Онлайн чтение книги Том 1. Серебряный голубь
Адам. Записки

В вагоне

Вперед бросится поезд. Но куда он бросится? Зачем спрашивать? Он увозит — увозит навсегда, потому что пришла крайняя пора.

Он пожал руки. С позеленевшими лицами, с глазами, полными искр, два друга склонились на палки. На одном был проломлен котелок (почему?)… Оба устали. Оба знали, что надвигается последнее. Оба прометались сегодняшний день по канцеляриям, и, когда перебивали их работу нескромным кивком, когда заводили с ними речь о последнем, оба перебивали: «Господа, мы отклонились от дела». А глаза проваливались все глубже: ложилась смертная тень. Слова его друзей были куплены ценою крови, но слова украли: кто-то, подслушав, записал их штифтиком фонографа, и загнусавили тысячи валиков. Открылось новое предприятие: продавалось медное горло, выкрикивающее глубину; опытный механик вставлял ныне горло фонографа. Купленное горло верещало дни и ночи, и друзья изнемогли, и однажды сказал он обоим: «Господа, я еду». Усмехнулся. Усмехнулись и они: они поняли все. Теперь они стояли на платформе, стояли и провожали. Кто-то длинный и черный, с бычачьим лицом и кривыми плечами, как скорбный, надгробный крест, облеченный в сюртук, прометнулся в вагон. И тогда раздался звонок, и тогда махнули они котелками: три деревянных руки покачались в воздухе.

«Тахтахта-ха-ха» — гремели колеса. Фонарь в окно ему кивнул. Другой, третий. Фонари перестали мигать. Ночь без миганий прильнула в окна.

Все было кончено. Где-то наискось черный пассажир подошел к вешалке и раскинул руками, застыл — и казалось, что его, распятого, боль пригвоздила к стене. В отделении было только двое: он и пассажир. Он подумал: «Пассажир распят тоже». Встал с дивана и, делая вид, что ищет кондуктора, подошел ближе к распятому. Но пассажир, завернув тупое лицо, лежал на диване, где тень поливала его так обильно, так обильно: на вешалке висело пальто с оттопыренными рукавами да широкополая шляпа. Он вернулся на место и сел: ведь дорога была так длинна, так длинна; надо было преодолеть пространства, где не одна станция ютилась вокруг полотна среди черной, ночи, как черный гроб, обставленный свечами. Он думал. что летит за минутой минута, за верстой летит верста — все передвигается: но куда передвигается он?

Ему хотелось подойти к спящему спутнику, который только на миг раскинул руки у вешалки, будто распятый, но не повесился — повесил пальто и улегся сопеть и храпеть от муки:

— «Вы едете? Я тоже еду».

— «Куда?»

— «За грань, за черту: черта не защищает, в черту врывается последнее ; они все беззащитны, когда совершается пришествие; но они говорят, что совершается пришествие радости. Они не подозревают и сами не переходят, не выезжают из черты оседлости, чтобы помериться силами с нашествием из-за границы. Я еду туда ».

— «Вы, должно быть, — философ и занимаетесь политикой; я тоже патриот и не мирюсь с иностранным нашествием; но философская сторона ваших слов, извините, мне не понятна».

Пассажир отвернулся, и скоро опять раздавался его храп. О, как хотелось ему крикнуть: «Да знаете ли вы, куда я еду? Знаете ли вы, как называется это путешествие? Еще недавно крикнули мы вам: проснитесь — предвестия. Но вы ругались и не просыпались. Были дни, и какие закаты, какие закаты нам снились — нет, какие, какие? Но мы совершили грех, сказав, какие закаты нам снятся. Поняли мы, что нашею властью говорим вам, и что наши слова — предвестия. Кто мы? Тайное общество? О, нет… Но теперь мы такие педанты, такие педанты. Послушайте!» —

Пассажир метнулся, перевернулся, но не проснулся.

«Проснитесь, плачьте: мы решили отнять все, что дали. Вы бросили грязью в те, как лилии, чистые руки, которые несли вам кусок золотого счастья. И наше счастье стало несчастьем. И вот мы отмен нем предвестия. Мы прошли мимо ваших окон; к кому заглянули, тому принесли надежду. Но мы обнадежили вашу грязь. И мы прошли, а вы подумали, что наше счастье с вами. Вы нас же приглашали потом на свои пиры надежд: это были не ваши пиры, а наши. Мы сидели там, скрестив руки, и молчали. когда пожирали вы хлеб наш насущный . И вот мы отменяем предвестия: проснитесь: предвестий для вас больше нет».

Тут подошел он к спящему; спящий: вскочил, в испуге схватившись за бумажник. Он подумал, что это — вор. Но тот, кого провожали друзья, бледное над ним склонил лицо, на усталые надел он подслеповатые свои глаза — надел пенсне и тихо заметил:

«Позвольте закурить: у меня нет спичек».

Знал ли заспанный путешественник, что в эту минуту у него отнимали все: отнимают предвестия?

Поезд мчался вперед, все вперед — куда? Мелькнул фонарь, и еще, и еще: все остановилось; черный незнакомец прильнул к окну. Это был кондуктор. Под вагоном пробегал человечек, постукивая молоточком: «Тень-терень», это стучало разрывчатое сердце, стучало и останавливалось. И спящий пассажир вскочил с ложа и безумными руками схватился за сердце, раскрыл рот, и зазияла черная пасть (а, попил, голубчик!) — сладко зевнул и повалился в сон. И вагон тронулся. Мелькнул фонарь. И еще, и еще. Потом уже фонари не мелькали.

Адам Антонович Корейш сидел у окна совершенно спокойно. Белокурая, чуть седеющая борода его пушисто ложилась на белую манишку; глаза вперились в трактат о финансовом праве. Но это только казалось: зорко следил он, как пассажир корчился на сонном ложе (а, понял — а, понял: летим с головокружительной быстротой!).

Гремя, поезд влетел на железный мост. Белые туманы пеленали реку. Мост начался, и мост не мог кончиться; и железный грохот не мог кончиться тоже. Глаза Адама Антоновича дочитали строчку: «бюджетная комиссия ходатайствовала»… — «Ходатайствовать? Этот грохот убьет их»… С ужасом ворочался пассажир; очевидно, пытка его выходила из границ человеческих мучений. Адам Антонович взглянул в окно: поезд не вернулся на твердую почву — летел в облаках. Адам Антонович сказал: «Ходатайствую». Кончилось железное громыханье. Показалась станция. Поддевка толстяка отца прильнула к окну: «Вот он: приехал. Батенька, а мы тебя поджидали». Адам Антонович собрал свои силы. Он перешел за черту. Схватил саквояж и вышел из вагона. Толстяк старик, отец, поджидавший сына в деревню, облобызал. Им подали тройку.

У отца

Сын. Отец: ты — отец. Ты меня родил. Я никого не рождал, потому что я ушел от изначального. Я ушел от тебя, я учился, страдал; и виденья мои были чисты. Мне, отец, открывались новые горизонты.

Отец. Да, я — отец. Я тебя породил, и я никуда не уходил; где был вначале, там и остался. Я все в том же старинном доме; и поместье мое все то же. Я рождал: я жил с твоей матерью. Потом я жил с бабами и девками нашей деревни, рождая. Я окружал себя курами, петухами, индюками. У меня птица несет яйца десятками в день. Но я ничему не учился, никогда не страдал. Горизонты у меня те же, о, те же. Кругом разбежались пространства, старинные, воистину русские, все те же.

Сын. Но ты занимаешь в этих пространствах все больше, места: ты, отец, потолстел; тебе к животу пора подвязывать тачку. Ты был моим врагом. Ты хотел меня оставить на родине; ты препятствовал моему познанию истины, и я от тебя бежал. Но теперь я к тебе вернулся на излечение. Я хочу у тебя взять здоровья.

Отец. Да, сын; я пухну — скоро мир вместится во мне и буду я отцом моего мира, а ты — его сыном. Но не отдам я тебе познания моих богатств, хотя конторские книги по имению в порядке. И здоровья моего я тебе не верну. Мое здоровье от правильной жизни; у меня любовная связь с кухаркой; и она — душенька: душа всего, что у меня есть. Но для чего ты ко мне вернулся?

Сын. Там, за границами, твоих владений, в большом мире, в ином, я был словом о жизни новой, но я не построил им жизни; они испортили все мои начинания. И я взял от них свои надежды; безнадежный темный мир небытия теперь за границей твоих владений. Я его не вижу, значит, нет у меня иного мира, кроме родного мира, изначального. Этот мир есть мир деревенский твоя усадьба.

Отец. Сын мой, в тихом пристанище тихо живи — опрокидывай рюмки, плодись и множься и во всем слушайся отца.

Сын. Я пришел не за тем. Я пришел, чтобы начать с малого. Я покину твой мир только тогда, когда проведу реформы в нашем хозяйстве. Новая жизнь воцарится у нас. Тогда я вернусь, откуда ушел.

Отец. Мой сын, мой больной, мой измученный: я тебе отведу детский твой флигелек. Я выпишу доктора, и мы вернем тебе здоровье.

Сын. Отец, я не болен: твои козни начались, но мы еще поборемся.

И они вышли в сад. Старый помещик заботливо обнимал сына. Гроздья сирени клонились. Пели птицы. Никто бы не сказал, было ли произнесено. что было произнесено. Пробежала экономка, крикнув: «Индюшечки-то у нас начали падать». Толстый старик подозрительно поглядел на сына. За ужином все были мертвецки пьяны.

Флигелек

Серо-пепельный халат толстяка отца бросил неверную тень на Адама Антоновича; в замкнутом были они флигельке, точно в замкнутом мире. Адам Антонович знал, где он был, что он делал. Старик ширкал туфлями, а кухарка, душенька, мыла тарелки; старик выкурил трубку и остался доволен. Когда ловил за ус таракана, пробегавшего по столу, неслись будто громы и гласы из его рта: «Плодитесь, плодитесь, канальи — хе, хе!»

Поглядел на здоровую, румяную, златокосую кухарку и сказал: «Здесь не житье, а рай». Когда вышел, довольный собой, кухарка прыснула смехом, довольная собой, и изогнула свой полный стан над Адамом Антоновичем: «Мы теперь одни: бери меня — невмоготу мне со стариком-то». Вместе полезли в кухне на печь. Адам Антонович знал, что делал: он спасал человечество. Но зловеще-мертвенный лик отца уж торчал из-за двери: «Адам-то, сын-то наш, падает — падает… А-а-а-а!» И больно приколотил Адама Антоновича.

В каморке была знойная мгла, и Адам, повитый мухолетом, катал шарики из хлеба, трудясь в поте лица своего. Он знал, что делал: он спасал человечество под хохот и возню возившегося старика у кухарки за перегородкой. Потом старик давил тараканов: «Двадцать первый, двадцать второй, двадцать третий — довольно: тараканов залью». И, открывая водопроводный кран, швырнул Адаму жестяную ванну: «Сиди в ней и плавай». И раздалось струй сонное лопотанье: «Ша-а-а»… Сидел и плавал в ванне Адам Антонович: он знал, что делал — спасал человечество.

Отец Адама Антоновича был толстенный самодур с тройным подбородком и щелками вместо глаз. Всю жизнь копил деньги. Под старость разменял их на пространства: поместья его росли; росли и пухли. С той поры он завел себе кухарку и говаривал ей: «Ты моя душа — душа всего у меня: душа моего мира». Злые языки поговаривали, что сын отобьет у отца его душу, вступив с ней в новую связь. Старик сам сознавал ужас своего положения и зачастую говаривал: «Подрастает у меня сын — болван Адам. Он у меня все отобьет». Уж крестьяне косились на старика с сухостью, полной достоинства; говорили друг другу: «Будет у нас новый барин, сынок». И неслась новая весть, благая всем, об Адаме Антоновиче.

Адам Антонович, сидя во флигельке, смутно понимал; он знал, что делал — помогал крестьянству. Вот тупо уставился в бледно-серую кухаркину юбку, испещренную пятнами. «А ну-ка, душа моя, вымой мне ножки: здесь я посиживал; теперь я знаю, что я ваш барин». Кухарка взглянула на него, тупо сосредоточенная, и стала мыть ноги; ухмыльнулась: «Папенька-то ваш бежит — бежит в могилу». И Адам Антонович, новый барин, новые изрекал заветы: он знал, что делал — водворял порядок, спасая малое, чтоб через малое спасти и большое, потому что только он перешел черту, только он знал, что пришла пора — крайняя пора.

Притащился пес, барбос, помочившись на дворике, и воссел на него верхом Адам Антонович. И им: потащил его на двор. И на дворе сидел на псе Адам Антонович, водворяя правду свою: знал, что делал .

Схватили его сельские стражники, привели к старику отцу. А отец: «Эпидемия: мутит сын деревню: зараза — все под Богом ходим. Гаврюха, Филя, дуралеи, говорю вам, посеките сынка. Сыновние обязанности должны быть соблюдены всюду». И посекли его плетьми: «Аш-шаш: пять, шесть… Аш-шаш: десять, двадцать». Потом положили и постель, как во гроб; перин, как камней, напилили ниц ним бледно-душных, мертвенно-немых. У изголовья Адама Антоновича можно было видеть кухарку: согбенная, старообразно они припали к нему жутко-сиротливым силуэтом и голосила, а он, будто с перепоя, все косил; но отпилил перины, руки протянул к кухарке; встал в кальсонах да в сорочке, пошатываясь: «Я восстал с одра: не будьте, душенька, слепы».

Кухарка толкала икавшего с перепоя Адама Антоновича: «Барин, проснитесь».

Кряхтя и вздыхая, уселся он на постели; да это был только сон, и он еще не проговорился, зачем он приехал. Вчера ночью он приехал к отцу, и отец тут же его напоил: о, как бы утаить, как бы не проговориться! Он знал, что делал: он спасал человечество. Адам Антонович Корейш склонил над ночным столиком свое бледное, бледное, бледное лицо с усталыми, подслеповатыми голубыми глазами — и вскинул ловко на нос пенсне, склоняясь над трактатом по финансовому праву. «Позвольте, барин, открыть ставню?» Не ответил — читал; но это только казалось: зорко следил за кухаркой, не узнала ля она его тайны.

Вот он приехал. Здесь начнет он свое дело, уже он все разорвал со старым; отсюда в мир его начнется пришествие. Но пока — молчание! Вчера они пили, ели — и пили, пили. Поднимая стакан с водкой, он еще помнил, что нужно таиться, а опуская, не помнил: обнимался с отцом, оба, пьяные, шатались утром по саду на заре и что-то говорили.

Одевался. Стадо коров протащилось к обеду. Пастух орал песню рожком, и «пплах» щелкал бич. Склонил усталое, бледное, бледное, бледное свое лицо и ловко вскинул пенсне: знал, что делал: спасал человечество.

Знал, что его сон — не сон, а прообраз грядущего. Он превратил символы в воплощение: творил в мире бытия мир ценностей.

Дома, на отдыхе!

Адам Антонович вышел из флигелька, который в детстве он называл «миром». Сквозь стекло крикнул он в шутку прислуге: «Ты еще в „мире“, а я уже не в мире: я в России».

Горбатые равнины разбежались туда и сюда — равнины русские, изъеденные оврагами, старинные, родные, все те же. «Умом России не обнять: у ней особенная стать, в Россию можно только верить», подумал он: «Правы славянофилы: они верили в мое пришествие. Се, гряду жениху». И пошел к отцу пить чай. Пили чай, а из соседней комнаты раздавались женские голоса: «Индюшечки-то у вас падают?»

— «Падают».

— «А-а-а».

И наступало молчание.

Отец подозрительно посмотрел на сына: «Что-то спьяну. друг мой, несуразное ты говорил». И Адам Антонович ответил, готовя отпор, бледное, бледное, бледное вскинул лицо, прищурив голубые подслеповатые глаза и гладя седеющую бороду: «А я видел во сне, что катался на псе». Оби тяжело вздохнули. Отец спросил: «Что ты намерен делать?» «Когда-то я пописывал и почитывал: теперь уже ничего не пишу, ничего не читаю». Отец хлопнул его по плечу: «Тихо поживай себе на родине, в старине». И, показывая в окно, присовокупил: «Это — наша родина — пространства. Здесь искони тихо поживают. Будем же и мы неизменные, родные». А из соседней комнаты раздавалось нежное лопотанье: «Вы бы индюшечкам головку-то водочкой смочили».

— «Да уж мы смачивали».

— «А-а-а!».

И наступило молчание.

Отец подозрительно посмотрел на сына: «Что это спьяну страшное такое ты говорил?» Адам Антонович начал вспоминать. Ничего не вспомнил. Руки его равнодушно повисли вдоль колен: уставился в окошко на бледно-серые комья праха, испещренные рубиновыми букашками. Он думал об отце: отец говаривал: «Время — деньги» и на этом основании копил времена; разменял времена на пространства; и поместья росли, росли и пухли. С той поры он влачил жалкое существование, и огромный живот, прямо пропорциональный пространству и обратно пропорциональный красноречию; злые языки смеялись, будто отцу подвязывают тачку под живот для облегчения его участи, будто он поговаривал: «Надвигаются они, и я вдруг исчезну, ибо стар; уберите тогда мою падаль, оставшуюся в наследство», и при этом приговаривали: «Каков живот, таково и наследство»; Адам Антонович знал, что времена на исходе и пространства его земель надо вернуть времени обратно, чтобы спасти и вывести душу из времен: душу свою, значит, душу человечества.

Прошла душечка-кухарка, подозрительно поглядев на Адама Антоновича лазурью очей.

— «Сын мой, что ты такой задумчивый? Сын мой, я боюсь за твое здоровье». Бледное вскинул Адам Антонович, бледное свое лицо, по устало опустил руки, когда мужик, зверски сосредоточенный, пробежал в окне с уздой в руке: впереди него скакала лошадь. «Пухнет — пухнет в могилу: исполняются сроки: начать, скорей начать». Упали капли, в комнату понеслись пыльно дождевые ароматы. Туча протащилась, не издождевилась, и ее принял в объятия сухой туман. — «Сын мой, скажи что-нибудь. Ты сводишь меня в могилу, сердце колотится: у меня одышка. Что означает все это?» Но Адам Антонович вскочил и выбежал в сад; быстрыми шагами пошел в деревню, и ему вслед кричал старый отец: «Очнись: ты — в душной тьме»…

«Отец, отец! Я вырву у тебя власть: я освобожу свою душу, спасу родину. Мне больно тебя убивать, но да свершится предсказание!»

Так шел Адам Антонович, подняв руки в полях: знал, что делал: спасал человечество.

Погорельцы сидели на тлеющем; черные, бесслезные лица уставились в тьму. Вдали одиноко торчала труба обгорелой печи. В стороне на спаленном бревне сидел вшивый старик с выпяченной губой; он говорил хныкающим бабам: «Что знаем, помним — о-хо-хо: вот так же бывало и во времена гонений. Но приходит конец . И вот сидим тут и шепчемся о пришествии». Солнце садилось пламенисто-багровое и сразу померкло, не совладав со мглой. Овцы пылили золой. Где-то вдали пели: «Россия, Россия, Россия моя: вспомни ты, Россия, девята января!»' А старик продолжал: «Это не мать наша, родина». Но надвигался Адам Антонович: он воздел свою руку и тростинкой полевой коснулся: «Я — альфа и омега: начало и конец: мир мой дарю вам». — «Так точно, ваша милость: земельки бы малость», — крякнул мужик, но Адам Антонович пошел дальше, прошептав что-то мужику. «Чтой-то?» — спросила баба. «Бает: скоро, вишь, не увидим его, укатит, вишь, в Лисиченск, а потом опять, вишь, будет; чай то его, бает, не утекут от нас». — «Демократ!» — ухмыльнулся парень и запел: «Россия, Россия, Россия моя: помни ты, Россия, девята января!»

«Отец, я одену багряницу; я венок полевых злаков возлагаю отныне на себя. Счастье, ты уходило от меня. Но я вернулся на родину. Я уже никуда не уйду от тебя, родина-мать: уходя, не уйду: покидая, пребуду. Да, я пребуду». Перед Адамом Антоновичем трепыхалось пугало. Рогожа, лопастями развеиваясь на заре шептала «Время настало». Донага разделся сын, Адам, в ветхий сошедший завет родины своей: облачился в рогожу; возложил на себя венец из трав полевых, придорожных; не хворостину — посох выдернул он из земли, помахивая березовой ветвью, как вайей священной. Стал, как страж, на дороге. Серо-пыльная дорога шла на закат. Сидел грач; сидел и хрипел туда, где небесное поедало пламя землю.

Вдоль серопыльной дороги, бегущей в сумрак, можно было видеть слепцов. Согбенные, старообразные, они тащились жутко сиротливыми силуэтами, держась друг за друга и за палку поводыря. Пылили. Один был без бороды: он все косил. Другой, старичок с выпяченной губой все молился и шептал. Третий, обросший рыжими космами, только хмурился. Спины их были выгнуты, головы низко опущены, руки протянуты к палке. Странно было видеть это безмолвное шествие в грозовом сумраке. Так брели они неизменные, исконные, слепые. О, если б прозрели, о, если б не были слепы! Русская земля, проснись!

И ветхий образ вернувшегося царя Адама березовую опустил ветвь к белым зракам. И возлагал он на них руки, когда, кряхтя и вздыхая, уселись они в пыль, чтобы пихать в рот ломти черного хлеба трясущимися руками. Бледный свет мертвенных туч пал на их лица, и они казались грознопепельными. Вспыхнула молонья, вспыхнули ослепленные лица: о, если б прозрели, о, если б увидели свет!

Адам, Адам: ты стоишь осиянный молоньями. Кроткую ветвь отныне возлагаешь ты на их лица. Адам, Адам, помоги, верни, приди. И он возвращает им зрение.

Но слепцы поворачивали серопыльные лица, раскрывали бельма и не прозревали. И ветер шептал: «За шеломенем есте». Затрепетала из туч огненно-красная пелена и потухла. Пролепетала березка, взмолилась: уснула. Сумрак разорвался у горизонта: оттуда торчала заката кровавая головня. На рогоже красные горели, ярые уголья, и ярыми она, как полосатый плащ, развеивалась пятнами на зарю. На восковом лике Адама венка полевые травинки нежным посвистом испуганно пели, а сочные росой, зеленые кистья огневою кропили слезой незрячих незрячие лица: знал, что делал — возвращал зрение. Возвращал, отец, им жизнь, и огневые из глаз катились слезы: и не кровавым кружевом слез курился его повитый лик, светлостью овеянный: царство курилось отца, повитое пожаром.

«Отец, я уже не вернусь к тебе, ибо тебя и нет вовсе: ты отныне горишь, исходишь чадом, исходишь прахом». Он возвращался в город: знал, что делал. Шел от малого к большему, чтобы ко всем возвратиться.

Вниз разбежалась равнина: и Лисиченск мерцал вдали золотым там крестим.

В ту пору подавала отцу кухарка студень. Отец поперхнулся жирным куском, когда тарелка у золотокосой выпала кухарки, и она наполнила комнату тихим и нежным звоном; женщина будто помолодела, будто стала сквозная, и — ах! — нежным тронулась облаком; вот была уже она у окна, нежной выкуриваясь струйкой фимиама в ночи темь: и уж то не дымок: то едкий пламени шелк, шелк, побежавший по стенам дома. Дом загорался: душа отлетала, и пожара теперь нельзя уже было никак потушить.

Лисиченск

Кто там садился на станции у буфета, померкший, тихий, но овладевший собой? В плетеной корзине как бы от белья, закрытой синей кумачовой тряпкой, сохранились царские регалии: и рогожа, и венец из настоящей меди, и многое иное, о чем не следовало знать. Бледное, бледное, бледное клонил лицо Адам Антонович: знал, что делал — возвращался в столицу, страшною своей облеченный тайной. Кто поджег дом отца? Или его никто не поджигал? — Зачем спрашивать: поезд бросится все вперед, все вперед — куда?

Склонился над пивом. Рядом толстяк отирал пот (теперь было одним толстяком меньше). Рядом толстяк говорил: «Рожь запродал я на корню. Весь день возился с жидом: поил, кормил порхатого». Собеседник зевнул: «Ааа». И наступило молчание.

Протрепетала красная юбка мещаночки со вздернутым носиком и упорхнула на платформу. В окне хихикнул телеграфист, щелкнул языком и припал к аппарату. Мещаночка стреляла глазами в эс-эра (эс-эр был в черной рубашке), проносясь с подругой, дотошной и напялившей шляпку. Проходя, молодой эс-эр снял фуражку: «Адаму Антоновичу почтение». Хмуро стоял мохнач, черт знает в чем, но в папахе и с саблей. Где-то паровоз жаловался на расстояние и сохли в буфете пирожки, засиженные мухами.

Адам Антонович встал: «Научу, просвещу, ибо и — свет, ибо я — упование; землю нашу скорбную не оставлю, ризой ее своею покрою, покрою ризой».

Подошел к корзинке и приподнял кумачовую тряпку, придерживая у носа пенсне: все было в сохранности.

Поезд долго не приходил. Вышел со станции: родной Лисиченск томился в зное; домишки бросали тусклые тени, глупо торчала вдали деревянная каланча; таратайки проезжали по мягкому. Только плясала пролетка на битых камнях, и в ней плясал урядник со съехавшей фуражкой. На лавочке сидели и грызли подсолнухи; толстая мещанка, повязанная платком, выбрасывала шелуху выпяченной губой и шепталась с мещанкой: «Корейш, Адам Антонович; схоронил отца: летось поместье дотла сгорело, да и старик сгорел тоже; проживал тут один — снимал у Зучихи флигелек». Соседка разинула рот: «А-а-а-а». И наступило молчание. Вечереющий луч упал на вывеску, и на черном забагрились жирные золотые буквы: « Покупка и прадажа зернавава хлеба ».

Русская земля: враг не дремлет. Все изменилось, всему приходит конец. Русская земля!

Адам Антонович Корейш сел в поезд. Паровоз пожаловался на расстояние плачевно и глупо.

Царь Адам

Один. Город, жар. Посмотри: тусклая мгла ночи сменит тусклую мглу дня. Вот уже три месяца его нет — ушел, навсегда. Ног его брюки, а вот его шапка; ты разбирал рукописи? Они составили бы лучший том. А он ушел. Садился тусклый круг солнца; закроем окна: мостовые пышат жаром.

Другой. Мы потеряли о нем известия, когда он пропал в средней полосе. Туда упал, как яркая искра: с тех пор все закурилось: лесные пожары идут из той области. А вот его разрезалка.

Один. Поезда останавливаются, потому что тусклый дым и тусклое пламя валит на нас, опоясывая город огненным кольцом. Поезда останавливаются.

Другой. Это ничего не значит… А вот портсигар: как любил он бесцельно вертеть его в руках, покуривая. Сегодня, кажется, был желтый закатище.

Один. Его любимый закат, но желтый-желтый и чуть-чуть страшный. Тогда мы еще не понимали Адама, но теперь…

Другой. Соберем же вещи и сложим в одно место, зажжем свечи; за стаканом красного вина, его вина , будем трапезничать до зари, до изнеможения. И будет утром желтый закатище!

Легкий стук у двери, легкий стук у двери. Слушайте: легкий стук у двери. Да, да: без сомнения. Они собрали все веши: желтые свечи: не могло же все это не вернуть хозяина. И хозяин вернулся.

И открылась дверь: упований бесцарственный царь, царь надежд, Адам, на ветхое сошедший пепелище родины родимой — да: вот он среди них… стоит —

Ночь темна. Трещат пролетки. Душная в окне навалилась туча. Цепь фонарных огней протянулась далеко.

В окнах стучали тусклые слезы ночи. Утром желтый, желтый был, желтый восход. Были погашены свечи, были сложены вещи: нет, не вернется он. Туда уходят, но оттуда не возвращаются. Где же ты, где ты!