Онлайн чтение книги Том 18. Лорд Долиш и другие
ПРОЩАЙТЕ, НОГИ

Женский смех разбудил задремавшего было Старейшину. Дверь комнаты, где обычно играли в карты, а он — укрывался во время субботних сборищ, открылась и впустила мрачного молодого человека.

— Не помешал? — спросил он. — Больше не могу! Мудрец предложил ему сесть. Он опустился в кресло и какое-то время горестно молчал.

— Фокусы с веревкой! — пробормотал он наконец.

— Простите?

— Джон Хук показывает фокусы, а девицы млеют, словно перед ними Кларк Гейбл. Тьфу!

Старейшина начал понимать.

— Среди них — ваша невеста?

— Да. Все время повторяет: «О, мистер Хук!» — и трогает его рукав. По-моему, нежно.

Старец с сочувствием улыбнулся. В дни пылкой юности он через это прошел.

— Держитесь, — сказал он. — Я прекрасно знаю, каково вам, но поверьте, все уладится. Фокусы могут пленить на мгновение, но чары рассеются. Завтра, проснувшись, она станет собой и скажет «спасибо», что ее любит человек, который обычно укладывается в восемьдесят три удара.

Собеседник повеселел.

— Вы так думаете?

— Я уверен. Сколько перевидал этих королей вечеринки! Они блистают и гаснут. Хука я тоже видел. Смех у него — как треск горящего хвороста, гандикап — двадцать четыре. Новый Ногги Мортимер, не больше.

— А кто это?

— Именно такой вопрос хотел задать Энгус Мактевиш, когда увидел с нашей веранды, что он посылает воздушные поцелуи Эванджелине Брекет.

Энгус (сказал Старейшина), как можно догадаться по его имени, всю жизнь относился к гольфу серьезно. В Эванджелине он нашел свое подобие. Она была не из тех, кто жеманничает и красуется, делая удар. Собственно говоря, Энгуса привлекло в ней то, что в эти мгновения она сжимает губы и вращает глазами. Что до нее, уважение к человеку, который, при всей своей щуплости, запускает мяч на двести ярдов, переросло в любовь. Ко времени, о котором я рассказываю, они обручились. Единственной тучкой до начала событий было то, что от любви он иногда немного хуже играл. Подумает о ней, поднимет голову к небу, словно моля стать ее достойным, и делает плохой удар. Он говорил мне, что прошляпил так несколько лунок.

Однако железное самообладание помогало с этим справиться, и, как я уже сказал, все шло хорошо до начала событий. Но вот весенним утром, возвращаясь в клуб после раунда, Энгус заметил на веранде молодого человека, посылающего Эванджелине воздушные поцелуи.

Никакому жениху это не понравится, особенно если у незнакомца большие темные глаза и волнистые волосы.

— Кто это? — спросил Энгус с некоторой сухостью.

— Что? — откликнулась Эванджелина, которая смотрела вниз, поскольку чистила свой мяч.

— На веранде какой-то тип. Кажется, он тебя знает. Эванджелина подняла взор, присмотрелась и закричала:

— Да это Ногги! Э-ге-гей!

— Э-ге-ге-гей!

— Пип-пип!

— Туддл-ду!

Поскольку к началу беседы они были в четырех возгласах от веранды, теперь они стояли рядом с прекрасным незнакомцем.

— Ногги Мортимер! — воскликнула Эванджелина. — Что вы тут делаете?

Молодой человек сообщил (видимо, с братской простотой, которая совсем не понравилась Энгусу), что он собирается здесь пожить, а пока коттедж не готов, поселился на время в клубе. При этом он один раз назвал Эванджелину «кисонькой», два раза — «лапочкой», три — «милочкой».

— Замечательно! — сказала она. — Расшевелите всех наших.

— Это уж точно, моя прелесть. Положитесь на старого доброго Ногги. В вашем клубе будет много веселых вечеринок.

— Не забудьте меня пригласить. Кстати, вот мой жених, Энгус Мактевиш.

— Привет шотландцам! — закричал Ногги. — Верней, пр-р-ривет! Ур-р-ра!

Энгус с горечью ощутил, что перед ним — душа общества, остряк, шутник, победитель. Провожая Эванджелину, он был задумчив.

— Этот Мортимер… — начал он.

— А что с ним такое?

— Именно, что с ним? Кто он? Где ты с ним познакомилась? Какой у него гандикап?

— Познакомилась прошлой зимой, в Швейцарии. Он жил в том же отеле. Кажется, у него очень много денег. В гольф он не играет.

— То есть как? — недоверчиво спросил Энгус.

— Так. Но прекрасно ходит на лыжах.

— Тьфу!

— Что?

— Тьфу. Лыжи, вы подумайте! Что за чушь? Мало в жизни горя, чтобы еще привязывать к ногам какие-то доски? И помни, от лыж до тирольских воплей — один шаг. Хочешь, чтобы здесь кричали: «Ти-ра-ра-ра-ля» или что-нибудь в этом духе? Поверь, этот Мортимер поет и орет.

— Да, он много пел, — признала Эванджелина. — И кричал «Йодл-йодл» с лакеями.

— При чем тут лакеи?

— Они швейцарцы. Вот он и кричал им. Мы чуть не лопались от хохота. Он вечно над всеми подшучивает.

— Подшучивает?

— Ну, дает хлопушки в виде сигар. У нас там был один епископ, Ногги дал ему сигару, и он чуть не взлетел. Как мы смеялись!

Энгус резко глотнул воздух.

— Ясно, — сказал он. — Он не только поджигатель, но и богохульник. Тьфу!

— Я бы не хотела, чтобы ты бранился.

— А что еще делать? — мрачно спросил Энгус.

Радость угасла. Зеленые холмы счастья окутал темный туман, синие птицы исчезли, как не было. Энгус мрачно смотрел в будущее, и не без причины. Шли дни, и он все больше убеждался, что Эванджелина увлеклась этим пошляком. В первое же утро тот показался ему слишком общительным. Через неделю стало ясно, что «общительный» — не то слово. Ногги мелькал, сверкал, блистал; казалось, что ты смотришь из-за кулис сцену у балкона.[42] сцену у балкона — любовная сцена из «Ромео и Джульетты». Энгус Мактевиш пал духом и дважды тратил шесть ударов на лунки, для которых в счастливые дни хватало трех.

Ясно коту (сказал Старейшина), что эти души общества особенно опасны в сельской местности. В городе их тлетворное влияние меньше. Бурная городская жизнь укрепляет девушек, и те реже поддаются их губительным чарам. А в тихом селении, где жили Энгус и Эванджелина, мало противоядий, ничто тебя не отвлекает.

Конечно, кроме гольфа. Единственным утешением для Энгуса было то, что его невеста по-прежнему боготворила эту игру и прилежно готовилась к весеннему женскому чемпионату.

Да, это было утешением, но не очень сильным. Подготовка к матчу свидетельствовала о том, что Эванджелина еще не утратила высших, лучших свойств. Но зачем готовиться, если каждый вечер ходишь на вечеринки? Прежде она ложилась в одиннадцать, проведя вечер за хорошей книгой, скажем — за трактатом Брейда. Теперь она соревновалась с молочником, кто придет позже, и три раза из четырех побеждала.

Энгус пытался урезонить ее, когда, зевнув, она выронила клюшку.

— А чего ты хочешь, — сказал он, — если всю ночь пляшешь?

Она удивилась.

— Неужели ты думаешь, что это отражается на игре?

— Отражается! Это ее губит.

— Все ходят в гости.

— Не перед важным матчем.

— У Ногги так весело!

— Да?

— Он — истинный волшебник. Видел бы ты его вчера! Он сказал Джеку Прескоту, что они покажут вместе фокус, тот положил руки на стол, Ногги поставил на них стакан воды и…

— И?.. — повторил Энгус, страшно страдая, что человек с гандикапом четыре подвергается издевательствам.

— И ушел. А Джек не мог убрать руки, он бы весь облился. Мы просто выли от хохота.

— Так, — сказал Энгус. — Если тебя интересует мой совет, прекрати эти бесчинства.

— На той неделе я должна пойти…

— Почему?

— Я обещала. У него день рождения.

— Хорошо. Я пойду с тобой.

— Да ты заснешь. Видел бы ты, как он тебя изображает! Ведь ты и правда спишь в гостях.

— Возможно, я и вздремну. Но проснусь, чтобы увести тебя в приличное время.

— Я не хочу уходить в приличное время.

— Предпочитаешь шестнадцатое место? Она побледнела.

— Не говори так.

— Я уже сказал.

— Шестнадцатое?

— Или семнадцатое.

Она резко выдохнула воздух.

— Хорошо. Уведи меня до двенадцати.

— Согласен.

Как все шотландцы, Энгус не улыбался, но сейчас был близок к улыбке. Впервые за несколько недель он увидел хоть какой-то просвет.

Только любовь заставила его извлечь накрахмаленную рубашку и надеть вечерний костюм. Погода стояла необычно теплая, он сыграл три раунда и ощущал ту тягу к покою и уединению, которую ощущают люди, одолевшие пятьдесят четыре лунки под жарким солнцем. Но чемпионат был назначен на завтра, и Эванджелину, во что бы то ни стало, надо увести как можно раньше, чтобы она выспалась. Преодолев тягу к пижаме, Энгус отправился к Ногги и вскоре стал страшно зевать.

Тяжко было и видеть, что творится. Ногги Мортимер гордился своей расторопностью. Клуб буквально заполонили розы, папоротники, фонарики, златозубые саксофонисты, хихикающие девицы и легкие закуски. Житель древнего Вавилона одобрил бы все это, а вот Энгуса мутило. Клуб был для него чем-то вроде храма, где серьезные люди тихо рассказывают друг другу, как загнали мяч с трех ударов в далекую лунку.

Меньше мутить не стало, когда он увидел Эванджелину, танцующую с хозяином. Сам он танцевать не умел, даже не учился, опасаясь, что это испортит игру, и ничего не знал об особенностях фокстрота. Тем самым, он не мог сказать, должен ли Ногги так прижиматься к его невесте. Может быть, должен, а может — нет. Знал он одно: на сцене, в мелодрамах, героини отстаивают свою честь, когда их пытаются обнять намного пристойней.

Наконец он ощутил, что больше выдержать не может. В соседней комнате было что-то вроде ниши. Он забрался в ее полумрак и почти сразу заснул.

Сколько времени он спал, неизвестно. Ему показалось, что минуту, но он явно ошибался. Разбудил его кто-то, трясущий за плечо. Поморгав, он узнал очень испуганного Ногги, который что-то кричал. Вскоре он разобрал, что тот кричит: «Пожар!»

Сон мгновенно слетел с Энгуса. Он был бодр и свеж, а главное — знал, что делать.

Прежде всего он подумал об Эванджелине. Сперва спасаем ее. Потом — трофеи и экспонаты из курилки, в том числе мяч Генри Коттона. После этого займемся дамами, затем — барменом и, наконец, попробуем спастись сами.

Такая программа требовала быстрых действий, и он приступил к ним немедленно. Восклицая «Эванджелина!», он кинулся в зал и покатился по скользкому полу, а потом и упал.

Только тут он заметил, что кто-то привязал к его ногам ролики. Одновременно с этим открытием он услышал мелодичный смех и, подняв глаза, увидел кольцо веселых гостей. Самой веселой была Эванджелина.

Минут через пять мрачный, угрюмый Энгус дополз на четвереньках до кухни, где добросердечный лакей перерезал ремешки. Заметим, что на четвереньки он встал с третьего захода и ясно слышал, как Эванджелина уподобляла его действия перетаскиванию мешка с углем. Скорбно и серьезно шел он домой в темноте. Правая нога болела, но душа болела больше.

Любовь умерла, говорил Энгус. Он разочаровался в Эванджелине. Девушка, которая может хохотать, как гиена, в подобной ситуации, недостойна любви. Если она такая, пусть связывает судьбу с Мортимером. В конце концов, ей духовно близок человек, поправший закон гостеприимства. Ну, что это — привязать ролики и крикнуть «пожар»!

Растершись целебной мазью, он лег и заснул.

Утром, когда он проснулся, душа его, как часто бывает, стала мягче и спокойней. Он по-прежнему полагал, что Эванджелина пала до уровня гиены, причем — умственно неполноценной, но приписывал это перевозбуждению, вызванному папоротником и фонариками. Короче говоря, ему казалось, что она обезумела на время, а он должен вернуть ее на путь добродетели, прямой и узкий, как средний газон. Тем самым, услышав телефонный звонок, а потом — ее голос, он приветливо поздоровался.

— Как ты там? — спросила она. — В порядке?

— В полном, — сказал Энгус.

— Эта ночь тебе не повредила?

— Нет-нет.

— Ты помогаешь мне на матче, да?

— Конечно.

— Это хорошо. А то я думала, ты пойдешь на скейтинг-ринг. Ха-ха-ха, — засмеялась она серебристым смехом. — Хи-хи-хи.

Конечно, против этого смеха ничего не скажешь. Но бывают минуты, когда мы к нему не расположены, и, надо признаться, Энгус рассвирепел. Когда он подошел к первой подставке, почти вся кротость исчезла, словно ее и не было. Поскольку это было видно, а Эванджелина была не в форме, они подошли к девятому газону в некотором напряжении. Энгус вспоминал серебристый смех, ощущая, что он отдает пошлостью. Эванджелина спрашивала себя, как можно играть, если кэдди похож на низкое давление у берегов Ирландии.

В те критические минуты, когда искра может вызвать взрыв, они увидели на веранде Ногги Мортимера.

— Привет, ребята, — сказал он. — Как наша прелестная Эванджелина в это прелестное утро?

— Ох, Ногги, какой ты смешной! — воскликнула она. — Ты что-то сказал, Энгус?

— Нет, — отвечал он, и не солгал, ибо только фыркнул.

— А как Мактевиш из Мактевиша? — продолжал Ногги. — Все в порядке. Я говорил с владельцем цирка, и тот сказал, что возьмет ваш номер.

— Да? — отозвался Энгус.

Он понимал, что это не ответ, но никакие слова его бы не удовлетворили. Лучше взять этого субъекта за шею и крутить ее, пока не порвется. Но он не отличался особой силой, а субъект, как многие лыжники, был крупен и широкоплеч. Поэтому он только прибавил «Вот как?» с видом обиженной кобры.

— Ну, ребята, — сказал Мортимер, — я иду в бар, пропущу стаканчик. Что-то голова побаливает. Тут р-р-рекомендуют шерсть той собаки, которая тебя укусила. Как говорится, клин клином.

Улыбнувшись той мерзкой улыбкой, которая свойственна душам общества, он удалился, а Эванджелина властно сказала Энгусу:

— Я тебя умоляю!

Он спросил, что она имеет в виду, и она ответила, что ему это известно.

— Вести себя так с бедным Ногги!

— Что значит «так»?

— Как надувшийся мальчишка.

— Тьфу!

— Мне стыдно за тебя.

— Тьфу!

— Не говори «тьфу»!

— Ч-черт!

— Не говори «черт»!

— Что мне, вообще не говорить?

— Конечно, если ты других слов не знаешь.

Энгус заметил было, что он знает еще два-три слова, но сдержался и сердито пнул ногой деревянную панель.

— Я просто тебя не понимаю.

— Вот как, не понимаешь?

— Человек с чувством юмора смеялся бы до упаду.

— Вот как, смеялся бы?

— Да. Когда Ногги так подшутил над принцем Шлоссинг-Лоссингским, тот уж-жасно забавлялся.

— Вот как, забавлялся?

— Да.

— Я не принц.

— Это видно.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты… ну, не знаю кто.

— Да?

— Да.

— Вот как?

— Вот так.

Горячая кровь Мактевишей окончательно вскипела.

— Я скажу, кто ты, — предложил Энгус.

— Кто же я?

— Хочешь узнать?

— Да.

— Ну, ладно. Ты — та особа, которая займет двадцать седьмое место.

— Не говори глупостей.

— Я и не говорю. Это бесспорный факт. Ты знаешь не хуже моего, что эти вечеринки превратили здоровую, решительную, смелую девушку в жалкую, дрожащую растяпу, которая не в праве и подумать о каком-либо чемпионате. Наверное, у тебя есть зеркальце? Посмотрись в него, Эванджелина, и пойми его весть. Глаза у тебя — тусклые, руки трясутся, ты машешь клюшкой, словно сбиваешь коктейль. Что до игры, если это можно назвать игрой…

Лицо ее было жестоким и холодным.

— Говори-говори, — произнесла она.

— Нет, хватит. Слишком болезненная тема. Скажу одно, на твоем месте я бы не вынимал клюшек из сумки.

Это уж было слишком. Быть может, удар в челюсть Эванджелина простила бы, удара в глаз — не заметила, но это… Теперь, когда Энгус разбил ее любовь к нему, она любила только мать и клюшки.

— Мистер Мактевиш, — сказала она, — будьте любезны, дайте мне сумку. Я больше не хочу вас беспокоить.

Энгус вздрогнул. Он понял, что зашел слишком далеко.

— Эванджелина! — воскликнул он.

— Моя фамилия Брекет, — отвечала она. — Не забудьте прибавить «мисс».

— Слушай, — сказал он, — это чушь какая-то. Тебе известно, что я боготворю дерн, по которому ты ступаешь. Неужели мы вот так расстанемся из-за какого-то поганца? Неужели наш рай погубит змея из-за пазухи — нет, скорее в траве? Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что я прав. Твой Ногги — поганец и гад. Посуди сама, он издает швейцарский клич. Он не играет в гольф. Он…

— Сумку, если нетрудно, — высокомерно сказала она, — и поживей. Я не хочу торчать тут вечно. А вот и Ногги! Ногги, миленький, ты их понесешь?

— Что именно, душечка?

— Мои клюшки.

— О, старые добрые дубинки! Конечно, конечно, конечно.

— Дубинки, — тихо прошипел Энгус. — Ты слышала? Самый лучший набор клюшек, какой только бывает! Осторожно, моя дорогая! Не доверяй ему. Как-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь, он тебя подставит, и сильно. Берегись!

— Иди сюда, лапочка, — сказала она, смеясь серебристым смехом. — Мой партнер заждался.

Скрестив руки на груди, Энгус смотрел на них с веранды. Эванджелина, с каменным лицом, не удостоила его и взгляда. Отрешенно и гордо шла она к подставке. Ногги Мортимер, сдвинув шляпу набекрень, вынул из кармана фальшивые усики, прилепил их, отбил чечетку, вымолвил: «Тра-ля-ля-ля», закинул сумку на плечо и последовал за ней.

Быть может (сказал Старейшина), мой рассказ, особенно — реплики Энгуса, навел вас на мысль, что Эванджелине не стоило играть вторую половину матча. Отыграв так первую, она могла бы порвать свою карточку и пойти домой.

Но вы должны принять во внимание, что ревнивый и любящий человек, только что обсмеянный соперником, а там — и любимой женщиной (сперва — в манере гиены, потом — серебристым смехом), итак, вы должны учесть, что он преувеличивает, если не выдумывает. Такие переживания искажают восприятие истины и заостряют речь. Говоря о клюшке, Энгус просто имел в виду, что Эванджелине не удались два удара вверх. Слова о коктейлях были основаны на склонности помахивать легкой клюшкой. Да, Эванджелина сделала ударов на пять больше, чем подобает особе с ее гандикапом, но играла совсем неплохо. Обида на бывшего жениха, как часто бывает, придала ей невиданную силу.

Каждый удар она наносила с отточенной яростью, словно представляя, что на траектории мяча стоит Энгус Мактевиш. Невысокий короткий удар метил в него, равно как и все прочее. Таким образом, она взяла с четырех ударов десятую лунку, а также одиннадцатую и двенадцатую, а четырнадцатую — с двух (если помните, Брейд сказал Тейлору, что это прекрасно, как витраж, отражающий сияние вечности). Словом, сводя все к холодным цифрам, до семнадцатой лунки она сделала семьдесят три удара. Узнав от кого-то, что две возможные соперницы сделали по семьдесят девять, она, естественно, решила, что все идет неплохо. Восемнадцатую лунку она любила особенно и верила, что одолеет ее в четыре удара.

Поэтому мы не удивимся, что она смотрела на Ногги сияющим взглядом. Прилепив усики, он резво покручивал их, и ей казалось, что это очень забавно. Насколько лучше, думала она, этот веселый, легкий человек, чем мрачный Мактевиш — и в качестве кэдди, и в качестве спутника жизни. Этот Энгус, напоминающий замороженный вклад, просто не дает играть во всю силу. Как хорошо, что ей удалось спастись!

— Знаешь, Ногги, — сказала она, — больше всего мне нравится твое чувство юмора. Люди без этого чувства — очень противные. Шотландцы, и вообще… Надуваются из-за невинного, добродушного розыгрыша. Как… ну, скажем, шотландцы.

— Это верно, — согласился Мортимер, приспосабливая фальшивый нос.

— Я бы первая посмеялась. У меня, слава Богу, есть чувство юмора.

— Это хорошо, — одобрил Мортимер.

— Такой уж я уродилась, — скромно сказала она. — Или оно есть, или его нет. Тут мне понадобится новый мяч. Я не имею права на ошибку.

Уверенность в себе не уменьшилась в эту важнейшую минуту. Она видела белый блестящий мяч на деревянной подставке, и эта уверенность держала ее, как держит невидимый газ воздушные шары. Мы, игроки в гольф, знаем чувство, которое посещает нас, если мы прекрасно прошли семнадцать лунок и чувствуем, что все в порядке — и поза, и положение рук, вообще все. Вот — ты, вот — мяч, сейчас ударим его в брюхо, и он улетит на милю с четвертью. Боялась она только того, не перемахнет ли через газон, который был всего в трехстах восьмидесяти ярдах.

Она чуть-чуть раскачалась, потом занесла клюшку и с легкостью ее опустила.

А что же делал Энгус? Какое-то время стоял. Потом ходил по террасе, сдвинув брови, и напоминал членам клуба, видевшим его из комнат, Наполеона на острове Святой Елены. Наконец, ощутив, что ему не хватает места, чтобы выразить себя, он пошел в обход поля и по странному совпадению приблизился к последней лунке именно в тот миг, когда Эванджелина наносила удар. Он был почти рядом, когда его мрачные думы вспугнул мерзкий, крякающий смех за кустами, скрывающими от него подставку.

Он остановился. Смех на поле всегда оскорблял его чувства, а этот он к тому же узнал. Никто, кроме Ногги Мортимера, не смеялся так противно.

«Тьфу», — сказал Энгус, и собирался сказать еще раз, но слово это замерло на его устах. Раздался тот странный звук, какой издает дерн, когда по нему бегут, потом из-за кустов выскочил Ногги, а за ним — Эванджелина, размахивающая клюшкой с железом. Глаза ее горели, как и лицо. Так и казалось, что она хочет вышибить мозги из своего кэдди.

Энгус почти не страдал праздным любопытством, но за этой парой побежал со всей возможной скоростью. Настиг он ее в ту минуту, когда Ногги, уже не надеясь спастись, полез на дерево с редкой прытью, приобретенной, видимо, в швейцарских горах.

Тут Эванджелина увидела Энгуса.

— О, Энгус! — вскричала она, кидаясь в его объятия.

Я всегда замечал, что шотландцы скорей надежны, чем быстры умом; скорей постоянны, чем тонки, но даже такой истинный шотландец сразу заметил, что по какой-то причине прошлое вернулось, Эванджелина снова с ним. Он прижал ее к своей груди, и она постояла так, икая и плача.

— О, Энгус! — проговорила она наконец. — Как ты был прав!

— Когда? — спросил он.

— Когда говорил: «Берегись! Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь он тебя подставит».

— И подставил?

— Еще как! У восемнадцатой лунки мне нужно было сделать пять ударов, чтобы выиграть, и я попросила его дать мне новый мяч. Знаешь, что он сделал?

— Нет.

— Сейчас узнаешь. Он дал мне м-м-м…

— Что?

— М-м-м…

— Мяч?

— Нет! Мы-мы-мы…

— Мы-мы-мы?

— Да.

— Мы-мы-мы?..

— Мыло! — вскричала она, внезапно обретя дар речи.

Если бы он ее не обнимал, он бы пошатнулся. Его возвышенной душе претили папоротники в клубе и смех на поле, но особое омерзение вызывало то мыло в виде мяча, которое изготовляли мыловары, способные смеяться над святыней. Сколько раз, зайдя в аптеку, чтобы купить зубную пасту, он едва удерживался от крика, увидев эти гнусные шары. До сих пор ему казалось, что предел низости — изготовлять их. Но нет, можно пасть еще ниже. Человек — точнее, существо, внешне похожее на человека, — подсунул эту пакость нежной, чувствительной девушке — и когда? В самом конце важнейшего матча.

— Я как следует ударила по мячу, — продолжала Эванджелина, дрожа при одном воспоминании, — и мне показалось, что мяч раскололся пополам. Кстати, — голос ее стал веселее, — не мог бы ты, мой дорогой, влезть на это дерево и передать мне этого гада? Посмотрим, что можно сделать клюшкой.

Мактевиш покачал головой, словно осуждая насилие, и нежно увел ее. Ответил он только тогда, когда они отошли достаточно далеко.

— Все в порядке, любовь моя. Все хорошо.

— В порядке? Что ты хочешь сказать? Он погладил ее руку.

— Ты была слишком взволнована и не заметила. Прямо над его головой — осиное гнездо. Надеюсь, нас не сочтут кровожадными, если мы решим… А! Слушай!

Покой весеннего вечера нарушили немелодичные крики.

— И смотри, — прибавил Энгус.

Из-за дерева что-то выскочило и кинулось к воде за последней лункой. Оно нырнуло и, видимо, решило подольше побыть в этой стихии, поскольку, высунув голову из неприятно пахнущих глубин, быстро втянуло ее обратно.

— Целительная сила природы, — заметил Энгус. Эванджелина добрую минуту стояла, открыв рот. Потом она закинула голову и засмеялась так звонко, что пожилой джентльмен, отрабатывающий у семнадцатой лунки короткий удар, резко дернул клюшку и послал мяч на восемьдесят ярдов.

Энгус нежно гладил руку Эванджелины. Он был терпим и понимал, что смеяться на поле для гольфа все-таки можно.