Онлайн чтение книги Три повести о чудесах
Глава третья. Чудо на холмах Ямару

1

«Тысяча благодарностей!»

– Сделайте одолжение, Рэйден-сан, подождите немного. Второе лекарство сейчас будет готово.

– Вы очень любезны. Конечно, я подожду.

Аптеку насквозь пропитали запахи: сушеные травы, благовония, камфора, корица. Я еле сдерживался, чтобы не чихнуть. Вдоль стен шли ряды полок с ларчиками, ящичками, коробочками, баночками и флаконами. Каждый сосуд украшал аккуратный ярлык. Склянки с сушеными змеями, ящерицами и диковинными рыбами. Три стойки с бронзовыми весами – от больших до крохотных, с чашкой меньше ладони младенца[12]У японских аптекарских весов имелась лишь одна чашка. Она подвешивалась к штанге с передвижным грузом-противовесом.. В углу на оленьих рогах висели резные амулеты от болезней и злых духов. Один такой отец подвесил над маминой постелью: гнать духов тревоги, беспокойства и помрачения рассудка. Амулет, судя по всему, справлялся неплохо; еще лучше помогало успокоительное снадобье, треть которого составляла настойка женьшеня – для укрепления сил телесных и духовных.

– Как ваша уважаемая матушка? Надеюсь, ей уже лучше?

– Благодарю, Судзуму-сан, ей гораздо лучше. Ваши лекарства и мертвого поднимут!

Я вспомнил дознавателя, свидетелей, допрос – и прикусил язык.

– Отец всё время проводит с ней, – молчать было бы невежливо, и я сменил тему. – Сказал: не отойду от постели, пока ты не поправишься! И не отходит, держит слово.

Я гордился отцом. Другой бы разозлился на жену за обвинение, видеть бы её не захотел! Побил бы, наверное. Я бы точно побил, не выдержал. А то и развелся, отослал бы к родственникам. Много ли труда? Написал разводную записку да и вручил жене или мужчине из её семьи. Кыш отсюда! Другую найду, смирную. Отец же – само благородство. И мама оттаивать начала: пришла в себя, не шарахается от мужа, не кричит. Плакать перестала… Ну, почти. Я же вижу: иногда украдкой косится на отца, как на прирученного волка. Опасается. Вроде свой, а вдруг цапнет? Зверь всё-таки. Мало ли что ему в голову взбредёт?

Ничего, пройдёт. Два-три дня – и всё наладится.

– Ваш отец, Рэйден-сан – пример для подражания! Боги подарили вашей драгоценной матушке редкую удачу. Любая женщина была бы счастлива иметь такого мужа. Говорите, всё время проводит с женой? А как же служба?

– Господин Хасимото дал отцу отпуск.

– О, какое счастье!

– Пять дней. Чтобы уладить семейные дела.

– Сам господин Хасимото! Вижу, вашего отца ценят на службе. Как хорошо, что он может посвятить себя больной жене! Раньше-то он всего себя отдавал больной матушке… Уладить дела? Теперь, кроме лечения досточтимой Хитоми-сан, улаживать ему больше и нечего. Живи да радуйся! Я правильно понимаю?

– Так и есть.

– А Хитоми-сан идёт на поправку! И дело закрыто…

– Закрыто, – согласился я. – Личность моего отца подтверждена. Обвинение в сокрытии убийства отклонено, дознаватель Сэки составил оправдательную грамоту…

– Чудо! Просто чудо!

Аптекарь Судзуму всплеснул рукавами синего лекарского кимоно. Его круглое, блестящее от пота лицо лучилось улыбкой:

– Я сразу подумал: это недоразумение! Досадное недоразумение! Рад, что всё разрешилось благополучно. Надеюсь, Хитоми-сан скоро поправится, и на этом беды вашей семьи закончатся.

Он обернулся к задней двери, завешенной циновкой:

– Теруко-тян! Ты что, заснула? Отвар готов?!

– Уже отцедила! – прозвенел за циновкой девичий голос. – Несу!

Мигом позже в проёме возникла Теруко, дочь лекаря. В руках ее исходила паром большая склянка. На год младше меня, порывистая и быстрая, словно весенний ветер, Теруко-тян была чудо как хороша. Даже простое хлопковое кимоно с узором в виде речных ив смотрелось на ней лучше шелкового. Теруко-тян была главной причиной того, что меня не приходилось дважды просить сбегать в аптеку – я вызывался сам.

Вручив склянку отцу, Теруко поклонилась мне. Стрельнула глазами: по-особенному, как умеют только девушки. Неужели я ей тоже нравлюсь?

– Сто раз говорил тебе: закрывай отвар крышкой! Выдохнется!

Аптекарь плотно закрыл склянку, поглядел варево на просвет и кивнул с удовлетворением. На дочь он ворчал больше для порядка.

– Снадобье для вашей матушки. Вот, часы приема, порции…

Он вручил мне листок шершавой рисовой бумаги, исписанный столбиками иероглифов. Прочесть их всякий раз было настоящим подвигом: каллиграф из Судзуму был ещё тот! Ничего, я наловчился.

Отец говорил: это у всех лекарей так.

– Покорнейше благодарю, Судзуму-сан, – благодарил я аптекаря, но поклонился обоим: и ему, и дочери. Теруко зарделась, а у меня сердце полыхнуло жарким костром. – У нас дома есть ваши ценные указания. Мы в точности им следуем.

– Ничего, лишняя копия не помешает. Вдруг одна затеряется?

– Ещё раз спасибо за заботу. Мне, право, неловко…

Отчаянно стыдясь, я достал деньги – жалкие медяки. Всё ушло на лечение бабушки, а потом на похороны. Жалованье у стражи, как верно заметил Честное Дерево, ещё когда будет! Скорей бы уже меня на службу взяли!

– Боюсь, тут недостаточно. Как только отец…

Аптекарь замахал на меня руками:

– Не извольте беспокоиться, Рэйден-сан! Ваша семья – мои постоянные клиенты. И потом, вы столько всего пережили в последние дни… Боги проклянут меня, если я не сделаю вам скидку! Вы мне ничего не должны, забудьте.

Медяки, звякнув, исчезли в ящичке под прилавком.

– Тысяча благодарностей, Судзуму-сан!

– Всегда рад помочь. И не забывайте о моих рекомендациях! Лекарство давайте в точности так, как я написал!

– Да-да, конечно…

Прежде чем уйти, я успел перекинуться взглядом с Теруко. Вы не поверите, но она мне подмигнула. Слово чести, подмигнула! В присутствии отца, да! Вот я и думаю: это хорошо или нескромно? Наверное, для меня хорошо, а для девушки её лет нескромно.

Какой всё-таки добрый человек аптекарь Судзуму! Добрый и отзывчивый. Жаль, бабушку вылечить не удалось. Но бабушка уже была совсем старенькая. Зато мама идёт на поправку!

А какая у аптекаря Судзуму чудесная дочь!

2

«Лотос в пруду»

Я проснулся в холодном поту.

«Вор! Он украл моего мужа! Вяжите его!»

Нет, приснилось. Кошмар.

В спальне родителей было тихо. Ну, если не считать отцовского храпа. Дом у нас маленький, все слышно. Перегородки не спасают, да и чему там спасать? Рейки, бумага. Раньше, еще до того, как бабушка слегла, отец с матерью спали в своей комнате, а я – в бабушкиной, вместе с ней. Потом отец перебрался к бабушке, чтобы ночью следить за ней. Воды подать, ночной горшок или ещё что. К маме я перебраться не мог, потому что вырос – неприлично взрослым сыновьям делить комнату с нестарой ещё матушкой. Отец – другое дело, бабушка-то старенькая! Пришлось выдворить О-Сузу из её каморки, отселить в дощатую пристройку у дровяного навеса. Замазали стены штукатуркой, от сквозняков, а я занял жилище служанки. Там было тесно: циновку бросил, изголовье пристроил, и всё, спи как в гробу. Ничего, я не жаловался, я же понимаю. Футоны[13]Матрас, набитый хлопком и шерстью. дорогие, отец только для бабушки один купил: ей на твердом нельзя.

Нельзя было . Никак не привыкну. Третий день как вернулся обратно, в бабушкину комнату, а все чудится: я маленький, сопливый, а она тут спит, рядом. Дышит, ворочается. Кашляет. Мы с ней, а родители вместе.

«Прочь! Не прикасайся!»

Это что, мне теперь все время будет мерещиться?

За день я намаялся: чинил забор, чистил колодец, подреза̀л сухие ветви сливы. Прибил новые доски в стенках отхожего места – старые подгнили. Сбегал в продуктовую лавку, где нам давали в долг, притащил оттуда корзину овощей. Долговязый Тору, хозяин лавки, даже расщедрился на кувшинчик дешевого саке для отца. Сказал, подарок. В честь чего, спросил я. А он ухмыляется: «В честь благополучного разрешения дела!» Дело, значит. Все уже знают, чешут языки. Ну и ладно, нам стыдиться нечего.

У нас оправдательная грамота. С красной печатью, вот.

«Убийца! Мой муж убийца!»

Спать хотелось, сил нет. Но едва я закрывал глаза, как в уши лезли вопли матери – и я подскакивал как угорелый. Руки тряслись, правда. Лежу, смотрю в потолок, вслушиваюсь: тишина. Зажмурюсь, расслаблюсь: кричит. И ведь знаю, что она не кричит, а вовсе спит…

Никакой отец не убийца. В смысле, не убитый. Что я, своего родного отца с чужим человеком перепутаю? И соседи признали, и сослуживцы, и господин Сэки. У господина Сэки глаз наметанный! Тут все ясней ясного. А то, что мать ошиблась, так это от смятения чувств. Намучилась она, пока бабушка хворала…

А если не ошиблась?

Я так и сел. Нет, отец – отец, спору нет. И все же, что если мама не ошиблась? Что если она устроила это нарочно?!

Негодяй! Бесчестный мерзавец!

Я хлестнул себя по щеке. Хлестнул по другой. Где твоя сыновняя почтительность?! Обвинить мать, которая тебя, подлеца, родила, в том, что она ложно обвинила отца…

Ложно. Обвинила.

Зачем?

Родители в последнее время часто ссорились. Уже и меня не стеснялись: кричали друг на друга. Отец даже руку на мать поднял, когда она сказала… Нет, не буду я повторять, что она ему сказала. Раньше он её никогда не бил, только грозился, что прибьёт, а тут не сдержался. Кто же сдержится, если тебе прямо в лицо, гадкими словами, про тебя и твою досточтимую родительницу…

Нет, не буду. Лучше язык откушу.

Ну, допустим, обвинила. Ложно. С какой целью? Обвинение-то не подтвердилось! А если бы подтвердилось? Если бы господин Сэки так и объявил во всеуслышанье:

– Торюмон Хидео! Вы вовсе и не Торюмон Хидео, а некто другой! Всякий честный человек на вашем месте обязан был сделать заявление о фуккацу, доброй волей явившись в службу Карпа-и-Дракона! Вы же пытались скрыть это самым подлым образом! Хотели занять место Хидео-сан, да? Украсть его службу и семью? Положить его жизнь себе за пазуху?! То, что Хидео-сан убил вас, никоим образом вас не оправдывает. Напротив, отягощает вашу вину, злодей вы бесчестный…

Я вытер лоб. Зябко, а я потею.

Это значит, никакой оправдательной грамоты. Это значит: арест, суд. Всем известно, чем у нас суды заканчиваются. Отца изгонят из Акаямы, лишат самурайского статуса. Если повезет, велят вспороть себе живот. Лучше мертвым, чем изгнанником. Откажется делать сэппуку – отправят на Остров Девяти Смертей, помирать от голода, холода и диких зверей. Казнить-то у нас давно не казнят. Какому палачу охота свое тело казненному отдавать? Карма не разбирает, по закону ты убил или в темном переулке! Этак никаких палачей не напасешься, и преступникам одна радость вместо наказания…

Говорят, в первые годы Чистой Земли судьи с ума сходили. Смотрят: палач злоумышленника к кресту приколотил, выждал, сколько положено, копьем пырнул – и стоит, хихикает. Три дня подряд хихикает, пока дух убитого новое тело обживает. Над законом хихикает! Ну, потом разобрались, приспособились.

«И вы готовы сделать официальное заявление?»

«Да!»

За тяжкие преступления карают всю семью. А за сокрытие фуккацу? Нет, семью не тронут, пощадят. Отец сгинет, мама останется при доме, имуществе. Как-никак, крыша над головой. Жалованье отцовское, конечно, платить перестанут. Отставные выплаты? Нет, отец не отслужил тридцати лет. Может, все-таки назначат? Хотя бы пятнадцать коку?! Десять?! Семья лишилась кормильца…

«Два года не всходила луна над ущельем в горах…»

Неужели мать собралась замуж? Во второй раз?! И что, кто-то есть на примете? Просто я не знаю, да? И отец не знает? Ссорились, она его обвиняла, попрекала бабушкой. Кричала, что это не жизнь, что лучше умереть…

Подставить отца. Сохранить дом и нажитое.

Взять второго мужа.

Да что же это?!

Этому стихотворению научил меня настоятель Иссэн. Я долго не понимал его смысл. Думал: если ты мудрец, во всем видишь чистую красоту. Настоятель улыбался, отмалчивался. Вот, теперь понял. Сам понял, без разъяснений.

Если ты болван, ты и под цветущей сакурой в дерьмо вступишь.

Зачем я только проснулся?!

3

«Ухо и сердце»

Сбив, хлёст, перехват. Сбив, хлёст, перехват.

«Пьяная гейша расчесывает волосы».

Ноги, ноги! Для гейши главное – ноги. Скользим вправо, влево. Уклоняемcя, не стоим столбом! Так учит Ясухиро-сенсей. Плети – по кругам, ноги – по кругам. Движение – течение реки, оно не должно прекращаться. Стоячая река – болото, трясина…

Я споткнулся и едва не упал. Сенсей запрещал выравнивать или чрезмерно утаптывать площадки для занятий боевыми искусствами: в додзё[14] Додзё – «Место, где ищут Путь», помещение для медитаций и духовных практик. Позднее зал для занятий боевыми искусствами. или дома, без разницы. Когда на тебя нападут, говорил он, ты что, потребуешь у врага сперва убрать гальку с берега и замостить грязь булыжником? Я тебя спрашиваю, колченогий!

Нет, сенсей, не потребую. Просто споткнусь и получу по шее.

Усердие – мать победы. Кто тут собирается в стражники? Ты, Гром-и-Молния? Ага, я. Тогда учись справляться со злоумышленниками. Ходи веселей, лотос в пруду! Не ленись! Двойка справа, двойка слева, перехлёст. Слева, справа, перехлёст. Вдогонку, навстречу, снова вдогонку…

«Монах спускается с гор».

Спускается, а не летит кубарем!

Когда я назвал себя бестолочью в сотый раз, плети снизошли, запели. Они летали вокруг меня, сливаясь в мерцающие призрачные круги. Я махал ими с наслаждением, словно веером в жару обмахивался. Босые стопы сами нащупывали каждую выбоину, каждый бугорок…

Ф-фух!

Опустив плети, я повёл затекшими плечами. Кажется, недурно. Вот только случись драка, никто не даст мне размяться, подготовиться и вспомнить все мудрые поучения Ясухиро-сенсея до единого. В бой ныряешь сразу, как со скалы в море. Прыгая, главное – не свернуть себе шею. Дерясь, главное – не убить кого-нибудь. В занятиях главное…

Думаю много. Ум в голове не помещается.

Оттого и дерусь скверно.

Про скалу и море – это как про лотос и пруд. В смысле, не я сочинил. Повторяю чужие слова. Ну и что? Настоятель Иссэн учит: «Если ты согласен с чужой мудростью – это твоя мудрость. А если не согласен – не всё ли тебе равно, кто это сказал?» А с сенсеем я полностью согласен.

Ха! Попробовал бы я с ним не согласиться!

Утро выдалось ясное, тёплое. Туман рассеялся ещё на рассвете. Лучи солнца – нежаркие, ласковые – гладили забор и крышу. Золотили листву деревьев, проникали в беседку, с любопытством ощупывали соломенное чучело, прятавшееся там от дождя.

Я вытащил чучело наружу. Насадил его на кол, что торчал из земли в дальнем углу площадки. Отошёл, прикинул расстояние. Длинной плетью надо доставать с запасом. Короткой, с передней руки – на пределе.

«Обезьяна срывает орех».

Щёлк! Щёлк!

Из чучела полетели клочья сухой соломы.

Щёлк – плечо. Клац – бедро. Хлоп! За «хлоп» я бы удостоился нагоняя от сенсея. Нагоняй – это взгляд. У мастера Ясухиро глаза – щелочки. Посмотрит, ничего не скажет, а ты уже от сраму сгорел. Пастух овец лучше пасет! Сейчас я сам себе сенсей. Считай, один взгляд получил. Щёлк! Клац! Бедро, плечо. Лицо, локоть…

Хлоп. Локоть!

Хлоп. Локоть, я сказал!

«Бог грома бьет в барабан»!

Удары рукоятью – моё больное место. Берешь плеть за «хвост», наматываешь два витка на ладонь. Лупишь рукоятью, как земледелец молотильным цепом. А я луплю, как прачка мокрым полотенцем.

Тресь!

Солома взлетела искрами серо-жёлтого фейерверка. У чучела отвалилась левая рука. Теперь придется делать новое чучело.

– Молодец.

Отец стоял под сакурой на безопасном расстоянии. Прищурился, склонил голову набок. Как он подошёл, я не услышал. Давно он там стоит?

– Силы много. С избытком.

Он вышел из-под дерева, протянул руку. Я отдал ему малую плеть. Отец взвесил её на ладони, взмахнул для пробы. Опустил, отвернулся. На щеках его заиграл легкий румянец. При всём моём к нему уважении, за отцом не водилось славы великого бойца. В детстве, случалось, он давал мне уроки, но с годами перестал: смущался.

– Упражняешься? Это хорошо.

– Вы слишком добры ко мне.

Склонившись в поклоне, я поблагодарил его за похвалу.

– Мне кажется, ты редко посещаешь додзё Ясухиро-сенсея. Почему?

Я промолчал. Отцу не хуже меня известно, почему.

– Тебе стыдно?

– Угу, – кивнул я.

– Мы не всегда можем заплатить за твои посещения?

Я внимательно изучал грязные пальцы своих босых ног.

– Сенсей когда-нибудь требовал с тебя плату? Напоминал о ней?

– Нет.

И мне стыдно вдвойне, хотел добавить я.

– Самое постыдное – не знать стыда. Стыдящийся – добродетелен. Так говорили предки. Может быть, он велел тебе не приходить, пока наша семья не вернет долг?

– Нет. Но…

– Говори.

– Отец, вы же сами всё знаете!

– Допустим, знаю. Но я хочу услышать это от тебя.

– Зачем?

– Самурай должен уметь сражаться. Но еще он должен уметь внятно выражать свои мысли. Тогда и сражаться придётся реже, уж поверь моему опыту.

Раньше отец был немногословен. Что толкнуло его ко мне? Развязало язык? Ну да, смерть матери, обвинение, а потом и болезнь жены. Мужчина в таком случае тянется к мужчине. На его месте я бы тоже потянулся к сыну.

Я вздохнул.

– Ваш досточтимый дед, мой прадед, Ивамото Йошинори, оправдывая свою славную фамилию[15] Ивамото – Основание Скалы., основал школу воинских искусств «Дзюнанна Йосеи»[16]«Дзюнанна Йосеи» – гибкий импульс, энергия гибкости, гибкая сила.. К сожалению, у него не было сыновей, только дочери…

Прадеда я не застал. Он умер до моего рождения. В детстве Ивамото Йошинори был для меня не живым человеком – и даже не легендой или примером для подражания. Он был упущенной возможностью. Ну что ему стоило поручить школу моему отцу? Нет сына-наследника? Подожди, пока дочь родит тебе внука! Глядишь, и мы сейчас жили бы побогаче, и я бы непременно выбился в мастера. Позже я вырос и понял, по какой причине Ивамото-сенсей поступил так, как поступил.

– Старшая из них, моя почтенная бабушка, как женщина, не могла унаследовать школу, даже если бы владела искусством своего отца. Впрочем, Ивамото-сан любил дочь и дал за ней хорошее приданое…

Отец кивнул. Он никогда не рассказывал мне о тех временах, но я знал от матери и О-Сузу, что в начале семейной жизни мои родители бедствовали куда больше нынешнего. Им даже жить было негде: отец ночевал в казармах, а мать – у замужней сестры. Она стеснялась оставаться у своих родителей, не желая быть им обузой, и не имела возможности переехать к родителям мужа из-за нестарого ещё свёкра. Про свёкров, живущих с молодыми невестками, сплетни росли без полива, как бурьян под забором. Если бы не помощь бабушки, сохранившей и приумножившей свое приданое… К тому времени, как отец получил повышение и ему разрешили оставить казармы, бабушка овдовела. Она говорила мне, что перебралась к нам, желая дожить век вместе с сыном и невесткой. На самом деле это мы перебрались к ней, в её дом – купить или построить собственное жилище наша семья не смогла бы.

– Уходя на покой, он передал школу своему лучшему ученику…

– Ты знаешь его имя?

– Ясухиро Сейичи, отец нынешнего главы школы Ясухиро Кэзуо. В семействе Ясухиро по сей день хорошо помнят, что сделал для них мой прадед. В школе на алтаре всегда жгут воскурения в память об Ивамото Йошинори. Сенсей относится к нашей семье с большим уважением и признательностью. И я считаю, что мне…

– Продолжай.

– Мне недостойно этим пользоваться!

Отец замолчал надолго. Я даже успел немного погордиться столь складным ответом.

– Хороший ответ, – отец слышал мои мысли. – Честный, правильный. Но у каждого листа бумаги есть две стороны. На них могут быть разные записи. Ты не желаешь унижать нашу семью? Память прадеда? Очень хорошо. Но не унижаешь ли ты своего сенсея?

– Я? Чем?!

– Ты избегаешь его додзё?

– Да!

– Потому что мы не можем заплатить?

– Да!!!

– Разве этим ты не оскорбляешь его?

– Оскорбляю? Я?!

Ударь меня отец, я был бы удивлен меньше.

– Ты выставляешь уважаемого Ясухиро, пусть и ненамеренно, корыстным человеком. Стяжателем, который учит ради денег, и только ради денег. А если он учит тебя ради памяти твоего прадеда? Не крадешь ли ты у него возможность почтить Ивамото Йошинори доступным ему способом? Отплатить наставнику обучением его правнука, угодившего в трудные обстоятельства? Ведь не всё в этом мире меряется деньгами, правда?

У меня отвисла челюсть. Такое никогда не приходило мне в голову!

– Вымой ноги, – велел отец. – Надень выходное кимоно. И не забудь простую одежду для занятий. Мы идём в додзё семьи Ясухиро. Да, ещё… Напиши мне иероглиф «хадзи».

– Где написать?

– В воздухе. Возьми плеть и напиши.

Я повиновался.

– Хадзи, – отец повторил мой жест. Взгляд его пронзал меня насквозь, – означает «стыд». Он состоит из двух частей: ухо и сердце. Знаешь, что такое стыд? Это когда ухо не слышит голос сердца.

Нет, подумал я. Стыд, мой досточтимый отец – это когда я, преданный сын и наследник, хочу рассказать тебе о гнусных подозрениях, касающихся твоей жены и моей матери. Хочу, должен и не могу. Язык не поворачивается. Вот это стыд, да. Сердце говорит, ухо слышит, разум требует.

А язык, изменник, заледенел.

Впервые я пожалел о своем совершеннолетии. С ребенка и спрос никакой.

4

«Записки на облаках», сделанные в разное время монахом Иссэном из Вакаикуса

Люди привыкают ко всему, даже к жизни в раю.

Привыкли и мы. Приспособились.

Многое изменилось к лучшему. Я говорю не только о войнах. Например, сошло на нет убийство новорожденных. Его стыдливо называли «когаэси» – «возврат ребенка» – намекая, что дитя не просто убили сразу же после рождения. Дитя вернули в мир богов и духов, что, согласитесь, совсем иное, можно сказать, благородное дело. Так или иначе, младенцев, по большей части девочек, быстро перестали душить платком. Семьи, не желающие кормить лишний рот – или не имеющие такой возможности – столкнулись с куда худшей заботой. Отец или мать, придушив новорожденного, в течение трех дней превращались в слюнявых идиотов, ходивших под себя и громким плачем требовавших молока. Кормить их было дороже, чем младенцев, а прикончить обузу означало самому утратить разум.

«Возврат ребенка» приобрел новое значение.

Детей, от которых хотели избавиться любой ценой, теперь оставляли в лесах, оврагах и болотах, чтобы их там сожрали дикие звери. Такие поступки напоминали азартную игру с непредсказуемым исходом. Если ребенка съедал волк, для родителя, отнесшего дитя в чащу, все заканчивалось благополучно. Убийство засчитывалось волку, а на животных дар будды Амиды не распространялся. Но если младенец умирал не в волчьей пасти, а от ночных холодов и отсутствия пищи…

Тогда убийство засчитывалось человеку, бросившему дитя в глухом месте. И «возврат ребенка» происходил немедленно, сокрушая убийцу.

При этом голодная смерть преступника, сосланного пожизненно на Остров Девяти Смертей, не засчитывалась как убийство судье, вынесшему приговор – или стражникам, доставившим злоумышленника на остров. Попыток объяснить все эти кармические сплетения, установить точные внутренние связи и закономерности, было множество. И что же? Они терпели крах одна за другой. На любое правило сразу находилось исключение.

Как писал святой Гокэнку:

Нашлись и такие, кто захотел использовать дар Амиды в корыстных целях. История мести самурая Хатано Тадаоки – вероятно, первого случая кровной мести после нисхождения Чистой Земли – легла в основу популярной пьесы театра Но «Чудо на холмах Ямару». Позвольте ничтожному монаху напомнить вам эти блистательные строки:

Сцена 1

Хор:

Хатано Тадаоки:

(выходит на авансцену, раскрывает веер)

(закрывает веер, поднимает чашу. Танцует, пьет)

Сцена 2

(проходит на середину сцены, становится напротив Хатано)

Хатано Тадаоки:

(убивает Исэ, забирает его маску и превращается в убитого)

Исэ Такаёси:

(обходит сцену, стуча в барабан)

Хор: