Онлайн чтение книги Тициан. Любовь небесная - земная
Венера

– Тициан, под ноги смотри, шлепнешься в канал!

– Хоть сегодня не цепляйся ко мне, рыжий.

Тем утром майские небеса были ярко-синими, как в горах, в родном селении братьев Вечеллио.

В день Вознесения Господня праздновалось обручение Венеции с морем – Ла Сенса. «Серениссима»[1]Яснейшая, сиятельная ( итал .). – так называли венецианцы свой город – сияла всеми оттенками, какие можно представить. Колокола церквей ликовали, прославляя Ла Сенсу то по очереди, то все разом. Фасады дворцов с арочными окнами, с вкраплениями античных колонн и розетками складывались в орнамент, похожий на пестрое покрывало. Гондолы и барки, украшенные живыми цветами, напоминали плавучие сады. Какая яркая толпа заполнила улицы, набережные! Можно было увидеть самые удивительные одежды, меха и шляпы, нигде в Средиземноморье не собиралось такой разноязыкой и цветастой, невероятно нарядной публики.

Тициану Вечеллио в этой толпе было приятно считать себя венецианцем, частью общности, которую Петрарка назвал «нацией моряков, всадников и красавиц», впрочем, поэт строго осудил жителей республики за «исковерканный язык и непомерную вольность поведения». Тициан за пять лет, проведенные в Венеции, – кроме сырых и холодных месяцев, когда им с братом Франческо приходилось уезжать в родительский дом в Альпах, – хорошо узнал Серениссиму и надеялся, что город принял его. Разве не научились они с братом под присмотром мастера Дзуккато, ставшего их первым наставником, класть мозаику в Сан-Марко? Благодаря этой работе они прикасались к сердцу Венеции, каждый день видели ее святыни, свезенные со всего света, были причастны к ним. Разве не был он, Тициан Вечеллио, затем принят в лучшую мастерскую города, к Джованни Беллини? А тонкий свиток, который Тициан со вчерашнего дня носил на груди, доказывал, что он теперь не просто безвестный молодой художник, делающий первые не слишком удачные шаги в ремесле живописца. Он особенный, его заметили!

Солнце с самого утра будто светило не всему миру, а лишь Серениссиме. «Мы просим тебя, Боже, даровать нам это море, просим ниспослать всем, кто плавает по нему, мир и спокойствие» – так молились венецианцы, так завершил епископ торжественную мессу. Затем епископ перешел на церемониальную барку дожа – позолоченный буцентавр, задрапированный пурпурным шелком. Он преподнес ему очищенные каштаны, освященное красное вино, букет роз в серебряной вазе и благословил приготовленный перстень. Дож Республики Леонардо Лоредан, старик с лицом умного верблюда, – в золотом одеянии, в однорогой шапочке, – поднявшись со своего трона, бросил перстень в море, произнеся традиционное: «Мы обручаемся с тобой, о море, в знак истинного и вечного владычества светлейшей Республики Венеции». Толпа наблюдала за церемонией с берега, зрители обсуждали каждый жест, каждый шаг дожа; всем, кроме новых иностранных гостей, были известны тонкости древней ежегодной церемонии. «Благодарение Богу, а также тебе, о прославленный дож Венеции, Далмации и Кроации, – спасение, честь, жизнь и победа, и помоги тебе Святой Марк!» – скандировала толпа. Леонардо Лоредан пригласил на буцентавр и обнял по очереди каждого нобиля из числа тех, с кем он ссорился в этом году. Одновременно капитан галерного флота Венеции парадным строем провел корабли, украшенные цветами и лентами, по Гранд-каналу.

У моста Риальто на площади можно было купить, рассмотреть или продать все что угодно. Здесь хохотали и толкались, глазея на балаганы и «живые пирамиды», наблюдали за кулачными боями. Уличный пир устраивал каждый цех ремесленников, угощали щедро. Запивая вином кусок жареного мяса, можно было посмотреть, как вслед за флотом республики по Гранд-каналу проплывали разноцветные суда жителей острова Мурано: на их мачтах хлопали особенно яркие флаги, на борту кукарекали петухи редких пород. Потом началась «женская регата», барками управляли крепкие простолюдинки, жительницы Лидо. Короткие юбки, фартуки, волосы молодых девушек, красиво развевающиеся на ветру, – что может быть приятнее мужскому глазу?

Братья Вечеллио и братья Дзуккато протиснулись на Пьяццу: по ней колоннами шли ремесленники, каждый цех отличался и одеждой, и штандартами. Кузнецы несли цветы и свои знамена, гудели в трубы. За кузнецами шли меховщики в соболях, за ними прядильщики, после парада музыкантов перед Дворцом дожей появились капитаны парусных судов в белой одежде с нашитыми красными звездами. Процессия ткачей была разделена: отдельно шли мастера по льну, отдельно – шерстянщики, за ними мастера-одеяльщики, и все в венках из позолоченного бисера. Знамена и одеяния всех цветов, музыка, шум!

Из-за толчеи Франческо и Тициан потеряли из виду братьев Дзуккато. К полудню Тициану стало трудно выносить многоцветье, слившееся в звучащую радугу. Он решил все же посмотреть на выход стеклодувов, они выступали в одеяниях алого цвета, отделанных мехом, бережно несли хрупкие сосуды удивительных форм и оттенков. Где еще увидишь такие изящные изделия, которые вскоре будут проданы по всему свету?

– Фонарщики! Фонарщики идут! – Франческо потащил младшего брата туда, где мастера несли разноцветные фонари с птицами внутри. Поравнявшись с палаццо Дукале, фонарщики выпустили голубей. Толпа ахнула, мальчишки засвистели – и снежное облако вспорхнуло над крышами. Рядом с Тицианом кто-то поскользнулся и упал в канал, обрызгав праздничные юбки женщин, другой нарочно прыгнул вслед, еще одного столкнули. Хохоча и громко переругиваясь, мокрых шутников стали вытаскивать из воды.

За фонарщиками пошли цирюльники, следом мастера по гребням, потом менялы, еще прошел цех сапожников, за ними – торговцы шелком и бархатом. Замужние матроны, а также и куртизанки спешили увидеть выход золотых дел мастеров. Ювелиры несли на бархатных подушках ожерелья, венки и браслеты из изумрудов и бриллиантов, на шеях у них висели цепи хитроумных плетений. Вокруг ценительниц украшений толклись любители поглазеть на очаровательных женщин, сегодня можно было подойти близко к красавицам, заглянуть им в лицо. Слуги, сопровождающие патрицианок и дорогих куртизанок, пытались расчистить место вокруг них, но толпа напирала. Тициан стал выбираться из толчеи, как вдруг заметил женщину, подобную которой не видел прежде.

Франческо восхищенно присвистнул, а Тициан почувствовал странную дрожь: ему казалось, что красавица смотрит ему прямо в переносицу – пристально, не мигая. Она парила над толпой, как грозный корабль над людским морем. Хотя было ясно, что просто ее дзокколи (туфли на высокой подошве, которые венецианцы называли попросту «копыта») выше, чем у других дам, тоже господствовавших над толпой. Незнакомка была явно нездешней. Тициан застыл, как перед мощным явлением природы, ему чудилось, что он чувствует ее аромат, напоминающий о сказочных женщинах из гарема султана. Дама была яркой брюнеткой с белой кожей и светлыми глазами, смотрела со странным выражением то ли высокомерия, то ли страдания.

Красавица обернулась и что-то произнесла, при этом ее лицо осталось бесстрастным. Она опиралась на головы грумов, двух темнокожих подростков, одетых в белые одежды. Те стали хихикать, гримасничать по-обезьяньи и показывать длинными пальцами, как почудилось Тициану, именно на него. Тициан был самым высоким мужчиной в толпе, хотя удивительная дама на своих дзокколи была еще выше.

Через мгновение он поспешил в сторону рынка на Риальто, на прощание крикнув брату, чтобы тот остался на Пьяцце. Убегая, Тициан оглянулся: брюнетка с помощью слуг передвинулась в толпе, развернувшись неуклюже, как тяжеловесная галера, но ему удалось увидеть ее плащ изумрудного цвета и каскад полупрозрачных покрывал на плечах.

Тициану хотелось попасть на Риальто без брата, чтобы выбрать себе новую одежду и при этом не выслушивать ворчание бережливого Франческо. На полпути он остановился, чтобы перевести дух, потрогать свиток на груди под курткой и кошелек со сбережениями у пояса; сокровища были на месте. Однако старший Вечеллио вскоре нагнал брата, и они пошли по ярмарке вместе, пока не оказались около прилавка с нарядной одеждой. Тициан под пристальным взглядом смуглого торговца-египтянина взял в руки короткий плащ из синего бархата с тонкой меховой оторочкой.

– Как тебе? – Тициан забросил полу плаща на плечо.

– Ты похож на нобиля из Золотой книги, – добродушно рассмеялся Франческо и двинулся дальше вдоль ярмарочных рядов.

– Я возьму этот плащ! – крикнул Тициан торговцу, и тот стремительно кинулся к покупателю, раскинув руки.

– Спятил ты, что ли? Какой из тебя нобиль, дубина? – Брат в два прыжка вернулся, сорвал с него плащ и бросил в египтянина; бархат облепил лысую голову торговца, и тот начал приплясывать, как бык на арене, пытаясь освободиться. – Вот напишу отцу, что ты транжиришь деньги!

– Я беру, – повторил Тициан, притянув плащ к себе. Лицо торговца появилось из-под бархата, черные глаза смеялись, хоть он и состроил испуганную мину.

Франческо попытался схватить Тициана за руку:

– Он просит три дуката, опомнись!

Когда-то в Сан-Марко им платили четверть дуката в месяц на двоих.

– Отцепись, – отмахнулся Тициан и протянул деньги египтянину.

– Ох, принесет этот расчудесный плащ тебе тако-ое счастье, парень, – затянул торговец. – Сказочную удачу!

– А ну отдай деньги, ты! Мой брат пошутил! – Франческо угрожающе надвинулся на египтянина, тот проворно забежал за прилавок, словно умная крыса, и спрятался. – Я тебе покажу, как морочить голову людям, сейчас переверну здесь все и выброшу в канал твои паршивые тряпки! – пригрозил старший Вечеллио торговцу.

– Пойдем! Мне нужен как раз такой, – Тициан ухватил брата за руку.

Вокруг смеялись, глядя, как препираются друг с другом и тянут в разные стороны дорогую материю крепкие высокие парни, явно из деревенских, очень похожие друг на друга. Тот, что ругался, был более коренастым, с рыжими кудрями, а второй – более стройным и темноволосым.

– Может, перстней прикупишь? Глянь, у нас лучшие золотые перстни! – крикнули из соседней лавки.

– Хочешь понравиться красотке из Кастеллетто – лучше купи перчатки, она не заметит твои ручищи! – закричали с другой стороны. Тициан, зажав плащ под мышкой, торопливо пошел вдоль торговых рядов, натыкаясь на горожан. Франческо бежал за ним, выкрикивая:

– Вернись! Вернись, кому сказал!

Тициан быстро завернул за угол на Калле Россе.

Дома разгорелась такая ссора, что кухарка Рина, опасаясь драки между братьями, сбежала на улицу. Тициану пришлось объясниться с братом: он достал свиток и под взглядом Франческо, которого трясло от негодования, аккуратно развязал тонкий алый шнурок.

– Посмотри, вот взгляни, что здесь написано, – Тициан старался говорить спокойно, но голос его ликовал. – Меня пригласила к себе сама Катерина Венета!

– Когда пригласила?! – остолбенел Франческо.

– Завтра – Катерина Венета…

– Это Катерина Корнаро, что ли, сама королева Кипра?

– Да! – счастливо рассмеялся Тициан. – Она устраивает пир в своем палаццо на Гранд-канале. И меня пригласила на свой праздник! Вчера у Джамбеллино мне передали письмо, вот почитай: молодому Вечеллио Тициану, художнику из Кадора, мы предлагаем почтить нас присутствием. Смотри, какая подпись, здесь ее печать. – Тициан приплясывал от радости и был готов расцеловать душистую бумагу.

– А меня… там сказано про меня тоже?! – Брат взял свиток.

Наступил момент, которого боялся Тициан.

– Нет.

– Ясно, – Франческо в раздражении отбросил приглашение, Тициан еле успел поймать, – значит, ты даже не сказал этим людям, что у тебя есть брат? Родной брат?! Как ты можешь так поступать со мной! – Он в бешенстве выплеснул на пол вино из кружки.

– Когда она приходила в мастерскую и с ней толпа важных людей, Джамбеллино никого из нас ей не представил. Мне надо узнать их хоть немного, Франческо, и тогда, поверь, мы снова вместе…

– А почему она позвала именно тебя?

– Наверное, ей показали Пьету, где я прописал складки платья Магдалины и деревья на заднем плане. Может, Катерина… или кто-то из тех, кто был рядом, обратил внимание на мою работу, – оправдывался Тициан. – Думаю, так это произошло.

– Значит, ты все же ее видел? Какая она?

– Только издали. Джамбеллино сказал, чтобы все ушли, мы отправились на кухню и вернулись, только когда ее уже не было.

– А как же она узнала, что ты писал складки и что-то там еще?

– Ты допрашиваешь, будто ты Совет Десяти, а я вор какой-нибудь! – не выдержал Тициан. – Чем я вообще виноват, сам подумай! Это счастливый случай для нас обоих!

Франческо пил вино и злился, он всегда обижался надолго и мирился тяжело.

– Потому что, Тициан, если ты помнишь, мы поклялись отцу, что всегда будем вместе, будем помогать друг другу, а ты теперь хочешь везде ходить без меня. Завтра будешь пировать с богачами, а я что – должен дома хлебать пустой суп и радоваться? Ха-ха, вот спасибо!

Тициан напомнил брату, что, когда он решил покинуть удобное место подмастерья у добрейшего Бастьяно Дзуккато, Франческо наотрез отказался последовать за ним – сказал, что раз они нашли работу, которая никогда не закончится, то нечего искать других приключений. Класть мозаику в Сан-Марко – это действительно работа бесконечная, республике всегда нужны будут мозаичисты, чтобы выкладывать новые композиции и реставрировать старые, выложенные византийцами столетия назад. Однако Тициану стало скучно. К тому же у мастера Дзуккато двое сыновей: симпатичные ребята, не слишком работящие, но и не безнадежно ленивые. Отец наверняка передаст свою должность и дело одному из них, а быть всю жизнь на подхвате у братьев Дзуккато Тициану не хотелось. И главное – он мечтал писать темперой и масляными красками, хотел научиться живописи, чтобы в будущем создавать свои образы, иметь собственную мастерскую. В Сан-Марко они с Франческо трудились от зари до зари и получали по двадцать сольдо в месяц, не было времени на то, чтобы заниматься рисунком или учиться чему-то. Знакомый как-то подсказал, что мастеру Джентиле Беллини нужен подмастерье, и Тициан рискнул уйти. Мастер Дзуккато сразу взял на место Тициана другого парня.

– Франческо, думаешь, мне не страшно было одному идти наниматься к старшему Беллини?

– С какой стати, Тициан, я должен был бежать за тобой? И чем плохо было тебе у Дзуккато? Он тоже виноват, твердил, что у тебя получается лучше, чем у других. Вот ты загордился – и получил! Я не такой дурной, люблю надежность в любом деле, как наш отец!

Тициан чуть было не остался без работы. Джентиле Беллини, нервный старик, похожий на засушенного кузнечика, – Тициану казалось, что ему лет сто, – прославился тем, что в свое время работал в Турции у свирепого султана Махмеда Второго по поручению Совета Республики. Рассказывали, что однажды султан заметил Джентиле, что артерия на отсеченной голове Иоанна Крестителя написана им неправдоподобно. Строптивый Джентиле возражал султану, утверждая, что на его картине все прописано верно. И тогда Махмед Второй встал и в одно мгновение снес голову рядом стоящего слуги, а затем взял ее в руки и показал художнику, в чем была его ошибка. Может, эта байка и была придумана, и неизвестно, как там на самом деле старый Джентиле общался с султаном, но в своей мастерской на Дорсодуро он орал на помощников так, что было слышно через канал и по всей Джудекке. Иногда на его крик прибегали стражники проверить, все ли в мастерской остались живы. Хотя, надо отдать должное, руки Джентиле распускал редко, у него на это просто не хватало сил. Тициану сразу очень понравилось, что в мастерской писали и маслом, и темперой, – он жаждал изучить обе техники. Но не успел.

Пока Тициан в мастерской растирал яичные желтки и просеивал пигменты для темперы, все шло хорошо, он любил работать тщательно. Но вскоре мастер поручил ему скопировать и увеличить рисунок для новой алтарной росписи, ведь Тициан, когда пришел наниматься к Джентиле, сказал, что в Сан-Марко ему приходилось рисовать картины для новых мозаичных композиций. На самом деле они с братом только подбирали материал для реставрации фрагментов старых византийских мозаик. В общем, рисунок у Тициана не получился. Мастер долго орал, что ему нужен рисовальщик и что все вокруг – безрукие тупицы, потом в сердцах прокричал, чтобы Тициан проваливал и больше не появлялся в его мастерской. Выгнал с позором. Вероятно, можно было умилостивить старика, вернуться и продолжать работать, но Тициан не смог заставить себя унизиться.

Несколько дней юноша был в отчаянии, плакал, чего с ним не случалось с раннего детства. Потом решил, что месяца два сможет продержаться, не уезжать из Венеции и за это время постарается взять у города то, что возможно: будет ходить в Сан-Марко и копировать, зарисовывать углем старые библейские миниатюры, будет делать зарисовки картин и фресок в других храмах, есть будет мало, спать по пять часов. Если за это время не случится чудо, не найдется работа, то он вернется в Пьеве-ди-Кадоре к родителям. О дальнейшем Тициан старался не думать, хотя предполагал, что на родине сможет за еду и кров расписывать храмы в монастырях и в маленьких городках по соседству.

Чудо случилось. Тот же знакомый, молодой художник Лоренцо Лотто, разыскал его и сказал, что на сей раз младшему из братьев Беллини – Джованни – нужен помощник, выносливый и старательный. Лотто и сам уже несколько лет работал в этой мастерской. Тициану повезло сказочно, потому что работы Джамбеллино, как все называли младшего Беллини в городе, нравились ему гораздо больше, чем «засушенные», как и его физиономия, творения старшего из братьев. И вот три года уже как Тициан трудится в мастерской Джамбеллино на Сан-Лио. Пока еще мастер не поручил ему ни одной самостоятельной работы, но фрагменты Тициан прописывал. В мастерской работали только маслом, на досках и на холсте, что давало, по сравнению со старой техникой – темперой, больше возможностей в передаче оттенков цвета и состояния воздуха. В свободное время Тициан увлеченно рисовал.

Джамбеллино не был таким добродушным, как первый наставник Тициана, Дзукатто, но и не кричал, как Беллини-старший. Кроме того, Джамбеллино занимал должность главного художника Республики. Правители города и нобили часто посещали мастерскую на Сан-Лио, делали заказы. Втайне Тициан мечтал о том, чтобы связи и положение Джамбеллино помогли и ему обрести золотую удачу. Похоже, он не ошибся!

* * *

Вот только новый плащ – это еще не весь костюм. У Тициана были отложены деньги на тонкую рубашку и бархатный берет, но из-за дурного нрава Франческо ему придется пойти к королеве в старой одежде. Тициан накануне почистил свои вещи: кожаные чулки, полотняную куртку, натер башмаки маслом и утром попросил кухарку завить ему волосы на концах, впервые в жизни. Рина не умела этого делать, она раскалила на огне большой корабельный гвоздь и волосы ему сожгла. Тициан спрятал паленые пряди под потертый берет, чувствуя, что выглядит нелепо.

Брат ни вечером ни утром с ним разговаривать не пожелал, так что Тициан отправился в палаццо Корнер без доброго напутствия. Нанимать гондолы они с братом не привыкли, зато знали все мосты и закоулки, передвигались по городу в основном бегом.

По дороге он думал об одной из самых известных и необычных дам в Венеции, о Катерине Венете. Ей исполнилось уже пятьдесят лет. Не кто иной, как Беллини-старший писал недавно ее портрет, и надо отдать должное мастеру, который в свое время не испугался, не укоротил на портрете нос уродливого султана. Джентиле Беллини так же не приукрасил и знаменитую Катерину, написал ее отяжелевшей матроной, проницательной и уставшей. «Глядя на такое лицо, на маленькие умные глаза, – подумал Тициан, – вспоминается библейское изречение: «Во многой мудрости много печали». Кстати, Альбрехт Дюрер (Альберо Дуро, как его звали в Венеции) тоже рисовал лицо Катерины, не приукрашивая, а вот все другие многочисленные ее портреты последние тридцать лет изображали цветущую красавицу.

Род Корнаро, к которому принадлежала Катерина, древний и богатый: за несколько веков были в их семье и дожи, и прокураторы Венеции. По матери Катерина была связана с родом византийских императоров, однако тонкостей и фамилий Тициан не помнил. В четырнадцать лет Катерину Корнаро выдали замуж за короля Кипра, Иерусалима и Армении. Тициан не вспомнил с ходу, как звали ее супруга, но главное знал: Совет Республики накануне свадьбы провел уникальную церемонию – Республика Венеция «удочерила» Катерину Корнаро. То есть символически после этой процедуры отцом ее стал считаться Святой Марк (Тициан усмехнулся, вспомнив шутки венецианцев, а особенно флорентийцев и иностранцев по этому поводу), а матерью – да, сама Серениссима. И стала Екатерина Корнаро официально зваться Екатериной Венетой, дочерью Венеции. Считалось, что это было сделано для того, чтобы благородный король Кипра (тут Тициан вспомнил, что король был из рода Лузиньянов, те самые Лузиньяны, что вели родословную от змееподобной феи Мелюзины) не оскорбил мезальянсом свое порфироносное величество. Но в действительности дела обстояли иначе. Король Кипра был должен клану Корнаро сотни тысяч золотых дукатов и остро нуждался в новых кредитах, поэтому был рад жениться на Катерине. А Серениссима, «удочеряя» Катерину, заботилась о том, чтобы права наследования новой королевы никем не могли быть оспорены. И в случае если вдруг она овдовеет, – а почему-то Совет Десяти предвидел именно такой поворот событий, – то сразу станет законной королевой Кипра, Иерусалима, Армении… Муж Катерины умер от внезапной желудочной колики, на охоте, вдали от врачей и свидетелей, спустя всего год после свадьбы. Ее сын-младенец погиб, не отметив свой первый день рождения. Катерина Венета стала единовластной правительницей Кипра в шестнадцать лет. Но интриги на острове-государстве продолжались еще долгие годы, в них участвовали венецианские представители, в том числе брат Катерины и ее дядя, испанские посланники и агенты, аристократия Кипра, множество шпионов со всей Европы. Королева Катерина Венета могла выйти замуж за любого из европейских аристократов, но Серениссима (ее названная мать) не могла и не хотела допустить потерю вожделенной территории. После разнообразных, в том числе кровавых маневров Совета Десяти, Катерина отреклась от престола в пользу Венеции и отдала королевство «приемным родителям». Только так она смогла сохранить собственную жизнь. В обмен Совет Десяти в специальном декрете прописал все условия для нее: годовую ренту, новое поместье с замком в городке Азоло близ Венеции, неприкосновенность. Катерина так устала от придворных и политиков, что, вернувшись в родную Венецию, общалась только с учеными, философами, художниками, поэтами, с нобилями из числа самых просвещенных. За двадцать лет она создала королевство, которое никто не мог у нее отнять, – королевство разума и гармонии.

Тициан стал гадать, кого он может увидеть сегодня. Скорее всего, будет художник Лоренцо Лотто, хотя это не точно. Может, из всей мастерской Джамбеллино выбрали только его, Тициана? Как самого способного? А вот художник Джорджо да Кастельфранко по прозвищу Джорджоне был приглашен наверняка. Тициан видел его лишь издали, однако все знали, что и Катерина Венета и другие нобили обожают Джорджоне. Чем он им так особенно полюбился, Тициан не мог понять: картин Джорджоне было известно немного, мало кто их видел, младшему Вечеллио пока не удалось полюбоваться ни одной. Еще его беспокоило, что на приеме у королевы наверняка соберутся врачи, философы, издатели, они станут рассуждать о заумных предметах, – а среди ученых людей он не чувствовал себя уверенно.

Перед парадным крыльцом палаццо Тициан задержался, поправил плащ и волосы под беретом, на всякий случай достал письмо-приглашение и стал подниматься по лестнице мимо античных статуй, которые, как ему казалось, улыбались благосклонно. Слуги у дверей склонились перед ним, один из них протянул руки, чтобы принять плащ, чего Тициан никак не ожидал и сделал вид, что не понял, что его хотят раздеть. Привратники переглянулись, но пропустили его. В парадном зале, расписанном золотом и лазурью, уже собралось человек двадцать. Тициан встал у стены, не зная, как себя вести. Люди беседовали, сбившись в группы, на него никто не оглянулся. Из соседнего зала послышался резкий женский голос, а затем появилась Катерина Венета, она на ходу беседовала с приземистым человеком, у которого были короткие ноги, длинный торс и тонкая шея, из-под шляпы-колпака красиво спадали на плечи рыжеватые локоны. Рядом с ними шла изящная женщина, Тициан узнал вчерашнюю брюнетку, которая без дзокколи оказалась невысокой и передвигалась без помощи слуг. Брюнетка держалась близко от Катерины, было похоже, что это родственница или компаньонка королевы, за ними семенил мальчик-грум, которого Тициан уже видел. Лакей установил кресло для Катерины Венеты в углу зала, а незнакомка встала за ним, надменно оглядывая присутствующих. Гости подходили к хозяйке, Катерина беседовала с каждым. Тициан понимал, что и ему надо поблагодарить за приглашение и назвать себя, но не представлял, как он будет это делать.

День стоял жаркий, женщины в зале прикрывали плечи и грудь лишь легкими прозрачными тканями. Тициан прикидывал, прилично ли ему будет остаться без плаща в домотканой куртке, но решил, что тогда станет выглядеть хуже последнего слуги в этом доме и наверняка вызовет насмешки. Тициан был настолько скован, что готов был уйти, когда к нему подошел Лотто.

– Чего ты грустишь? – Он по-дружески обнял Тициана. – Здесь все – люди особенные, они ценят каждого не за знатность или там богатство, а за его способности. Даже спесивые сенаторы Контарини, дядя и племянник, – вон они, видишь, рядом с Виолантой, – здесь ведут себя по-человечески. Ты славный парень, Тициан, в твоей работе есть страсть, и я посоветовал Катерине пригласить тебя, потому что мне кажется, брат, из тебя выйдет толк. – Лоренцо говорил без остановки, и это помогло Тициану расслабиться, хотя он и отметил, что Лотто одет гораздо богаче, чем он, в бархатную куртку и тонкую рубашку. Тициан был разочарован, что секрет приглашения объясняется так просто. Значит, попал он сюда случайно и, в сущности, в этом блестящем обществе никому не интересен.

– Подойдем к Катерине вместе, – предложил Лотто, и младший Вечеллио благословил небо, что у него есть такой добрый приятель. Лоренцо сказал королеве лестные слова о Тициане, та лишь улыбнулась и кивнула, а затем воскликнула:

– Дзордзи, радость моя, ты ведь споешь нам?

Лоренцо и Тициан невольно отступили. В центр зала вышел Джорджоне. Он казался ровесником Тициана или немного старше, был не таким высоким, как Вечеллио, но хорошего роста, в то же время очень изящным, с лицом почти женственным. Голос его звучал негромко, со спокойной уверенностью. Держался Джорджоне – или Дзордзи, как его звали друзья, – свободно и естественно, сохраняя осанку, словно он отпрыск аристократической фамилии. Вместе с тем он казался скромным, чуть ли не застенчивым. Взгляд Джорджоне был необычайно глубоким, глаза будто смотрели в иной мир. Было похоже, что все присутствующие любовались им.

– Мадонна Катерина, ваше величество, разве посмею я петь, когда у вас в гостях принцесса? – Дзордзи вежливо поклонился в сторону брюнетки, которая неожиданно нежно улыбнулась в ответ, – могу лишь предложить свою скромную помощь, если вдруг счастье на нашей стороне и принцесса Джиролама захочет спеть.

– Захочет, – уверенно кивнула Катерина Венета.

– Совет Десяти отдельным указом запретил называть Катерину «ваше величество», и Дзордзи прекрасно это знает, но ему прощают все, – прошептал Лотто на ухо Тициану.

– Ну что, молодые художники, – наконец обратилась к ним Катерина, – благодарю и я вас, что пришли. Давайте слушать принцессу и нашего Дзордзи.

Слуги вынесли табурет, появилась лютня, которую передали в руки Джорджоне.

– Это поэтесса из Долмации, – шепнул Лоренцо Тициану. – Принцесса Джиролама Корси Рамос. Разве можно запомнить такое имя?

– Но ты ведь запомнил?

– Повторял как молитву. Или заклинание! – хихикнул Лоренцо и тихонько повторил: – Джиролама Корси Рамос.

Катерина хлопнула в ладоши, грум вывел принцессу на середину зала. Там она замерла, сложила руки на груди, стала проговаривать отрывистые слова, Дзордзи аккомпанировал на лютне.

– Пишет стихи на греческом, – шепнул Лоренцо на ухо Тициану. – Вроде речитатива из древних трагедий.

Джиролама произносила непонятные фразы то плавно, то резко, иногда ее голос поднимался высоко и был нежным, иногда звучал угрожающе, как карканье разъяренного грифа. У Тициана кружилась голова, ему казалось, что ее облик, как и голос, меняется каждое мгновение, он представлял себе то трогательно беспомощного белого лебедя, то хищную птицу со смертоносным клювом. А лютня Джорджоне звучала умиротворяюще, будто его музыка должна была служить надежным берегом, заводью для бури, которую поднимал голос принцессы.

– «Джорджоне – звуков изначальных сын и источник» – так Пьетро Бембо сказал, вернее, написал в поэме. Вон он стоит, Бембо, родственник хозяйки, – указал Лоренцо на изысканно одетого человека с бесстрастным выражением лица, на котором выделялись тонкие губы и такой же тонкий длинный нос. – Говорят, Бембо принял сан, глядишь, скоро кардиналом станет.

Джиролама закончила страстный речитатив, ее отвели за кресло Катерины, вид у принцессы был такой, будто ее силы ушли на выступление. Джорджоне не переставал играть и вдруг тихо запел. Если выступление принцессы поражало и немного пугало, то слушая пение Джорджоне, люди улыбались, – просто так, будто без причины. Тициан подумал, что именно такой голос можно назвать «сладким». Он стал вспоминать, как ходил с отцом и братом в горы за травами по февральским лужам. Низкие облака и хрупкие весенние цветы, холодные ручьи, которые надо переходить по скользким камням, ветер теплый из долины, ветер холодный со снежных вершин и песня отца, неожиданная, бодрая… песня знакомая и всегда новая. Тициан почувствовал благоухание горных цветов и трав, аромат пробуждающейся земли.

Когда Джорджоне замолчал, Катерина подошла к певцу, ласково положила руку на плечо, а он встал на колено и поцеловал руку королеве. Вдруг Катерина радостно заспешила навстречу невысокому человеку.

– Альдо Светлейший, мы наслаждаемся без тебя. Сам виноват, что пришел поздно, Джиролама уже пела, и Дзордзи тоже.

Вошедший поцеловал ей руку и громко произнес что-то непонятное, жестикулируя и обращаясь ко всем.

– Мессир Альдо Мануций, мои дорогие, предлагает всем сегодня говорить только на греческом, – объявила принцесса. – А того, кто нарушит его условие, он грозит наказывать. Пока еще не решил, как именно, наверное, отберет еду, прямо с тарелки. Или не даст вина, – рассмеялась Катерина, – а вино у меня сегодня прекрасное, еще лучше, чем в прошлый раз.

– Это невозможно, мадонна! – выкрикнул кто-то. – Лучше не бывает!

Альдо улыбнулся слабой и грустной улыбкой. Раздались смех и недовольные возгласы.

– Всех приглашаю на пир, – королева хлопнула в ладоши три раза, двери в соседний зал открылись, она взяла под руку Альдо Мануцио и направилась к столу, уставленному фигурами, сделанными из живых цветов, между которыми стояли сосуды красного и синего стекла и возвышались горы фруктов.

– А нам-то что делать? – испугался Тициан. – Если они заговорят по-гречески, я ничего не смогу понять.

– Выпьем молча, – усмехнулся Лоренцо. – Художникам не обязательно разговаривать, так ведь, брат? Попросим повторить на латыни, на латыни-то мы поймем как-нибудь?

Тициан в этом сомневался. В его родном селении говорили на диалекте фриули, понятном венецианцам, в этом говоре также были галльские и тирольские слова и даже, как объяснял отец, древние окситанские. К говору венецианцев им с братом пришлось привыкать несколько месяцев. Помогла дружба с братьями Дзуккато, вскоре над выговором братьев Вечеллио перестали смеяться, хотя в первые месяцы в Венеции по любой фразе в них распознавали деревенщину. Классическую латынь им в детстве учить не пришлось, Священное Писание братья знали кое-как на слух. «Значит, в этом ученом обществе, – сообразил Тициан, – я буду немым». Вдобавок ко всему, он заметил, как у входа в обеденный зал слуги забирали плащи, шпаги, шляпы у всех, кто еще не успел их снять, – во дворце было жарко и душно, солнце светило ярко, проникая в огромные окна и освещая позолоту росписи стен и потолка.

Принцесса Джиролама прошла мимо него и взглянула холодно, с прищуром. Тициан подумал: «Так смотрят на попрошайку на улице, это из-за моего нелепого костюма».

– Надеюсь, нас посадят рядом. У королевы подают лучшее вино в Венеции, – предвкушал Лотто, – если повезет, поблизости за столом окажется красивая дама! – Лоренцо, приплясывая от удовольствия, двинулся за другими гостями.

– Дорогие мои, не смущайтесь и знайте, что я запретила мессиру Альдо Мануцио пугать моих друзей. Беседуйте на любом языке, который вам нравится, – латынь, венето, все что угодно, – объявила хозяйка. – Да хоть… вот немецкий, – кивнула она человеку рядом с собой. – Лишь бы вам было весело и интересно.

* * *

Тициан опомнился на улице. Он не предупредил Лотто. «Никто не заметит, что я исчез! – думал он, сбегая по лестнице мимо зло ухмыляющихся античных статуй, перебегая каналы, натыкаясь на мрамор колонн в закоулках, срывая с себя ненавистный плащ. – Скорее всего, я больше никогда не увижу принцессу Джироламу. Она влюблена в Джорджоне, это точно. А я не Джорджоне, а неотесанный Тициан Вечеллио, который так мало знает. Не суждено мне общаться с нобилями – пусть! Зато я умею работать, буду изучать ремесло еще упорнее. Я силен и вынослив, стану каждый день делать больше других, сделаюсь умелым мастером, незаменимым человеком в мастерской Джамбеллино. Самым нужным, да! Пусть без меня пируют, поют песни и болтают на греческом, вообще непонятно, кому нужен мертвый язык».

Скрючившись на грязных задворках Дорсодуро, у зловонного канала, Тициан дал себе слово: никогда больше не подвергать себя унижению, не пытаться карабкаться туда, куда не ведет пологая лестница из широких ступеней – ведь в сущности, думал он с тоской, Франческо был прав вчера, а он отступился от брата, и вот к чему это привело. «Я отдам ему дурацкий плащ», – решил Тициан. Но идти сейчас домой мириться с Франческо не хотелось.

Два дня после празднования Ла Сенсы в Венеции никто не работал, люди ходили по церквям и бродили по ярмарке. Тициану грустно было смотреть на толпу, которая напоминала ему о вчерашних надеждах, таких наивных. Сегодня он замечал на улицах пьяных людишек, слишком шумных, как на подбор неряшливо одетых девиц и вонючий мусор. Задумавшись, все еще жалея и ругая себя, он по привычке свернул к Сан-Лио и вскоре был у дверей мастерской Джамбеллино, это было единственное место в городе, где его понимали и ценили. Хотелось работать.

За два года сам Джамбеллино показал Тициану немного, но обстановка в мастерской и, главное, самоотверженный труд самого мастера воспитывали учеников. Джорджоне тоже раньше работал в мастерской Джамбеллино. «Интересно, почему он ушел от мастера так быстро, совсем молодым, еще до моего приезда в Венецию? – думал Тициан. – Конечно, у Джорджоне есть богатые друзья, у него собственные заказы, он может оплачивать отдельную мастерскую. Но, может, все-таки тогда была ссора с мастером? Есть ли за этим тайна? А Лоренцо Лотто, например, тоже вполне зрелый художник, ему заказывают портреты известные люди, но он почему-то предпочитает оставаться у Джамбеллино, это разумно, ведь он стал главным помощником мастера! Поэтому Катерина его и приглашает».

Двери в мастерскую были закрыты, а ставни окон отворены. «Кто-то из пятнадцати учеников Джамбеллино мог прийти в праздничный день, чтобы закончить срочную работу», – догадался Тициан.

– Есть кто-нибудь? – Он осторожно заглянул в окно. Внутри было тихо. Незаконченные картины, расставленные на мольбертах, снаружи казались покинутыми и печальными. Тициан отошел от окна и присел на мрамор у колодца во внутреннем дворе, раздумывая, как получилось, что мастерская осталась без присмотра в праздничный день. Не только холсты, но и доски, краски, материал, подсвечники и вазы – это все денег стоит, а в городе сейчас много чужих, в том числе сомнительных людей. Джамбеллино всегда предупреждает: «Обязательно закрывайте ставни, если кто уходит последним».

«У кого есть ключ? – стал вспоминать Тициан. – У жены хозяина, угрюмой Марии, еще у Лоренцо Лотто. Но Лотто сейчас пирует, – вздохнул он. – Может, Мария прибиралась, открыла ставни, чтобы проветрить от весенней сырости, да забыла закрыть? Тогда надо их просто затворить снаружи. А если воры? Лучше не ждать, проверить самому».

Тициан решительно запрыгнул в окно и, получив сильный удар по голове, упал без сознания.

* * *

Не найдя Тициана у стола, Лотто вернулся к дверям, опросил слуг, даже спустился по парадной лестнице и вновь поднялся в обеденный зал.

– Где твой приятель? – громко спросил его Джорджоне, усаживаясь по правую руку от принцессы, рядом с Пьетро Бембо.

– Сам ищу его, Дзордзи. Вот он был здесь и потом исчез. Может, что-то съел вчера на празднике.

«Заболел животом, точно! – решил Лотто. – Был бледен, кутался в плащ, наверное, не смог смотреть на еду, у меня такое было недавно. Бедный парень».

– Гре-чес-кий! – сказал требовательно Альдо Мануцио и постучал ножом по серебряному блюду. Про Альдо говорили, что в своей Академии он мог выгнать с заседания известного ученого, если тот осмеливался произнести фразу не на древнем языке эллинов. Но здесь гости не обращали внимания на его возгласы, лишь Катерина шутливо погрозила издателю. Лоренцо Лотто радовался тому, что неподалеку от него посадили двух красавиц. Ту, что сидела справа, через одного человека, он знал, это была натурщица Виоланта, знакомая многим художникам, хотя сам Лоренцо пока ее не писал. Другая девушка оказалась напротив, ею Лоренцо было удобнее любоваться. Хотя у нее не было таких бесподобных форм, как у Виоланты, сияющие глаза и улыбка радостно сообщали: «Я здесь самая красивая!» Лоренцо хихикнул от удовольствия.

– Кто эта красавица напротив? – спросил он у рядом сидящего человека.

– Это же Маддалена! – Сосед пожал плечами с таким видом, будто каждый обязан знать ее, затем восхищенно поцокал языком. То, что девушку назвали только по имени, означало, что она – натурщица или же куртизанка из образованных, «онеста».

Лоренцо сообразил также, что рыжий человек, которого посадили недалеко от хозяйки, не кто иной, как Дюрер. Немец уже больше двух лет жил в Венеции, приходил и в мастерскую Джамбеллино несколько раз, Лоренцо видел его там, но не узнал сегодня, пока Дюрер не снял шляпу и не заговорил, смешно коверкая слова диалекта венето .

Дюрер смеялся, люди вокруг него хохотали.

– Этот учьитель танцефф у менья фесь тукат за дфа урока взьял! Ту-кат! Тфу! Он фот так трыкает ногой – как сопака – и фсе, тукат давай! Майн готт, никогда, никогда не стану ф зала танцевать, варум? Я так красив и лучше я сразу пуду ее в крофать вести!

Лоренцо купил несколько гравюр Дюрера и часто их рассматривал, восхищаясь свободой рисунка и точностью штриха. «Фондако дей тедески» – немецкое Подворье в Венеции – заказало Дюреру большую работу, алтарный образ для церкви Сан-Бартоломео, где молились немцы. Говорили, что купцы и орден доминиканцев, которым принадлежала церковь, обещали Дюреру за большую картину двести дукатов. Никто пока этой работы не видел: художник был мнительным, с другими живописцами старался не общаться, жаловался своим почитателям, что у него постоянно крадут образы и сюжеты гравюр. Дюрер в Венеции проводил время с теми, кого он называл «мои синьоры», – с аристократами. Среди творцов он признавал одного Джамбеллино, уверяя, что все другие завидуют ему и мечтают отравить. Лоренцо улыбнулся, вспомнив о грандиозной склоке, которую весной Дюрер затеял с гильдией художников Венеции; гильдия требовала с немца два дуката, законный налог за то, что иностранец работает на территории республики. Немец платить не желал и обсуждал эту несправедливость со всеми знакомыми и покровителями, которых у него среди богатых и знатных людей было немало. С жалобами он дошел до секретаря Совета Десяти – куда же выше? Налог ему все равно пришлось заплатить, но Дюрер продолжал твердить, что это грабеж и происки завистников.

– Выпьем за мастера! За Альберо Дуро! – Катерина повернулась к художнику. – Он уедет скоро в Нюрнберг, а мы будем тосковать.

– Тут, мадонна Катерина, так-кая торогая жизнь… и вот я полностью разорен, – говорил Дюрер, с аппетитом налегая на утиную печень, фаршированную африканским орехом. Пальцы его были украшены перстнями, крупные камни сверкали.

Про кольца и перстни, которые Дюрер разыскивал и покупал для своего друга и мецената, в Венеции знали многие: ювелиры и менялы каждую неделю приносили немецкому художнику новые перстни с сапфирами и изумрудами. Некоторые он покупал и сразу отправлял в Германию с посыльным, иные тут же пытался перепродать дороже. Еще он любил, перед тем как отправить кольцо на родину, поносить украшение, покрасоваться.

– Могу я, мэтр Дюрер, удостоиться чести видеть вашу новую картину до моего отъезда в Азоло? – ласково спросила Катерина.

– Ньет-ньет! Мадонна Катерина, это! Не! Фозможно! Таже странно… шта вы меня просите, вы этим бедного пугаете! Ничего там не готово. Ньет, – Дюрер решительно качнул локонами.

– Вы нас истомили, мессир. Мы ждем чуда от вас, дорогой мастер, и я уверена, что картина станет шедевром, осчастливит Серениссиму!

Лоренцо заметил, что выражение глаз немца стало растерянным. «Возможно, художники не зря болтают, – подумал Лотто, – что Дюреру трудно справляться с живописью. Наверное, работа над картиной для Сан-Бартоломео затягивается, ведь, трудясь над ней, он вынужден всем – и даже себе! В первую очередь себе! – доказывать, что он не только превосходный гравер, но и равный среди лучших живописцев. А ведь вряд ли это так. Он лучший рисовальщик, да, но это иное… в любом случае очень любопытно будет увидеть его картину. Не только Катерине и мне, всем интересно, а от этого мастеру еще тяжелее», – усмехнулся Лоренцо, деликатно опустив глаза.

Заговорили о новом здании «Фондако дей тедески» – немецкого Подворья. Минувшей зимой был сильный пожар, тушили три дня, но не смогли спасти трехсотлетнее здание. Пострадали и вещи Дюрера, который жил там. Особенно мастер сокрушался о потере какого-то особенного бархатного плаща.

Недавно немцы начали строить новое здание Подворья на том же месте, рядом с мостом Риальто, и говорили, что оно должно быть грандиозным.

– Д-да они быстро его построят, – объяснял очень толстый человек, сидящий недалеко от Джорджоне, – они позвали л-лучших своих мастеров. Строят немцы н-не хуже нас, труд рабочих продуман просто отлично. Я вчера сам все о-о-о… с-с-с, – толстяк запнулся основательно и оставил попытки закончить фразу, переключившись на еду. Он ел так жадно, будто его долго держали в тюрьме.

Лоренцо посматривал на сияющую Маддалену, с удовольствием отметив, что и она поощрительно улыбается ему: «Понял, что я здесь самая привлекательная? Но и ты мне нравишься». Не такими уж правильными были черты ее лица: нос немного приплюснут, и, если приглядеться, лицо больше походило на детское. Но в ее улыбке, в том, как Маддалена встряхивала длинными волосами цвета светлого золота, было что-то необычайно притягательное. «Дюреру, – вспомнил Лоренцо, – на автопортретах удается бесподобно писать волосы, в этом он лучший, мне надо поучиться, постараться разгадать и запомнить его приемы». Лоренцо заметил, что Джорджоне, хоть и разговаривал то с принцессой Джироламой, то с толстым заикающимся обжорой, тоже посматривал на Маддалену. Взгляд Джорджоне был добрым и светящимся, будто сама любовь присутствовала в зале. Это впечатление усилилось, когда ему принесли лютню и попросили спеть. Мягкий голос звучал, глаза певца были обращены к девушке. «Интересно, он сам замечает это? Кажется, никто за столом, да и сама Маддалена не сомневаются, что Дзордзи влюблен», – отметил Лотто.

* * *

Тициан увидел над собой морщинистое лицо.

– Что у тебя с головой, мальчик? – Джамбеллино гладил его по волосам.

– Упал, наверное.

– Тебя крепко ударили по затылку вот этим, – Джамбеллино показал медный пестик, которым растирали пигменты. – Крови нет, слава богу. Но я спрашиваю: что произошло с твоими волосами?

– А, – Тициан пощупал прядь. – Это сожгла кухарка. Где мой берет?

Тициан наконец осознал, что он лежит на полу в едва освещенной мастерской, под головой у него старые тряпки, а Джамбеллино пытается ему помочь.

– Попробуй встать, я не смог тебя поднять, – сказал мастер, поднимаясь с колен.

– Это вы меня стукнули? – Тициан со стоном поднялся.

– С ума сошел? У меня бы и сил не хватило, ты же огромный! Молодой. Это один негодяй и, оххх, – прокряхтел Джамбеллино, – мерзкая негодяйка, чтоб пусто было им обоим! Сколько еще я буду терпеть все это? Тебя не шатает, нет? Иди-ка за мной.

Джамбеллино взял с пола подсвечник с горящей свечой, закрыл окна мастерской и медленно стал подниматься по лестнице. Дом был трехэтажным, внизу располагались общая мастерская, большая кухня и кладовые. На втором этаже работал и отдыхал мастер, рядом с ним трудился его главный помощник Лоренцо Лотто, здесь хранились картины и вещи, накопившиеся за долгую жизнь Джамбеллино. На второй этаж приходили друзья и заказчики, сюда можно было попасть и по парадной лестнице снаружи, и с нижнего этажа по внутренней лестнице. На третьем этаже были личные покои мастера и его жены Марии. Тициана редко приглашали наверх, только когда надо было перенести что-то тяжелое, но он там никогда не задерживался, и поэтому, несмотря на боль в затылке, он с интересом оглядывался, щурясь от солнечного света из больших окон, вымытых перед праздником Ла Сенсы от грязи весенних дождей.

– Ну иди сюда, сядь, – пригласил мастер и указал Тициану на кресло рядом с круглым столом, на котором были навалены объедки, немытые кружки, мелкие грязные тряпки, в центре стояла плошка с маслом, где отмокали кисти. Рядом, на мраморном полу, лежали восточные подушки с кистями и парчовые ткани, брошенные небрежно.

– Хочешь пить, наверное? Сейчас найду чего-нибудь, ох, даже некого попросить. Отпустил всех, и негодяйка тоже пропала, – посетовал мастер, пытаясь найти что-то на столе. Он перелил остатки из одной кружки в другую, налил туда вина из бутыли и протянул Тициану: – Это кипрское, подарок от дожа Лоредана, так что пей.

С утра у Тициана во рту не было ни крошки, и, как только он проглотил вино, его качнуло, он чуть не упал с кресла.

– Отдыхай. Я буду работать, – сказал мастер.

У окна был большой мольберт, и на нем полотно с умиротворенной, нежно улыбающейся мадонной.

– Какая она… чудесная, – умилился Тициан и закрыл глаза, а открыв снова, увидел светлый лик мадонны, спокойного младенца, ангелов и пейзаж вдали. – Мастер, такие картины должны быть в раю.

– Что? – обернулся Джамбеллино с испугом глуховатого человека. – Что ты говоришь?

– Как стать таким, как вы, мастер?

– …Мне бывает грустно, мальчик, что у меня нет детей, нет сыновей. Кажется в иные дни, что я был бы счастливее, если бы научил ремеслу моих отпрысков, если бы они, вот как ты, захотели стать таким, как я. Но иногда я думаю, что это ерунда… чушь собачья. Человеку не дано знать, кого именно господь пошлет ему, дети ведь не всегда радость, часто испытание, даже наказание за грехи. Да-да, немало я повидал таких семей, так называемых семей… хотя моя покойная первая жена была ангелом, уверяю тебя, мальчик.

Мастер все говорил, а Тициан слушал в полудреме, ему не верилось, что он наблюдает за работой Джамбеллино и слова художника обращены к нему. Тициану казалось, он спит и видит сон о том, что он поднялся наверх к Джамбеллино, а тот рассуждает, жестикулирует, иногда кладет мазок на картину, а время от времени, потрясая кистью, грозит в потолок, увещевая кого-то или упрекая. Тициан помотал головой, чтобы прийти в себя, – негоже, что он развалился здесь как мешок с песком, мастер наверняка говорит что-то важное.

Голова у Тициана болела, и шея затекла. Он поменял положение тела, поерзав в кресле, – и взгляд его упал на картину на другом мольберте, задвинутом в угол. Это тоже была мадонна, и прекрасная. «Лоренцо Лотто писал, – догадался Тициан, – какой он счастливый, что работает рядом с Джамбеллино, каждый день разговаривает с ним о жизни. Здесь хороший свет из огромных окон, не то что внизу, там мы как в темнице.

– Я привык разговаривать во время работы, – Джамбеллино будто услышал мысли Тициана, – наш Лоренцо-то, ох как он любит болтать.

«Да вы и сами не прочь», – подумал Тициан.

– А можно спросить?

– Давай.

– Вы говорите на греческом, мастер? Читаете?

– Как? – Джамбеллино удивленно поднял брови. – Нет. Ты почему спрашиваешь?

– Некоторые считают… некоторые люди, мне кажется, думают, что человек должен знать латынь, греческий, геометрию, при этом уметь слагать стихи и играть на лютне и еще на этой, как ее, на виоле. А художник, как вы думаете, мэтр, хороший художник может по-настоящему прославиться без этого?

Джамбеллино выбрал тонкую кисть из барсучьего ворса, постриженную конусом, макнул в краску и коснулся ею листьев дерева за спиной мадонны.

– Ты страдаешь из-за того, что ничего этого не знаешь?

– Ага, – честно признался Тициан.

– Даже латыни тебя не учили? Хо-хо, жаль, конечно… Древние знания полезны, но все-таки главные инструменты художника – это кисти, муштабель, краски. Они как весла, при помощи которых барка плывет к цели; чем больше весел, тем быстрее она продвигается. Если в детстве тебе не дали некоторые знания, – вовремя, я имею в виду, – все равно нет повода считать, что ты хуже других. У тебя есть силы, ты молодой парень, просто надо помнить, что нельзя останавливаться. Понимаешь? Ни сейчас, ни через двадцать лет. Ни через пятьдесят.

Тициан пожал плечами:

– Ну, я стараюсь. Рисую, когда есть свободная минута.

Джамбеллино подошел к столу, сел напротив Тициана и налил себе вина.

– Много рисуешь, я заметил. Кстати сказать, советую тебе распределять время так: половина на живые объекты, – человеческое тело, животные, деревья. А другую половину времени трать на архитектуру и всякие красивые штуки – вазы, ткани. Постоянно тренируй и развивай руку и глаз, понял?

– Ага, понял.

– Но есть и другое! Господь проявлен во всем: в природе – в небе и в море. В звучании мира – это музыка, шум волн и пение птиц. В красоте или безобразности людей. Добывай впечатления каждый день, смотри на мир ночью, на рассвете, вообще учись смотреть. Наблюдай! Это и значит: расти и меняться, ведь пока меняешься – ты живой художник. И знаешь, что еще важно? Остерегайся тех, кто тянет вниз, с кем ты теряешь время. Они способны забрать твои силы и разрушить то, что для тебя важно, а потом не поблагодарят, но сами же тебя и проклянут. Да-да, – шумно вздохнул Джамбеллино, – бывают такие злыдни.

– Как вы научились их избегать, мастер?

Джамбеллино усмехнулся:

– А я не научился.

Мастер еще глотнул вина, а потом, по-старчески крякнув, поднялся и пошел к мольберту.

– Не всегда с возрастом становишься мудрее. Не во всем. Я понимаю, что кажусь тебе очень старым, но я тоже должен продолжать меняться. В работе, я имею в виду. Вот так, мальчик.

Тициан удивился, что прославленный художник недоволен собой.

– Мастер, как вы думаете, кто мог ударить меня этим, ну, пестиком? Что, в мастерскую забрались воры? Вы сами их прогнали? Или я спугнул?

– Хо-хо, ты напугал не вора, а дружка моей жены. Пока я, как обычно, задремал после обеда, они там кувыркались. Уж не знаю, что именно вытворяли, не могу сказать тебе определенно. Тут ты заглянул в окно – или что? Впрыгнул?

– Я заглянул сначала, никого не увидел, решил проверить. Но то, что вы говорите, – никак не думал. Простите, мастер!

– Вижу, что этот негодяй любит мою жену, раз чуть не грохнул тебя из-за нее! Шучу. Все, – вздохнул мастер без особой грусти, – хватит об этом. Расскажи мне лучше, почему в праздник притащился на работу? Тебе бы с девицами гулять и любоваться майским днем.

– Я шел, возвращался, – вздохнул Тициан. – В общем, не знал, куда пойти, и мне захотелось работать.

– Это я понимаю… но вот ты попал под руку этому… кажется, он каменотес, хотя я не знаю наверняка.

Тициан задумался, гадая, долго ли он пролежал без сознания на полу и где спрятались любовники. А главное – как это мастер может жить с такой женой? Раньше Тициан считал, что она просто угрюмая и плохо готовит, а оказалось, что Мария еще и дурная женщина! Хотя… Джамбеллино, наверное, лет семьдесят пять, а Мария вовсе не старая, едва ли ей исполнилось тридцать. Взгляд Тициана снова упал на прекрасную мадонну, над которой трудился мастер, на ее лучезарное лицо, красиво уложенные складки ее синего покрывала.

– Плащ! – Тициан вскочил и побежал к лестнице. – Я оставил у колодца мой плащ!

Он в три прыжка сбежал вниз, открыл окно, выпрыгнул и помчался во двор; вблизи колодца Тициан не увидел ничего, что могло напоминать синий бархатный плащ. Он обежал соседние переулки, вернулся во двор, заглянул в колодец – все было бесполезно. Им обоим, и мастеру, и ему, сегодня не повезло. А еще придется идти выслушивать насмешки Франческо, нечем теперь задобрить брата.

– Что случилось? – поинтересовался Джамбеллино, когда Тициан вернулся, понурив голову.

– Плащ украли. За три дуката вчера купил!

– Хм, зачем тебе такой дорогой плащ накануне жаркого лета?

– Меня пригласила Катерина Венета, а подходящей одежды у меня нет, – признался Тициан.

– А почему не пошел-то к ней?

– Я пошел, но потом… просто сразу решил уйти оттуда.

Джамбеллино усмехнулся:

– Испугался?

– Я не знаю.

– Так ты не попробовал угощение в доме Катерины? Много потерял, скажу я тебе, она понимает толк в роскошной еде, в вине. Выходит, совсем не ел сегодня? Да еще по башке получил, хо-хо. Марии нет, и вряд ли она сегодня вернется. Если вернется вообще, негодница! Пойдем в кухню, может, найдем там что-нибудь для тебя.

По узкой лестнице они спустились на первый этаж в кухню. Мастер погремел посудой и поставил на стол варево в горшке, дал ложку Тициану, и тот набросился на еду. Старик молча смотрел.

* * *

– Дзордзи, спасибо, что предложил мне работу, – Лоренцо был смущен. – Но я не собираюсь уходить от Джамбеллино. Я нужен ему, и мне нравится с ним работать.

– Ты давно готов, Лоренцо, стать самостоятельным, но ты добрый, боишься обидеть мастера, я понимаю тебя, – сказал с улыбкой Джорджоне. – Однако когда-то надо решиться и пойти своим путем.

– Пока что Джамбеллино дает мне заказы, а отдельную мастерскую я не потяну.

– Подожди меня, я быстро вернусь! – Джорджоне устремился за Катериной Венетой, которая, по обыкновению не попрощавшись с гостями, была готова уйти отдыхать. Она подошла к дверям зала под руку с кудрявым толстяком.

Лотто остался стоять рядом с Маддаленой.

– Лоренцо, – красавица смотрела художнику в глаза, – мне показали портрет, который ты написал для одного моего знакомого.

– Для кого?

Тут неожиданно вернулся Джорджоне:

– Лоренцо, скажи мне точно свой день рождения и где ты родился.

Художник вздрогнул:

– Я? Зачем тебе, Дзордзи?

– Пока не скажу, – Джорджоне покосился на Маддалену, – просто назови, я объясню потом.

– А мой день рождения сказать? – Маддалена кокетливо повела плечами.

– Обязательно! Когда мы будем одни, ладно? – Джорджоне нежно дотронулся до ее плеча.

– Я родился в Венеции, в 1480-м, – сообщил Лотто.

– Число и время?

– 15 мая, кажется так записано, точное время мать не говорила. Кто этот толстяк, за которым ты бегаешь, Дзордзи?

– Джулио Камилло Дельминио, архитектор и маг. Ладно, я вернусь скоро, – Джорджоне поспешил в покои Катерины.

– Дзордзи боится оставить меня на минуту, думает, я сбегу, – рассмеялась Маддалена, поправляя волосы. – Или найду покровителя побогаче.

– А ты где родилась? – поинтересовался Лотто, любуясь локонами девушки.

– Я из Рима, Лоренцо.

– О-о-о, я и смотрю, ты не похожа на наших…

– Чем не похожа?

– Ты веселая, очень приятно с тобой разговаривать!

– Мне тоже, я об этом же думала сейчас! – рассмеялась Маддалена. – Наверняка мы с тобой можем не только болтать, – она посмотрела на Лоренцо многозначительно, не переставая улыбаться.

Гости вдруг закричали: «Просим, читайте!», обращаясь к человеку с черными глазами навыкате. Пьетро Бембо объявил:

– Мой друг, доктор Иероним Фракасторо из Падуи, прочтет свою новую поэму.

– Я ее не закончил, Пьетро, ты торопишься!

– Прочти хотя бы начало, – убеждал ученого Пьетро Бембо.

– Это было просто упражнение в стихосложении, даже шутка, – черноглазый человек прочистил горло, готовясь к выступлению. – Поэма называется «Сифилус, или Галльская болезнь». В ней речь идет о пастухе, я назвал его редким именем Сифилус, ну, выбрал имя, которое мало кто слышал. В моей поэме этот молодой пастух Сифилус имел несчастье прогневать Аполлона, за что жестокий бог Олимпа послал ему наказание в виде бубонов и чирьев, то есть в виде неизвестной прежде болезни.

– Да, это опасная французская болезнь без имени, мессир Фракасторо изучает ее и ищет способы лечения, – объяснил Бембо. – А мы тем временем все молимся о его здоровье.

– Он жертвует собой ради нас, общаясь с опасными красотками, – вокруг засмеялись.

Лоренцо и Маддалена подошли ближе.

– Майн готт, меня от этой французской напасти избавь, – пробормотал Дюрер по-немецки и перекрестился, – кажется, это единственное, что может меня с этим прекрасным городом разлучить.

* * *

Тициан съел все, что дал ему мастер. Боль в затылке утихла, теперь хотелось спать.

– Мессир, я пойду, спасибо. Но можно мне еще у вас спросить?

– Спрашивай.

– Вот вы главный в Венеции художник, пишете портрет каждого дожа.

– Писать дожей почетно, однако не так приятно изображать стариков в золоте, как писать молодых женщин без одежды, уверяю тебя. Хорошо еще, что дожи в Венеции живут долго и мне не слишком часто приходится браться за их портреты, – пробормотал Джамбеллино.

– А как вам удалось стать своим с этими, ну, с людьми из Золотой книги? С нобилями?

– Вот что тебе интересно, – усмехнулся Джамбеллино. Он сощурил и без того небольшие, выцветшие глаза, взгляд стал почти сердитым. – Не так ты прост, парень. Во-первых, мой отец, Якопо Беллини, тоже был великим венецианским художником. А твой? – в вопросе прозвучало ехидство.

– Ох, я дурак, не подумал. Мой отец смотрит за шахтами в Кадоре, это селение в Альпах, маленькое, – приуныл Тициан. – Но у нашей семьи там есть угодья! – добавил он зачем-то.

– Вот видишь. Кроме того, с нобилями я сейчас не общаюсь. Только если они сами ищут моего общества. Например, Катерина Венета звала и меня сегодня, но я не хожу на эти пиры. Давно уже.

– Почему?

– Мне никто не нужен. Слава и заказы, вместе с деньгами, пришли ко мне поздно. Раньше я желал этого, даже страстно желал, как ты сейчас. Это правильно, без жажды успеха ничего не сотворишь! Одно могу сказать… ремесло наше, сколь бы оно ни было тонким и искусным, с почестями и признанием напрямую не связано. То есть, конечно, не зная ремесла, ты вряд ли чего-то добьешься. Но сами по себе твои умения успеха не принесут. Это есть тайна. Слава придет к картинам, когда Господь назначит. Случится это в юности или после твоей смерти – неизвестно. Ко мне слава пришла, денег теперь хватает, посему эта загадка меня больше не интересует. Но даже пройдя этот путь, добившись всего, чего может добиться художник в великой Серениссиме, я не могу тебе посоветовать, как сделать, чтобы богатые принесли тебе свои деньги.

– Так что, вам уже ничего не интересно, мастер?

– Кроме привычки и удовольствия водить кистью по холсту, возиться с красками, – никто и ничто. Еще, пожалуй, нужна Мария. Мне нравится, что она приносит молоко с медом на ночь и теплую воду с шафраном по утрам. Нравится, что она греет постель, покупает еду и распоряжается на кухне. Вот что мне нужно. Да-да, – Джамбеллино грустно оглядел пустую кухню. – Надеюсь, она не оставит меня из-за того, что глупый парень Тициан впрыгнул в окно.

Тициан подумал, что пора отправляться домой мириться с братом.

* * *

«Если ремесло – это фундамент, у меня он будет особенно крепким, я постараюсь ничем не испортить раствор, которым скреплены его камни», – Тициан приходил в мастерскую первым, а уходил затемно, когда городской колокол велел всем отправляться по домам и не появляться на улицах города. Он каждый день брался за работу с готовностью и надеялся, что Джамбеллино будет поручать ему все более сложные вещи.

Так и случилось, потому что Лоренцо Лотто внезапно покинул мастерскую Джамбеллино. После праздников он пришел лишь для того, чтобы переговорить с мастером наверху, наедине, и затем ушел через другой выход, ни с кем не попрощавшись. Все чувствовали, что происходит необычное, ученики и подмастерья любили веселого Лоренцо, – а теперь что? Он заболел? Получил огромный заказ? Что-то стряслось, и он уедет из города? Джамбеллино хоть и спускался в общую мастерскую нечасто, но в те дни выглядел спокойным, по его поведению было невозможно ничего определить, а спрашивать его боялись.

Помощник мастера вновь явился только неделю спустя. На сей раз, поговорив с Джамбеллино наверху, Лоренцо, веселый как обычно, спустился и попрощался с каждым. Он говорил добрые слова, обнимал и благодарил за дружбу, подарил каждому подарок – кисть из соболя, буковую палитру или красивое перо. Тициану достался костяной шпатель с резной ручкой.

– Я уезжаю завтра. В Азоло, во владения Катерины Венеты! – шепнул Лоренцо Тициану и крепко обнял. Затем добавил тихо: – Она сделала мне заказ. Выйди на минуту во двор, расскажу.

Сверху раздался голос Джамбеллино:

– Тициан, поднимись ко мне, сейчас же.

Лоренцо перекрестил приятеля на прощание и помахал рукой всем.

На втором этаже мастер спокойно работал над картиной, будто не проводил только что лучшего ученика.

– Здесь будет твое новое место работы. – Джамбеллино указал на станок, за которым раньше работал Лотто, на нем все еще стояла картина с мадонной, написанная Лоренцо, ее он оставил в подарок, в благодарность за учение. – Катерина Венета написала мне письмо, где просила отпустить Лотто на летние месяцы. Но вряд ли он вообще вернется, я так думаю. Он ей нужен зачем-то, ну что же… Взамен она заказала и сразу оплатила портрет… читать умеешь?

– Ага, умею. Но не очень, – смутился Тициан.

– А! Катерина Венета желает, чтобы я написал портрет принцессы или поэтессы, я не запомнил имя, но мне тоже неохота лишний раз ломать глаза чтением. Дама придет завтра.

– Сюда?

– А куда? Готовь свое рабочее место. И закрой рот, парень, ты выглядишь полным дураком.

Тициан не мог сдвинуться с места, ноги вдруг задрожали.

– Простите, мастер, я не понял! Кто будет писать ее портрет?

– Я же сказал, королева дает большие деньги, чтобы я сам написал. Ты глухой? Вполне может быть, Катерина сделала заказ, чтобы я отпустил Лотто. Но он все равно должен был уйти рано или поздно, так пусть лучше за него заплатят. Ну что остолбенел, парень? Мне работник нужен, помощник толковый, а не соляной столб!

– Да, конечно, – опомнился Тициан. – Я все буду делать как надо, работать упорно!

– Пока помолчи, ладно? Это не все. Принцесса, ну как же ее, Дж… Дж… Джиролама! Будет приходить с утра позировать. Мне нужно, чтобы ты был рядом – и помогал, и учился. Потому что к полудню, после ухода принцессы, будет приходить известная всем Виоланта. Ее портрет я обещал одному заказчику, он давно заплатил хорошие деньги. А я дал ему слово, что когда закончу вот эту мадонну, то сразу напишу Виоланту. Тянуть больше нельзя, понял?

– Ага, – Тициан ничего не мог понять.

– Очнись ты! Из-за ухода Лоренцо грустишь, что ли?

– Нет, мессир, это не так.

– Портрет второй дамы, вернее Виоланты, в основном будешь писать ты. Пора тебе браться за настоящую работу. Живо готовь место, проверь материалы, чтобы всех красок было достаточно, завтра приступим. Заказчик просил, чтобы Виоланта позировала с обнаженной грудью. Ну что ты снова уставился? Тебе придется нелегко, хо-хо! Это роскошные формы! Лучшие в Венеции! Пора учиться писать женское тело, парень. Теперь сними со станка картину Лоренцо и отнеси ее в тот зал, – распорядился мастер. – Поставь куда-нибудь к стене, подальше.

Тициан ни разу не был в соседнем зале и удивился, увидев там книги, они не только стояли на крепких полках, но и лежали на круглом столе, даже на полу вокруг кресла. Еще здесь был огромный стол с резцами и стамесками, на нем доски для изготовления печатных форм. Тициан увидел рядом с досками листы оттисков, но не стал их рассматривать, постеснялся. Он быстро вышел из зала и плотно прикрыл дверь.

Остаток дня Тициан собирал подрамники, выбирал хорошо загрунтованные холсты и натягивал их. Думать он был способен только о том, что завтра увидит принцессу, и знал, что уснуть сегодня ночью не сможет.

* * *

Два месяца Тициан жил словно в горячке. Спозаранку занимался материалами для мастера, проверял растирку пигментов, следил, насколько тщательно профильтровано льняное масло и терпентин, подбирал кисти. Затем готовил краски и все необходимое для себя. Кроме этих забот, по утрам, перед выходом из дома, у него много времени стало уходить на то, чтобы привести в порядок волосы, небольшую бороду, опрятно одеться.

Три-четыре часа, пока принцесса безмолвно сидела в мастерской и позировала, Тициан не замечал, как проходит время. Джамбеллино требовал, чтобы помощник все время был рядом, отслеживал все стадии, смотрел, как мастер прорабатывает набросок сепией на небольшой доске, переносит эскиз на холст, подбирает краски. Тициану хотелось одного – не отрываясь, смотреть на модель. При этом приходилось еще уклоняться от насмешек грумов, они воспринимали Тициана как человека равного себе, как слугу, задирали его. Несмотря на то что мальчишки были на две головы ниже, Тициан не мог ответить. Когда Джамбеллино опускал голову к палитре или отворачивался, грумы за спиной принцессы начинали корчить рожи и показывали Тициану языки, делали неприличные жесты.

Теперь Тициан знал, что Джиролама плохо видит. Грумы помогали ей выходить из гондолы, вели под руки по лестнице. То, что принцесса почти слепая, казалось Тициану, наделяло ее сверхчувствительностью. Он верил, что она может читать мысли. Кроме того, Джиролама постоянно принюхивалась и наверняка ощущала людей именно носом. Правда, запахи мастерской, ремесла, которые так нравились Тициану, принцессу, по-видимому, раздражали и даже заставляли страдать; она то и дело подносила к лицу надушенный платок, покашливая.

Тициан много размышлял о том, что Джиролама должна догадываться о его страсти; вдруг ее оскорбляет обожание такого простака? Он боялся даже вздохнуть, ему чудилось, что он не имеет права дышать, когда находится с ней в одной комнате. Принцесса не представлялась ему земным существом, она была пугающим ангелом – или чарующим демоном. Все в Джироламе было сказочным: одежда, легкое и будто светящееся тело, не видящий, но проникающий взгляд, нездешние ароматы ее покрывал, стеной отгораживающие ее от обыденного мира.

В полдень, когда грумы уводили принцессу, Тициан подбегал к окну, чтобы посмотреть, как она садится в гондолу и располагается на парчовых подушках. Он испытывал почти облегчение, потому что после ее ухода снова становился собой, будто освобождался от наваждения. Но одновременно он начинал подсчитывать, сколько времени осталось ждать до момента, когда снова увидит принцессу – грозное сияющее видение. Однако мечтать было некогда: Джамбеллино после обеда отправлялся отдыхать, а в мастерскую являлась Виоланта. Тициан принимался за работу, повторяя все стадии, которые проделывал мастер в первой половине дня, делая это почти механически. Натурщица была высокой, пышной, очень веселой. Распаренная жарой кожа девушки, ее длинные волосы благоухали жасмином. У Тициана часто кружилась голова; волна сладкого аромата Виоланты накладывалась на томный запах циветты и сандала, оставшийся после ухода принцессы Джироламы. Эти противоречивые мелодии ароматов, смешиваясь с испарениями из канала и сильными запахами мастерской, делали Тициана еще более нервным и рассеянным, ему трудно было работать. Контраст между женщиной, которая ни разу не взглянула в его сторону, и той, что смотрела на него во все глаза с улыбкой, будто искала его одобрения, был тоже труднопереносимым.

Если принцесса молчала, уткнувшись в кружево платка, может быть, даже дремала во время сеанса и лишь иногда велела груму записывать непонятные слова, то Виоланта не молчала ни минуты: шутила, смеялась, рассказывала истории, расспрашивала Тициана о детстве. Он понимал, что Виоланта добрая девушка, видел прекрасно, почему многие мужчины считают ее красавицей – волосы, кожа, грудь натурщицы были свежими, безупречными. Яркая венецианская красота! Но ему не хотелось разговаривать, ужимки казались грубоватыми, а ее общество – попросту скучным. Виоланта раздражала его. Разумеется, он часами смотрел на натурщицу, рисовал знаменитую грудь, свежий рот, рассматривал кожу без изъяна, прикидывая, какие краски смешать, сколько добавить белил, чтобы передать свечение тела. Но думал в это время о принцессе, жаждал видеть ее лицо. И что за взгляд был у Виоланты? Ничего в нем не было таинственного, это был влажный взгляд здоровой упитанной девицы, которая всегда находится в бодром расположении духа и думает, судя по всему, только о еде, нарядах да плотских утехах.

От волнения Тициан почти не спал, лихорадочно мечтая о Джироламе и одновременно размышляя о портрете Виоланты. «Красота Виоланты, – Тициан думал об этом по ночам, – слишком очевидна, объяснима, в ней нет ничего удивительного, это словно красота яблока: радует глаз, но не волнует ни сердце, ни ум. Но смотреть на Виоланту и писать ее, конечно, очень приятно, все-таки здорово быть художником».

В первой половине дня Тициан не принадлежал себе. Он сам не мог понять: его горение – это счастье или навалившаяся вдруг напасть? На втором сеансе, после обеда, когда ему как раз нужны были вдохновение и страсть, Тициан работал холодно и отстраненно. Постепенно Виоланту покидало ее оживление, она становилась скучной, на сеансах смотрела в сторону или откровенно зевала.

– Чего ты боишься? – спросил мастер, посмотрев эскиз портрета Виоланты.

Тициану казалось, все отрисовано точно. Ему самому придуманная композиция нравилась.

– Будто нарисовано рукой, привязанной к якорю, – Джамбеллино скривил рот в кислой гримасе.

– Так… Я могу переносить эскиз на холст? – спросил Тициан обескураженно.

– Это? – Джамбеллино смотрел на его работу брезгливо. Тициан был готов вспылить: он ведь старался!

Мастер рассмеялся:

– Дурак! И без цвета ясно, что тебе не нравится девица, ты ее испугался, а с виду такой храбрый здоровяк!

– Почему это боюсь? Ничего я не боюсь, – Тициан уставился на свой рисунок.

– Ты ее сиськи потрогал, нет?

Тициан растерянно протянул:

– Почему я должен…

– Вот я и говорю, ты боишься – себя, ее. Ведь почему Контарини хочет ее портрет? Оттого, что это потрясающе красивая женщина. Но ты ее не чувствуешь. А ты ведь живой – и она живая! Вы оба молоды и полны сил. Однако ты считаешь себя выше плоти! В твои годы! И-и-эх, полный дурак! Молодость проходит быстро! Как же ты станешь большим художником, Тициан, если ты трус?!

– А вы что, мастер, на моем месте погладили бы? – робко поинтересовался Тициан.

– Если бы мне было столько лет, сколько тебе, разумеется! Погладил бы, еще и поцеловал, она небось только этого и ждет, чурбан! Ведь одно дело, если заказали портрет в платье, и совсем иначе – если пишешь так. Разница-то должна быть?

Джамбеллино взял кисть и нанес белилами на эскиз несколько ярких мазков, словно легонько ударил холст кистью.

– С завтрашнего дня будешь приходить только к полудню. Отсыпайся, Тициан, – приказал мастер.

– Как же, мессир! Я ведь должен помогать вам!

– Обойдусь без тебя. Вон Людовико поможет, иначе ты с портретом Виоланты не справишься.

– Я и так отдохну… можно мне прийти завтра утром? Пожалуйста, мессир, – Тициан готов был упасть на колени, словно ребенок, которого за шалости не допустили к причастию.

– Здесь решаю я, – Джамбеллино еще раз недовольно взглянул на эскиз, – раньше обеда чтобы тебя здесь не было. И во дворе чтобы утром не торчал, понял? Дома отдыхай! Иди на берег, воздухом дыши! Подумай, пока будешь гулять, как тебе найти общий язык с Виолантой.

Как ни странно, Тициану удалось выспаться. Вечером он выпил вина и наелся. Рина приготовила густую похлебку из ягнятины, ей давно стало казаться, что Тициан исхудал. Но тоска и беспокойство от того, что он не увидит Джироламу, не покидали его, он ощущал ее, как ноющую боль в животе. Вдруг мастер вообще не пустит его в мастерскую, пока не закончит портрет принцессы? А ведь сама судьба привела принцессу к Джамбеллино, жизнь позаботилась об их встрече, а он что-то сделал не так – почему у него отобрали счастье?! Где он ошибся? С утра слоняясь по улицам, чтобы скоротать время до обеда, он пытался в запахах воды ощутить ее запах, во встречных девушках – увидеть черты ее лица. Вдруг его осенило, он побежал на другую сторону Гранд-канала, чтобы посмотреть, как принцесса выйдет из дома Джамбеллино к причалу, как будет садиться в гондолу. Он увидел издали, как Джиролама спускается по лестнице, опираясь на грумов, потом она скрылась в пурпурной гондоле, и он долго смотрел на ее лодку.

Бежать на Сан-Лио с другого берега канала было далеко, Тициан опоздал к приходу Виоланты.

– Еще раз пропустишь приход натурщицы, – объявил рассерженный мастер, – отдам заказ другому, тому же Людовико ди Джованни, понял? Не слышу?

– Я понял, – угрюмо потупился Тициан.

– Виоланта, – обратился Джамбеллино к девушке, та сидела спокойно, придерживая рукой просторную шелковую рубашку, – извини, что тебе пришлось ждать, моя красавица.

– Может, это я раньше пришла, мессир? Все время путаю – то дни, то часы, – улыбнулась девушка и привычным жестом спустила рубашку с плеча.

– Хорошо тебе поработать сегодня, Тициан, жаль, ты остался без обеда, – сказал старый мастер. – Пойду вздремну. Ох, как же приятно поспать днем.