Онлайн чтение книги Третья Варя
8

— На этом ознакомление с привольновским колхозным клубом окончено, — объявила Серафима.

Потом обратилась к Людмилу официально, как завклубом, с просьбой оставить музею фотографию бывшей колхозницы села Привольного Клавдии Климановой в память о ее воинских подвигах. Затем все вышли из клуба, и Серафима повесила на двери замок.

Агроном принялся хлопотать возле своего выхоленного и ухоженного «газика», вытирать пыль с капота и крыльев, рассуждая при этом:

— На сегодняшний день шестая бригада, Малыш! Никуда не денешься, план! Кстати, опытные семена гороха надо кому-нибудь под шефство подбросить. Как решили, Малыш?

Кинул тряпку под сиденье. Сдвинул шляпу на затылок, что придало ему независимый и даже ухарский вид.

— Эй, босая команда, у Климановых без нас обойдется?

— Не обойдется! — заорали ребята.

— Решено. Опоздаем в шестую бригаду, Малыш! Граждане, занимайте места.

— А мы? Мы не граждане? — закричали ребята.

— Вы хоть и граждане, да все не вместимся. Садитесь, товарищи!

«Товарищи» сели. Людмил и Варя позади, Сима-Серафима возле водителя. Агроном махнул шляпой. Босоногая команда от восторга завыла.

«Газик» издал торжествующий гудок наподобие клича индейцев, как описывается в книгах Майн Рида. Они покатили в проулок Климановых.

— Как в кино! — встряхивая рыженькой челкой, волновалась Сима-Серафима.

Заперев свою службу на замок, она из натянутой, с выученными словами завклубом превратилась в довольно обыкновенную девчонку. Разглаживала на коленях розовую юбку, поглядывала на агронома и ахала:

— Ах, ах, ах, все равно что в кино, так волнующе! Верно, Рома? Да, Рома?

— Рома-агронома, — тихонько фыркнула Варя.

Людмил промолчал. Пока, распугивая гудками кур и свиней на дороге, Малыш несся вдоль большого зеленого и белого от цветущих садов Привольного, он молчал.

— Стоп! — сказал агроном, на полном ходу затормозив у знакомого палисадника.

«Газик» тряхнуло, Варя подпрыгнула и ткнулась агроному носом в плечо. Людмил выскочил из машины, нетерпеливо вбежал в избу. Варя вбежала за ним. Он порывисто обнял мать и, не замечая вокруг людей, поцеловал в губы и щеки.

«Наши ни за что не стали бы так! — изумленно мелькнуло у Вари. — Чтобы кто-нибудь из наших ребят? Не представляю, честное слово!»

Клавдия потрепала его спутанные волосы, отвела со лба крутой завиток.

— Встретились? — кивнув на Варю, спросила Клавдия.

Людмил улыбнулся.

Колхозниц в избе уже не было. Зато пришла на обеденный перерыв старейшая докторша Авдотья Петровна, полная, важная особа лет шестидесяти, с утиным носом, возле которого расположилась темная родинка.

— Показывайся, где ты, третья Варя? — встав из-за стола, сказала старейшая докторша. — Какая ты, третья? Вторую, пионервожатую Варю, знала. Двадцать лет прошло, как знала. Ну-ка, третья, показывайся.

Она мягко и сильно взяла Варю большой рукой за плечо, повернула, оглядела.

— Что с косой — люблю. — И без связи, со вздохом: — Гордых девушек люблю.

— Я не гордая, — засмеялась Варя.

— Э-э, милая, то другая гордость. Речь не о том, чтобы нос задирать. Мало теперь по-настоящему-то гордых осталось. Ничего, на мать похожа, на вожатую Варю! Та, бывало, вот так же, не мигая, глядит. Ничего девчонка! — одобрила Авдотья Петровна, снова повертывая Варю за плечо и отпуская. — Щей хочешь?

— Я им кофе заварила на завтрак, — сказала Клавдия. И вдруг громко всхлипнула: — Ах, батюшки! Помню, в избу своих пионеров ввела. И сама в красном галстуке… Озираются, вновь им все, а мы им щей предлагаем, Авдотья Петровна, а мы им щей…

— Слезлива ты, Клавдия, стала, — ответила докторша.

В это время явились новые гости. Длинный, как жердь, агроном Рома и маленькая Сима как вошли, так и замерли возле порога, с необычайным интересом глядя на Клавдию. Сима от избытка внимания разинула рот.

— Здравствуйте, гости! Подите сюда, — поманила докторша.

Сима меленькими шажками приблизилась.

— Узнаешь? — показывая на Клавдию, торжественным голосом спросила докторша. — О ком я доклады в твоем клубе ребятам читала? О ней. С пеленок эту героиню помню. Правда, очень-то тогда не приглядывалась. Бегает девчонка и бегает. Легонькая. Вроде тебя.

Сима огненно вспыхнула:

— Авдотья Петровна! Вся привольновская колхозная молодежь, которая сознательно рвется к культуре, заинтересована в росте…

— Уймись, уймись! — замахала руками Авдотья Петровна. — Не на митинге. Сядь лучше, кофею выпей. Что ты как скованная? — неодобрительно заметила докторша.

— Авдотья Петровна, а я щей хочу! — задорно крикнула Варя, чувствуя, что именно этот ее задор и нравится докторше и потому можно с веселой уверенностью закричать: «Хочу щей!» — и в ответ засмеются и еще больше тебя станут любить.

И правда, Авдотья Петровна засмеялась и сказала, что любит неробких людей.

Варя села рядом с Людмилом на широкую лавку за чисто вымытый, непокрытый стол. Это был удивительно уютный, располагающий к еде стол! Во всяком случае, едва Варя взяла ложку, как почувствовала приступ такого нетерпеливого голода, что насилу дождалась, пока дадут щей.

— Ешь! Не зевай! — смеялась Варя Людмилу.

— Не зеваю.

Они взялись уплетать кислые щи со свининой. Им было весело. Остальные гости не так свободно себя чувствовали. Агроном стоял у порога, обдумывая дальнейшее поведение: стоять ли столбом здесь или, преодолев расстояние от двери до лавки, занять место возле Симы? Сима-Серафима не притронулась к кофе. Бедная Сима-Серафима! Как она мучилась своей скованностью, как хотела она расковаться! Но нет, не могла. Вся пылая, она разглаживала на коленях розовую юбку и не поднимала глаз.

Дед прогуливался по комнате. Как всегда, у него был строгий вид. Несмотря на строгость, именно дед заметил мучения Симы и посочувствовал ей.

— Что-то вы собирались сказать? — дружелюбно спросил Симу дед. — Ну-с?

— Наша колхозная молодежь, перед которой раскрылись горизонты…

Докторша крякнула от досады. А длинноногий агроном определил линию поведения. В два шага преодолев расстояние от двери до лавки, он сел возле Симы. Не зная, как ее поддержать, он положил на колено Симе свою соломенную шляпу, круглую, как колесо.

— Наша колхозная молодежь… — возобновила она.

Но ей не удалось дотянуть фразу до конца. Дверь распахнулась, и открылась картина. В сени набился народ. Это была знакомая нам босая компания, выросшая вдвое по дороге от клуба в погоне за лазоревым «газиком». Мальчишки как взмыленные примчались в проулок Климановых, изнемогая от любопытства, с распаренными, словно из бани, багровыми лицами. Теперь каждый стремился раньше других занять выгодную позицию. Задние становились на цыпочки, наваливались на плечи передним, напирали, пока один, самый шустрый, тот, у которого на животе под майкой был набит целый склад жестянок и банок, не перелетел через порог и, гремя банками, растянулся на полу. Мигом вскочил. Двинул кого-то. Кто-то двинул его, и вся босая компания, пользуясь свалкой, втиснулась из сеней в дом.

— Здравствуйте-пожалуйте! — разводя руками и кланяясь, сказала Авдотья Петровна.

— Здрасс… Авд… Петр…

Они таращили глаза на высокого седого военного и светлолицую тетеньку с пучком светлых волос, стоявшую у окна, скрестив на груди руки и улыбаясь. Кто такой военный, мальчишки не знали. Что же касается тетеньки, сомнений не могло быть.

— Она! Клавдия! Климанова! — загудели мальчишки, продолжая налегать и наваливаться на передних.

— Тетенька Клавдия, мы вас в музее видели, в рамке, — сказал шустрый, сумевший, как всегда, пролезть впереди всех.

Ему дали в спину тумака:

— Молчи про рамку!

— А как вы на войне сражались?

— А как вы в Болгарию попали, тетенька Клавдия?

Сима в досаде шлепнула агрономову соломенную шляпу у себя на коленях. Этот вопрос и вертелся у нее на языке, а она добраться до него не сумела, застревая на официальных вступлениях.

О том, как Клавдия Климанова попала в Болгарию, можно бы написать отдельную книгу.

Это была бы полная необыкновенных происшествий история об удивительной судьбе комсомолки из села Привольного. О том, как в конце сорок первого года комсомолка ушла добровольно на фронт. Сначала была санинструктором, потом стрелком, пулеметчицей. Полк попал в окружение. Клавдию взяли в плен. Чудом спаслась от расстрела. Чудом не погибла от голода. Клавдию держали в лагере, пока не вышел приказ отобрать из пленных кто помоложе и покрепче, послать на работы. Втиснули в теплушку, полную пленных и мобилизованных немцами женщин и девушек, повезли. Через границу, чужие государства. Привезли. Горы, горы. Невысокие, с пологими склонами, без конца, без конца, без конца, полыхающие бордовыми и оранжевыми красками! Небо над горами, голубое и нежное. Что за страна? На станциях немецкий разговор, немецкие окрики: хальт, хальт, шнель!

На станциях немецкое начальство, мундиры, свастика. Германия? А по склонам гор и в долинах виноградники. Виноградные лозы гнутся к земле под тяжестью ягод. По склонам гор и в долинах в беспорядке разбросаны селения из глинобитных и каменных хат. На плетнях и на крыльцах, под черепичными крышами, связки пламенно-красного, жгучего перца… Тихо идет по горной тропе, сгибаясь под коромыслом, древняя, в черном, старуха с убитым лицом…

Нет, не Германия.

Это был редкий, почти исключительный случай, что фашисты пригнали Vestarbeiter на работу в Болгарию. В Болгарии своих дешевых рук с избытком хватало. Обычно бесплатных рабочих немцы везли к себе или в те подчиненные страны, где была развитая промышленность. Но, видимо, появились какие-то тайные соображения у немецких хозяев Болгарии, если однажды целый эшелон пленных направили сюда. Видимо, фашисты решили бросить подачку союзникам — кулакам и болгарским помещикам: нате вам даровых батраков!..

Так или иначе, Клавдия с эшелоном пленных очутилась в Болгарии.

Клавдию поместили в рабочий женский батальон, стали гонять на ремонт шоссейных дорог и железнодорожных путей. Была осень, а солнце как встанет утром из-за пылающего золотом и багрянцем кургана, так и плывет по голубому без облачка небу и на западе сядет за другой такой же курган, в таком же багрянце и золоте.

Однажды ремонтниц прислали чинить горную дорогу на высоком перевале. Все вокруг завесил туман. Ничего не видно, кроме разбитого шоссе под ногами да поросшего буками крутого обрыва с одной стороны и стены из гранита — с другой. Когда туман разнесло, глазам открылась гора. Эта гора выделялась среди других гор сияющей белизной снега, величавым простором и памятником в виде туры. Это была Шипка. Клавдия глядела на Шипку, и слезы кипели у нее в сердце. Ведь она хранила Записки! Она уберегла их от обысков, от надсмотрщиц и шпионок в рабочем женском батальоне. От сырости, холода. И как поразительно — Записки были о Шипке!

Ремонтниц не держали на одном месте. По мере надобности посылали туда и сюда.

В одну весну напротив участка, где работала Клавдия, на склоне некрутого кургана старый чабан в огромной шапке из бараньей шкуры, с белой сумой через плечо пас овец. Овцы рассыпались серыми курчавыми катышками по зеленому склону, а чабан играл на волынке.

Ремонт был закончен. Ночью, когда фашисты переправляли по шоссе орудия, произошел взрыв. Десять грузовиков взлетело на воздух.

После, когда Клавдия бежала из лагеря и две недели в поисках партизан скиталась в горах, погибала от лихорадки и голода, ее, ослабевшую, отчаявшуюся, нашел тот чабан с волынкой. Выходил, вылечил и переправил в партизанский отряд, где был начальником его сын, Василь Хадживасилев.

Вот что Клавдия рассказала о том, как попала в Болгарию. Верно, надо бы писать о ее скитаниях и борьбе отдельную книжку.

Но что всего удивительнее: каких только бед и опасностей ни случалось испытывать Клавдии — на войне, в плену, в партизанском отряде, — берегла и сберегла увезенные из дома Записки. Память о России, о доме, о тихой Оке, о соснах с горящими на солнце, как раскаленная медь, стволами, о дружбе с пионервожатой Варей, о барже, увозящей в октябре на рассвете пионеров из Привольного…

— Ни разу, ни разу не выпускала из рук Записок. Только однажды хотела отослать… К вам отсылала… Арсений Сергеевич.

Он резко остановился:

— Изволите шутить?

— Какие шутки, Арсений Сергеевич! На пороге у вашего дома были Записки. Почти что в ваших руках…

Седые брови деда сдвинулись. Ох, Варя знала, что это значит, что сейчас будет!

— Изволите шутить?

— Арсений Сергеевич! Вспомните, приходил к вам человек в сорок девятом… По описанию вижу: вы были…

Что с дедом? Его будто качнуло. Что-то беспомощностариковское внезапно отразилось в лице. У Вари защемило сердце: она привыкла к уверенному деду, крутому дедову характеру, она ужасно испугалась незнакомого стариковского выражения его лица.

— Год несчастий.

— Да, — ответила Клавдия. — Так Василь и понял. Муж мой… Василь…

— Это был он?

…Летом 1949 года в Советский Союз на Сельскохозяйственную выставку приехала делегация из Болгарии. В составе делегации был Василь Хадживасилев из Долины Роз. В те времена в Советском Союзе туризм не процветал, иностранцы приезжали к нам в те годы нечасто, простые советские люди и вовсе мало встречались с иностранцами.

В это время Василь Хадживасилев появился в Москве. У него была целая куча важных и интересных дел и вопросов. Надо обегать великолепную Сельскохозяйственную выставку, богатейшие ее павильоны. Поделиться на встрече со специалистами опытом разведения роз. Съездить в подмосковные показательные совхозы, посмотреть, как прекрасно идет хозяйство, когда есть условия и приложены умение и знания. А как не сходить в Большой театр на лучший, талантливейший в мире балет! А Художественный, где на зеленоватом занавесе одиноко летит белая чайка! А Третьяковка? А московские улицы, а Красная площадь с кремлевскими причудливыми стенами и темными елочками! А памятник Пушкину, у которого в любую погоду положен кем-то букетик цветов! А Мавзолей Ленина! Словом, только под конец своей стремительной, почти сказочной, бессонной от впечатлений командировки в Москву Василь Хадживасилев собрался к полковнику Арсению Сергеевичу Лыкову у Покровских ворот по адресу, написанному дрожащей от волнения рукой жены Клавдии.

«Увидишь Варю, — наказывала Клавдия, — передай: помню, люблю! А что не пишу… так разве расскажешь в письме? Да и где они, неизвестно. Может, тоже стоит дом пустой…»

После войны Клавдия посылала домой, в Привольное, письмо. Что отец и братья погибли, она знала еще на фронте, до плена. «Родная моя, ненаглядная мама! Как ты живешь, моя одинокая?» — писала Клавдия матери. Долго писала, несколько дней. Наклеила на конверте марок, перечитала адрес: «Советский Союз, Рязанская область, село Привольное, колхознице Климановой».

Далеко село Привольное — на Оке, далеко!

Отослала письмо на родину и стала ждать ответа. Месяц, два, три ждала, а там и ждать бросила.

Ответ пришел почти через год. Вернее, не ответ, а вернулся по обратному адресу Клавдии конверт, весь в штемпелях и печатях, с припиской по краю: «Климановых от войны в живых никого не осталось, дом стоит пустой». Подписано: «Начальник районной почты».

Должно быть, начальник, нелюбопытный или боясь проявить любопытство, не распечатал конверт, присланный из болгарского города Казанлыка неизвестной гражданкой Хадживасилевой Клавдией, вернул письмо непрочитанным.

Так Клавдия узнала, что и матери ее нет в живых. Больше никому не писала, пока не выпал мужу случай ехать в Москву…

Василь Хадживасилев пришел в дом полковника Арсения Сергеевича Лыкова под вечер. Пришел справиться, тот ли он полковник Лыков, кого ему надо… Поднялся на третий этаж, позвонил.

— Кто? — послышался за дверью мужской голос.

— Здесь живет Арсений Сергеевич Лыков?

Там помедлили. Затем ключ повернулся, снялась цепочка, дверь открыли. Высокий военный с жесткой щеткой седеющих волос надо лбом стоял на пороге, держа за скобу дверь, и настороженно глядел на вошедшего.

— Вам кого?

— Варю Лыкову, — сказал Хадживасилев.

Военный как будто вздрогнул и не ответил. Не отстранился, по-прежнему загораживая вход в прихожую.

— Варвару Арсеньевну Лыкову, — повторил Хадживасилев, смущенный настороженностью и недружелюбием военного.

— Зачем?

— Одна близкая подруга поручила…

— Варвары Арсеньевны нет, — сказал военный.

— Где же она?

— Умерла.

— О! — невольно вырвалось у Василя.

Все было мрачно — неосвещенная прихожая, замкнутость военного и печальная весть о смерти вожатой Вари, о которой он слышал столько рассказов от своей жены Клавдии.

— Давно ли она умерла?

— Недавно.

Полковник односложно отвечал и смолкал.

— Отчего она умерла?

— От чахотки и…

— И?..

— От чахотки.

Снова наступило молчание. Василь Хадживасилев чувствовал себя связанным, он не свободно говорил по-русски. Почему-то он никак не предполагал смерти пионервожатой Вари.

— У меня к ней письмо, — сказал он.

— От кого?

— Я приехал из-за границы.

Зачем он сказал так? Если бы он объяснил: «Я болгарин, из Долины Роз, возле Шипки». Назвал бы себя! Ах, Василь Хадживасилев, зачем он не догадался себя назвать! Он мог бы захватить с собой Записки! Из осторожности он их оставил в гостинице, думая принести в другой раз, если найдет полковника Лыкова. Показал бы военному тетрадь в красном сафьяновом переплете, все сложилось бы между ними иначе!

— Я зашел узнать… если это вы, мне поручили передать… ей или вам… — старательно подбирая слова, заговорил Василь, от напряжения с особенно нерусским акцентом. — Велели передать из рук в руки…

— Мне не могут ничего передать из-за границы, — перебил военный презрительно, с ледяными иголочками в серых глазах.

— Я ваш друг!

— У меня нет друзей за границей.

Он закрыл дверь. Без хлопка, непримиримо, твердой рукой.

Василь ушел. У Василя было тяжело на душе. Он понял, что угрюмый полковник несчастен. Постойте! А полковник ли он, Арсений Сергеевич Лыков, этот замкнутый, неподступный военный? Ведь он ничего не сказал, кроме того, что Варвара Арсеньевна умерла от чахотки. Решительно ничего больше не сказал военный, ни слова о себе, и закрыл перед Василем дверь, приняв не за того, кем он был. Василь попробовал еще раз сходить по адресу у Покровских ворот. На звонок не открыли.

Пора было уезжать. Василь положил Записки на дно чемодана и увез домой, в Болгарию.