Онлайн чтение книги Тревожный берег
26

Старший лейтенант Маслов стоит перед строем роты.

— Кириленко срочно нужна кровь. Первая группа. Такая группа у меня. Кто еще желает дать свою кровь товарищу Кириленка, прошу сделать шаг вперед!

Необычно это звучит, не по-военному: «прошу…» Шаг вперед делает вся рота. То же самое происходит в это время и в мотострелковой части. Только там рядовой Рахматуллаев допытывается у полкового врача, как фамилия пострадавшего от грозы солдата. Знал, мол, он одного хорошего человека с той станции. «Моя с ним вместе…» И умолкает на полуслове. Не говорить же, что сидел на гауптвахте! Тем более что служба идет нормально. Опять отлично стрелял на учениях, и командир обещал снять взыскание. Рахматуллаев убеждает доктора взять у него кровь. Так убеждает, что доктор в конце концов теряет терпение:

— Вы мешаете мне работать! Вы сдали анализ? Всё. Идите, объявят, подходит ваша кровь или не подходит.

— Мой кровь, товарищ капитан, очень хороший. Горячий кровь! Очень поможет человеку, понимаете?

Доктору хочется сказать этому чудаку: «Спасибо, солдат!», хочется что-то объяснить о группах крови, но времени нет, надо спешить, и потому Рахматуллаев слышит:

— Идите, товарищ солдат!

…В Морское пришел командир пограничников:

— Застава готова сдать кровь!

— Спасибо. Уже достаточно, вполне достаточно. Передайте товарищам пограничникам, сделаем все возможное, чтобы солдат жил.

…На тридцать третий пост Воронин не звонил. Туда уехал Маслов. Знали, что на посту обидятся — так оно и было. Горячился Далакишвили:

— Почему в Морском сдавали кровь, а мы нет?

— Хватит уже, да и всех вас надо возить в Морское или врачей отрывать от дела.

Ответ убедительный, но в глазах Резо обида. Никто не знает его дум: «Почему я не первый, самый-самый первый? В газете бы написали: Резо Далакишвили спас товарища! Еще великий грузинский поэт сказал, что друга спасти — это высшая честь!»

Резо, Резо, опять не повезло тебе!

* * *

Поздний вечер… Открытое настежь окно в сад. Давно погасли на зелени яблонь блики света от окон дома. На кухне не звякает посудой хозяйка, не кашляет на скамейке у дома куряка-дед. И южная ночь осторожно, на цыпочках, подступает, вливая в комнату прохладу, донося цвиризжание цикад.

Андрей и Людмила сидят на старенькой невысокой кровати. Люда склонила голову на его плечо. Короткие, пахнущие свежестью волосы щекочут шею. Она легонько отстраняется и смотрит в темноте на него. Ему кажется, что Люда улыбается. А может, она сегодня все время такая, ласковая, чуткая. «Какие у нее большие, незнакомые глаза и горячие руки!»

— Андрюша… — Она прижимает его голову к себе и перебирает пальцами короткие жесткие волосы Андрея. Он замирает от счастья, он точно боится ее рук, глаз, ее голоса. — Андрюша, о чем ты думаешь? Скажи мне еще раз, что ты меня любишь.

— Люблю, Люда! Тысячу раз люблю!

— Но ты вздыхаешь? О чем, Андрюша? Пусть тебя ничто не тревожит…

— Я хочу тебе сказать…

— Да? Я слушаю, Андрюша.

— Я не хочу тебя обманывать. Понимаешь…

— Чудак! Милый мой чудак…

— Понимаешь, Людмилка… В институт твой я не иду. Мы будем в одном городе. В нашем городе. Ты в институте, а я в училище. Это ведь все равно… рядом, все равно вместе, да?

— Да…. Я почему-то чувствовала…

— Я другим быть не смогу… Ты молчишь?

— Я не молчу. Я сказала: «Да, ты, наверное, другим быть не можешь».

Голубой полумрак. Уже почти ночь. Странное, непонятное молчание…

«Нет, не любит он меня. Не любит… Обидно. Пустота какая-то… О чем он сейчас говорил?.. И зачем? Глупый упрямец. Если бы даже он обманул меня, я бы, наверное, ни о чем и не думала. Странная ночь. Теплая, как зола, южная ночь. Я и он. Он — чужой…»

— Людмилка, знаешь… мне скоро уходить…

— Куда?

— Увольнение… Оно не бесконечно. Да и ребята на точке… Я должен…

— Да, конечно… Детки малые плачут, сами не заснут. Иди, Андрюша. Иди. Посмотри, как сладко твои ребята спят. А им все равно — есть ты или нет.

— Мы увидимся еще завтра… Утром… Будет утро… Что?

— Я ничего не говорю.

«Нет, эта ночь не для него! Не для него! Пусть будет себе на здоровье всю жизнь военным. А я-то было раскисла, разнюнилась: мой солдатик… Мой любимый. Мой суженый. Завтра же утром уеду».

— Да, ты должен быть военным! Так будет у тебя всю жизнь. Все дни и все ночи твои и не твои. Всегда — долг, долг, долг… Для этого надо родиться. Но все равно, поцелуй меня крепко, чтобы я запомнила…

Он слышал и не слышал. Думал и не думал. Ветер шелестел в листве сада, раскачивал ветви и словно досадовал на что-то, взвешивая на ветвях упругую тяжесть созревших плодов, которым пора упасть, а они все не падают, не падают…