Онлайн чтение книги Том 10. Преображение России
Комментарии

Утренний взрыв^*

Роман впервые напечатан в альманахе «Крым» № 7 за 1951 год. Отдельным изданием вышел в Крымиздате (Симферополь, 1952). Включен в девятый том собрания сочинений изд. «Художественная литература», 1956.

Готовя роман для отдельного издания эпопеи «Преображение России», С. Н. Сергеев-Ценский в 1956 году дописал конец пятнадцатой главы, начиная со слов: «Что же, это ведь хорошо, — сказала Надя», а также главы шестнадцатую — двадцать третью.

Датируется на основании отчета С. Н. Сергеева-Ценского от 25.XI.1956 г., а также его «Автобиографии», помеченной: «Москва, 31 августа 1958 г.» и опубликованной в четвертом томе эпопеи «Преображение России» (Крымиздат, Симферополь, 1959).

В «Автобиографии» С. Н. Сергеев-Ценский писал:

«В послевоенные годы, живя в Крыму, я включил еще в эпопею „Преображение России“ роман „Утренний взрыв“ и роман „Преображение человека“, состоящий из двух частей: „Наклонная Елена“ (была написана в 1913 году) и „Суд“ (это написано в 1954 году), а также повесть „Пристав Дерябин“, для чего старый свой рассказ 1910 года увеличил вдвое, что было сделано в 1956 году».

Сули пала, Кьяфа пала…  — В романе полностью приводится стихотворение А. Н. Майкова (1821–1897) «Деспо».

«Господа Обмановы» — фельетон о царской семье, принадлежащий писателю А. В. Амфитеатрову (1862–1938); напечатан в 1902 г. в газете «Россия».

Дружина пирует у брега…  — неточная цитата из «Песни о вещем Олеге» A. C. Пушкина.

Удрученный ношей крестной…  — последняя строфа из стихотворения Ф. И. Тютчева (1803–1873) «Эти бедные селенья…».

Зауряд-полк^*

Роман впервые напечатан в журнале «Знамя», №№ 9, 10, 11 и 12 за 1934 год. Отдельное издание: С. Сергеев-Ценский. Зауряд-полк. Роман. Государственное издательство «Художественная литература», Москва, 1935. В этом издании роман датирован автором: «Крым, Алушта, июнь-июль 1934». Вошел в собрание сочинений С. Н. Сергеева-Ценского изд. «Художественная литература», том девятый, 1956. Датируется по этому изданию.

В иное время трешницы не выпросишь…  — неточная цитата из «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского за 1876 г. (глава вторая, раздел II: «Парадоксалист»).

…батареи медным строем скачут и гремят…  — цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Спор».

Эпизод с битьем солдат, о котором рассказывает Ливенцев в третьей подглавке четвертой главы «Зауряд-люди», автор перенес из первой редакции своей повести, написанной в 1910 году, «Пристав Дерябин». В «Приставе Дерябине» рассказ об этом ведется от автора; главное действующее лицо в эпизоде — прапорщик Кашнев.

Приводим этот отрывок по тексту издания «Мысль»:

Было и еще что-то приятное в этот день, и когда шел Кашнев, он выталкивал это все целиком из памяти, выкатывал, как большой шар. Вот что было.

Ротный его, капитан Абрамов, с утра занимался с солдатами. Война была, но знали, что никуда не пойдет полк, переполненный запасными, и теперь эшелон этого полка, — шесть рот, — нес в городе караульную службу.

Утро было туманное, непролазно мокрое, мягкое: середина ноября, но никак не могла установиться южная зима.

От потных окон мутно было в казарме, и, как ядреная антоновка, разложенная рядами, неясно желтели в шеренгах солдатские лица.

Кашнев недавно был взят из запаса и всего только неделю, как перевелся в роту Абрамова, и это первый раз при нем с людьми занимался он сам.

Командовал ружейные приемы и поправлял людей.

Тишина, — и в тишине только его голос, точно взрывы ночных ракет. Это был старый капитан, невысокий, сухой, с узкой рыжей, точно в крепком чаю вымоченной бородою; немного сутулился и на отлет держал правую руку. Видно было, что лет пятнадцать уже командовал ротой, — такой был у него тягучий, брезгливый, наполовину зажатый где-то в горле, высокий голос.

«Подлый голос», — все время думал Кашнев и старался не слушать его, но он сверлил тяжелую тишину, как буравчик; как-то сквозь полусжатые зубы, тесно, лениво, но уверенно все время ползла узкая подлая нота и наполняла казарму, и то, что отзвучало, — не пропадало как будто, — оставалось все-таки где-то здесь же над головой и свивалось узлами.

— Подыми штык!.. Выше штык!.. Антабку в выем плеча… Да в выем плеча-a, т-ты, гужеед!

Другой субалтерн, приземистый толстый Пинчук, тоже прапорщик и кандидат на судебные должности, как и Кашнев, стоял ближе к левому флангу роты, хмурый, обросший, в шинели с каким-то лиловым отливом: глубоко мирный человек в военном наряде. Вот он поднял голову вдруг и посмотрел на него удивленно: это как раз против него ротный ударил солдата Земляного.

Кашнев видел, как бил Абрамов: бил, как говорил, так же брезгливо, лениво, подло, костяшками сжатых пальцев сверху вниз по зубам, три раза сряду, и осталось в памяти, как часто-часто, чуть откачнувшись, моргал глазами Земляной, ожидая еще одного, такого же презрительного удара. Но побрел дальше Абрамов, примыкая налево, четко и твердо ставя левую ногу и тут же, с сухим стуком закаблучий, приставляя правую.

— В поле приклад!.. Тебе говорю — в поле приклад, т-ты, а-ассел!.. Доверни!.. Отверни!.. Разверни!..

Сбоку виден был Кашневу он весь: невысокий, сухопаро-жилистый, с безнадежно распяленным широким кругом лихо набок посаженной фуражки, с жесткими складками сюртука, вздутого на груди и лоснящегося на лопатках.

Двигался приближаясь. Плотный фельдфебель Осьмин, молодой еще, но уже тяжелый, тупо стоял в стороне — руки по швам.

— Значков, штык в поле! — гнусаво процедил ротный.

Вислоусый запасной Значков, поправляясь, отвалил штык назад.

— Да в поле, говорю, — в поле, в поле!.. — скучно, привычно, опять костяшками сжатых пальцев и опять три раза по широкой нижней челюсти ударил ротный Значкова, и когда бил, Кашнев почему-то в первый раз заметил ясно, что у Абрамова нахлобученный над густыми усами тонкий нос и борода начинается сразу от скул, а то, как бил он, — вобрал в себя неясно, неполно.

Еще два сухо стукнувших шага и еще солдат Калиберда, круглощекий белый поляк. Его ударил Абрамов как-то вскользь, и даже не правой рукою, а левой небрежно, по пухлой щеке, но против старого, за сорок лет, запасного Лыкошина, уже с проседью в свалявшейся бороде, он остановился. Давно забыл Лыкошин всякие правила строя, и стоял просто, по-полевому, и винтовку держал цепко, но неуклюже, как держал бы вилы у стога на сенокосе. И оглядев его всего с головы до ног, Абрамов ничего не сказал. Он поднял брови, хекнул, как дровосек, и, сжав в локте правую руку и наклонившись грудью, сделал выпад в лицо Лыкошина, как в пустоту. Подался назад Лыкошин. Смотрел испуганно. Из разбитого рта его животно просочилась наружу кровавая слюна.

Повернулся и пошел из казармы к двери Пинчук. Потом видно было в окно, как он медленно шел по двору, опустив голову и заложив за спину руки. И Абрамов это заметил.

— Крамаренко! Передай прапорщику Пинчуку, что я — э-э прошу его заниматься, а по двору нечего гулять… Прапорщик Кашнев, — повернулся к нему, — просмотрите вторую шеренгу!

И вот только теперь, когда Абрамов тем же подлым голосом, металлическим, пронзительным и тягучим, назвал его по фамилии, — Кашнев почувствовал, что ненавидит капитана. Сразу все стало колюче ярко: и разбитая, слюняво-красная губа Лыкошина, и чьи-то еще мигающие глаза, и зеленоватые глаза Абрамова, под висячими бровями, и рука его, поросшая рыжим волосом.

— Кап-питан! — запнувшись, крикнул вдруг Кашнев. — Я вас прошу, капитан, людей не бить!

— Что-о-о? — тихо, изумленно, казалось больше широкими глазами, чем голосом, сказал Абрамов, и сразу изменилось его лицо, — стало дряблым, позеленело.

— Не бить! — очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и тут же почувствовал ясно, что побледнел, но не заметил, что правую руку положил зачем-то на эфес шашки. Об этом после сказал ему вошедший в эту минуту Пинчук. Но Кашнев не заметил и Пинчука. Стало тихо после того, как крикнул он последнее: «не бить!», и что-то долго после этого в казарме было четко, почему-то светло и напряженно тихо. И капитан Абрамов стоял по-строевому и широкими глазами с одним и тем же выражением изумления смотрел на него в упор. Почему-то от этого взгляда Кашнев не мог отвести глаз.

И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:

— Этот тычок вы называете бить солдата? — Абрамов качнул головой в сторону Лыкошина, не отводя взгляда.

— Да, этот тычок я называю бить солдата! — выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: «почему я сказал его же словами?»

— Этот тычок вы называете… — начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, — но справился с собой, прервал себя:

— Кого же я бил?.. Солдат… Каких солдат?

— Каких? — удивленно спросил Кашнев. — Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя! — крикнул он в роту.

Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.

— Из строя? — Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью. — Этих бил?.. Земляной, тебя я бил? — металлически-отчетливо спросил Абрамов.

Земляной молчал, потупясь.

— Бил или не бил, — отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски! — крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.

— Никак нет, ваше высокоблагородие! — шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.

— Как так? — спросил удивленно Кашнев.

— Значков, тебя я бил? — перевел глаза на второго в ряду Абрамов.

И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — не били!

Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.

— Калиберда, тебя я бил? — так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.

Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:

— Никак нет, ваше благородие!

— Что-о? — переспросил презрительно Абрамов.

— Ваше высокоблагородие, — тут же поправился Калиберда.

Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие… — даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:

— Лыкошин, тебя я… — он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:

— Так точно, ваше благородие, били!

— Ббил?.. Мне отвечай, а не…

— Ваше высокоблагородие, били, так точно, — твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.

И потом стало как-то легко в казарме.

И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли «смирно», потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.

— Фельдфебель! — крикнул из канцелярии Абрамов.

Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на носки и придерживая шашку рукою.

— Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! — крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: — Бежишь, как брюхатая баба!.. Пошел!

Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:

— Ротный командир приказали вам, ваше благородие…

— Хорошо, слышал, — перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку, переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.

Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но уже слоилось вверху синее небо; а со двора — «правое плечо вперед» — на дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука, который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и сдался.

В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.

Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед. Смотрел, курил и молчал.

Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении в помощь полиции.

Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались, расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.

Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в госпиталь и потом выйти снова в запас.

Ходил кособоко, — левое плечо выше, правое ниже, шинель сшил из дешевого толстого сукна и шашку купил где-то на толкучке за полтинник.

Лютая зима^*

Впервые роман вышел отдельным изданием: С.Сергеев-Ценский. Массы, машины, стихии. Роман. Вторая часть трилогии «Слово о полках царских», Государственное издательство «Художественная литература», Москва, 1936. Датирован автором в этом издании: «Сентябрь-ноябрь 1935 года. Крым, Алушта». Вошел в десятитомное собрание сочинений, том девятый, под названием «Лютая зима».

В 1920 году С. Н. Сергеев-Ценский написал этюд «Хутор „Бабы“» (вошел в его собрание сочинений изд. «Мысль», том восьмой, 1928). О нем Горький писал Сергееву-Ценскому 3 декабря 1926 года: «…„Бабы“ — сверкающая вещь». Впоследствии этюд составил главу вторую повести «Полевой суд», которую автор напечатал в журнале «Октябрь», № 5 за 1936 год. В свою очередь «Полевой суд» составил главы 23–35 романа «Массы, машины, стихии» (имеются лишь некоторые разночтения, преимущественно — стилистического характера).

В журнальном тексте последние два абзаца тридцать пятой главы романа читаются так:

…это проделали когда-то с одним из наших великих писателей…  — Имеется в виду инсценировка казни петрашевцев, в их числе — Ф. М. Достоевского (1849 г.).

H. M. Любимов