Онлайн чтение книги Том 2 [Собрание сочинений в 3 томах]
Глава восьмая

Существование семейства Револю вошло в русло и как-то наладилось. На рассвете Роза, которую сопровождал теперь Дени, уже поджидала первый трамвай. Зима стояла мягкая. Почти всегда огненный глаз циклопа возникал из густого тумана. В вагоне Дени спал, уронив голову на плечо сестры, да и она дремала до самых бульваров. Оттуда оба шли пешком — Дени в лицей, а Роза в книжную лавку Шардона, находившуюся в пассаже на улице Сент-Катрин; лавка эта была хорошо знакома и брату и сестре: в те времена, когда у них не переводились карманные деньги, они по четвергам проводили там целые часы, разыскивая на полках интересные книжки.

В эти длинные и хмурые дни для брата было большой поддержкой думать, что сестра где-то здесь, недалеко, и в мыслях представлять себе, как она стоит за прилавком, забирается на лесенку, чтобы достать покупателю книгу. В половине седьмого они встречались на трамвайной остановке. Дени прежде всего осведомлялся: «Ну, спрашивали у тебя совета о книгах?»

Этот вопрос уже вошел в традицию с первых дней вступления Розы на поприще продавщицы книжного магазина, когда она тешила себя надеждами, что будет руководить чтением своих сограждан и приобщать их к великим творениям. Но первый покупатель, обратившейся к ее компетентному мнению, попросил порекомендовать ему какую-нибудь «забавную книжицу».

— Как вы говорите? «Белокурая негритянка»? А вы уверены, что это пикантно? Может, лучше взять вон ту: «У меня будут пышные похороны»? Что это — смешно, а?

— Некоторым смешно, а другим — нет, — ответила Роза, — это зависит от характера.

— А вот эта книжка? Есть в ней это самое? Ну, клубничка… понимаете? Я, конечно, сальностей в книгах не люблю: когда воображение разгорится, так и без чужой подсказки обходишься, правда, а?

— И он осмелился тебе это сказать? — яростно возмущался Дени. — А сколько книжек стихов ты продала с тех пор, как поступала в лавку?

— «Сады инфанты» — один экземпляр, да еще несколько томиков, которые мы выписали из «Меркурия» для твоего дружка Пьера.

— А почему ты мне не сказала, что видела Пьера?

* * *

Днем, когда Жюльен был избавлен от присутствия брата и сестры, дом оставался в полном его распоряжении, и он теперь удостаивал выйти из своей спальни, пока мать проветривала ее и перестилала постель. Если не было дождя, он даже решался пройтись по саду, удостоверившись сначала, что поблизости нет никого из Кавельге. Ему не хотелось видеть ни одной живой души. К пяти часам он снова укладывался в постель. Мать приносила ему обед, а затем он углублялся в чтение какого-нибудь уголовно-приключенческого романа.

С младшими своими детьми мадам Револю встречалась только за ужином. Словно спустившись на землю с другой планеты, она с таким торжественным видом извещала о том, что делается в комнате Жюльена, как будто мелкие происшествия, ареной которых являлась эта комната, не уступали по своему значению важным событиям, происходящим в мире. Если случалось, что Жюльен нарушал свое упорное молчание, она пересказывала его слова, сообщала, есть ли у него аппетит и хорошо ли работал желудок.

Однажды в доме поднялось великое волнение: Жюльен пожелал прочесть газету. К несчастью, ему попалась на глаза хроникерская заметка о великосветской свадьбе; все упомянутые имена гостей оказались ему знакомы. От такого огорчения ему стало хуже. Мать горько упрекала себя за свою небрежность: зачем она не просмотрела газету, прежде чем дать ему. Теперь вот начинай все сначала.

Больше всего ее огорчало, что Жюльен, прежде такой холеный, вылощенный, перестал мыться. «А вы помните, ведь он по два раза в день принимал ванну, ногти всегда были безукоризненно отделаны… А теперь!.. Мне еще более или менее удается держать в чистоте его лицо, руки, ноги, но все остальное!.. Боже мой!»

Дени старался не слушать, выказывая вместе с тем видимость внимания и интереса к рассказу. Он наблюдал за сестрой, смотревшей вокруг отсутствующим взглядом. «Смертельно устаю», — говорила она. И в самом деле она побледнела, под глазами легли темные тени. Хорошо еще, что старик Шардон из уважения к своей бывшей покупательнице позволял ей присесть, когда в лавке никого не было. Но Роза совсем не вызывала чувства презрительной жалости. В сердце у нее горел и вырывался во внешний мир огонь счастья; Дени чувствовал его теплые лучи. Роза смеялась каждой шуточке брата, как будто ей нужно было излить переполнявшее ее ликование и радость жизни. Никогда еще она не была такой ласковой с братом, но ни о чем не расспрашивала его. Он даже пожаловался:

— Тебе теперь совсем не интересно, как я живу.

— Ты что, хочешь, чтоб я осведомлялась, как идут твои занятия? Но ведь нам никогда не приходилось беспокоиться об этом. Да и ты уж, слава богу, не маленький — семнадцать лет…

— И вовсе не о моих занятиях речь, Розетта, а обо мне самом, о твоем брате, хоть мне и семнадцать лет.

— Ты прекрасно знаешь, что я всегда готова выслушать все, что ты пожелаешь сказать мне. Да я и выслушиваю. Я только и делаю, что выслушиваю тебя. Но ведь ты мне ничего не рассказываешь.

— А взрослой сестре ничего и не расскажешь.

— Ну так на что же ты, дурачок, жалуешься?

— Я же тебе сказал — на то, что ты меня забросила и тебе со мной скучно…

— Вот еще выдумал!

— Ты считаешь меня глупее Пьера Костадо.

— Ну что ты! Просто у тебя нет такого таланта, как у чего… Знаешь, я вчера видела Пьера, он к нам приедет в следующий четверг, хочет почитать тебе новый отрывок из «Кибелы».

— Ты видела его? О чем вы говорили?

Сестра ответила, что говорили о стихах Пьера, — забежал он только на минутку. «Погоди, — думал Дени, — как-нибудь в четверг я поеду тайком от тебя в город и сам все проверю…» В течение дня был некоторый промежуток времени, весьма беспокоивший его, — обеденный перерыв. Где и как проводила Роза эти два часа? Ясно, после закрытия магазина она бегала на трамвайную остановку. Дени очень хотелось произвести расследование — останавливало его не чувство деликатности, а страх перед тем, что могло ему тут открыться, к тому же он не желал встречаться с Пьером Костадо.

* * *

И вот в четверг Пьеро Костадо прикатил на велосипеде, хотя день был холодный, лил дождь, и Дени уже стал надеяться, что он не приедет.

Дени повел его в маленькую гостиную, из окон которой видны были поля, затопленные растаявшим снегом и дождевой водой. Он тотчас же завел разговор о «Кибеле», хотя чувствовал, что Пьеру хочется что-то ему сказать, — видимо, он с трудом сдерживал желание поделиться важной, волнующей его новостью. Но Дени знать ничего не желал и нарочно сводил все разговоры к поэме Пьера, которая и в самом деле нравились ему.

— «Кибела» не очень-то подвигается, — сообщил Пьер. — У меня теперь не тем голова занята. А тебе вправду хочется послушать «Кибелу»? (Его, конечно, это очень трогало и даже умиляло.) Я сейчас работаю над тем куском, где Атис изменяет Кибеле, она застает его с нимфой Сангаридой. Целую неделю бьюсь над двумя десятками строк.

— Знаешь их наизусть?

— Прочесть тебе? Ты действительно хочешь послушать?

И Пьер сунул в пепельницу сигарету, которую закурил.

— Это, разумеется, опять монолог: Кибела говорит сама с собой.

И он начал декламировать, произнося слова нараспев и немного гнусаво, — манера, которая на этот раз совсем не восхищала Дени.

Дени слушал, прикрыв глаза ладонями, а когда Пьер кончил, отвел руки и, помолчав, сказал:

— Одиночество перед лицом чужой любви. Вот, в сущности, в чем трагедия твоей Кибелы: перед ней раскрылась бездна наслаждений, в которых ей нет доли. В любви ей ведомо лишь одинокое безответное чувство, пламя сжигает ее, но никому не светит, никого не согревает…

— Ну, нас с тобой такие дела не касаются. Ты что, с ума сошел? Мы же еще не любили… Еще не любили «по-заправдашнему», как ты говорил когда-то.

Ничего не ответив другу, Дени задумчиво смотрел на огонь, горевший в камине. Пьер продолжал:

— Пока что будем радоваться любви других людей… Я нарочно ждал, когда все будет наверняка известно… Даже не хотел, чтоб тебе говорили, пока не будет подписано…

Дени поднял голову и с ненавистью посмотрел на друга. Как ему противно было лицо Пьера, раскрасневшееся от быстрой езды на велосипеде и от жаркого огня. Противен был и золотистый пушок на его пылающих щеках.

— Все так неожиданно получилось. Мы с Робером плохо судили о матери. А ведь она, знаешь, так была потрясена вашим несчастьем… И вот она приняла решение, которого мы никак уж от нее не ожидали». Я долго не верил, пока все это не произошло на самом деле: меня, дружище, освободили от опеки, хотят произвести раздел имущества — не только отцовского наследства, но даже всего, что лично матери принадлежит…

Дени нетерпеливо прервал его:

— А мне-то какое до этого дело?

— Дени, милый, да разве ты не понимаешь? Робер будет теперь независимым человеком. Может жить самостоятельно, даже если он женится, и закончить свое образование. Ну, что теперь скажешь?

Дени поднялся. Он стоял, молча глядя на огонь, и все не поворачивался лицом к Пьеру. Наконец сказал спокойно:

— Ты забыл, что у моей сестры теперь другие заботы. Что было, то прошло и быльем поросло — это ее больше не интересует… Что ты смеешься, как дурачок?…

— Ну что ты болтаешь? Ничего быльем не поросло!.. Роза тебе нарочно не говорила, ведь она, как и мы с Робером, не очень-то верила, что наша мамаша доведет до конца свое решение. Словом, не хотела внушать тебе ложных надежд…

Дени сказал равнодушным тоном:

— Ага, понимаю? Они, значит, встречались иногда?

— Иногда? Да будет тебе известно, дорогой мой, что они каждый день завтракают вместе в одной молочной около Медицинского института… И я тоже завтракаю с ними по четвергам… Меня так я подмывало рассказать тебе, а Розетта не позволяла. Ну что, брат? Что скажешь? — Он положил руки на плечи Дени. — Признайся все-таки, что я начал понемножку исправлять…

Дени покачал головой.

— Не понимаю, ты-то какую роль играл в этой истории?

— Огромную роль, голубчик, огромную! Скажу тебе по секрету, что насчет раздела состояния мать оказалась молодцом, но она без конца твердит, что наши дома все меньше приносят дохода, ремонт в квартирах жильцов обходится несусветно дорого, налоги растут, — словом, доходов мало, и Роберу не на что будет содержать целую семью… Ну, ты ведь знаешь маму!..

— Можешь ее успокоить. Мы ни гроша не попросим у ее сыночка.

Дени наконец повернулся, и Пьера поразила его бледность.

— Какая я скотина! Прости меня, Дени. Опять мы увязли в болоте каких-то гнусных денежных расчетов. А ведь все это не имеет никакого значения… Придется подождать всего несколько лет, пока Робер начнет зарабатывать себе на жизнь… Впрочем, все свои деньги я отдам Роберу. И вообще, тут важно только одно, — чтобы не было разбито счастье Розы. А все остальное — пустяки…

— Так ты, значит, решил, что Роза будет счастлива с твоим братом? Ты в этом уверен?

Пьер обиделся и возмущенно заявил:

— А уж это не мне, да и не тебе решать. Это их дело, им и судить. И мне кажется… Послушай, Дени, я ведь обедаю с ними каждый четверг, я наблюдаю… Робер всегда задерживается в клинике и приходит последним. Если бы ты видел, какое делается лицо у Розы, когда он входит. Право, старик, тут хочется сказать, как у меня в «Кибеле» написано: «И мирной тишиной их счастье окружаю». Моя Кибела не отличает наслаждения от счастья, однако ж любовь расцветает во всей своей силе еще до того, как мужчина и женщина обменяются хотя бы малейшей лаской.

Дени спросил:

— Они целуются?

Пьер засмеялся несколько деланным смехом.

— Ну, знаешь, старик, ты уж очень любопытен.

— Тебе пора ехать. Пьеро, — сказал Дени, подойдя к окну. — Снег повалил по-настоящему… Сразу стемнеет. По нашей дороге тогда не проедешь, а путешествовать пешком ты не привык. Да и зачем тебе? Ты, я думаю, теперь и самокат свой оставишь. Заведешь себе автомобиль, верно?

— Не говори так, Дени, слышишь! Мне это неприятно, ты меня обижаешь.

Они спустились по черной лестнице на кухню, где Пьер оставил свой велосипед.

— А почему это тебя обижает? Ведь теперь ты откроешь свой счет в банке, будешь подписывать чеки. Чего же тут стыдиться? Подписывай чеки да стриги купоны — это отныне твой долг, твоя обязанность, дело государственной важности. А в конце концов ты будешь походить на свою мамашу. Впрочем, ты и сейчас на нее похож. У тебя и голос в точности как у нее. А если ты еще больше потолстеешь…

Они стояли в каморке, отделявшей лестницу от кухни. При слабом свете ночника Дени не мог различить выражение лица своего друга и увидеть, как подействовали на него эти насмешки. Но когда Пьер заговорил, Дени едва узнал его голос — так он изменился.

— Дени, что я тебе сделал?

Никакого ответа. Слышно было только тяжелое дыхание Дени. Над их головами блестели начищенные кастрюли, на полках выстроились банки с маринадами. Пахло стиркой и пряностями. Дени задышал часто-часто, как будто запыхался от долгого бега, и вдруг заплакал, отвернувшись к стене и уткнув голову в согнутые руки.

— Дени, — повторил Пьер Костадо, — что я тебе сделал? — Он обнял его за плечи, Дени вырвался. Пьер настаивал: — Почему ты не говоришь? Объясни, что я тебе сделал?

— Я и сам не знаю. Я бы сказал тебе, если б знал… Не знаю, отчего мне так больно.

Вечером он сослался на мигрень и лег спать без ужина. Зашла на минутку Роза посидеть у его постели. Дени сказал, что ему ничего не надо, пусть только оставят его в покое. Сестра предложила побыть около него; она возьмет книгу и будет читать про себя, а разговаривать они не станут. Дени согласился. Роза исподтишка наблюдала за ним. Она знала, что днем к нему приезжал Пьер: «Верно, Дени сердится, что я ему не доверяла, все от него скрыла и, значит, обманула своего брата», — думала она. Дени понимал, почему Роза пришла и сидит возле него; она как будто говорила: «Прости меня!» Оба молчали, предпочитая обойтись без всяких объяснений.