Иногда, просыпаясь утром в плохом настроении, он решал, что этому пустому времяпрепровождению надо положить конец, что он должен просить назначения на фронт или, по крайней мере, принять какие-то меры, чтобы оживить свою работу на острове Губернатора. Но, поворчав день-два, наведя порядок в своем столе и излив душу полковнику Брюсу, он снова погружался в прежнюю рутину легкой жизни.

«Я исследовал причины своего поведения, — читал капитан Льюис в отделении для офицеров тихо качавшегося на якорях парома, — и считаю, что могу честно и вразумительно изложить их. Непосредственной причиной моего поступка является то, что я еврей. Большинство солдат в моей роте были южане, почти без всякого образования. Их недружелюбное отношение ко мне уже начинало, мне кажется, исчезать, как вдруг оно было опять раздуто новым сержантом, назначенным к нам командиром взвода. И все же, вероятно, я поступил бы точно так же, если бы и не был евреем, хотя последнее обстоятельство привело к кризису и сделало невозможным мое дальнейшее пребывание в роте».

Капитан Льюис вздохнул и поднял глаза. Паром приближался к южной оконечности Манхэттена. Город выглядел чистым, будничным и надежным, и тяжело было думать о парне, который бродил по его улицам, обремененный своими невзгодами, готовясь зайти в читальный зал библиотеки и изложить все на бумаге начальнику военной полиции. Бог знает, как поняла военная полиция этот документ.

«Я считаю, — говорилось дальше в письме, — что мой долг сражаться за свою страну. Я не думал так, когда уходил из лагеря, но теперь сознаю, что был неправ, что не представлял себе ясно обстановки, потому что был целиком поглощен собственными неприятностями и ожесточился против окружавших меня людей. Мое состояние стало невыносимым после того, что произошло в последний вечер моего пребывания в лагере. Враждебность роты вылилась в ряд кулачных боев со мной. Меня вызвали на бой десять самых здоровых солдат роты. Я чувствовал, что должен принять этот вызов.

Я потерпел поражение в девяти боях, однако дрался честно и не просил пощады. В десятом бою мне удалось побить своего противника. Он несколько раз сбивал меня с ног, но в конце концов я нокаутировал его. Это было моим высшим торжеством за долгие недели боев. Солдаты роты, наблюдавшие все бои, обычно оставляли меня лежать на земле и осыпали поздравлениями победителя. Однако на этот раз, когда я стал перед ними, надеясь, вероятно по глупости, увидеть хоть искру восхищения или завистливого уважения после всего, что я совершил, они, все как один, молча повернулись и ушли. Когда я остался один, мне показалось просто невыносимым, что все, что я сделал, все, что испытал ради того, чтобы завоевать себе место в роте, оказалось совершенно напрасным.

Вот тогда, глядя на спины удаляющихся людей, бок о бок с которыми мне предстояло сражаться и, может быть, умереть, я и решил уйти.

Теперь я понимаю, что был неправ. Я верю в нашу страну и в эту войну и считаю такие одиночные действия недопустимыми. Я должен воевать, но думаю, что имею право просить о переводе в другую дивизию, где меня будут окружать люди, для которых важнее убивать солдат противника, чем убить меня.

С уважением, рядовой армии США Ной Аккерман».

Паром подошел к пристани, и капитан Льюис медленно встал. Спускаясь по трапу, он задумался, сложил письмо и опустил его в карман. «Бедняга», — подумал он. На миг у него появилась мысль отложить завтрак, тут же вернуться на остров и разыскать Ноя. «А, ладно, — подумал он, — раз уж я здесь, то могу позавтракать и повидать его позже. Постараюсь быстрее разделаться и пораньше вернуться обратно».

Однако девушка, с которой он завтракал, в тот день была свободна от работы. В ожидании, пока освободится столик, он выпил три коктейля, а потом девушка захотела поехать с ним домой. Последние три встречи она была немного холодна с ним, и он не рискнул оставить ее одну. К тому же в голове у него немного шумело, и он решил, что пойдет на свидание с Ноем, когда будет совершенно трезвым, с ясной головой. Надо как-то помочь парню, сделать все, что от него зависит. Итак, он отправился вместе с девушкой к себе домой, откуда позвонил на службу и сказал лейтенанту Клаузеру, чтобы тот расписался за него после окончания работы.

Он отлично провел время с девушкой и к пяти часам убедился, что глупо было думать, будто она охладела к нему.

Посетительница была очень хорошенькой, хотя в твердом взгляде ее темных глаз сквозила тщательно скрываемая тревога. Льюис заметил также, что она беременна. Судя по одежде, она была небогата. Льюис вздохнул: обстоятельства складывались хуже, чем он ожидал.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказала Хоуп, — что вы связались со мной. За все это время мне не давали возможности повидаться с Ноем, ему не разрешали писать письма и не доставляли моих писем ему. — Она говорила спокойным, твердым голосом, в котором не было и тени жалобы.

— В армии свои порядки, миссис Аккерман, — сказал Льюис, испытывая чувство стыда за всех окружавших его людей, за все мундиры, орудия, казармы. — Вы понимаете?

— Кажется, понимаю, — ответила Хоуп. — Ной здоров?

— Он чувствует себя неплохо, — дипломатично ответил Льюис.

— Мне разрешат повидаться с ним?

— Думаю, что да. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. — Нахмурив брови, он посмотрел на секретаршу в военной форме, которая с нескрываемым интересом наблюдала за ними из-за своего стола. — Будьте любезны, капрал, — обращаясь к ней, добавил Льюис.

— Слушаюсь, сэр. — Секретарша неохотно поднялась и медленно вышла из комнаты. У нее были толстые ноги, и швы на чулках, как всегда, были не на месте. «Почему, — невольно подумал Льюис, — именно такие поступают на военную службу?» Но тут же спохватился, вспомнив, что думает не о том, о чем нужно, и нервно нахмурился, словно эта серьезная женщина с твердым взглядом, сидевшая перед ним, выпрямившись на жестком стуле, могла каким-то образом прочесть его мысли. Он понимал, что в своем ужасном положении она была бы шокирована и возмущена.

— Полагаю, — сказал Льюис, — что вы немного в курсе дела, хотя вы не видели своего мужа и не получали от него никаких известий.

— Да, — ответила Хоуп. — Его друг, рядовой Уайтэкр, который служил с ним во Флориде, проезжая через Нью-Йорк, зашел ко мне.

— Неприятная история, очень неприятная, — сказал Льюис и вдруг покраснел, заметив, что молодая женщина, явно иронически, чуть улыбнулась уголками рта в ответ на его сочувствие. — Так вот, — быстро заговорил он, — суть дела такова: ваш муж просит перевести его в другую часть… Согласно положению он может быть предан военному суду по обвинению в дезертирстве.

— Но он же не дезертировал, — возразила Хоуп, — он явился с повинной.

— По положению, — сказал Льюис, — он дезертировал, потому что в то время, когда он оставил свой пост, он не намеревался возвратиться.

— О, — воскликнула Хоуп, — положение предусматривает все случаи, не правда ли?

— Боюсь, что да, — ответил Льюис, испытывая неловкость под пристальным взглядом Хоуп. Было бы легче, если бы она заплакала. — Впрочем, — официальным тоном продолжал он, — мы понимаем, что имеются смягчающие вину обстоятельства…

— О боже, — сухо рассмеялась Хоуп, — смягчающие вину обстоятельства!

— …и принимая это во внимание, — настойчиво продолжал Льюис, — мы склонны не предавать его военному суду, а вернуть в строй.

Хоуп улыбнулась печальной, доброй улыбкой. «Какая обаятельная женщина, — подумал Льюис, — гораздо приятнее любой из моих манекенщиц…»

— Что ж, в таком случае, — сказала Хоуп, — все решается просто. Ной хочет вернуться в строй, и армия готова…

— Это не так просто. Генерал, командующий базой, откуда дезертировал ваш муж, настаивает, чтобы он был возвращен в ту роту, где проходил службу, а здешние власти не станут вмешиваться.

— А, — спокойно сказала Хоуп.

— А ваш муж отказывается возвращаться, он предпочитает в таком случае пойти под суд.

— Если он вернется туда, — мрачно проговорила Хоуп, — его убьют. Этого они добиваются?

— Ну, ну, — сказал Льюис, чувствуя, что, раз он носит мундир и две яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию. — Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете.

— Не так плохо? — с горечью спросила Хоуп. — Что же, капитан, по вашему мнению, было бы плохо?

— Извините, миссис Аккерман, — смиренно проговорил Льюис, — я понимаю ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь…

— Конечно, — сказала Хоуп, порывисто коснувшись его руки, — простите меня.

— Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму. — Льюис сделал паузу. — На длительный срок, на очень длительный срок. — Он не сказал, что написал по этому вопросу резкое письмо в управление генерального инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в армии есть хороший способ: отправлять беспокойных офицеров, которые считают нужным жаловаться на старших начальников, в такие неприятные места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать Хоуп и того, что положил это письмо в карман и четыре раза в течение дня перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел и напился. — Двадцать лет, миссис Аккерман, — продолжал он, стараясь говорить как можно мягче, — двадцать пять лет. Военный суд обычно выносит суровый приговор…

— Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, — произнесла Хоуп безжизненным голосом. — Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту.

Льюис проглотил слюну.

— Примерно так, миссис Аккерман.

Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме грузили мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками.

— Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан? — неожиданно спросила она.

— Собственно говоря… гм… да, — растерянно ответил Льюис, не ожидавший такого вопроса.

Хоуп резко засмеялась.

— Вам не стыдно сегодня за себя? — спросила она.

— Попрошу вас, — сухо сказал Льюис, — у меня своя работа, и я выполняю ее так, как считаю нужным.

Хоуп тяжело поднялась, испытывая некоторую неловкость от своей беременности. Одежда была ей тесна и нелепо поднималась спереди. Льюису вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не имея возможности купить специальную одежду.

— Ладно, — сказала она, — я это сделаю.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулся ей Льюис. «В конце концов, — подумал он про себя, — это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает». И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к свиданию, он уже сам почти верил этому.

Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.

— Кстати, — обратился он к Хоуп, — ваш муж знает о… ребенке? — Из деликатности он старался не смотреть на нее.

— Нет, он ничего об этом не знает.

— Вы могли бы… гм… использовать это как довод, — сказал Льюис, держа около уха жужжащий телефон, — на тот случай, если он не захочет изменить своего решения. Ради ребенка… отец, опозоренный тюрьмой…

— Должно быть, замечательно быть психиатром, — сказала Хоуп. — Человек становится таким практичным.

Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.

— Я не имел в виду ничего такого… — начал он.

— Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.

«О боже, — сокрушался про себя Льюис, — армия делает людей идиотами. Я никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье».

— Капитан Мейсон, — послышался голос в трубке.

— Хэлло, Мейсон, — обрадовался Льюис, — у меня здесь миссис Аккерман. Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?

— В вашем распоряжении пять минут, — предупредил конвоир. Он встал в двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными стульями посередине.

Самое главное — не заплакать. Какой он маленький! Все другое — потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь — выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось, глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал «здравствуй». Страшно было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.

Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно две старые дамы за послеобеденным чаем.

— Ну вот, — мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, — ну вот. — Во рту у него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение: придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее, рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Знаешь, о чем я думаю все это время?

— О чем? — спросила Хоуп. — О чем ты думаешь?.

— О том, что ты однажды сказала.

— Что же это?

— «А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!» — Он улыбнулся ей, и снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. — Я хорошо помню, как ты это сказала.

— Вздор, — сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, — стоило вспоминать об этом.

Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше говорить.

— Твои тетка и дядя, — прервал молчание Ной, — все еще живут в Бруклине? Все в том же саду?..

— Да. — У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк, послышалось шуршание его грубой одежды.

— Послушай, — сказала Хоуп, — я разговаривала с капитаном Льюисом. Знаешь, что он от меня хочет…

— Да, я знаю.

— Я не собираюсь уговаривать тебя, — сказала Хоуп, — поступай так, как считаешь нужным.

Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. — Я ему ничего не обещала, — продолжала она, — ничего…

— Хоуп, — сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, — скажи мне правду.

Хоуп вздохнула.

— Хорошо, — сказала она. — Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.

Ной испытующе посмотрел на нее.

— Ты рада? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться сквозь землю. — Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на твое решение.

Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Это замечательно, — сказал он, — просто замечательно.

Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую комнату, окна в решетках.

— Разве в таком месте, — проговорила она, — ты должен был узнать эту новость!

Конвоир, флегматично потираясь о косяк двери, напомнил:

— Еще одна минута.

— Не беспокойся обо мне, — быстро заговорила Хоуп, так что слова не поспевали друг за другом. — Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся.

Ной поднялся.

— Я не беспокоюсь, — сказал он. — Ребенок… — Он неопределенно, по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп усмехнулась дорогому, знакомому жесту. — Вот это да!.. — сказал Ной. — Ну, как тебе это нравится? — Он прошел к окну и выглянул через решетку во двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. — Прошу тебя, — произнес он, — пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я поеду, куда меня пошлют.

— Ной… — Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время облегчение.

— Все, — сказал конвоир, — время кончилось. — И он открыл дверь.

Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил:

— Все, леди.

Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и больше она его не видела.