Онлайн чтение книги Три весны
Весна первая

1

Ребят вынесло к Зеленому базару. Стояла ранняя весна. Теплый ветер гонял по улицам пьяные запахи талой земли. А над рогатками карагачей и пирамидальных тополей искрилось солнце, и сонные верблюды подставляли ему клочкастые бока.

Из чайханы густо тянуло чадом. Чайхана гудела многоголосо, звенела пиалами. Ванек не утерпел, приподнялся на цыпочках и через решетчатое окно увидел бородатых смуглых людей в тюбетейках и пестрых халатах. И с нарочитым равнодушием шмыгнул вздернутым носом:

— Чай дуют.

— Шашлыки жрут, — сказал Алеша, с трудом глотая вязкую слюну.

Они вышли к торговым рядам. У кулей с картошкой, у пестрых мешочков с красным перцем и семенами скучали люди. Покупателей почти не было. Это ведь не осень, когда со всей округи свозят на базар арбузы, яблоки, дыни.

Ребята неторопливо шли вдоль рядов, провожаемые ленивыми взглядами торговок. Ребятам было наплевать и на перец, и на арбузные семечки. Алеша и Ванек завернули на базар случайно, от нечего делать. Просто он оказался у них на пути.

Дойдя до конца торговых рядов, повернули к выходу. И тут столкнулись с Федей, кругленьким, смуглым учителем Федором Ипатьевичем Гладышевым. Он удивленно и часто захлопал ресницами. Торжествующе усмехнулся и цепко ухватил Ванька за рукав спортивной куртки:

— Плануете?

Федор Ипатьевич был рад такой неожиданной встрече. Будто ребята очень уж дороги его сердцу! Будто не видел он их много-много дней.

А Ванек не радовался Феде. Ванек норовил улизнуть и тянул виновато:

— Что вы, Федор Ипатьевич…

— Плануете, — повышая свой тонкий, певучий голос, настаивал историк. — Я угадал.

Плановать — значило не ходить на уроки. Кто-то когда-то пустил в оборот это словцо, и оно прижилось в школе.

Федя не спеша достал дешевую папироску, разминая покатал ее в коротких пальцах. И смачно пыхнув дымом, повторил:

— Я угадал, — и потащил ребят к трамвайным путям, за которыми начинался небольшой скверик, густо поросший молодыми кленами и акацией. Здесь он остановился и с укоризной посмотрел сначала на Ванька, потом на Алешу. Мол, как же это вы, а? Ученики выпускного класса!

И ребятам стало жаль самих себя. Ванек не выдержал, тоскливо протянул:

— Если б не приступ у химички… Ведь «скорая» ее увезла…

— «Скорая»? И давно? — Федя откусил мундшук папироски и шумно выплюнул.

— Утром, — невесело ответил Алеша. — Говорят, часов в одиннадцать. А точно мы не знаем.

— Так-так… Приступ?

— Валерьянкой поили.

— А если я вам скажу, что сидел с нею рядом в учительской. Полчаса назад, а?

— Мы ничего не знаем…

— Ой, Мышкин!

Мышкин — фамилия Ванька, и она у него, как у всех, — одна. А имени два. Для одноклассников он Ванек, а для всех прочих — Мишка. Мишка Мышкин! Звучит здорово. Но Ванек ему больше подходит. По крайней мере, так считают ребята.

— Значит, вы все расскажете и нам влетит? — упавшим голосом спросил Ванек.

— У каждого свой долг перед обществом, — убежденно проговорил Федя.

— Это правильно, Федор. Ипатьевич, — согласился Алеша, щурясь от ослепительного солнца. — Я не пойму лишь одного: и чего нас потащило сюда! Будто мало других мест.

— А куда б вы пошли? — с интересом спросил Федя.

— У каждого свои места, — уклончиво ответил Алеша.

— Я не Иосиф Флавий.

— Не очень понятно, Федор Ипатьевич, — несколько осмелев, проговорил Ванек.

— Учи историю, Мышкин, все поймешь.

Алеша соображал: зачем Федя так поспешно вывел их в сквер? Уж не для того, чтобы читать мораль. Это он мог сделать и на базаре.

— И все-таки куда б вы пошли? — снова спросил Федя.

— По терниям — к звездам! — торжественно произнес Алеша.

— Это уже нечто стоящее!

Алеша приободрился и пристально посмотрел на Федю. На большую и круглую, как арбуз, его голову. На узкие плечи.

— На площади рубят лозу! — сказал Алеша.

Федя встрепенулся, живо заблестели серые глаза. Он сам служил когда-то в коннице. И еще говорили, что дома у Феди есть настоящий красноармейский клинок и сабля с черными арабскими письменами.

— Мелкое плутовство. Шулерство, мой юный друг.

— Должны рубить, Федор Ипатьевич.

Ребята понимающе переглянулись и молча зашагали прочь. А Федя посмотрел им вслед оторопело, совсем по-мальчишески.

— Куда же вы? Постойте! Мне нужен ответ на один вопрос. На чрезвычайный вопрос… Я иду с вами!

— По четвергам рубят, — твердо сказал Ванек.

— Но сегодня среда.

— И по средам, и по субботам.

— Я знаю: вы — обманщики, но, признаться, мне хорошо с вами. Честное слово. Уроков у меня больше нет. А дома скверно, — устало поморщился Федя. — Вам тоже бывает когда-нибудь скверно?

— Еще как! — вздохнул Ванек. — Сейчас, например.

— То-то и оно. А у меня сегодня такой день! Такой день!..

Рубки, конечно, не было. Втроем они пересекли безлюдную площадь, расчерченную утоптанными, успевшими подсохнуть тропками. И Федя молча показал на новое здание железнодорожного вокзала, что виднелось в конце проспекта.

Позванивая, туда ходко катился полупустой красно-желтый трамвай. Там тупик. Трамвай, скрежеща колесами и искря, сделает разворот и снова уйдет вверх, к горам. К самому Головному арыку, где сжатая гранитными плитами шумит и пенится вода.

«Хорошо бы прокатиться», — подумал Алеша. Но денег на билет не было ни у него, ни у Ванька.

— Идемте к вокзалу, — сказал Федя. — Или вы в школу? Да-да, вам нужно сейчас в школу.

— Нет. У нас контрольная по химии. А мы не готовы.

— Ясно. Боитесь получить «плохо». Эх, вы, герои! Выпороть бы вас как следует.

Потом они долго, словно на экскурсии, разглядывали новое здание вокзала с его непривычно огромными, полыхавшими на солнце окнами, с массивными дубовыми дверями, с электрическими часами у входа. И Алеша сказал:

— Здание строили вредители. Видите вон ту трещину, которая в самом центре?

Федя усталыми, тусклыми глазами поглядел на черную змейку трещины, подошел поближе, еще поглядел, склонив лысеющую голову набок.

— Ты уверен? — медленно, как бы нехотя, спросил у Алеши.

— А пошто щель? — вопросом ответил Ванек.

— Законное любопытство.

— Сначала было все как надо, а тряхнуло землетрясение… — увлекаясь, продолжал Алеша.

— Да, да. А хотите, я угощу вас обедом? — мягко предложил Федя. — Хотите?

— Не стоит, — сказал Ванек, забегая вперед.

Ребята прошли в небольшой ресторан при вокзале. Остановились в растерянности. Им никогда не приходилось бывать здесь. Седобородый швейцар неотступно наблюдал за ребятами, пока не понял, что они с Федей.

В ресторане было бело от скатертей, салфеток и шелковых портьер на окнах. Было так удивительно чисто, что ребята положили руки на стол и тут же отдернули их, будто ужалились. А Федя весело засмеялся, подмигнул:

— Да вы что!

Он долго рассматривал меню. А когда подошла официантка, заказал всем по борщу и котлете. И еще две бутылки пива.

— Как вы насчет жигулевского? — спросил он.

Ребята только усмехнулись. В душе они были очень рады Фединому заказу и еще больше тому, что пришли сюда.

Когда принесли пиво, Федя налил стакан и взял его двумя руками.

Потом он осторожно, боясь расплескать содержимое, поставил стакан, но снова поднял и выпил пиво залпом.

— Сегодня ей было бы сорок. А была она рыженькая и светлоглазая. Комбриг Чалкин подарил ей браунинг, маленький, с костяной ручкой, да, — Федор Ипатьевич вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Кто это? — после паузы шепотом спросил Алеша.

— И немножко картавила. Это мне нравилось в ней, да и не мне одному… Любил я ее, мои юные друзья. А она подшучивала надо мной. Веселая была, озорная. Да что там. А пуля ей прямо в переносье… Вот сюда.

— Сразу насмерть? — зачем-то спросил Ванек.

— Боги бессмертны, — задумчиво, с заметным внутренним напряжением сказал Федя. Его взгляд погас. А может, это и не взгляд помрачнел, а всего-навсего набежало на солнце облако, и все вокруг утратило свои яркие, весенние краски.

— Читайте газеты. Там все расписано, ребята. Как в гороскопе, там ваши судьбы на двадцать лет вперед. Бомбы сегодня падают на Мальту, а в Абиссинии расстреливают детей. И это не так уж далеко. Совсем недалеко, — продолжал Федя, — Богам потому и не страшна смерть, что они никогда не жили. Люди, создавшие их, умирают. А боги живут.

— Живут, — отозвался Алеша.

Ванек осовело хлопал ресницами, не понимая, о чем говорит учитель. Нет, Федя недаром заставлял его учить историю. А Ванек не хотел. Ванек давно уже страстно мечтал стать футболистом. У него сильный удар левой. И еще у него будет лошадь, и поедет Ванек развозить саксаул по городу, как это делает сейчас его отец.

Алеша же, слушая Федю, думал о том, что приятно вот так сидеть в ресторане, видеть себя в зеркалах, следить за суетой улыбчивых официанток и слушать, слушать Федю. А рассказывает он совсем не то, что на уроках. Ну разве так скажет в школе о бессмертии богов! Это же — вещь, как любит говорить Костя. Стихи Блока.

— А где гуси? Те самые гуси… — обидчиво прошептал Федя. — Где они? А ваш Петька Чалкин… Что он соображает, в самом-то деле!

Алеша посмотрел на учителя и улыбнулся. Федя прав: Петька больше форсит. На грудь значков понацепил, от ГТО до «Ворошиловского стрелка» — все есть. И еще Чалкин ребят на приеме в комсомол срезает. Вопросы-то задает какие! Кто секретарь компартии Чили? Кто — Аргентины? Сам где-то вычитает и спрашивает. А если ему не ответишь, тут же объявляет: политически безграмотен, воздержаться.

— Гуси спасли Рим, — наклонившись к самому Алешкиному уху, доверительно сообщил Федя.

2

Алеша жил за вокзалом, на далекой улице Болотной.

В школу ходил по железнодорожному полотну или вдоль неширокого грязного ручья, у которого в беспорядке толпились приземистые, обросшие бурьяном избушки. Здесь не было ни дворов, ни огородов — все перемешалось, переплелось, запуталось.

Эту окраину кто-то назвал Шанхаем, и имя прижилось. Никто не смог бы с уверенностью сказать, что было здесь от известного китайского города, но в России так не селились.

Ванек и Костя тоже жили в Шанхае, но рядом с вокзалом, у саксаульной базы, высокий забор которой начинался сразу же за переездом. В этой части Шанхая уже наводился кое-какой порядок. Из глинобитных избушек люди переселялись в каркасные дома, а сами дома имели хоть маленькие, но приусадебные участки.

Шанхай был совсем молодым. Пустырь здесь стали застраивать в тридцатые годы, когда после нескольких неурожайных лет крестьяне потянулись в города.

Алешина семья приехала в Алма-Ату из Сибири всего три года назад. И ей пришлось селиться на дальнем краю Шанхая, в крохотной избушке с одним подслеповатым оконцем. Избушка стояла на болоте, в подполье была вода и водились зеленые пучеглазые лягушки.

Мать у Алеши умерла, и теперь он жил с отцом и младшей сестренкой. Всем верховодила древняя бабка Ксения, мать отца. Она варила обеды, обычно картошку и постные борщи.

Отец работал на складе километров за пять. На работу и с работы ходил пешком и так уставал, что рад был приткнуться где попало и уснуть.

В избушке едва умещались железная кровать, топчан, стол с пузатыми ножками и два стула. Хотя стол и стоял возле крохотного оконца, готовить уроки на нем было темно. А по вечерам бабка рано тушила семилинейную лампу, чтобы зря не расходовать керосин.

В этот день Алеша проснулся раньше обычного и пошел к Воробьевым. Ему не терпелось рассказать Косте о вчерашнем. Пусть узнает, что за человек Федя, а то Костя очень уж расхваливает математика Рупь-полтора, у которого он ходит в любимчиках. Правда, Костя в математике разбирается, в тангенсах и котангенсах. И вообще, он учится лучше всех.

А лучше потому, что готовит все уроки. Ему никак нельзя плановать: одно, что он председатель учкома, а другое, что любовь у него — длинноногая Влада, тоже отличница, и они стараются друг перед другом.

Тетя Дуся, Костина мать, широколицая, розовощекая женщина лет сорока, издали заметила гостя. Она стояла у калитки и терпеливо ждала кого-то. Она часто стояла вот так, положив локти на столбик ограды.

— Здравствуйте, тетя Дуся, — сказал Алеша, подходя к ней. — Костя дома?

Она улыбнулась ему тепло и спокойно, как улыбаются только очень добрые матери. И посторонилась, чтобы дать пройти Алеше.

— Заходи, Леша. А Костик еще не выспался. Вчера со своей провожался до двенадцати, — мягко, со скрытой иронией сказала она.

— С Владой? — живо спросил Алеша. Ему нравилось на равных разговаривать с тетей Дусей.

— А и что ж она за красавица писаная, что сегодня с Костиком, а завтра с Илюшкой?

У Кости был давнишний соперник Илья Туманов, высокий, под стать Владе, русый парень. Он тоже был без памяти влюблен во Владу и одно время даже дрался с Костей, потом они помирились. У Влады был крутой, вздорный характер. И если она ссорилась с одним, то приближала к себе другого. Потом другой попадал в немилость, и роли у парней менялись до новой размолвки.

— Да ничего она не представляет, — пренебрежительно сказал Алеша. — Ну как все девчонки, так и она.

Это была неправда. На Владу заглядывались, о встречах с нею мечтали ребята. И Алеша понимал, что она видная, симпатичная девушка. Но ему хотелось всегда быть с Костей, хотелось, чтобы у Кости никого не было ближе, чем он.

— Садись, Алеша, хоть вот сюда, на крылечко. А уж я его сейчас подниму. — Тетя Дуся неторопливо зашлепала тапками по ступенькам, направляясь в дом, и немного погодя вышла обратно с деревянным, крашенным охрой стульчиком. Она поставила стульчик на посыпанную песком дорожку, напротив присевшего Алеши, тяжело села сама, упираясь руками в поясницу.

— И что за девицы пошли? — Она покачала гладко причесанной головой. — В наше-то времечко мы не были такими. Родительского слова слушались, — она сделала глубокий горестный вздох и посмотрела грустными глазами. — А у тебя кто есть?

— Никого нет, — смущенно ответил Алеша, взглянув на свои дырявые рабочие ботинки, на вытертые и собранные в гармошку простенькие брюки.

Тетя Дуся поймала его взгляд и поняла Алешу. И невольно сопоставила свою судьбу с Алешиной, и нашла в них много общего. Он тоже растет сиротой и тоже беден. Но, слава богу, умный, рассудительный парень, он сумеет постоять за себя, сумеет пробиться в жизни. Все ведь идет теперь к лучшему.

— Дуры девки.

Была в ее словах давняя, затаенная, постоянно мучившая боль. И опять тетя Дуся тоскливо посмотрела на пустынную дорогу. И сказала в смятении:

— Гордая.

Это она о Владе. В общем-то, правильно: высокомерна, заносчива Влада. То говорит сквозь зубы, еле языком ворочает, то напускает на себя какую-то хмурь и заводит к потолку темные, сумеречные глаза. Костя беспокойно ерзает за партой, он на седьмом небе от такого, очень уж интеллигентного ее вида. И тогда он начинает быстро-быстро, с упоением рисовать пером на попавшемся под руку листке похожие друг на друга, как близнецы, тонкие женские профили.

— Брось изводить бумагу, — говорил Алеша в таких случаях. — Под Пушкина работаешь.

— Что? — Костя на минуту прекращал свое излюбленное занятие, показывал увесистый кулак, и снова чертил прелестные головки.

В доме глухо стукнула дверь. Послышалось легкое покашливание, и Костя заспанный, в одних трусах появился на крыльце. Он словно нехотя подал Алеше большую теплую руку.

— Вчера плановал?

— Ну.

— Скоро экзамены, так ведь? Зачем Ванька с собой водишь? Ты-то сдашь, а он завалит.

— Критикуй меня, Костя. Я заслужил суровую кару. И еще — обсуди на учкоме!

— Сколько тебя защищать! — возмутился Костя. — Надо же совесть иметь! Лариса Федоровна опять…

— Хватит, Костя, — с трудом сдерживая растущее раздражение, оборвал его Алеша.

— Уж ты над дружками не начальствуй, — певуче сказала тетя Дуся. — Оставь Лешу. А Ванек сам за себя ответчик. И не всем быть учеными. Профессоров, например, не заставишь сортир чистить. Золотари есть. Вот Ванек и станет золотарем.

Алеша рассмеялся.

Немного погодя пили густой и горячий чай. Тетя Дуся налила Алеше большую чашку, и он выпил ее одним махом. Можно было пить еще, да постеснялся лишний раз тянуться за куском сахара. Он вышел из-за стола, поблагодарил за угощение и проговорил как бы невзначай:

— Мы вчера в ресторане были, с Федей. Пили пиво.

— Врешь, — не отрывая ото рта чашки, сказал Костя.

— А говорит он интересно. Про такие штуки рассказывал!

— Например?

— Ты ведь не веришь. Да знаешь ли, что у него орден? Комиссар полка! — сказал Алеша, ударив себя в грудь. — А его боевую подругу убили…

— И чего ж это он в штатских? — недоуменно повела плечом тетя Дуся. — Значит, промашка у него какая ни то случилась.

— Хватит, мама! — поморщился Костя. — Ты ничего не понимаешь!

— Конечно, мы — темные люди. Мы не учились. А у вашего Чалкина отец тоже военный. Зачем же в тюрьму его посадили? Как это так?

Костя махнул рукой и ушел в другую комнату.

— Не хочет меня слушать, — заключила тетя Дуся, убирая посуду.

Костя долго рылся в ящике скрипучего, самодельного стола, пока не нашел листок бумаги, по обычаю вкривь и вкось исчерченный ровными стрелками и кляксами женских головок. Он повертел листок в руках, с трудом разбирая собственный почерк.

— Послушай. Вот.

Алеша слушал внимательно, с подчеркнутым интересом, чтобы не рассердить Костю. Попросил повторить, а когда Костя начал все снова, Алеша притопывал ногой, отмечая размер стиха. Но вот Костя умолк и вопросительно посмотрел в Алешины глаза. Конечно, он считал это четверостишие явной удачей.

— Знаешь, в общем-то хорошо. Вот только пальчик… Немного не того… Как бы тебе сказать..

— Тебе не нравится, так ведь? — сухо и резко прозвучал Костин басок, и широкие брови хмуро опустились на беспокойные глаза. — Ну и пусть! Только ты объясни, что не нравится. Должен же я знать.

— Почему не палец?

— Потому что пальчик. Это — символ любви, символ девичьей чистоты, — Костя взвинчивался, свирепел. — А до тебя не доходит? Или ты фасонишь?

— И почему-то стукает, а не стучит? А мужественность стиха, где она? Где?

— Так что же тогда хорошо? — стиснув крупные белые зубы, спросил Костя.

— Все остальное. Например, то, что ты парень.

Костю охватило бешенство. Он побледнел до кончиков оттопыренных, как лопухи, ушей.

— Ты профан в поэзии! — прокричал он и отвернулся.

Алеша ничего не ответил. Он думал о Костиных ушах.

Ведь любит же его Влада и такого. А у самой Влады уши крохотные, как пуговицы, и розовые. А у Алеши совсем нормальные, но его никто не любит.

Он написал бы такое же стихотворение, он сказал бы девушке такие искренние, пламенные слова! Но девушки, все девушки в классе не замечают его, не принимают всерьез. Какой он для них парень!..

— Ты помнишь, Костя, блоковское: «у дверей шептались вассалы: королева, королева больна»?

И Костя, чтобы замять разговор о пальчиках, ответил:

— Это же — вещь!

Он вдруг спохватился. И заспешил, забегал из угла в угол. Рывком надел на себя майку, брюки, на скорую руку зашнуровал нечищенные ботинки.

— Подожди! — и, опрокинув табуретку, опрометью бросился в сени. — Мне надо в школу, совсем забыл!

И Алеша тут же увидел в распахнутое окно, как Костя вприпрыжку выкатил велосипед за калитку, ловко, одною рукой перекинул его через арык. И вот уже резко нажал на педали. Вспыхнули на повороте ободья колес и покатились, как два больших солнца, слегка подпрыгивая на булыжниках мостовой.

Алеша догадался, что это Костя помчался на улицу Дзержинского, где у заветного Владиного дома он встречался с нею, а чаще с долговязым Ильей Тумановым, который тоже ездил сюда.

3

В классе было тихо. Слышалось лишь, как по доске негромко постукивал мелок. Математик Иван Сидорович, сутулый толстяк со скуластым лицом, что-то быстро писал. У него на уроках всегда было тихо. Его боялись. Он молчал-молчал, а потом вдруг взрывался. Но не это пугало ребят. Их пугала его сникшая фигура, когда Иван Сидорович брал свою тяжелую трость и, прихрамывая, выходил из класса. Класс замирал в безотчетной тревоге, и оцепенение продолжалось долгие минуты.

Мелок постукивал. Рядом с Алешей, близоруко щурясь, сидел Костя. Он, как завороженный, неотрывно смотрел на доску. Когда объясняли материал, Костя не отвлекался. Именно за прилежание и любили его учителя. Как будто в жизни быть смирным, прилежным и слушаться старших — самое главное. Смешно!

Алеша совсем не видел, что писал на доске математик. Алеша украдкой поглядывал на красивый, словно выточенный, профиль Влады. Брови вразлет, небольшой тонкий нос, милое лицо. Да, Пушкин понимал толк в девушках! Он рисовал что-то похожее.

И тут же Алеша подумал, что этот вот нос брезгливо дергался, когда Владе что-нибудь не нравилось в людях. И еще представлял Алеша снисходительную полуулыбку Влады, с которой она обычно разговаривала с одноклассниками. Говорила и не в шутку и не всерьез.

Жизнь баловала Владу. Каждое лето она уезжала на Черное море вместе со своим отцом. А потом жаловалась подругам на плохую погоду в Сочи, на духоту в поездах и дальнюю дорогу.

Многие парни и девушки, что жили в центре города, держались особняком.

Шанхайские ребята дружили своей компанией.

Но были и исключения. Васька Панков, например, жил рядом со школой, а больше водился с шанхайцами. Был он первым хулиганом, гонял голубей.

А Костя Воробьев был принят и там и тут. Как-никак, учился хорошо, у него списывали все.

И совершеннейшей шантрапой считали и та и другая группы Митьку Кучера и Саньку Дугина, второгодников, «женихов».

«А гордиться Владе нечем, — думал Алеша. — Ну что она? Капризная девчонка, любит, чтобы за ней ухаживали, чтобы все считали ее умной! Говорят, даже дневник ведет. И пусть ведет. А Костя дурак, вбил себе в голову, что он Ромео. Конечно, это же необыкновенно, поэтично. И еще у Влады красивая шея…».

— Колобов, к доске, — угрожающе проговорил математик.

Алеша ошалело вскочил. Гулко ударило сердце, предчувствуя провал. На доске — ни одного знака, все стер Иван Сидорович. Математик нарочно вызвал Алешу, он заметил, что Алеша не слушает урока.

— Я… я нездоров… У меня болит голова…

Костя предательски хмыкнул. Уж очень любит показать свою порядочность. Мол, я совсем не такой. А что в том толку!

— Когда болеют, идут к врачу, — серьезно сказал математик, не сводя с Алеши тяжелого, осуждающего взгляда.

— У него воспаление хитрости! — выкрикнул вечный двоечник Сема Ротштейн.

— У меня кружится голова, — повторил Алеша. — Разрешите выйти?

— Не разрешаю. Ставлю «плохо» в журнал. Принесешь справку о болезни — вернемся к нашему разговору, — сказал математик.

Алеша сел. Его грызла обида. Ему ли объяснять, что это из-за Костиного смешка и Семиного выкрика он получил «плохо»! Ну Сема есть Сема. А Костя? И еще хочет, чтобы Алеша дружил с ним! Вот ни за что на свете! И сегодня спланует, сейчас же, на зло всем.

Но следующий урок литературы. Его ведет классный руководитель десятого «А» Лариса Федоровна. Она сердится. Значит, надо высидеть литературу.

На перемене Алеша не вышел из класса. С ним остался Ванек. Он назвал математика требухой и посочувствовал Алеше. Он даже согласился бы получить «плохо» за компанию. Одним больше, одним меньше — не все ли равно!

— А мы Косте все припомним, — сказал Ванек. — Вот если бы темную ему устроить, а? Да ведь вызовут родителей, шум будет. Тоже мне — учком!

— Отстань ты! — сердито отмахнулся Алеша.

Ванек недовольно засопел, хлопнул крышкой парты и направился в коридор. У двери он на секунду задержался и посмотрел на друга с укором.

Вечерело. На ровном, как стрела, проспекте зажглись фонари. Ребята шагали по проезжей части улицы, и Алеша (в который уж раз) наблюдал, как их тени то удлинялись, то исчезали совсем, то быстро убегали назад, словно играя в прятки. А Васька Панков курил подобранный в пути «бычок» и говорил:

— Огольцы идут в летчики. Завтра на комиссию.

— Кто?

— Весь класс. Разве не слышал?

— А кого берут? — спросил Алеша.

— Повертят тебя на стуле, потом заставят идти по одной плашке. Как лунатика. Выдюжишь — твое счастье. Да чтоб полных семнадцать было.

— А мне будет только осенью, — разочарованно протянул Алеша и его загоревшиеся было глаза погасли.

— Это ничего, — сказал Васька. — Приноси метрику, обтяпаем. Хлоркой выведем.

— А если испортим? — скорее с надеждой, чем со страхом спросил Алеша.

— Новую запросишь оттуда, где родился. Они высылают. Да ты что? Да не бойсь. У меня есть дяхан, он даже печати подделывает. Получается натурально.

— Я принесу, — радостно волнуясь, пообещал Алеша. — А если спросят паспорт?

— Скажешь, что потерял. А уедем в училище, и экзамены сдавать не надо. Будем летчиками в одной эскадрилье. Голубые фуражки, голубые петлицы — шикарно! Завидовать нам все станут!

Алеша проводил Ваську. Когда прощался, задержал крепкую, как камень, руку Васьки и спросил:

— Как же тогда со спектаклем?

В школе к Первому мая готовили чеховского «Медведя», и в постановке были заняты Алеша и Васька. Роли давно выучили, все было на мази. И вдруг ребята уедут. Да это же предательство! Нехорошо получится.

— А что нам? Нас призывают, — как уже о решенном деле, равнодушно сказал Васька. — Может, к Первому мая мы будем уже там, — он вскинул глаза к пролегшей между вершинками тополей узкой дорожке неба.

— Ты думаешь?

— Иначе ехать не стоит. Иначе какой толк?

Дома Алеша, забросив учебники подальше, думал о небе.

И оно виделось ему все в огненных спиралях и крупных, таинственных звездах. Время от времени небо резали косые и острые лучи прожекторов. А самолеты шли и шли целыми армадами, может, в Арктику, может, в Испанию, в жаркую, объятую пожарами Абиссинию. А в самолетах сидели дюжие, плечистые летчики, почти такие же, как Васька, как Алеша. И метрики у многих, может, тоже были обесцвечены хлоркой, потому что везде придираются комиссии.

— Тамара, иди сюда, — шепотом позвал он свою двенадцатилетнюю сероглазую сестренку. — Я тебе что-то скажу. По секрету.

Тамара исподлобья недоверчиво посмотрела на него.

В его словах почудился ей подвох. Никогда Алеша не открывал ей своих тайн. «А может, их у него и не было вовсе, а вот теперь появились?» — думала она, нерешительно останавливаясь у порога.

— Ты поближе. Иди сюда, ко мне.

— Зачем? Бабушка у соседей. Говори, Леша, я никому не расскажу.

— Так вот, Тамара… Это будет скоро, очень скоро. На днях… Я ухожу в армию. Да-да, вот увидишь! — сказал Алеша, чувствуя, как его охватывает неуемный восторг.

— И это вся тайна? Да про армию ты столько уже говоришь. Целый год! И даже побольше года!

— Говорить все можно. А тут меня забирают. Пришлют повестку — и все. Поняла?

— А тебя папа отпустит? — спросила Тамара, пугливым зверьком косясь на дверь. — А бабушка отпустит? Ведь это надо спроситься!..

— Глупая. Я ведь взрослый. И никого не надо спрашивать. Буду военным летчиком, как Валерий Чкалов.

— Будешь бомбы бросать? — поинтересовалась она, оглядывая худощавую, нескладную фигуру брата.

— Может, бомбы, а может, стрелять из пушки.

— Пушек у самолетов не бывает.

— Бывают. Точно. И еще какие пушки, если б ты знала!

Тамара подошла вплотную к Алеше и прижалась русой головкой к его груди, и Алеша со сдержанной лаской погладил ее по кудряшкам. И подумал, что ему трудно придется без Тамары… А Тамаре будет еще труднее.

— Я плакать буду, — тихо сказала она.

Он невесело улыбнулся. Затем попросил ее до поры ничего не говорить отцу и бабке.

Хлестал частый холодный дождь. Под окошком стояли серые лужи, раскисшая земля походила на антрацит.

Накинув старую фуфайку, Алеша выскользнул под дождь. Он не мог ждать, когда кончится ненастье. Он спешил к Ваське Панкову. Нужно было поскорее все сделать с метрикой, чтобы уехать в один день и в одно училище с ребятами.

Пока Алеша шел, дождь усилился. Мутные потоки змейками разбегались по глиняным дувалам, по мостовой.

Васька жил в полуподвале старого каменного дома. В сени вела лестница, выложенная тонкими плитами рыжего песчаника. Алеша едва сделал по ней неуверенные три или четыре шага, как оказался в кромешной темноте. Он протянул руку вперед, захватил ею воздух, пытаясь поймать скобу двери. Но скобы не было. И тогда постучал.

Ему открыл Васька. Видно было, что он недавно встал с постели. Круглая с жесткими волосами Васькина голова была растрепана, веки припухли, словно Васька только что плакал. А интересно, плакал ли он хоть когда-нибудь? Вряд ли.

— Ну проходи, — приветливо сказал Васька, пропуская Алешу вперед.

— Может, не выводить хлоркой, а попробовать как-нибудь по-другому, — не совсем уверенно проговорил Алеша, перед тем как достать метрику из кармана штанов.

— Проверенный метод. Давай. Чего тебе тут поставить?

— Год рождения. Надо двадцать третий. Вот тут. Может, вместе пойдем?

— К кому?

— Ну к твоему…

— Да ты что? Он этого не любит. Я-то знаю тебя, а он нет… Ты не трусь. По его документу сам бог в рай примет, — Васька лихо подмигнул Алеше.

4

Костя сердился на Алешу. Ну разве это друг! Столько заступался за него перед учителями, а он не хотел понимать этого. На уроке, положив лохматую голову на парту, Алеша выговаривал:

— Ты, Костя, скучный. Трудно будет жить с тобой Владе. Да она тебя бросит… И не надо мне от тебя ничего!.. Подумаешь, учком! Ну позовут в школу отца, а он не пойдет.

— Как не пойдет? — раздувая ноздри, сурово прошептал Костя. — Почему?

— А зачем? Учусь я знаешь как, а если планую, то в библиотеку. Возьму справку в публичке.

— Это тебя не спасет! — жестко бросил Костя.

— А что твой учком! Тоже мне, начальство! Сидят там четыре подлизы…

— Значит, и я в том числе? — вспыхнул Костя, сжимая увесистые кулаки.

Значит, и ты. А драться нельзя. Ты ж на уроке, товарищ Воробьев.

— Слушай! Брось, Лешка. Я хочу как лучше, так ведь.

— Слушаю и повинуюсь, как говорила Шахерезада.

Костя понемногу остывал. Что ни говори, а он не мог сердиться подолгу. Особенно на Алешу, который, в сущности, не такой плохой парень.

А на перемене Петька Чалкин из десятого «Б» с озабоченным видом подошел к Косте. Звякнув значками, уперся спиной в подоконник. Глухим баском, чтобы никто, кроме Кости, не смог услышать, сказал:

— В комитете тревожный сигнал по вашему классу. Ты ведь дружишь с Колобовым?

— Да. Живем близко, вместе готовим уроки, — насторожился Костя.

— Понятно, — Чалкин слегка наморщил высокий лоб, напряженно размышляя о чем-то.

Петька Чалкин, или как его называли ребята между собой — Петер, считался волевым и принципиальным. Случилось, что его отца, военного, комбрига, арестовали, и Петер наотрез отказался от него. На комсомольском собрании так и сказал:

— Теперь это чужой мне человек, совсем чужой. Я не хочу его знать.

Костя помнит, как зал тогда испуганно примолк. А дома Костя упрямо и яростно протестовал, когда родители, обсуждая эту новость, осудили Петра.

— Я б ему голову оторвал! — гневно сказал отец.

— Несмышленый он, ваш Петер, — с укором проговорила мать. — Ежели суда не было, то никто и не скажет, виноватый или нет. Да уж какой-то отец ни есть, а все ж кровь родная.

— Петер прав! — упорно настаивал Костя.

— Это и ты бы от меня открестился, случись что со мной? — спросил отец.

— Я бы не отказался.

— Почему же так?

— А потому, что не смог бы. Нет у меня воли!

— Ишь ты, какой умный!.. Выходит, была бы воля…

— Хватит вам, — сказала ласково мать, ругая себя в душе за то, что поддержала этот разговор. Теперь примется отец пилить Костю.

— Сопляки вы все безмозглые, и одна вам цена! — отец в сердцах сплюнул раз и другой на пол и схватился за сердце.

— Ты, Костя, сбегал бы за хлебом, — мать вытолкала сына за дверь, чтобы положить конец этому разговору.

Косте было известно, что не одобрил Петерового поступка и Федя, который хорошо знал Чалкина-отца. Они вместе воевали в гражданскую и против басмачей. Костя слышал своими ушами, как Федя говорил Петру:

— Поспешил ты, Петька. Отец у тебя не тот человек, запомни! И я докажу это!

Но чего натворил сейчас Алеша Колобов? Что за сигнал поступил в комитет комсомола? И почему с Костей разговаривает об этом Петер, а не секретарь комитета?

Как бы угадав Костины мысли, Петер сказал:

— Мне поручили выяснить и доложить. А ты не либеральничай, не отмалчивайся. Выступи, как положено комсомольцу. Будь выше личных симпатий.

— А что такое?

— Узнаешь на собрании, — уклончиво ответил Петер.

Он явно не доверял Косте. Как-никак Костя — приятель Алеши.

— Ладно. Я выступаю, — неохотно пообещал Костя. — А это уж очень нужно?

— Вот ведь ты как…

— Чего?

— Пассивничаешь. А нам нужно драться за людей, Воробьев. За каждого комсомольца.

«Все-таки жалко ему отца или нет? — думал Костя, глядя в широкоскулое лицо Петера. — Должно быть, жалко. Я бы все-таки действительно не смог… И потом ведь сам Петер не знает толком, за что посадили его отца. Говорят, за какую-то давнюю историю, когда комбриг Чалкин еще воевал в Средней Азии».

Литератор Лариса Федоровна посмотрела на пустовавшее место, где должен был сидеть Алеша:

— Я вас прошу, Воробьев, сказать о поведении Колобова его родителям. Еще один прогул, и педсовет не допустит его к экзаменам. Где он бывает?

— В библиотеке, — солидно ответил Костя. — Читает стихи.

— Он все врет, этот Колобов, — крикнул Ротштейн.

— Заткнись, Сема! — не выдержал Васька, считавший своим долгом заступаться за всех.

— Панков, выйдите из класса! — нервно сказала Лариса Федоровна. Она терпеть не могла жаргонных словечек. За них не раз попадало ребятам.

Васька нехотя поднялся, стукнув крышкой парты, и направился к двери. Ему не хотелось уходить. Он шел не спеша, словно надеясь, что его остановят. Но Лариса Федоровна молча смотрела ему в спину до тех пор, пока за Васькой не закрылась дверь.

Дальше урок пошел нормально. О Ваське и Алеше, казалось, все забыли. Однако, когда Лариса Федоровна вызвала к доске второгодника Саньку Дугина и он ничего не смог ответить, она едко заметила:

— Мы говорили о Колобове. И вы, Дугин, посмеивались. Да-да. Конечно, вы аккуратно ходите в школу, но для чего ходите — непонятно.

— Я учил… — подавленно вздохнул Дугин, отводя в сторону растерянный взгляд.

— Плохо учили. Садитесь.

Дугин понуро сел. О чем-то пошептался со своим соседом Митькой Кучером и процедил сквозь длинные и острые, как у крысы, зубы, чтобы слышала Лариса Федоровна:

— Я тоже буду плановать.

— Сделайте одолжение, — взглянув на Дугина, сказала Лариса Федоровна, и брови ее круто переломились.

— Колобов идет в военное училище, — выкрикнул Ванек.

По классу пробежал сдержанный смех. Кто примет Лешку в училище, когда ни возраста, ни силенки — ничего нет? Парнишка еще, а лезет туда же. Да таких-то близко не пускают к самолету!

— Вы серьезно, Мышкин? — спросила Лариса Федоровна. — Но Колобов любит литературу. Передайте ему, что я хочу поговорить с ним.

После уроков Костя остановил Ванька на крутой пыльной лестнице, когда тот сверху летел к раздевалке. Костя ухватил его за рукав куртки так, что она затрещала. И Ванек обозлился:

— Чего лапаешь?

— Слушай. Что Алеша наделал?

— Не знаю.

— А где он сегодня?

Ванек неопределенно дернул плечами. Мол, откуда мне знать. Затем сказал с обидой:

— Ты говори прямо…

— Это я у тебя спрашиваю. Мне Чалкин сказал…

— А иди ты со своим Чалкиным! — отрезал Ванек.

Из школы Костя вышел следом за Владой. Надевая демисезонное клетчатое пальто, она на минуту задержалась на ступеньках крыльца. Костя взял у нее черный кожаный портфель и ждал, когда она застегнет пуговицы. Затем они пошли по аллее пирамидальных тополей, мимо стриженых акаций. Было тепло, а Косте даже жарко. Но Влада куталась в воротник пальто: очевидно, боялась простуды.

— Скоро мы уедем, — с грустью сказал Костя. — Всей компанией…

— И ты в училище? Все с ума посходили!.. А я осенью поеду в Москву, в университет. Ты будешь писать мне? Каждый день? И даже тогда, когда станешь знаменитым летчиком?

Костя не успел ответить. За спиной у них раздались торопливые знакомые шаги, и когда Костя резко повернулся, он увидел догонявшего их Илью Туманова. На Илье было напрочь распахнуто старенькое пальто, из которого он давно уже вырос, и полы развевались где-то сзади. Илья вытер веснушчатый нос платком и недобро посмотрел на Костю. И тут же смутился, согнал с лица выражение явного неудовольствия.

— Вы о чем-то спорили? — спросил Илья лишь для того, чтобы как-то вступить в разговор.

— Ты догадлив, — слегка усмехнулась Влада. — Ты будешь мне писать, Илья, когда уедешь? Ну хоть раз в месяц или чаще?

— Каждый день!

— Пожалуй, — спокойно согласилась она. — Ты будешь. А с Костей мы поссоримся в первых же письмах.

— Нам недолго и помириться, — с иронией в голосе ответил Костя. — Верно?

Но Влада думала уже о другом. Она не слышала, что сказал Костя, спросила:

— А что такое настоящий человек? Я хочу быть настоящей, мальчики! Вот если бы девушек брали в военное училище!..

— В медсестры берут, — заискивающе сказал Илья.

Он все принимал всерьез, даже сумасбродство Влады. И Костя знал, что это наигрыш, а уж такой он есть, Илья Туманов.

— Нет, я хочу в танкисты или летчики, вот как Алеша Колобов.

— Он трепач, он никуда не поедет, — убежденно, с явным превосходством проговорил Илья.

— Ему трудно, — сказала Влада. — Он страдает, а хочет казаться беспечным.

— Алеша — сирота. У него нет матери, — нахмурился Костя.

— И у меня нет мамы, — тяжело вздохнула Влада. — Я страшно несчастна.

— Ну ты — другое дело. — Илья осторожно взял ее под локоть.

— Почему другое?

— А потому, что ты девушка.

— Ну и что?

— Тебе труднее.

— Вы молодцы, мальчики! В училище едете! — звонко воскликнула Влада. — Я буду гордиться вами. Вы — настоящие, вы не хлюпики.

— Армия то, что надо, — медленно, сквозь зубы сказал Костя. — Мужчина должен воевать, быть защитником Родины.

— Современные войны кончаются очень скоро, — с глубокомысленным видом заметил Илья. — Так было на Хасане, на Халхин-Голе, так было на финской и в Польше. И чтобы не опоздать, надо идти в армию сейчас.

— Да, — живо согласился Костя, глядя куда-то в пространство.

— Это великолепно! Я приду провожать на вокзал! — сказала Влада, поправляя упавший на лоб локон.

Владины слова воодушевили Костю. Он почувствовал себя необыкновенно счастливым. Пусть рядом с Владой вышагивает долговязый Илья, пусть. Это еще ничего не значит. Влада останется с ним. Он никому не отдаст ее, потому что она для Кости самая дорогая, самая необходимая.

5

Возле трехэтажного белого здания школы был небольшой сквер. Лет пять назад здесь посадили приземистые клены и вязы, разлапистые карагачи и бронзовоствольную акацию. Деревца накрепко ухватились корнями за землю и так разрослись, что трудно было пролезть через тугие узлы колючих ветвей даже сейчас, когда сквер не закучерявился листвою.

Алеша нетерпеливыми шагами мерял узкую тропку, протоптанную вдоль сквера. Он поджидал Ваську Панкова. Вот-вот должны начаться занятия во второй смене, а Васька все не появлялся.

Сегодня было два урока математики. Иван Сидорович, которого ребята прозвали за хромоту Рупь-полтора, постарался наставить «плохо». У одного Ванька их хоть лопатой греби, а у Семы Ротштейна и того больше.

А ведь станут ребята знаменитыми в стране летчиками-орденоносцами, и соберутся в школе, в бывшем своем классе, и пригласят всех учителей. Иван Сидорович тоже придет на вечер, и поймет тогда, что он не всегда и не во всем был прав…

— Здравствуй, Колобов.

— Здравствуйте, Федор Ипатьевич.

— Историческая встреча! — всерьез констатировал Федя. — Но ты неправ, мой юный друг.

— В чем? — Алеша удивленно разглядывал историка.

— История не арифметика, в ней иногда бывает и дважды два — пять.

Озадаченный Алеша хотел что-то сказать, но в вестибюле тонко заверещал звонок, и Федя заспешил в школу. Федю что-то очень взволновало, и он, может быть, больше говорил с самим собой.

Васька Панков издали заметил Алешу, по-разбойничьи пронзительно свистнул, и Алеша увидел его. Они широко зашагали по тротуару вверх, к горам. А когда завернули за угол дувала, Алеша нетерпеливо коснулся Васькиного локтя:

— Ну! — и насторожился в ожидании.

— Чего нукаешь! — с нарочитой грубостью ответил Васька. — Ничего не вышло. Бумага слабая. Вот.

Он порылся во внутреннем кармане выцветшего от времени пиджака и достал метрику. Он бережно развернул ее, и Алеша увидел большую дыру в середине листа, вокруг которой кругами расходились разноцветные подтеки. У Алеши упало сердце: теперь, прощай училище! Ничего уже не поделаешь, все кончено.

— Как же это? — растерянно спросил он.

— А так. У дяхана руки играют с похмелья. И что-то он тут напутал. Не туда макнул, что ли. Возьми.

Алеша грустно взял злополучный радужный лист, слегка потянул его за края, и лист распался в руках, как пепел. Остались одни жалкие клочья. Алеша скомкал их и с досадой бросил на землю.

— Я тебе что толкую… — заглянув в лицо дружка, сказал Васька. — Ты не горюй, сейчас мы с тобой потопаем. Я знаю куда.

Они долго шли по улицам: Васька впереди, Алеша следом. И оба молчали.

— Ты постой тут, а я смотаюсь, — остановил Васька Алешу у небольшого одноэтажного дома с выходящим на улицу ветхим крыльцом.

Алеше было теперь все равно. Он чувствовал себя обреченным. От Васьки уже не ожидал для себя ничего хорошего. Да и кто выпишет Алеше новую метрику! И он поверил Ваське! Смешно даже. Это все равно, что без экзаменов, за здорово живешь выписать свидетельство об окончании школы.

Васька смело вошел в дом. Видно было, что он здесь не впервые. Алеша поднялся на крыльцо и, перегнувшись через шаткие перила, наблюдал, как ветер кружил и гнал по улице бурые прошлогодние листья. То подхватывал их и нес на своих легких, невидимых крыльях, то озорно швырял наземь, где придется. Подумалось, что вот так же и жизнь носит людей. Давно ли казалось, что все — лучше не надо, и неожиданно, как снежная лавина в горах, рухнули все надежды. И виной тому какой-то совсем незнакомый Алеше мошенник.

Васька ходил долго. И когда Алеше стало невмоготу ждать и он уже решил, что Васька обманул его — вышел из дома черным ходом, — дверь отворилась, и на пороге показалась курносая, милая девушка в белом халате. Она окинула Алешу пристальным взглядом маленьких острых глаз и оглянулась на появившегося следом за нею Ваську:

— Этот?

— Он, — кашлянув в кулак, вполголоса ответил Васька.

— Скажешь, что писал на родину, а там книги за твой год не оказалось. Пожар был. Понял? — торопливо прошептала она. — И что метрика нужна для получения паспорта, который у тебя вытащили.

Алеша согласно кивнул головой, не очень веря в успех. Они прошли мимо сидевшей в коридоре очереди, и девушка втолкнула его в длинную светлую комнату, где он увидел белые, горящие никелем медицинские весы, а на плакатах буквы — от самых больших до совсем крохотных. А еще в углу стояла белая ширма, за которой слышались негромкие голоса.

Алеша нарочито кашлянул, но ему никто не отозвался. Он хотел было присесть на зачехленный белым стул, но передумал.

— Можете одеваться, — донесся ровный мужской голос. И сию же секунду из-за ширмы появился высокого роста доктор в роговых очках и в белой шапочке. Он прошел мимо Алеши к столику, что был в углу комнаты, присел и что-то долго писал, беззвучно шевеля сухими, бесцветными губами. Затем отложил в сторону мелко исписанный клочок бумаги и вопросительно покосился на Алешу:

— По какому случаю? Вас кто-нибудь побил? Нужна экспертиза?

— Н-нет. У меня метрика…

— Снимайте брюки, — приказал доктор, направляясь к Алеше и на ходу поправляя очки.

— Зачем? — растерялся тот. — Это же… стыдно.

— Вы куда пришли? И что вам нужно? — сурово спросил доктор.

— Я насчет метрики…

— Мне некогда. И вы у меня не один. Там очередь, — доктор кивнул на дверь.

— Чего возишься! Снимай быстрее, — сказала выросшая рядом женщина в халате и в такой же шапочке, как у доктора.

Алеша густо покраснел и отвернулся.

— Так сколько же тебе лет? Когда родился?

Алеша прикинул: нужно сказать, чтобы было никак не меньше семнадцати. Но поверят ли?

— Родился я пятнадцатого декабря двадцать третьего года.

— Покажите зубы, — сказал доктор в роговых очках.

Алеша ощерился. Конечно, зубы показать можно. Пусть смотрят сколько угодно.

— Я думаю, что можно согласиться, — сказал доктор. — Значит, пятнадцатого декабря?

Он записал что-то в книгу, потом спросил фамилию и имя. Наконец протянул бумажку:

— Комната напротив.

Алеша с облегчением вздохнул и вышел в коридор. А затем они вместе с Васькой смотрели, как знакомая девушка выписывала справку. Затем она ходила куда-то, очевидно, к доктору в очках, подписывать документ.

— Девочка сто сот стоит! — бросил ей вслед Васька.

— А кто она? Ты ее откуда знаешь?

— Не твое дело.

Некоторые уже побывали на комиссии. Хоть медицинских карточек никому не вручили, ребята примерно знали, кто на чем срезался. Но забракованные все еще на что-то надеялись. Ждали чуда. Авось будет недокомплект, и тогда кое-кого могут взять. И, перебивая друг друга, честили Саньку Дугина:

— Пижон! Глухим притворился.

— Зачем тогда идти на комиссию?

— Фрайер!

— Да я передумал служить, — оправдывался Санька. — Я по натуре своей — штатский. Ну куда мне в армию!

Ванек еще не был на комиссии и переживал. Это было видно по его тонким, бескровным губам, по суетливо бегавшим испуганным глазам.

Алеша и Васька в регистратуре поликлиники записались у военкоматовского лейтенанта с малиновыми петлицами. Он развернул новенькую Алешину метрику, с интересом заглянул в нее.

— Сегодня оформил? Оперативно, — с профессиональной проницательностью отметил он. Знаем, мол, ваших.

Парни больше всего срезались на «чертовом колесе». Это было нехитрое устройство. Человека сажали в свободно вертящееся металлическое кресло, кресло раскручивали, а потом заставляли беднягу встать и пройти по одной плашке. Это редко кому удавалось. Проклятая плашка рыбкой выскальзывала из-под ног. Выходили после «чертова колеса» зеленые, с дикими глазами и хриплым, замогильным голосом сообщали:

— Повело. Амба!

Им от души сочувствовали, но что значило сочувствие тех, кто через несколько минут должен был разделить с ними постылую долю неудачников! «Чертово колесо» все крутилось и крутилось. И никто из ребят не мог миновать его.

Увидев молчаливо ставшего в очередь Алешу, знакомые парни искренне удивились. Они знали, что он на год моложе их, а за возрастом здесь следили строго. И кто-то даже невесело сострил по поводу Алешиного малолетства. И Алеша смолчал, словно это его никоим образом не касалось.

На «чертовом колесе» пролетел и Костя. Он вышел из кабинета шальной, с испариной на белом лбу. Тыкался из угла в угол, а когда его спросили, безнадежно повесил голову.

Наконец вызвали Алешу. Врачи придирчиво щупали его, очевидно, искали какую-то болезнь, а когда не нашли, то били молоточком пониже коленного сустава, и нога у Алеши забавно прыгала. А еще его заставляли со всей силы дуть в какую-то трубку. Он дул, и тяжелый металлический поршень в стеклянном цилиндре поднимался все выше, пока в легких у Алеши был воздух. Когда же Алеша совсем выдохся, почувствовав себя пустым бурдюком, врачи посмотрели на цилиндр и сказали:

— Норма.

А кресло стояло у окна, то самое. Его сразу угадал Алеша. «Так вот где таится погибель моя», — стихами тревожно подумал он и уж больше старался не глядеть в ту сторону.

— Теперь пройдите сюда.

Он не стал уточнять, куда его посылают. Он прошел и сел на «чертово колесо», и оно обожгло его холодом, и холод поднялся выше, и Алеша зябко передернул плечами.

Кресло плавно, как по маслу, тронулось с места, сделало один оборот, другой и пошло, покатило быстрее, еще быстрее. В глазах у Алеши враз зарябило, и он невольно закрыл их. И почувствовал, что ввинчивается в пространство, словно летящая стрела. Затем его прижало хребтом к спинке кресла, расплющило, и к горлу подступила противная тошнота.

— Стоп, — сказал кто-то.

Алеша встал и, собрав воедино всю свою волю, направился к двери. И после первого же шага к нему пришло ощущение полного провала. Ему показалось, что его резко бросило сначала в одну, затем в другую сторону. Но позади раздалось:

— Норма.

Алеше стало легко. И не так уж оно страшно, это кресло! Конечно, с непривычки немножко мутит, но терпеть все-таки можно. Алеша вытерпел, и теперь он непременно попадет в военное училище. И скоро будет летать выше облаков, и люди гордо станут называть его летчиком. Сталинским соколом! Это же черт его знает как здорово!

6

Алеша проснулся внезапно, как от толчка, и увидел большой золотой сноп света в избушке. А еще увидел в оконце голубой кусок неба, такой голубой, что даже не верилось, что это все настоящее. Необычными казались и сбрасывающие снежный покров близкие горы, и строй тополей, шагавших по обочинам Копальского тракта, и гулкий гудок паровоза у семафора.

Было воскресенье. У приоткрытой двери, ссутулясь, кряхтел отец, починяя сапоги. Приятно, как в деревне, пахло кожей и дегтем. Отец загрубевшими пальцами ловко делал привычную ему работу. Прокалывал кожу шилом, откладывал шило в сторону и протягивал в дырочку иглу с дратвой, да время от времени любовался тем, что сделал: отставлял сапог на другой стул и разглядывал со всех сторон.

А бабка Ксения варила завтрак. Над печуркой витал синий пар. Алеша ноздрями жадно потянул воздух: кипел борщ. А в армии, верно, не готовят таких вкусных борщей, как у бабки Ксении.

— Вставай, Леша. Пора, — поднимая грустные глаза, сказал отец.

Его поддержала властная, ворчливая бабка:

— Любишь мокрым полотенцем утираться.

Почему мокрым? А кто же вытирается сухим? Тот, кто встает раньше. Бабка Ксения мудра, она за словом в карман не лезет. Бабку никогда не переспоришь.

Алеша вскочил с топчана, проворно натянул на себя штаны. Бабка зачерпнула ковшом воду в кадке и подала ковш. Вода была холодная и обжигала лицо. Умываясь, Алеша фыркал и покрякивал совсем так, как это делал отец.

Еще вчера в Алешином сердце была одна неизбывная радость. Сбывалось его желание: Алешу брали в летное училище, на днях он должен был ехать в Ташкент. Наступала пора зрелости, полной самостоятельности, и это радостно волновало и немножко страшило его.

А сейчас ему стало жаль и отца, и бабку, и Тамару. Теперь отец будет красить один, и некому сбегать за махоркой для него, когда она вдруг кончится.

Но самое главное — не с кем будет отцу переброситься словом. Отец всегда беседовал с Алешей, как равный с равным. Это было заведено еще с той поры Алешиного детства, когда отец читал ему Есенина. Знал он стихов немного, но читал их выразительно, с чувством, как будто выносил в сердце и написал их сам.

Из-за Есенина Алеша имел неприятности в школе. Еще в четвертом классе, когда учитель рассказывал о Пушкине, Алеша наивно спросил, кто лучше — Пушкин или Есенин? А учитель в те годы носил синюю блузу и читал со сцены Народного дома Демьяна Бедного. Других поэтов категорически не признавал.

— Откуда ты знаешь, Колобов, о Есенине? Это ж кулацкий поэт.

Алеша понял, что сказал не то.

— Так откуда ты знаешь о нем?

— Я слышал… И стихи мне нравятся.

— Вот ты до чего докатился!

На школьной линейке Алеше был объявлен выговор. А в селе шли разговоры, что очень уж легко отделался, что пусть спасибо говорит школьному директору, который за него заступился, а то быть бы за порогом школы.

Тогда отец ничего не сказал сыну, не похвалил и не поругал учителя. И лишь как-то позже заметил мимоходом:

— Конечно, Демьян тоже неплохой поэт.

Алеша понял, что это он об Есенине, и о том случае. И еще понял, что говорить об этом где-то никак нельзя. Снова будет крик и скандал, и на сей раз выговором не отделаешься.

Да, ему будет недоставать отца, которого Алеша любит, считая особенным, справедливым человеком. А ведь еще и не знает отец, что Алеша едет в училище. Тамара помалкивает. Нужно непременно сказать ему, сказать вот сейчас, сию минуту.

— Вчера ходили на комиссию, — глухо произнес Алеша. — Всем классом.

— Что? На какую комиссию? — отец удивленно вскинул светловолосую с большими залысинами голову.

— На врачебную. Отбирали в летное училище.

— Кого ж отобрали?

— Илью Туманова и меня.

Отец встретился взглядом с Алешей и насупил прямые мохнатые брови. Отложил работу.

— Это добровольно? — спросил он.

— Да.

— Что ж, Леша, смотри, тебе виднее. Смотри сам, — дрогнувшим голосом сказал отец.

— Я понимаю…

— В германскую как нас поливало снарядами в окопах! Казалось, никому не быть живу. Потом смотришь: вылазят, копошатся. Земля от всего спасает. А в небе не спрячешься. Там ты всегда на ладошке.

— Теперь война будет другая, — возразил Алеша, — Совсем другая!

— Какая б она ни была, а страдать все тому же человеку.

— Войны не будет. Побоятся нас тронуть. А если тронут, худо придется им. У нас же силища какая!

— Русский шибко колется, его голыми руками не возьмешь. Если тебе по душе, иди в летчики, — и принялся не спеша крутить цигарку.

— Скорее шею сломаешь, — вытирая о фартук жилистые синие руки, проворчала бабка Ксения. — Батька твой тоже ходил добровольцем, хватил мурцовки.

Отец улыбчиво посмотрел на бабку и сказал:

— Пусть идет. А насчет шеи — кому что на роду написано. Недаром поговорку придумали: грудь в крестах или голова в кустах. Такой уж он и есть солдатский фарт.

— Была б жива мать — не пустила бы, — сердито сказала бабка.

Алеша знал, что отцу в германскую пришлось несладко. Почти три года пробыл на передовой, ранен, лежал в тифу. Отцу известна цена воинской доблести. И Алеша в глубине души гордился этим.

— Пусть идет, — повторил отец, и глаза его повлажнели.

Бабка спохватилась, ругнула себя: завтрак готов, а хлеба нет. И тут же послала Алешу в магазин. Он взял линялую холщовую сумку, перебросил через плечо и торопливо зашагал вдоль железнодорожного полотна к вокзалу. Дорога здесь после прошедших дождей была грязной и скользкой. Комки земли липли, как смола, к Алешиным тяжелым «вездеходам». Оглянувшись — нет ли поезда, Алеша поднялся на высокую насыпь и пошел по шпалам.

Весь путь до вокзала и обратно он думал о своем скором отъезде. Алеша сядет в поезд — и для него начнется новая, совершенно незнакомая жизнь. Не будет рядом ни родных, ни теперешних школьных друзей. Илья Туманов, конечно, не в счет, он никогда не был настоящим другом Алеше. Илья много фасонил, строил из себя этакого страдающего Вертера. Ему нравилось по временам грустить. Для Ильи важно, чтобы его кто-нибудь видел в такую минуту и чтобы сказал о нем лестное, как о взрослом и умном человеке.

Пожалуй, Алеша простил бы ему и Вертера. Но Илья в компании ребят делал вид, что любит стихи и что-то в них понимает. И даже иногда читал какие-то строчки. Вот этого-то Алеша не мог вынести. Он в глаза смеялся над Ильей. А тот пунцовел и нервно грыз ногти.

Алеша думал и об историке Феде, который воевал с басмачами и знал Петерова отца. Федя, несомненно, был человеком незаурядным. Заикнулся, что решает один вопрос, а что за вопрос, так и не сказал..

Алеша уже не застал отца дома. Отец ушел по каким-то делам в город.

Тамара ждала брата. Она очень любила его и хотела сделать для него что-то такое, чтобы он в чужом краю всегда помнил о ней. А что именно сделать — этого Тамара еще не решила.

— Может, ты будешь курить? Тогда кисет, — раздумчиво сказала она.

— Нет, курить я не буду.

— Тогда я подарю тебе платочек. Сама обвяжу.

К Алеше пришел дружок Ахмет Исмаилов, парень из десятого «Б». Черноволосый, черноглазый и широкоскулый татарин. Он был одет совсем по-летнему: в белой рубашке с короткими рукавами, в кепке. А ведь только что начинался апрель, и северные ветры нет-нет да и приносили с собой издалека лютый холод, особенно по вечерам. Тогда город, вынеженный весною, зябко ежился и кутался потеплее.

Ахмет был на редкость способным художником. На выставках в Доме пионеров его работы собирали возле себя толпы людей. Об Ахмете восторженно писала молодежная газета, и вот уже второй год, как с ним занимался известный в республике художник-пейзажист.

— Слышал, что уезжаешь. Вот и пришел, — просто, как о самом заурядном, сказал Ахмет.

— Я сам собирался к тебе.

— А меня не возьмут. Что-то с легкими не в порядке. Я болел еще там…

Там — это в Китае. Отец Ахмета, старый большевик, работал в торгпредстве в Синцзяне. В Кульдже и умер, от туберкулеза, которым заболел еще в царской тюрьме. А матери Ахмет лишился раньше, чем отца. Какая-то свирепая болезнь была тогда. Многие умирали. И приехал Ахмет на родину, и живет теперь у тетки, отцовой сестры.

— Это бы хорошо, если бы взяли меня, — мечтательно продолжил Ахмет и вдруг рассмеялся веселым, дробным баском.

— Чего ты? — недоумевал Алеша.

— А то, что Петер тебя обсуждать собрался. Куда-то вы ходили с Мышкиным. В ресторан? В общем, какая-то комедия с выпивкой.

— Ты серьезно? Да мы ж обедали в ресторане. Ну пусть обсуждает теперь…

Они не спеша прогуливались по тропинке, которая, обегая ржавое болотце, вела к полотну железной дороги. Временами Ахмет останавливался и, сдвинув иссиня-черные брови, смотрел на тополя, что стояли вдали раздетые, похожие на скелеты каких-то доисторических чудовищ. И вот кивком головы показал на них Алеше.

— Это я б написал! Последнее время не могу писать зелень. Цветение садов тоже. У меня есть много этюдов, но они все лежат. Дикость! Будто предчувствие какое-то… Совершенно необъяснимое…

— Пустяки, Ахметка. Плюй на предчувствия и пиши-пиши. Тебе ведь столько дано, пойми!

— Сколько же?.. Не так много, Лешка. И сложное, и подчас совсем непонятное это явление — искусство. Тут и школа, и своя манера письма. И требование времени. Да-да, социальный заказ. Как у Маяковского.

— Но это ведь то, что нужно!

Ахмет грустно улыбнулся и неожиданно повысил голос:

— Я никогда не писал портретов и не буду писать! А мой шеф, он понимает социальный заказ до смешного примитивно. Он, например, сказал корреспонденту, что я уже заканчиваю портрет первого нашего лауреата…

— Ах вот оно что! Присудили Сталинские премии, — вспомнил Алеша. — А ты напрасно отказываешься, Ахметка. Такая колоритная фигура!.. Надо ж соображать!

— Я понимаю, Лешка. Я все понимаю. Для другого такой портрет — находка, настоящий клад. Можно попасть на республиканскую выставку, прогреметь на всю страну. Но я — пейзажист!

— Да сделай ты ему этого лауреата!

— Шефу?

— А то кому же?

— Не могу. Я часто с ним спорю. Я понимаю: сейчас — особое, героическое время. Но ведь он пишет людей плохо! — горько, словно от полыни во рту, поморщившись, сказал Ахмет.

Алеша смотрел, как судорожно прыгал у Ахмета острый кадык, как скулы заливал нездоровый малиновый румянец. И Алеше было обидно за друга, так обидно, как будто речь шла о нем самом, об Алеше.

— Ахмет, а нельзя сменить шефа? Найти другого!

— Он чувствует пейзаж. Ты бы посмотрел, как у него играет свет! Он талантлив, как шайтан.

7

Пассажирский поезд на Ташкент уходил вечером. Было свежо. В прозрачном воздухе далеко разносились звуки, и Алеша ясно слышал, как где-то, почти в самом центре города, прозвенел трамвай, как у ворот саксаульной базы тяжело гудел грузовик.

Возле входа в вокзал у брошенных наземь чемоданов и рюкзаков толпились ребята. К ним подходили и подходили провожающие. Толпа на глазах разбухала, и вот уже через нее трудно было пробиться.

Провожать Алешу и Илью Туманова пришел чуть ли не весь класс. Ребята откровенно завидовали будущим летчикам. Да и девчата тоже. Худенькая, бледнолицая дурнушка Тоня Ухова, которая жила всего дома через три от Алеши, призналась:

— Вот ничего бы мне так не хотелось, как стать летчицей! А в училище почему-то берут только мальчиков. Это несправедливо! Ведь летает же Полина Осипенко! А Валентина Гризодубова!

И Тоня обидчиво поджала алые, пухлые губы. В ней, пожалуй, и были по-настоящему красивыми одни губы. Губы казались чужими на ее бесцветном лице с птичьими одичалыми глазами — это не раз отмечал про себя Алеша.

Отъезжающих обступили со всех сторон. Девушки по-сорочьи трещали своей стайкой, ребята старались держаться как можно поближе к Алеше и Илье. И только «женихи» Митька Кучер и Санька Дугин не спеша прохаживались несколько в стороне, у самых трамвайных путей.

Илья Туманов, радостно возбужденный, суетливый, несколько раз отходил к билетным кассам и возвращался с неизменным:

— Все еще оформляют. Лейтенант пошел с литерами к военному коменданту.

Оно было уже из новой Алешиной жизни, это короткое, звучное и манящее слово — «литер». Конечно же, оно не имело никакого отношения к литературе. Впрочем, литеры рифмовались с юпитерами, с пюпитрами и еще со многими-многими заведомо поэтическими словами. Жаль, что у Блока в стихах нет литеров. В его времена это было презренной прозой. Он больше писал о Прекрасной даме и Фаине, И еще Карменсите, перед явлением которой слезы счастья душили ему грудь.

А с Костей Алеша, пожалуй, помирится. Ну погорячились оба и хватит. Всякое в жизни бывает. Может, больше и не доведется увидеть друг друга. Например, начнется война, должна она начаться. А Косте никто и никогда больше не принесет из библиотеки новых стихов.

— У вас литер один на всех? — спрашивал дотошный Сема Ротштейн.

— Нет, у нас несколько литеров. Я сам видел, — в тон ему, серьезно отвечал Илья.

И все-таки это было хвастовством: столько раз повторять полюбившееся слово. Примитивностью мышления. Алеша никогда бы не стал жонглировать этим словом, стыдно. И Костя тоже. А Костя в общем-то умный парень, только Влада его подпортила. Правду говорят, что с кем поведешься, от того и наберешься. Вот и ехидничает он и не очень дорожит мужской дружбой. Но помириться с ним все-таки надо. И Алеша порывисто подвинулся к Косте, и сказал:

— Живут вместе, как мы, привыкают, а потом однажды расстаются…

Это было сказано таким тоном, словно разлука Алешу нисколько не касалась, словно уезжал кто-то третий. И Костя почесал затылок, невесело улыбнулся. Он понимал Алешино состояние, потому что сам чувствовал сейчас примерно то же. И не выдержал, положил свою широкую ладонь на Алешино плечо:

— Эх, Леша, Леша! Не поминай лихом!

— Ладно, — с облегчением вздохнул Алеша, казалось, только теперь осознавший все, что происходит. — Я напишу тебе. Но ты отвечай подробно. Интересно ведь нам, что у вас тут.

Костя по-дружески обнял Алешу за плечи, и они отошли от ребят, чтобы их никто не слышал. И тогда Костя наставительно сказал:

— Ты не ругайся с Ильей.

— Да-да! — вдруг вспылил Алеша. — Ты хоть здесь-то не играй, Костя, в рыцаря! Пижон твой Илья! И ты это сам знаешь. Уж как он тебе нравится! Великодушен? Не набил тебе морду? А ведь набьет, подожди немного.

— Он честный и добрый, Илья.

И вот Алешу неожиданно озарила мысль, что это никто иной, а Костя сказал Петеру о ресторане. Ведь только ему, Косте, говорил Алеша об этом. Какой же Алеша дурак, что подошел мириться и в момент раскис, когда надо было совсем не замечать Костю. Да и как же иначе поступать с предателями!

Алеша уши развесил, слушая Костины советы. «Не ругайся с Ильей, он честный, он добрый»… А сам-то честен, Костя!? Еще и другом называешься!

— Знаешь, знаешь!.. — смуглые щеки Алеши побледнели. — А ведь я тебе не прошу! Как хочешь, так и считай. Я ничего не боюсь… Но ты поступил подло!

— Ты о чем это? — удивился Костя.

— Сам знаешь! А дружить с тобой не стану!

— Эх ты! Ну и не надо! — Костя плотно сжал сухие, запекшиеся губы.

Примирение не состоялось. Они разошлись и уже не подходили друг к другу до самого отправления поезда.

С огольцами подкатил на трамвае Васька Панков. Ватага с ходу шумно врезалась в толпу. Васька редко показывался одноклассникам со своими уличными дружками, стыдился он своей компании. И сейчас, заметив в толпе длинного Илью Туманова, он круто отвалил от огольцов. На какую-то минуту Васька совершенно потерялся из виду и подскочил к Алеше уже со стороны вокзала.

— Привет славной советской авиации! — живо заговорил он. — А мы что? А я что?.. Кто любит ползать — летать не может. Разве не так? Но бог не фрайер, он правду видит. И я вот соберусь и рвану в Китай по следам старика Пржевальского!

Девушки сдержанно рассмеялись. Влада кокетливо дернула розовым носиком:

— Да ты уж лучше в Африку, на Замбези, например. На озеро Чад, к пигмеям.

— А чем Китай хуже? Кашгария, Гоби, Лхаса! — сказал Васька, упиваясь звуками чужих названий. — Я всем докажу. Я побываю в этой варварской стране… Я пройду с караваном верблюдов по горячим пескам Синцзяна!

Он потянулся к Алеше и горячо зашептал на ухо:

— Не подумай, что треплюсь.

Девушки потихоньку затянули подходящую к случаю песню:

— Споем, ребята!

— Давайте все. Начинайте по новой!

Высокие голоса девушек зазвучали проникновенно, уверенно. Песню подхватили парни, перекинулась она и на другой конец привокзальной площади, и вот ее уже пели все. И Алеша пел, хотя совсем не думал сейчас о песне. А думал он почему-то о том, что на вокзале не было Веры из десятого «Б», той самой синеглазой Веры, с которой репетировал Алеша в «Медведе». Конечно, она ему никто, но все же могла бы проводить. Она красивее Влады, и как только этого не замечают парни! И правильно, что не замечают, а то скажут ей, и вообразит она себя бог знает кем.

Наконец появился затянутый новыми, скрипучими ремнями лейтенант. Он махнул веером из бумажек:

— Разобраться по двое. Взять вещи.

Алеша поднял свой легонький фанерный чемодан, и тут к нему подбежала сестренка. Она ласково забросила руки на плечи, и он нагнулся и поцеловал ее. И на мохнатых ресницах сестренки увидел слезы.

— Не плачь, Тамарочка. Я буду приезжать, — с нежностью сказал Алеша. Хорошо бы никогда не разлучаться с сестрой. Но что поделаешь, ему нужно ехать.

На перроне призывно ударил колокол, двинулись к поезду добровольцы. А за ними хлынула шумливая волна провожающих. Железнодорожники сначала хотели сдержать эту волну, преградили ей путь, но их тут же отбросило далеко в сторону.

Вскоре началась посадка. Молодая проводница, отбиваясь от гогочущих парней, открыла дверь общего вагона, и в тамбур градом полетели мешки, рюкзаки, чемоданы. Лейтенант забегал, попытался навести какой-то порядок, но его никто не слушал. Наконец, выйдя из себя, он дал петуха, сорвал голос и отступился.

В какие-то минуты вагон забили до отказа. Сидели и вповалку лежали на полках, на полу, в тамбурах, в туалете — где только можно было хоть как-то примоститься. Проводница и лейтенант чудом пробирались из одного конца вагона в другой.

— Переходите в соседний вагон! — требовала умученная проводница. — Пол мне продавите. И дышать нечем, как в катухе.

— А мы привычные, небалованные, — весело, задиристо отвечали ей.

Было жарко и душно. Ребята взмокли. Лишь когда поезд лязгнул буферами и тронулся, в окна повеяло приятной вечерней свежестью.

«Отец, верно, уже кончил работу», — пронеслось в голове у Алеши.

Отец не пришел на вокзал. Впрочем, они простились утром.

А мать, конечно, пришла бы, будь она жива. Как у Ильи Туманова, как у всех других. Пришла бы, и Алеше, наверно, было бы легче.

А поезд набирал скорость. И где-то внизу, под полкой, на которой лицом вниз лежал Алеша, ребята горячо говорили об Испании и Халхин-Голе. И еще о чем-то тревожном и значительном.

Под стук колес Алеша задремал, а когда вдруг открыл глаза, за окном уже была непроглядная, липкая темень, такая черная, словно стекла кто-то залил тушью. Ни огонька в степи, ни далекой звезды, ни светлой полоски зари на померкшем небосводе.

В вагоне стало свежее и просторнее. На верхней полке, напротив Алеши спал один парень, а не двое, как прежде. Значит, все понемногу утряслось. Теперь и Алеше можно было снять фуфайку и даже разуться.

Потом парни внизу ужинали, и Алеша плотно поел вместе с незнакомыми ребятами. Они угостили его желтым салом, нарезанным тонкими пластами, и крольчатиной. После такого ужина ему нестерпимо захотелось пить, и он сполз с полки намереваясь прямиком пройти к чугунному бачку с водой. И здесь громко, на весь вагон, его окликнул Илья Туманов. В соседнем купе он, согнувшись коромыслом, смотрел, как на чемодане, положенном плашмя на колени, призывники резались в очко.

— Устроился? — приветливо спросил Илья.

— Как бог!

— А я не успел попрощаться с Владой. В последний момент ее оттеснили. Обидно, черт возьми! Я ведь ее люблю очень.

Алеша неопределенно пожал плечами. Какое ему сейчас дело до чувств Ильи! И к чему Илья говорит все это? Никогда прежде он не откровенничал с Алешей и вдруг разговорился. Что ж, наверное, так и бывает на чужбине. Вот оторвались они от привычной жизни, оказались среди незнакомых людей, и потянуло Илью к Алеше.

Подумав о том же самом, Илья сказал:

— Будем держаться вместе.

И оба вздохнули разом. Последние, робкие и призрачные огни города давно позади. Они отлетели, а что ждало ребят, никто им не мог сказать. Сами ж они считали, что непременно будет только хорошее. Им ведь было всего по семнадцати или около того.

8

Перрон опустел как-то сразу, едва скрылся в пепельном сумраке последний вагон поезда. А Влада отошла к воротам и остановила Костю, чтоб им идти вдвоем.

Проводив поезд, Костя почувствовал себя совсем скверно. Вот уехали в Ташкент Илья и Алеша, а он остался. Ему вообще не везет. Алеша набросился на него, а за что? Насильно мил не будешь — правильно говорят люди. Но жалко, что так вышло именно сегодня, в день Алешиного отъезда. А с Ильей Костя простился как положено. Илья не должен обижаться.

Если б можно было что-то изменить в этой истории с военным училищем! Ведь Костя так надеялся, что его возьмут в летчики! Он говорил об этом, как о решенном деле. А теперь ему было и обидно, и неловко перед Владой за свою самоуверенность, словно Костя повинен в том, что не поехал с Ильей и Алешей.

Илья, разумеется, был сейчас героем для Влады, она ведь не пыталась понимать того, что случилось.

Костя во время проводов старался держаться в тени. Он не подходил ни к Илье, ни к Владе, хотя в душе был недоволен собой. Не трусость ли это, если уж говорить честно? А может, лицемерие? Все равно как это называется, но он не мог поступить иначе, такой уж он есть.

Они медленно шли мимо спрятавшихся за тополями белых мазанок, мимо редких трамвайных остановок, которые угадывались по стоявшим у рельс людям. Шли по плохо освещенным сквозным улицам, убегавшим далеко-далеко в горы.

И странно: эти, хорошо знакомые, места казались Косте совсем чужими, словно не он, Костя, восторженно и неизбывно любил свой город. Сейчас он не находил в душе даже слабого отзвука этому чудесному весеннему вечеру, желтым цепочкам огней, говорливым арыкам и тополям. В душе была какая-то ужасающая путаница чувств.

И мысли его путались, словно распущенный клубок ниток. В памяти быстро мелькали вроде бы ничем не связанные картины, будто случайные кадры кино. То Костя вспоминал зеленые бахчи с осыпанными росой полосатыми арбузами, то пыльные машины, доверху груженные рогастым саксаулом. Чертовщина какая-то! Впрочем, это были куски все той же Костиной жизни. Она как мозаика: каждый камешек врозь ничего не значит, а все вместе имеют какой-то большой смысл.

Влада шла неторопко, чуть впереди, устало переставляя ноги. Костя на ходу перебрасывался с ней малозначащими, случайными словами. Она сказала:

— Все мы тщеславны.

— Да, — рассеянно ответил он, но тут же спросил ее: — Это почему же?

— А потому, что каждому хочется быть не как все. И даже не обязательно быть, а хотя бы казаться. Мы артисты. И ты артист, да-да, Костя, — она искоса посмотрела на него смеющимися глазами.

Разговор был явно мелким для сегодняшнего вечера. И, может быть, даже не столь мелким, а, вообще, совершенно не тем, какого ожидал Костя. Ведь внезапный отъезд Ильи должен изменить отношения Кости с Владой. Или сблизить их навсегда или разъединить. И Костю страшила возможная размолвка.

Он чувствовал, что нужно заговорить о самом важном или уж совсем молчать. Влада обычно не терпит пустословия. Но Костя остановился на минуту и спросил только:

— Ты веришь в судьбу?

— Я тебя не совсем понимаю, — продолжая думать о чем-то своем, с усилием сказала она.

— В предопределение веришь? Чему быть, того не миновать — так?

— Не верю.

— И я тоже не верю, — сквозь стиснутые зубы медленно сказал он.

Они вошли в зыбкую полосу света, отбрасываемого плафонами у подъезда большого черного здания. Влада остановилась, привычным жестом поправила коротко стриженные волосы. И Костя увидел, как ярко блеснули белки все еще смеющихся ее глаз.

— Человек должен быть сильным, достаточно сильным, чтобы самому сделать свою судьбу, — негромко сказала Влада.

— Конечно, — согласился Костя. — Но не всегда и далеко не все зависит от воли и желания человека. Есть объективные причины, так ведь?

— Которые выдуманы людьми слабовольными, — отвернувшись от Кости, куда-то в сторону бросила она.

Он уловил в ее мягком и милом голосе иронию. Но Влада тут же сказала, как бы извиняясь:

— Кажется, я нагородила тебе всяческой чепухи. Хотя, откровенно признаться, мне импонируют сильные натуры. Им все возможно, все доступно.

— Это что же, сверхчеловеки?

— Да, такого бы я полюбила, пожалуй, — словно не расслышав, что сказал Костя, подумала она вслух. — Тебя временами не мучает ощущение пустоты?

— В голове, что ли? — задиристо спросил он, хмурясь.

— Да, если хочешь. Это бывает, когда теряешь цель.

— А ты ее не теряй. Идем, — сказал Костя и осторожно коснулся рукой ее острого, точеного локтя.

Она вздрогнула от этого короткого прикосновения и решительно высвободила руку. И Костино сердце ужалила обида. Первым желанием было покинуть Владу, никогда больше не быть с ней.

«В чем я виноват? Что остался дома? Вздорная она и глупая. Вот возьму и сразу скажу ей все», — мстительно подумал Костя.

Однако он ей ничего не сказал, а только замолчал, и они молча шли до самой калитки. И это еще больше злило его.

Костя поздно вернулся домой. Не зажигая света лег в постель. И слово за словом перебрал в памяти весь разговор с Владой. И нисколько не пожалел о случившемся. Отъезд Ильи, разумеется, тут ни при чем. Владе просто скучно, она не может жить без этих сложностей, она сама создает их.

Костя проснулся и увидел у своей постели мать. Располневшая с годами, она, скрестив руки на животе, устало и грустно глядела на сына.

— Поссорились с Владой-то? Я так и рассудила вчера, когда ты тут охал. Уж и не ведаешь, где найдешь, где потеряешь. Может, оно и к лучшему все. Ну не бывает же так, чтобы одна девка гуляла с двумя парнями! Это же чистое позорище, когда вот так. Балованная, значит, она и в жены не каждому годится.

— Хватит, мама, — нахмурился Костя.

— Ты вот не слушаешь. А я вот желаю, чтоб тебе было спокойно и хорошо.

— Да зачем он мне, твой покой? Зачем?

— Сколько их ходит, умных да степенных, а вы с Ильей Тумановым как два дурачка. Да, она, наверное, и обеда приготовить не сумеет. И белье не постирает.

— Брось, мама! Ты пошла бы в кухню. Там что-то кипит, — сердито проговорил Костя, подумав о том, что настоящей любви, очевидно, не бывает без вот таких душевных мук. Надо пройти сквозь это. И напрасно, совсем напрасно он обвиняет Владу. Ведь, в сущности, ничего не произошло.

— Это у тебя кипит, Костик. Ну не буду, не буду. Не промахнись только, — и совершенно другим тоном спросила — Лешу-то проводили, чай?

Костя утвердительно качнул головой, отбросил пятерней упавший на лоб вихор.

— Илью тоже?

— Да, да, да! Всех проводили! — грубо сказал Костя.

Мать поспешно, как бы взбираясь по невидимой лесенке, замахала руками и подалась в кухню. А когда Костя несколько остыл, он понял, что мать не столько говорила о нем, сколько о себе, о своей жизни. Нет, она никогда не жаловалась сыну на свою долю. Но она не была счастливой — это знал Костя. Когда отец, жилистый мужик с длинными руками и маленькой головой, напивался, он любил куражиться и говорить, что взял за матерью приданого одних вшей, а ввел ее женою в дом крестовый. Отец хвастался, а мать, сощурившись, холодно смотрела на него или даже сквозь него. И не было в этом взгляде ни капельки уважения к нему, ни сочувствия, ни жалости.

Вечером того же дня мать снова заговорила о Владе:

— Модница она. Леша-то вот рассказывал, будто стриженая. Ну как же так? Девушка должна быть обязательно с косами, а не с сосульками на голове.

— Не лезь, безмозглая женщина, — оборвал ее отец. — Пусть ухаживает, коли нравится. Ты же не знаешь про нее ничего. А у Костиной крали отец в начальниках.

— Не с ним Костику жить. Если уж что, так к нам приведет жену, как положено.

Костя решительно поднялся, чтобы уйти к себе в комнату. Как надоели ему эти разговоры о женитьбе! Невесту ему, видите ли, подыскивают с богатыми родителями, как в старые времена. И то им неладно во Владе, и другое.

— Откуда вы взяли, что я хочу жениться? Да никогда я не женюсь, уеду в армию! Лешка уехал, и я уеду! — рубанул рукою воздух.

— Коням хвосты крутить? — рывком повернулся к нему отец.

— В летчики.

— А учил я тебя зачем? У Алешки жрать нечего, вот и поехал. А тебе и котлетку подай, и маслица. А ты на курсы иди. На инженера или на бухгалтера.

— Не хочу!

— Ну это мы еще посмотрим! Меня на кривой не объедешь. Я тебе не манекент.

— Манекен, — поправил Костя.

— Выучился на собак брехать, — сердито проворчал отец.

А мать про свое. Ее терзала мысль о своенравной Владе, которая помыкала Костей, таким умным, таким рассудительным Костей.

— Видел ее в школе? Таки не помирились? Гордая. Куда уж барыне знакомство водить с тобою. А ты ведь отличник, председатель учкома.

— Хватит, мама, о ней, — сказал Костя и ушел к себе.

Всю ночь он писал стихи и негодовал. В самом деле, Влада всегда относилась к нему, как к мальчику. А он давно уже мужчина. Захочет и действительно уйдет в армию, хоть сегодня. В кавалерию, в пехоту — куда угодно. Человек и впрямь должен быть сильным. И кому сейчас нужно учиться, когда на земле идут войны и льется кровь.

«И я хочу, хочу туда, где бой», — шептал он.

Назавтра Костя впервые ушел с уроков. Вместе с Ваньком. Прямо из школы они направились в военкомат, по пути горячо обсуждая, как добиться, чтоб их непременно взяли на службу.

Во дворе военкомата какие-то люди, сбившись в кучку, по команде надевали на потные лица и снимали глазастые противогазы. У них это получалось сравнительно ловко. Видно было, что тренируются не впервой.

— К соревнованиям готовятся, — заметил Ванек.

Люди были в военной форме. Ими командовал высокий и костлявый мужчина с двумя шпалами на малиновых петлицах. Он-то и оказался районным военкомом, как объяснила ребятам девушка, наблюдавшая за учениями из распахнутого окна. Она была тоже в гимнастерке и пилотке.

— Но вам, очевидно, нужен капитан. Это вот тот, большеносый, который слева, — сказала она.

Костя и Ванек дождались, когда закончилась тренировка, и вошли в дом следом за капитаном. Он на ходу уложил противогаз в зеленую сумку и вытер руки носовым платком. Капитан принял их в крохотной комнатке с двойною решеткой на окне. Разумеется, он хранил здесь много разных тайн.

— Вы ко мне?

— К вам, товарищ капитан! — бойко ответил Ванек, поедая глазами командира.

— Хотите в училище?

— Мечтаем.

— А мест нет.

— Как же? — сказал Костя, нетерпеливо переступив с ноги на ногу. — А в Ташкент, в летное набирали, так ведь?

— Пришел запрос, вот и послали.

— Может, еще куда… — попросил Ванек.

— Нет, — отрезал капитан, углубляясь в бумаги. — Нынче много охотников. Всем надо в училище!..

Делать было нечего. Они вышли на крыльцо, опечаленные до крайности. Жаловаться-то некому — вот беда. Такие уж в армии порядки: сказано тебе и — валяй!

А следом за ними из военкоматской двери вышел Федя. Ребята удивленно переглянулись. Как и когда он мог обойти их? И чего он здесь?

Федя обрадовался им:

— Не унывайте, мои юные друзья! Все образуется со временем. Только — т-с-с! — с таинственным видом он приложил к пожухлым губам короткий и толстый палец. — Меня тоже не берут. А я тоже есть человек, существо мыслящее, разумное.

9

Илье и Алеше казалось, что они еще не сходили с поезда. После суток пути их покачивало, и в ушах стоял дробный, клонящий ко сну перестук колес. А жара и духота была в Ташкенте похлеще вагонной.

На улицах, в скверах ярко зеленели деревья. У кинотеатра веселые торговки продавали большие букеты красных полевых тюльпанов.

Но цветы ребята увидели только назавтра, а в тот, первый, день они с поезда кинулись к трамваю, сколько-то ехали, потом слезли и долго шли пешком. По извилистому шоссе, по теплым его булыжникам — было где-то около одиннадцати утра. Но шоссе вдруг кончилось, и потянулась разбитая — яма на яме — грунтовая дорога. Ее покрывала подушка из серой, похожей на пудру пыли.

У колонны новобранцев был довольно живописный вид. Строй совсем поломался, ребята, шагая в облаке пыли, наступали друг другу на ноги, чихали, плевались. А встретивший приезжих на вокзале маленький, верткий сержант, шагал стороной, то и дело покрикивая:

— Не растягиваться! Разговорчики отставить!

Ребята уже знали, что у сержанта фамилия Шашкин, что он сам ничего в авиации не смыслит, потому как до последних дней служил в пехоте. В училище приехал тоже добровольцем. И тут его, как и всех прибывающих, пока держали в казарме карантина, где Шашкин командовал не обмундированными и не принявшими присяги новичками. А до пехоты был Шашкин в кавалерии, а всего он служил в армии без малого пять лет.

Выглядел он браво, как и положено бывалому бойцу. С завидной лихостью сидела у него на затылке поношенная шапка-маломерка, а перехваченная широким командирским ремнем гимнастерка была выутюжена, и подол ее щегольски собран сзади гармошкой.

Когда подошли к будочке, у которой прохаживался разомлевший от жары часовой, сержант Шашкин пересчитал новобранцев, и колонна через узкие ворота втянулась в довольно просторный двор, сплошь застроенный низкими, словно вжатыми в землю, деревянными казармами. У одной из них Шашкин приказал строю разойтись. Пока он куда-то ходил, ребята приводили себя в порядок. Хлопали пропыленную одежду, мылись у арыка, а кое-кто уже, развязав сидора — мешки с харчем, — обедали.

Алеша и Илья отошли подальше от толпы и расположились в тени старого мелколистного карагача. Усталые, потные, они были рады отдыху. Илья сразу же снял с себя тяжелые сапоги, прислонился головой к дереву.

— Кажется, добрались, — сказал он. — Какое у нас сегодня?

— Девятнадцатое.

— Уже и апрель на исходе. Как думаешь, к празднику обмундируют?

— Все может быть, — медленно, будто выдавливая из себя каждое слово, проговорил Алеша. — Только Шашкин сказал, что это не училище, а школа.

— Какая разница!

— Может, и нет никакой. Но, по-моему, школа в армии вроде курсов. Из нее выходят младшие командиры.

— А зачем здесь Шашкин? Ведь он уже сержант.

Алеша процарапал языком по вязким и соленым от пота губам:

— Не знаю. Может, кого и переучивать будут. Авиацию укрепляют. Самолетов-то тысячи понастроили.

— Конечно, мы теперь самая могучая страна, — сказал Илья.

После некоторого молчания, когда казалось, что он уже спит, Илья принялся насвистывать мотив «Трех танкистов». Он был явно доволен жизнью и больше не вспоминал о Владе.

Они еще долго говорили о чем придется — о погоде, о пыльных ташкентских улицах, о сержанте Шашкине, боевом, в общем-то, неплохом малом, с которым надо быть как-то поближе. И ни словом не обмолвились о школе и друзьях, как будто за эти двое, удивительно необычных суток стали намного взрослее и теперь стеснялись своего глупого и ничем не примечательного детства.

По-летнему теплый день вскоре совсем разморил их. Глаза слипались, придавленные тяжестью век. И Алеша уже устраивался вздремнуть, когда к ним подошли и присели рядом на корточки два парня в майках-безрукавках. Один из них — коренастый, с ежиком пепельных волос на голове — сорвал стебелек сухой травы, размял его пальцами на потной ладони и понюхал:

— Мята. Вишь, сколько ее тут… Вы недавно приехали?

— Да, — ответил Алеша.

— И пожрать у вас есть? Тут, понимаешь, пшенный суп да каша. Да еще компот. И все.

Илья молча развязал рюкзак и дал парням по пирожку с картошкой.

Они тут же кинули пирожки в рот, прохрустели поджаренной корочкой и, как по команде, облизнулись.

— А еще? — спросил другой. — Чего это ты дал нам? Только раздразнил. Мне их с полсотни надо на один зуб.

— Давно здесь?

— Да уже две недели. А вы у кого? У Шашкина?

— Он нас встречал. Наверное, у него, — ответил Алеша.

— Тигра он лютая. Перед командиром вьется, как змей, выслуживается, из кожи лезет, чтобы угодить. А вы знаете, что такое сачок?

— Ну как же, — сказал Илья.

— А все-таки? — коренастый хитро сощурил глаза.

— Сачок и сачок.

Парни в майках снисходительно заулыбались. Они считали себя уже посвященными во все тонкости армейской жизни и относились к новичкам с оттенком превосходства.

— Да не совсем так. Сачок — это современный авиационный человек особой конструкции. В сокращенном виде.

Вскоре Илью и Алешу устроили на ночлег, но в разные казармы. Они решили поменяться местами с ребятами, и мена продолжалась до самого вечера. А назавтра, чуть свет, новобранцев подняли мыть полы в карантине и приводить в порядок захламленный двор.

Алеша и Илья сами вызвались подносить воду. Они отправились к водоразборной колонке с большим деревянным ушатом, который вручил им Шашкин. Идти было далеко, а посудина оказалась тяжелой.

Они наполнили ушат до самых краев водой и осторожно, чтобы не расплескать, понесли к казарме. Но, пройдя всего несколько метров, остановились.

— Тяжело. Руку режет, — сказал Илья, критически разглядывая заалевшую ладонь.

И снова понесли. А когда остановились во второй раз, взяли да и выплеснули часть воды на землю. И увидели Шашкина, стоявшего у входа в казарму с пожилым капитаном в летной форме. Они оба — Шашкин и капитан — осуждающе смотрели в сторону Алеши и Ильи. И вот Шашкин что-то сказал капитану, сделал рукой под козырек и подозвал Алешу.

— Зачем вылил?

— А ты попробуй унести полный! Попробуй-ка ушат, какой он есть.

— Придуриваешься? А ну марш по воду, и чтобы как положено! Кругом! — скомандовал Шашкин, еле сдерживая бушевавшую в нем ярость.

Алеша пристально посмотрел в колючие, неопределенного цвета глаза сержанта и не спеша пошел прочь, к воротам. Чего хочет Шашкин? Он хочет, чтобы дрожали перед ним. Но ведь Шашкин несправедлив: ушат и в самом деле тяжел. Не надрываться же.

— Кругом! — снова послышалась отрывистая команда сержанта.

Алеша остановился, взглянул на стоявшего у ушата Илью и, стиснув зубы, направился к нему. Но тут же услышал пронзительный сержантский голос:

— Кругом! Я научу, как вести себя в присутствии командира. Ты у меня будешь шелковым! Ты у меня!..

И Шашкин в запальчивости рванулся к Алеше, чтобы устроить еще больший разнос. Но сержанта спокойно остановил пожилой капитан:

— Может, и в самом деле тяжело.

— Да придуриваются они, товарищ капитан.

«Правду сказали ребята о Шашкине. У этого не очень засачкуешь», — подумал Алеша.

— Несите что есть, — сказал капитан.

Завтракали и обедали призывники уже в столовой, куда их водили строем. Столовая была во дворе летной школы. И призывники видели, как маршировали на плацу курсанты с голубыми петлицами — будущие штурманы-бомбисты. Они шли словно на параде — четко, в ногу, — и лихо, с присвистом пели. Конечно, это была не пестрая команда сержанта Шашкина.

Препоручив чемодан и рюкзак соседям по нарам, Алеша и Илья отправились смотреть Ташкент. Они не спросили разрешения, ибо знали, что их не отпустят, и вышли со двора через щель в дувале, следом за другими парнями.

К центру города они шли узкими, как школьные коридоры, и грязными улочками. Справа и слева теснились бесконечные саманные дувалы. Ребятам встречались высокие, скрипучие арбы, запряженные верблюдами, степенно вышагивавшими и державшими высоко губастые головы. Мелко семенили игрушечными ножками ишаки, пронося на провисших спинах тучных всадников в полосатых, подвязанных платками халатах и белых шароварах. Спешили, прижимаясь к дувалам, темнокосые и синебровые женщины с позвякивающими монисто из продырявленных серебрушек. У некоторых лица были закрыты черной паранджой.

Здесь, на далекой окраине старого города, казалось, что время еще никак не коснулось Азии, и она, пройдя через революцию, сохранила свое древнее лицо. Очевидно, ей трудно было вот так, сразу, стать иной.

Но это впечатление рассеялось, когда ребята миновали белокаменный мост над бушующей горной рекой и вышли на мостовую. Мимо них теперь то и дело пробегали грузовики, мягко, почти бесшумно шуршали шинами быстрые «эмки».

И когда улицы стали шире, светлее, и по их сторонам потянулись укрытые тополиным шатром асфальтовые тротуары, ребята поняли, что они приближаются к центру. Они шли теперь новым, современным Ташкентом, построенным в тридцатые годы.

Алеша и Илья бродили по магазинам, часто останавливаясь у витрин, у прилавков, а еще чаще — у киосков, в которых продавали то папиросы, то морс и лимонад. Когда им очень уж хотелось пить, Илья шарил в карманах, доставал деньги, и они покупали газированную воду без сиропа. Иногда платил Алеша.

Они бродили по площади, смотрели старинные позеленевшие от времени пушки у музея и до последней строки читали афиши у театрального подъезда.

Тени деревьев косо расчертили улицу. А это значило, что команда новобранцев скоро должна была идти ужинать. Не опоздать бы. А то — придется ложиться спать с пустым желудком.

В казарме их ждала новость, которая потрясла весь карантин. Школа штурманов-бомбистов закрывалась. Курсантов отправляли в кавалерию, а новобранцев распускали по домам.

— Как же так? — разводя руками, скороговоркой проговорил Алеша. — Не надо было срывать нас с учебы! Ну зачем мы сюда ехали?

— То-то и оно, — мрачно согласился коренастый парень в майке, один из тех двоих. — А мы-то чудаки. Думали, зачем нас в карантине держат? Оно вот зачем. А теперь езжай на все четыре стороны…

10

На вечер назначили репетицию «Медведя». После уроков, когда все разошлись, Алеша раскрыл истрепанную тетрадку с переписанной ролью и, охватив руками лохматую голову, углубился в текст. Еще в классе была Лариса Федоровна. Она, сидя за столом, неторопливо листала классный журнал, изредка поглядывая на Алешу. Он энергично гримасничал и бормотал, а ей было это немножко смешно. Она недалеко ушла от ребят, которых сейчас учила: им — по семнадцать, ей — двадцать четыре. Разница не так уже велика. И хочется ей подурачиться иной раз. А главное — не оглядываться, будь что будет.

Алеша вдруг отложил тетрадку и, потягиваясь, сказал:

— Пора бы начинать.

Лариса Федоровна отвернула рукав бостонового пиджака, посмотрела на часы и перевела на Алешу спокойный взгляд.

— Они вот-вот придут, — медленно, уставшим за день голосом проговорила она.

Алеша и Лариса Федоровна ждали Ваську Панкова и Веру из десятого «Б». Вера еще была на уроке. А Васька побежал домой попроведать больную мать.

Вера нравилась Алеше, хотя, если бы его спросили, что в ней хорошего, он затруднился бы ответить. Просто она красивая. Алеша не раз заглядывался на мягкий овал лица, на темно-синие ясные глаза. А еще у Веры были тяжелые косы, одну из них она забрасывала на грудь.

Из-за Веры как-то обидел Алеша Ларису Федоровну, когда распределяли роли в «Медведе». Понятно, что все тогда волновались: ролей было мало, а каждому хотелось участвовать в спектакле.

— Кто будет играть помещицу-вдову? — спросила Лариса Федоровна, оглядывая класс.

Кто-то сразу назвал фамилию Веры. Вспомнили, что ее обычно ставили на главные роли. И ребята уже согласились: пусть будет Вера. Но вдруг поднялся Костя Воробьев. Он понял по голосу Ларисы Федоровны: она сама хочет сыграть эту роль. И Костя сказал, что лучшей помещицы, чем Лариса Федоровна, даже не придумать. Конечно, он был не очень далек от истины.

Алеша же заупрямился. Роль Медведя ему была уже уготована, и он собирался играть ее в паре с Верой. А тут почему-то предлагают Ларису Федоровну. Это даже как-то неожиданно и не очень понятно. Алеша вскочил и в явной запальчивости бросил:

— Лариса Федоровна? Надо бы помоложе, я так думаю.

Ребята сперва притихли, но через минуту-другую поднялся невообразимый галдеж.

А Лариса Федоровна пунцово вспыхнула и, призвав класс к порядку, сказала:

— Колобов прав. Пусть будет Вера.

Что и говорить, обиделась тогда Лариса Федоровна. В тот вечер она старалась совсем не смотреть в сторону Алеши. Да, не подумал он, а больше виновата Вера. Конечно, Вера равнодушна к нему, как все другие девчонки в классе, совершенно не замечает его. Вере нравился Сема Ротштейн. Он альпинист, хорошо ходит по горам на лыжах. Но это ведь еще не все, этого ведь так мало для человека, чтоб его уважать…

Лариса Федоровна захлопнула журнал и встала. Поправляя руками прическу, прошлась до двери, повернулась, оперлась спиной о косяк. Затем пристально посмотрела на Алешу:

— Колобов, зачем ты пошел в училище?

Он не понял вопроса. Может быть, она спросила его, зачем ехать в такое училище, которое расформировалось. Может, она хочет услышать, почему он поступил так, а не иначе. Или она вообще против военного образования?

— Я вас не понял.

— В тебе нет военной косточки.

— Вы так думаете?

— Абсолютно уверена.

— Ну, а если война?

— Война — другое дело. Тогда и пойдешь на фронт, вместе со всеми.

— Я как-то не думал об этом. В училище всем хотелось. Не отставать же мне от ребят. А получилось, что взяли именно меня.

— Я рада, что ты вернулся. Кончай десятилетку, Алеша, — и она снова прошлась по классу от стены до стены.

Васька, игравший слугу Луку, и Вера пришли почти одновременно. Сделали выгородки: стол вплотную придвинули к доске, вместо дивана поставили стул, а вместо комода — парту. Вера закрутила свои большие черные косы в тугой клубок на затылке и заколола его длиннозубым роговым гребнем. Предполагалось, что это приблизит ее к образу.

Репетиция шла гладко. С первой же сцены Васька стал «откалывать» такого Луку, что Лариса Федоровна диву далась: натуральный старик. Вот только голос надо несколько приглушить.

— И, пожалуйста, певуче, по-стариковски.

— Это можно, — ответил Васька, но тут же переборщил. Речь Луки походила теперь на глухое рычание растревоженного зверя. В дополнение ко всему Васька делал совершенно свирепую, кровожадную гримасу.

— Помягче, — подсказала ему Вера. — Лука — верный слуга мой. А ты почему-то хочешь меня съесть.

Алеше не давалась никак сцена дуэли. И даже не вся сцена, а финал, когда «Медведь» целует вдовушку. Получалось как-то сухо и фальшиво.

— Ну кто так целует! — искренне возмутилась Вера. — Он совсем не умеет целоваться.

Лариса Федоровна смущенно засмеялась:

— Ну что делать! Давайте повторим заключительный момент.

— Другие-то ведь умеют, — старческим голосом сказал Васька. — А мы не горазды…

— Да дома тебя кто-нибудь целовал? — все еще раздражаясь, спросила Вера.

— Чего ты ко мне пристала! — поморщился Алеша и вдруг взорвался: — Не могу! И не хочу учиться! И не нужна мне эта роль! Берите кого-нибудь другого.

Васька схватил Алешу за руку, чтобы тот не сбежал:

— Брось трепыхаться. Почему-то я не сержусь, когда меня гоняют. Ну, поцелуй ты ее покрепче! Пусть отвяжется.

— Становись сюда, а я вот так. Обними меня, ну! И целуй, — учила Вера. — Правильно ведь, Лариса Федоровна?

— Пожалуй. Только подойди поближе, Колобов. Начали! — сказала Лариса Федоровна. — Да ты уже влюблен в нее. Влю-блен!

Алеша покорно приблизился к Вере. Дрогнувшей рукой обнял ее за податливую талию, и Вера потянулась к нему. И он увидел совсем рядом ее алые губы, и поцеловал их.

Алеша решил, что Вера рассердится, даст ему пощечину. Нужно было как-то по-иному, может, совсем не в губы. Но Вера искренне удивилась Алешиной смелости и кокетливо, совсем как помещица-вдовушка, проговорила:

— Это уже ничего. Мне кажется, что ты понемногу входишь в образ.

Лариса Федоровна сдержанно рассмеялась, но не сказала ни слова. Они тут же начали репетировать все сначала.

А когда Алеша поздно вечером шел домой, он всю дорогу думал о непостижимой загадке любви и об этих в общем-то неумелых поцелуях. И было жаль, что все это только на репетиции. И если бы барина играл не Алеша, а кто-то другой, то он бы, этот другой, и целовал Веру.

А Семка, тот целует ее совсем не так. Ведь она дружит с ним. Значит, нравится он Вере. Ну и пусть нравится!..

Эх, если бы Вера полюбила Алешу! Но она почему-то не видит в нем взрослого парня, с которым можно дружить. Алеша же робеет, теряется перед ней. Даже когда целовал ее на репетиции и то терялся. И сердился-то он на нее и на Ваську из-за своей робости.

А ночью родились строчки:

И ничего здесь Алеша не выдумал. И Костя знает, и Ванек знает, что есть такой дуб у Головного арыка. Сильный, кряжистый. Обнимает дуб своими литыми ветвями, как руками, молодую красавицу-сосенку. И она нежно, совсем как невеста, прижалась к нему.

Стихотворение было написано. Короткое и, как казалось, очень точное. Это ни какой-то мистический пальчик, ни отвлеченная символика. Это — лирика. Крик тоскующей по любви Алешиной души, хотя и не все в стихах нравилось Алеше. Ну, грусть, положим, пусть остается. Тут без нее никак не обойтись, но слова о прошлом надо убрать. Не такое уж у Алеши прошлое, чтобы в него заглядывать. Может быть, «и я невольно вспомнил нас с тобой?». Вряд ли. Ее-то, конечно, почему бы и не вспомнить, но как вспоминать себя? Нет, лучше будет так:

И удовлетворенный Алеша уснул. И снился ему странный сон. Не репетиция и не поцелуи. И ни Костя, и никто другой из друзей. А строгий сержант Шашкин, которого отправили теперь снова в кавалерию. Рупь-полтора поставил Шашкину «плохо» за непорядок в карантине, а историк Федя экзаменовал сержанта по царствованию римских кесарей. Шашкин не ответил Феде. Откуда Шашкину знать о давно минувших веках и народах! Шашкин выучил лишь «ать-два», а то и этого толком не знает.

Затем уже не Алеша с Ильей, а все тот же Шашкин носил воду в решете иль ушате. И вода шумно плескалась, и он ее пригоршнями собирал на земле, тяжелую и всю светлыми шариками, как ртуть.

Радужным, росным утром, когда теплое солнце встало над тополями, Алеша тихонько постучал в окно Косте. Тот заскрипел койкой и тут же вышел во двор.

Алеша не мог подолгу сердиться на людей. Помирился он и с Костей в первый же день, когда снова пришел в школу.

Сейчас он с ходу прочитал стихи. И они прозвучали откровением. Алеша уже придумал для них довольно точное определение: поэтическая формула неразделенной любви. Так в журналах всегда пишут критики, когда их что-нибудь вдруг хватает за сердце. Разумеется, слова у критиков умные, изысканные, критики обязательно ввертывают что-то замысловатое, без этого они не могут никак.

— Вещь, — протянул Костя. — Чувствуется…

— Вот именно. Жизненный опыт, — с явной торопливостью подсказал Алеша. — И еще проникновение автора в сокровенные тайники экзальтированной человеческой души. Так, что ли?

— Критики — гады. Их, пожалуй, нужно расстреливать, как Суворов советовал поступать с интендантами. Покритиковал пару лет и — к стенке! Без суда и следствия! Наверняка за это время ухлопает, да еще и ни одного, поэта.

— Верно, — охотно согласился Алеша и вдруг спросил: — А как у тебя с Владой?

— Поругались. На этот раз навеки. С меня хватит!

— Может, передумаешь? Я ведь тебя знаю, — сказал Алеша, втайне радуясь очередной размолвке между Костей и Владой.

— Нет, теперь — ни за что на свете!

— Так уж и ни за что!

Не сговариваясь, они пошли к Ваньку. Это было почти рядом, всего каких-то две улицы перейти. У Ванька есть настоящий футбольный мяч, а возле Ванька, между домом и железной дорогой, — пустырь, где можно свободно поиграть: ни воды близко, ни окон.

По пути Алеша подробно, с юморком рассказывал о злополучной поездке в Ташкент. Костя то поддакивал, то возмущался, весело смеясь и вспоминая что-то свое. И ни капли не сердился он на Илью, словно они всегда были закадычными, искренними друзьями. Алеша не очень понимал, что же это. Если Костя в самом деле любил Владу, то не мог он ее усту пить Илье. А если не любил, то зачем столько трагических переживаний? Разве что для стихов о несчастной любви? Жалостливые стихи почему-то больше нравятся и себе, и людям. Особенно те, что с надрывом, со слезой.

К Ванькову кряжистому дому они подходили в обнимку. И Ванек приметил их в окно за целый квартал. Он выскочил на пустырь в черных сатиновых трусах до колен, в бутсах и сильно пробил мяч ребятам. Костя рванулся ему навстречу, ловко, как пушинку, поймал мяч, подбросил его и принял на голову, на свою лопоухую умную голову. Ванек пружинисто запрыгал на месте, как это делают, разминаясь, футболисты. Затем нагнулся, стал поправлять шнуровку на бутсах:

— Живем, робя! Отец дает коня на две ездки. По воскресеньям. Будем возить саксаул и пить пиво!

— Не врешь? Вот это да! — Алеша от удивления раскрыл рот.

— Нас опять продаст Костя. Ты ему, Алеш, как человеку сказал, а он… Ну чего на меня зенки уставил? Ты рассказал Петеру про ресторан? — наступал Ванек на Костю.

— Да ты что! — не на шутку вспылил Костя.

— Ты продал!

— Подожди, Ванек. Это не он, — становясь между ними, сказал Алеша.

— А я знаю кто! Точно знаю!

— Кто?

— Вас продал Федя! — озаренный внезапной догадкой, выпалил Костя. — Он!

— Ерунда! Ни за что не поверю! Нет, — убежденно возразил Алеша. — Федор Ипатьевич ненавидит доносчиков, он правдивый человек.

— Все это так. Только вы послушайте. Федя — старый друг Петерова отца. Они запросто с Петером. Федя мог все рассказать Петеру от чистого сердца, а тот дело завел.

— Он не любит Петера. Не откровенничает с ним, — снова, еще решительнее, возразил Алеша.

11

Урок военного дела был общим для двух десятых классов. В небольшом школьном тире, недавно построенном ребятами, учились стрельбе из мелкокалиберки. Пахло порохом. С короткими перерывами тонко и протяжно похлестывали выстрелы да раздавался сухой старческий кашель много курившего военрука.

Всякий раз на линию огня выходило по четыре человека, а остальные тесной группой стояли метрах в пяти позади и молча наблюдали за стрельбой. Если же кто-нибудь заговаривал в полный голос, военрук исподлобья строго смотрел в толпу, выискивая виновника. А когда находил, командовал «молчать!» и грозился доложить об этом директору школы. Но, на счастье ребят, военрук страдал склерозом и о своей угрозе тут же забывал.

В тир пришел историк Федя. Все знали давно: когда Гладышев был свободен от урока и слышал стрельбу, он не выдерживал этого соблазна. Он давал здесь ребятам советы. Военрук иногда сурово хмурил брови, слушал Федю, но из уважения ничего не говорил.

Вот и сейчас, пока смотрели мишени, Федя, размахивая руками, торопливо рассказывал Илье Туманову:

— В тире стрелять можно. Здесь бьешь с упора. А попробуй ударить на полном скаку. Ряз, ряз, ряз!

— И попада́ли? — спросил Илья.

— А если бы мы, мой юный друг, не попада́ли, то не было бы и Советской власти. У Петькина отца…

Петер сурово покосился на Федю, отошел в сторону. Но Федя продолжал, как ни в чем не бывало:

— У Петькина отца был новенький английский карабин. Он его в бою добыл, когда Султанбека к границе гнали. Прыткий был такой Султанбек-курбаши, что дикая кошка, а бороду носил кучерявую и красную, как огонь…

Заметив явное недовольство Петера, Федя смолк, повернулся и, не спеша, подался в школу, сникший, словно трава под набежавшим вдруг ветром.

Всем стало не по себе. Ребята косо посмотрели на Петера. Федя — справедливый и смелый человек. И он что-то знает про Петерова отца, что неизвестно никому. Может, и в самом деле Петеров отец совсем не виноват.

«Нет, Федя ничего не мог сказать Петеру о ресторане!» — с благодарностью думал об учителе Алеша.

— Слушай… А мне не нравится… — сказал Ахмет и потянул Алешу за руку. Они протиснулись к двери и выскользнули из тира.

Ахмет не договорил, что ему не нравится. Но Алеша понял, что это он о Петере.

— И все равно нельзя вот так. Ну пусть Федя друг его отца, что ж из этого? — горячился Ахмет. На его смуглом лице снова проступил нездоровый румянец.

Ребята прошлись по школьному двору до одиноко росшей у забора худосочной яблоньки и сели на лежавшую под нею запыленную гранитную глыбу. Камень в тени жег холодом, и Ахмет тут же привстал. Ему нельзя остывать, так, по крайней мере, говорили Ахмету врачи.

— Скоро кончится урок, — показал Алеша на выходившие во двор окна второго этажа. И увидел, как в одном из них мелькнула круглая Федина голова. И взгляд у Феди был потерянный, а бесцветные губы плотно сжаты.

— Мой шеф никогда не прорисовывает неба. У него и пейзажи без неба. В лучшем случае серая полоска — и ничего больше, — сказал Ахмет. — А я когда-нибудь напишу небо. Яркое, сочное, утреннее небо весны. Майское небо.

— Ты нарисуешь, — согласился Алеша.

— У меня будет все наоборот. Только небо.

— Только небо, — задумчиво подтвердил Алеша.

— Да, — вздохнул Ахмет, и тут же лицо его оживилось. Алеша ценил в Ахмете его скромность. И еще дьявольское упорство в работе.

— Я не портретист, — сказал Ахмет. — Но у меня есть один давний замысел. Сила! Только мне нужны натурщики. Надо работать над этюдами, без них я не напишу картины. Это тема борьбы, тема гнева и презрения к врагу. Я говорил шефу. Ему очень нравится, и он даже обещает заплатить натурщикам. А я не хочу, чтобы он тратился. Он и так живет трудно.

— Я помогу тебе. Возьмешь? Чем не натурщик? И еще можно поговорить с Ваньком и с Костей. Я сам поговорю, если хочешь.

— Спасибо! — обрадовался Ахмет. — Это здорово. Мне троих и надо. Понимаешь, на фоне скалистых гор, на закате, три фигуры у ямы. Как изваяния. Через секунду они должны погибнуть. И лиц совершенно не видно — одни затылки. И руки, руки… Понимаешь? В руках все: и прошлое людей, и их души.

— Руки? Слушай, да это же гениально, Ахметка! Ты сам не понимаешь, какая это находка!

— Еще не находка, — медленно поведя головой, возразил Ахмет. — Но найду. Там, на натуре.

На высоком, почти квадратном лбу Ахмета пролегли морщинки: две тоненькие и гибкие, как волоски.

— Куда пойдем? — деловито спросил Алеша.

— В горы. В воскресенье. Возьмем с собой обед и двинем на целый день. К дачам. Там есть одна рощица у речки. Ты видел мой «Обрыв»?

— Да.

— Там рисовал. А «Морену» видел?

— Спрашиваешь!

— И ее там. Везучее место! Сила!

А вечером того же дня, когда ребята возвращались из школы, Алеша читал блоковских «Поэтов»:

Стихи почти наизусть знали Костя и Ванек. И все-таки удивились им, словно слышали в новинку. И была в стихах правда о топком болоте, как две капли воды похожем на то самое болото, на котором вырос Шанхай. И жили там поэты Алеша и Костя, пусть пока что ве́домые одному лишь Ваньку. А слава, она так, пожалуй, и начинается: с маленького признания близкими. Они первые слышат или видят твое еще не совсем совершенное творение. Ведь точно так и открыли Ахмета в школе. Дом пионеров был уже потом, почти год спустя, а сперва Ахмет рисовал лишь заголовки к заметкам в школьной стенгазете.

— Ребята, поможем Ахметке? — спросил Алеша.

— А что у него? — остановился Костя.

Алеша рассказал. И Ванек, шмыгнув облупленным носом, проговорил:

— Чего уж там, я люблю искусство…

Ребята рассмеялись. Надо ли было доказывать, что Ванек ничего не понимал в живописи! Да Ванек и знал-то ее лишь по яркому рекламному щиту «Берегите детей от пожара», что стоял на одной из улиц по пути в школу.

— Я люблю искусство, — неуверенно повторил Ванек. — Но у меня в воскресенье две ездки с саксаулом.

— Я готов. А Ванек пусть ездит. Он соблюдает и наши интересы, — рассудил Костя. — На заработанные деньги мы можем купить новый футбольный мяч.

— Нет, давайте уж так: никаких ездок! — решительно проговорил Алеша.

— Я вожу саксаул! Мне нужны деньги и не только на мяч, — уперся Ванек. — Две ездки — это тридцать целковых!

Делать было нечего: вместо Ванька Алеша решил пригласить Ваську Панкова. И назавтра сказал Ваське об этом. Тот сразу же согласился. Подумаешь, работа — позировать Ахметке! Да для него Ваське ничего не жаль.

А в воскресенье утром они вчетвером шагали в горы. Чтобы попасть на ту речку, нужно было отмерить километров около пяти по улицам города, выйти к обросшему столетними карагачами Головному арыку, а затем еще столько же идти мимо глухо погромыхивающей колесами мельницы «Смычка», которая издали походила на древний рыцарский замок, мимо цветущих колхозных садов, которые в эту пору года никто не караулил.

Было тепло, и над тротуарами плыл густой запах лопающихся тополиных почек. А на газонах щетинилась малахитовая трава, и веселые люди с лопатами и граблями рыхлили почву. Люди скоро насадят здесь множество цветов, и все лето горожане будут любоваться разноцветием клумб.

Ахмет шел впереди и широко улыбался родившемуся за горами погожему дню. Ахмет всегда улыбался тому, что очень нравилось. Такое уж у Ахмета сердце.

Алеша и Костя, стараясь не отставать, вышагивали следом. А Васька тащился позади всех, пошаркивая подошвами башмаков по ноздреватому булыжнику и беззаботно посвистывая.

Осилив трудную половину пути, что пролегала по городу, у Головного арыка присели отдохнуть. Ослепительно горели под солнцем вершины гор, одетые синеватым снегом, золотисто светились мазанки и дувалы, и ребята невольно щурились от яркого света, поглядывая вокруг себя. Это тоже была окраина, но она ничуть не походила на Шанхай. Она лежала в клокочущей пене яблоневых и вишневых садов, в непролазных зарослях барбариса и малины. Здесь начинались дома отдыха и дачи, которые тянулись далеко вверх по ущелью.

Васька достал из ситцевой сумки булку хлеба и, ни с кем не советуясь, принялся ее делить. Он дважды привычно провел по ней острым, кривым ножом, и распалась булка на четыре равные части.

Он как бы нехотя протянул Ахмету кусок хлеба, но тот лишь качнул головой:

— Сам и ешь. А мы потерпим. До вечера успеем вот как проголодаться, — ребром ладони Ахмет черкнул себя по горлу. — Верно, ребята?

Васька сбросил хлеб, все четыре куска, в сумку, хмурый, явно недовольный ребятами. И поднялся с бровки арыка, чтобы идти дальше, но вспомнил о мольберте и сердито вырвал его у Ахмета.

Тропка побежала меж огромных валунов. Лобастые глыбы величиной с избушку время от времени преграждали путь. Их принесло сюда бурным, могучим селем. Случилось это еще в двадцатые годы, а сейчас тоже поговаривали, что летом, когда особенно жарко и в горах быстро тают ледники, может образоваться и вырваться на равнину новый селевой поток.

Чем выше забиралась в горы тропка, тем камни были крупнее, тем их было больше. И когда вдруг вышли к реке, то оказались со всех сторон окруженными наползавшими друг на друга гигантскими каменными черепахами. Но Ахмет, прыгая с камня на камень, как горный козел, продираясь через колючие заросли дикой яблони, барбариса и боярки, вывел друзей точно на зеленую полянку, почти круглой формы, шагов пятьдесят в диаметре.

— Надо было взять карты, — сказал Васька, через голову снимая с себя синюю фланелевую куртку. — Тут бы и поиграли. Ну раз карт нет, давайте загорать.

В горах стояла первозданная, немного загадочная тишина. Лишь быстрая река шумела однообразно и непокорно. Реке хотелось поскорее на неоглядный простор степи, и она так спешила, что на перекатах меж камней там и сям вскипали шелковистые буруны.

Ребята молча наблюдали за Ахметом, как он устраивался в центре поляны. Вот установил мольберт, достал из ящичка, фанерного, пестревшего немыслимыми цветами, палитру и кисти и принялся терпеливо колдовать над красками. Он любил эти минуты, предшествовавшие работе. Они доставляли ему не меньше удовольствия, чем сама работа.

Ахмет уже был знаменитостью, и в будущем у него было все определено. Как настоящий, большой талант, он понимал свое истинное призвание.

— А я уеду в Китай. Я узнаю имя того глупого богдыхана! — вслух подумал Васька.

— Кого?

— А того, который позволил рубить людям руки, который отбросил цивилизацию на много веков назад.

Ахмет поднял удивленное широкоскулое лицо:

— Ты о чем это, Вася?

— А вы слышали, что такое дактилоскопия? — спросил Васька с достоинством всезнающего экзаменатора.

— А то как же! Пальцы в мастику и на бумагу, — не задумываясь, ответил Алеша.

— Так этот метод изобретен в Китае еще во времена Суньской династии. А теперь за кражу рубят руки.

Ахмет засмеялся, подернул угловатым плечом.

— Кто это тебе сказал насчет рук?

— Я все знаю, — протянул Васька. — Только с языком немного слабовато. Особенно по-китайски: ни звука.

— Да ты всерьез, что ли? — недоверчиво спросил Костя. — Махнешь в Китай?

— Махну.

«Все это, конечно, Васькина фантазия, игра, — думал Алеша. — Надо же ему потрепаться о чем-нибудь — вот и выбрал себе подходящую тему. В путешественники метит. А чего Ваське там делать? Пусти такого, так еще попадет в лапы вражеских разведок».

А Васька, видно, потому и треплется про Китай, что о Пржевальском и Козлове прочитал. А про дактилоскопию — чтобы больше пыли пустить в глаза. Но где-то ведь вычитал такое!

— Ну, к примеру, тебе повезет. Ты откроешь, кто первый стал рубить руки, — сказал Алеша. — А кому это нужно?

— Науке. А кому нужно, когда копают курганы? — огрызнулся Васька, тряхнув копною волос.

— Там другое дело. Там поднимают пласты истории, — авторитетно рассудил Костя. — Именно пласты!

— Но тут погибла целая цивилизация! — не сдавался Васька.

— Ерунда! — безразлично проговорил Алеша, садясь на корточки рядом с Ахметом.

Васька вконец разозлился, взмахнул руками:

— Я вам докажу! И может, дело совсем не в отрубленных руках.

— В Кульдже мы жили рядом с лудильщиком. Он котлы и тазы лудил. А еще собирал дикие травы, и мы ему помогали, — вспомнил Ахмет. — Он часто бывал у нас дома, лечил отца. Но отец простудился и умер…

— Я возьму адрес твоего лудильщика и зашифрую его, а цифры выколю у себя на груди. И я найду лудильщика, и он мне поможет узнать многовековые тайны безлюдной пустыни Гоби.

Последние слова Васька проговорил с пафосом, совсем как в приключенческой книжке. И Алеша рассмеялся. Васька обжег его сердитым взглядом и отвернулся.

Ахмет порылся в карманах и достал несколько метровых бечевок. Это были самые обыкновенные бечевки, на которых женщины сушат белье во дворах, не очень толстые и абсолютно белые. Если их натянуть как следует, то они разлезутся — уже сопрели.

Но Ахмет смотрел на эти бечевки, как на что-то особенное, непонятное для других, а ему хорошо известное. Было похоже, что сейчас Ахмет покажет фокус. В цирке из таких же вот веревок делают и змей, и шпаги, и букеты цветов.

— Теперь идите сюда, — позвал Ахмет. — Я хочу рассказать вам о своем замысле. Может, у меня ничего и не выйдет. Да. Чаще всего бывает именно так. Искусство — это танец на острие бритвы, как любит говорить шеф. Сумеешь протанцевать задуманное — значит, победил — создал что-то нужное людям. Не сумеешь — что ж, видно, кишка тонка, и быть тебе заурядным богомазом.

— Говори, — качнул головой Костя.

— Я хочу написать борца…

— Пиши с меня! — с легкой усмешкой оглядел себя и друзей Алеша. — Я больше их похож на Поддубного. А вообще-то всех надо сложить и умножить на четыре. Тогда будет один борец.

— Мне не нужен Поддубный… Даже наоборот, — сказал Ахмет. — Я хочу показать силу духа. Поняли?

— Но ведь в здоровом теле — здоровый дух, — сказал Костя.

Ахмет задумался, почесал висок:

— Ладно! Сейчас я ничего не скажу. Потом увидите. Давайте-ка, становитесь ко мне спиной.

Ахмету нравилось интриговать ребят. Он, не вдаваясь в пространные объяснения, связал бечевками за спиной руки всем троим и долго приглядывался к группе. Он отходил на край поляны, к колючим кустам шиповника, и подходил к ребятам, переставлял их местами. А они добросовестно выполняли его команды. Им было интересно участвовать в этой, пока еще не совсем им понятной, затее. В душе они были, в сущности, обыкновенными мальчишками.

— Теперь становитесь на колени в одну шеренгу, — тоном приказа сказал Ахмет. — Леша — справа, Костя — посредине. И представьте, что вас вывели на расстрел. И вам остались лишь какие-то мгновения. Да становитесь же! Вот тут, у этого камня. Будто перед вами разверзнута яма. Раздастся залп — и вы упадете туда! В самую яму… На дно…

— Я этого не хочу, — в шутку запротестовал Алеша, поглядывая на Ахмета через плечо.

— Я — тоже, — сказал Васька. — И у меня чешется лоб. Почеши, пожалуйста.

— Ладно уж, — уговаривал его Ахмет. — Потерпи.

И только один Костя молча ждал своей участи. И оказалось, что именно его руки больше всего пришлись по душе Ахмету. Они у Кости мускулистые, а ладони — широкие, как лопаты.

Конечно, Алеша и Васька должны были протестовать. Но их опередил Ахмет. Он объяснил ребятам, что Костины руки, сами по себе еще ничего не значат. Только другие руки — Алешины и Васькины — на картине могут придать им вес.

— Почему Федя не поставит на место Петера, черт возьми! — вдруг ни с того ни с сего мрачно сказал Ахмет.

12

Ванек не был комсомольцем. Он считал, что в его положении есть немалые преимущества: не ходить на собрания, наконец, не получать выговоров по комсомольской линии. С него вполне хватало «неудов» и замечаний учителей.

Провожая Алешу на собрание, Ванек, хитро играя глазами и морща нос, нашептывал:

— Пусть они не шибко там… А ты говори, что нигде не были. Вот и все. И стой на своем. Это они тебя на пушку берут. Может, слышали звон, да не знают, где он. А ты, Алеш, не переживай. Мы уже не маленькие! Мы можем сегодня же нырнуть туда еще, — и он достал из кармана брюк свернутые в трубочку две новые десятки. — Гроши есть, понял?.. Я никуда не иду. Я тебя ждать буду у раздевалки.

Алеша ничего не ответил. Это была какая-то бессмыслица. Зашли в ресторан. Ну и что? Почему его должны обсуждать сегодня? Пьяным Алеша не был. Он выпил всего стакан пива. Это же смешно: стакан пива — десятикласснику! Впрочем, об этом говорить совсем не обязательно. Можно сказать, что воды напиться зашел газированной, морсу. Нет, Алеша не будет врать, он признается во всем, он — комсомолец. Только о Феде умолчит.

А если Петер знает, что Федя был там? Тогда Алешу обвинят в неискренности. Сказать о Феде? Нет, это уже — предательство. Лучше всю вину принять на себя: зашел один, пил пиво один. Как хотите, так и решайте.

Только бы не исключили из комсомола. Что ж, Петер, может, подумывает сделать это, но ребята не проголосуют за исключение. Петер думает, что без проработки из ребят и людей не получится. Вырастут, мол, так себе, обыватели, мещане. А после накачек человек становится как стеклышко. Чистенький, гладенький, сознательный. Вот тебя бы проработать, а потом посмотреть, что из тебя получится, товарищ Чалкин!

Комсомольское собрание проводилось в вестибюле первого этажа, где президиум обычно сидел на небольшой, сколоченной из плах сцене. Когда Алеша вошел в переполненный ребятами зал и остановился у двери, он увидел на возвышении коренастую фигуру Петера. Потом их взгляды встретились. На Алешу коротко посмотрели осуждающие глаза.

«Ну, подожди, может, и ты когда-нибудь сядешь на эту самую первую скамеечку. Может, и твой час придет, Петер», — мысленно говорил Алеша.

Не сядет он, не такой Петер, да и через два месяца выпуск. Пожалуй, это уже последнее собрание для десятиклассников.

Пока секретарь комитета успокаивал зал, к Алеше подсел Сема Ротштейн. Петер заметил это, но его суровый взгляд не испугал Сему.

— Я тут уютнее себя чувствую, на этой скамье, — сказал Сема.

Действительно, ему частенько приходилось сидеть здесь. Но Сема искусно изворачивался, каялся и все еще ходил в комсомольцах…

— Вчера был педсовет, Федю обсуждали за выпивку. И о вас с Ваньком говорили, — зашептал он на ухо Алеше.

— Откуда ты знаешь?

— А вот и знаю. Наверное, за это и тебя щекотать будут…

Петер вышел на трибуну, оглядел зал и начал, четко выговаривая каждое слово:

— Мы должны обсудить поведение комсомольца Колобова. Он систематически нарушает дисциплину. У него прогул за прогулом.

— А еще что? — крикнул Сема.

Петер удивленно посмотрел на него, пожал плечами:

— Разве этого недостаточно, чтобы его наказать?

— Ты подожди наказывать. Надо сначала послушать Колобова, — подал голос Костя.

— Что его слушать! Будет изворачиваться и только! — заметил секретарь комсомольского комитета, жидкий, вихрастый паренек.

— Вот именно! — подхватил Петер.

«Начинают с прогулов. Скоро и до того дойдут», — тревожно думал Алеша.

Но о ресторане никто не говорил ни слова. Значит, Петер разобрался во всем и понял, что ничего дурного там не было. Да и быльем поросло это: как-никак прошло полтора месяца. Но ведь, если верить Семе, то Федю-то обсуждали на педсовете выходит, что никто ничего не забыл. И Петер еще напомнит об этом.

— Ну говори, Колобов, — над столом президиума поднялся секретарь комитета.

Алеша тяжело встал со скамьи, повернулся лицом к залу. И его сердце сжалось от обиды: чего он сделал плохого, чтоб его прорабатывать? Будто другие не плануют…

— Наказывайте, — глухо сказал он.

— У тебя все?

— Все.

— Я думаю, комсомольцы выступят и дадут оценку поступкам Колобова, — бросил в зал Петер.

И Алеше пришла мысль: Петер не напомнит ему о ресторане, потому что в этом замешан учитель. Подрыв авторитета и прочее. Что ж, тем лучше, хотя Алеше хотелось бы узнать, кто же доносчик. Ведь сначала собирались его обсуждать из-за выпивки.

Выступал Ахмет, выступал Костя. Они не хвалили Алешу, но считали, что давать ему взыскание вовсе не обязательно. Колобов все уже понял, на экзаменах не подкачает.

— А я за выговор! — крикнул Петер.

Предложение Петера не прошло. При голосовании за него было поднято всего несколько рук. Против голосовали Илья, Влада, сидевшие неподалеку от Алеши «женихи»…

Тогда вскочила растрепанная и бледная от волнения Тоня Ухова, та самая дурнушка, которой хотелось в летчицы.

— Выходит, он прав?.. Прав? — в ярости заговорила она. — А где мое письмо? Где?.. А почему за выпивку не обсуждают Колобова?.. Я не могу, ребята, не могу… — Она закрыла лицо руками и расплакалась.

Алеша растерялся. Так вот кто донес на него! Эх ты, ябеда несчастная! Но нужно быть выдержаннее, сейчас это главное.

— Я был пьян, Ухова?

— Да, да, да! — вскинув голову, ответила она.

— Это ложь, — спокойно сказал Алеша.

Петер схватил со стола колокольчик и отчаянно зазвонил, призывая к порядку. Ему не нравилась перепалка между Тоней и Алешей.

— Мы обсуждаем вопрос в иной плоскости.

— Но ведь Колобов пьянствовал! — настаивала Тоня.

— Это нужно доказать, Ухова, — холодно сказал Петер.

— Я сама, сама видела!

На этом, собственно, и кончилось собрание. Ванек все слышал у дверей, и когда комсомольцы повалили из зала, он радостно пожимал Алеше руки, приговаривая:

— А ты боялся! А ты боялся!

— Отстань!

— Тоньке бы надо темную, да девчонка она, — разочарованно произнес Ванек. — Просто надо не здороваться с нею. Не замечать ее совсем! А?

— Нет, я все-таки поговорю с Тонькой, — сквозь зубы процедил Алеша.

И такой случай вскоре представился. Возвращаясь из школы, Алеша пошел по путям и вскоре догнал Тоню. Она остановилась, пропуская его вперед, но он тоже встал. И затем они пошли, не спеша, рядом. Тоня понимала, что сейчас состоится неприятное объяснение, и начала первой:

— Петер смазал значение вопроса. Тебя нужно наказать.

— Это тебе так хотелось? — презрительно покосился на нее Алеша.

— Это необходимо, прежде всего, для тебя. Ты разболтанный, ты нехороший человек. Какой из тебя получится коммунист?!

— А знаешь что! Иди ты подальше со своей лекцией! Нечего меня агитировать! Ты на себя посмотри!

— И я не исключение. Я тоже не очень требовательна к себе. Но я имею мужество…

— Скучная ты! За это самое никто и не любит тебя. И никто никогда не возьмет замуж, — мстительно усмехнулся Алеша.

Она ответила серьезно, чуть приоткрыв пухлые губы:

— Я не выйду замуж! Не хочу! Понял!

— Все понял! Прощай! — крикнул Алеша.

Но, несмотря на показное молодечество, ему было трудно. Он чувствовал, что напрасно обижает Тоню. Ведь он все-таки выпил то злополучное пиво.

13

В школьном вестибюле ставили «Медведя». Перед началом спектакля за отгороженными синим байковым одеялом кулисами загримированная и одетая помещицей Вера говорила:

— Я невозможно трушу! Кажется, все сразу позабуду. Только бы не спутаться, не запнуться, — и беспрестанно поправляла локоны.

Лариса Федоровна не один час старалась, чтобы извести толстые Верины косы на эти прыгающие на каждом шагу жгутики. Локоны Вере очень нравились, и грим тоже. Она выглядела сейчас немного старше и привлекательнее.

В вестибюле стояла духота. Высокий лоб Веры был в испарине. А может, это совсем не от жары. Сегодня, как перед трудным экзаменом, волновались все, включая и Ларису Федоровну, которая, нервно ломая пальцы, подбадривала Веру:

— Все будет хорошо. Это всегда немножко страшновато. Но после первой же фразы приходит уверенность. Вот увидите. Главное — ни о чем не думать. Только о тексте, и не пережимайте, пожалуйста. А то получится сплошная декламация.

Лариса Федоровна дрожащей рукой поправила воротник платья у Веры. Конечно, она завидовала ей. Иначе и не могло быть.

Из-за кулисы вывернулся Васька с приклеенной жиденькой бородкой, в заплатанной на сто рядов куртке. Лариса Федоровна отговаривала его надевать эту ветошь, но Васька был упрям:

— Это же лакей. И пусть все шурупят, как жилось при царизме простым людям.

— Зачем ты коверкаешь язык, Панков?

— Я? Да что вы, Лариса Федоровна!

Перед тем как открыться занавесу, Алеша еще раз осмотрел свой костюм. Сюртук, брюки в стрелку, белая накрахмаленная рубашка с пышным бантом — как, однако, немного нужно, чтобы совершенно преобразить человека. И не только внешне, хотя и походка и жесты у Алеши стали прямо-таки величественными.

Если не считать злополучных поцелуев, Алеше совсем не трудно было играть помещика. Еще на репетициях, когда он врывался в воображаемую комнату и его встречала рослая, красивая Вера, все у Алеши выходило натурально. И слова звучали от всего сердца, и лишь одного боялся Алеша, что все заметят это.

Железные кольца занавеса с визгом пролетели по проволоке — и зал мгновенно притих. Вера, стоявшая на лестнице у выхода на сцену, повернулась и встретилась взглядом с Алешей. И была в ее влажных темно-синих глазах тревога. И в ту же секунду Вера, как слепая, робко шагнула к публике, разглядывая какую-то карточку. А Васька (он был уже на сцене) отчаянно затопал по ходившему под ногами настилу и прорычал:

— Нехорошо, барыня…

Алеша ждал, когда заговорит Вера, он очень беспокоился за первую фразу. Ведь это — запев всего спектакля. Только бы не сорвалась!

Вера сказала, кажется, все как положено, и Алеша облегченно вздохнул, словно самое страшное было уже позади.

А потом так и пошел спектакль: гладко, в меру темпераментно, без накладок. Васька, правда, местами явно пережимал, но это ему прощали, потому что в зале то и дело хватались от смеха за животы. Даже угрюмый Рупь-полтора похохатывал в кулак.

У Алеши спектакль вызвал чувство праздника. Ему было радостно, когда он раскланивался со сцены, когда затем прошел за кулисы и сорвал с лица лихие помещичьи усы.

— Спасибо, Алеша, — легонько положила ему на плечо руку Лариса Федоровна. — Ты бесподобно играл. Если захочешь, будешь артистом.

Подошел Васька и тоже похвалил Алешину игру. А вот и Вера прошуршала тяжелым шелком платья:

— Успех!

Немного погодя Алеша почувствовал неимоверную усталость, и ему захотелось скорее на свежий воздух. Спрыгнув со сцены, он увидел в зале Сему Ротштейна. Конечно, Сема ждал Веру. Сема заулыбался, выпятив нижнюю губу:

— Ты сегодня дал по мозгам! Да и Вера — настоящая Лилиенталь! Великая артистка!

— Может, все-таки Блюменталь? Эх ты! — с горечью сказал Алеша и торопливо зашагал по коридору.

Спектакль понравился всем, о нем заговорила школа. Младшие классы просили, чтобы «Медведя» показали и им, и Лариса Федоровна пообещала. А драмкружковцам сказала:

— В субботу идем в театр.

Директор школы премировал артистов билетами на спектакль, о котором много писалось в газетах. Спектакль шел в драматическом театре. Билеты взяли в партер, о чем ребята и не мечтали.

Вера была в театре без Семы. Сема, конечно, достал бы себе билет, но он или поссорился с Верой и не захотел идти, или чем-нибудь был занят в этот вечер. Последнее время Сема частенько заглядывал в Дом пионеров, где устраивались шахматные турниры.

Лариса Федоровна оторвала Алеше билет, который случайно, а может, и не случайно, привел его на соседнее с Верой место. А по другую сторону от Алеши оказалась Влада, и это сначала огорчило его. Будет тут умничать!

Едва он присел и что-то сказал Вере о пьесе и ее авторе — знаменитом в стране драматурге, как у одной из дверей, у алой бархатной портьеры заметил Костю. Бегая взглядом по рядам, Костя искал кого-то. Конечно, Алешу. Впрочем, тут же Влада, из-за нее он пришел.

Алеша помахал ему рукой. И Костя тоже помахал Алеше и вызвал его в фойе, где люди, лениво переговариваясь, ходили по кругу.

— Сейчас я совершил подвиг! — радостно сказал Костя. — На премьеру не попасть. В кассе нет билетов. С рук был продан, пожалуй, единственный билет. И купил его я. Как?

— Здорово!

— А ты что обо мне думал!

Но по Костиному лицу пробежала тень. Он через распахнутую дверь посмотрел в зрительный зал и проговорил грустно, словно его ничто не радовало здесь, словно он был бесповоротно обречен на одни муки:

— Это еще не здорово! Вот что я скажу тебе, дружище! Я должен с ней помириться. Я обязан…

— Что ж, Костя, бери мой билет. Мне все равно, — упавшим голосом сказал Алеша.

Прозвенел второй звонок, и они расстались. Костино место было тоже в партере и даже ближе к сцене, чем у драмкружковцев. Но Алеша ругал себя: отдал место дружку, а сам иди куда-то. Костя будет сидеть спиной к Вере и толкать ее локтями. Костя никого и ничего не замечал, когда с ним его Влада.

Алеша опустился на свое новое место и огляделся. Справа от него сидела девушка в голубой блузке. Она внимательно читала — строка за строкой — программу спектакля, и черные-черные ее глаза вспыхивали и гасли. И было в этой удивительной игре света что-то южное, знойное.

— Я не могу понять, играет ли Вершинский. Вчера он играл. А сегодня не отмечен в программе ни он, ни его дублер, — вдруг сказала девушка, слегка наклонившись к Алеше.

Алеша слышал об артисте Вершинском, недавно приехавшем в театр откуда-то из Сибири. Но он ничего сейчас не мог ответить девушке. Он лишь неопределенно пожал плечами.

А минуту спустя, преодолев робость, Алеша спросил у нее:

— Не вы продали билет моему дружку?

— Может, и я. А какой он, ваш дружок? Высокий в синей куртке, да?

— Точно. И его зовут Костя.

— А где же он? Понимаю. Он купил билет для вас, — сказала она, разглядывая Алешу.

— Мы поменялись местами.

— Вы плохо видите? — поинтересовалась она.

— Видим мы оба прекрасно, но я оказался рядом с его девушкой.

— И они вас выжили? Это ж возмутительно! — уголками рта улыбнулась она.

— Да что вы!.. Я сам, — не поняв шутки, сказал Алеша.

— И я сама. Не пришел мой знакомый. Он у меня опер, жуликов ловит, — доверительно прошептала девушка. — Наверное, и сегодня кого-нибудь караулит. Вот и пришлось продать билет. Давайте я буду шефствовать над вами.

— Пожалуйста, — неуверенно сказал Алеша, еще не зная, что за шефство предлагает ему соседка.

— Вы и в антракте держитесь со мной. А зовут меня Мара. Смешное имя, правда? Мне оно не по душе, но что поделаешь…

Распахнулся занавес, и они прекратили так неожиданно завязавшийся разговор. Затаив дыхание, Мара смотрела теперь только на сцену. Да, да, она совершенно забыла о существовании Алеши. Но Мара вдруг схватила его за руку:

— Вершинский! О! Как он играл вчера! Он великолепен в этой роли!

И полчаса спустя она снова заговорила с Алешей:

— Мне нравится Вершинский. Он потрясает. Вы обратите внимание на его жесты! Но я ничего не скажу ему. Как вы думаете, это хорошо или плохо?

— Что? — спросил Алеша, несколько удивленный ее откровенностью.

— Я трусиха. Вдруг да не понравлюсь Вершинскому, и он отнесется ко мне, как ко всем прочим своим поклонницам. Ведь может так быть?

— И что же? — понижая голос до шепота, потому что соседи стали неодобрительно поглядывать на них, снова спросил Алеша.

— Я боюсь. Мне хочется стать артисткой, а вам? Вам не хочется? Кстати, как вас зовут?

Алеша ответил. Мара сказала, что имя у него хорошее. А что Алеша тоже хотел бы работать в театре, это совсем здорово.

— Только в драматическом, — заключила она и снова смолкла.

В антракте Мара попросила Алешу показать ей Костю и его девушку. Алеша показал. И когда Костя и Влада, которые вместе со всеми ходили в фойе по кругу, приблизились, Мара вызывающе сказала, чтоб они услышали:

— Кому-то нужно быть вместе, но мы-то тут при чем? — И смело, как самого близкого, взяла под руку Алешу.

Никто из девушек никогда так не поступал с Алешей. Она как принцесса из сказки. Нет, не из сказки, она из стихов Блока. Ведь это он сказал о Маре: «и слезы счастья душат грудь»…

Вера увидела Мару рядом с Алешей. И заерзала на стуле. А Мара круто повернулась к Алеше и спросила:

— А это не ваша знакомая? Она к вам с интересом, но ей предстоит дальняя дорога в одиночестве, — голосом цыганки-гадалки добавила она. — Вы ведь не пойдете провожать ее. А вы где живете?

— Я? Далеко. В Шанхае, — ответил он, думая о Вере. Если бы в самом деле Алеша нравился ей!

— За саксаульной базой? Да? Вот видите как, Алеша… Значит, нам судьба идти вместе, — обрадовалась Мара. — Без опера я хоть и не очень, но все-таки трушу.

Спектакль окончился уже в первом часу ночи. Трамваи не ходили.

Ночь была синей. В арыках искрилось золото. То же золото лежало на мостовой, на тротуарах, у самых ног Мары.

Может, и не было волшебства. А в садах распускались ночные фиалки и яростно стучали кастаньеты. «А голос пел: ценою жизни ты мне заплатишь за любовь!»

— Мара, ты читала Блока?

— А кто это? — спросила она.

— Поэт. Он писал о тебе. Тебя еще не было, а он писал.

Мара негромко засмеялась, и, как показалось Алеше, была в ее смехе печаль.

— Никто обо мне ничего не писал и не напишет! — она встрепенулась и, раскинув руки, рванулась в огневом танце и запела:

И опять засмеялась, только теперь уже по-другому: звонко и весело, как смеются счастливые. И бросила руки на Алешины плечи, и заглянула ему в глаза своими темными глазами.

— Ты в десятом? И я была бы в десятом. Школу б окончила. Да ничего у меня не вышло. Отца убили на Хасане, мать болеет… А я на кондитерскую устроилась. Конфетами от меня пахнет. Сладкая я…

А когда спустились по крутой тропке к арыку, и одолели шаткий мостик в одну плаху, и остановились у саманного домика, где жила Мара, она сказала:

— Ты заходи ко мне. По вечерам. В карты с сестренкой поиграем да с опером. В шестьдесят шесть. Сестренка у меня двоюродная. Заходи. И не смей дружить с той. Я лучше ее. Лучше ведь?

— Да, — в тон ей ответил Алеша. Он сейчас готов был поклясться чем угодно и перед кем угодно, что Мара — самая необыкновенная девушка.

Алеша пел по пути домой. Он не слышал ворчания бабки Ксении, открывшей ему дверь. Он не стал зажигать света и ужинать. Он долго не мог уснуть, и бессонница не была ему в тягость.

14

Хлопотавшая у грядок тетя Дуся первой увидела Алешу. Она выпрямилась, вытерла о фартук испачканные землей натруженные руки и не спеша подошла к крыльцу, где стоял Алеша.

— Опять в горы? — спросила она, здороваясь. — Я послала Костика в магазин за хлебом. Садись, Леша, — показала на табуретку.

— Спасибо, я постою.

— Вчера в театре были?

— Были.

— Костик-то со своей ходил?

— Да.

Тетя Дуся помолчала, с хитрецой поглядывая на Алешу. И он догадался, что Костя ей рассказал о вчерашнем вечере и о Маре.

— Житейское дело, Леша. Разве кто хорошей невесты или жениха стесняется. Вот видишь, ты нашел себе видную девушку. А Костик с Ильей поделить Владу не могут!

Алеша, наверное, должен бы сказать тете Дусе, что у его Мары тоже есть жених, опер. Это бы как-то подняло Костю в глазах матери, которая наверняка завела бы разговор о непонятном времени, когда девки получили такую свободу. Но Алеше хотелось, чтобы о Маре и о нем думали лучше. Мол, какая красивая и полюбила Алешу Колобова.

Вскоре пришел Костя. Он ничего не сказал Алеше о вчерашнем, и это было по-мужски. Костя отдал матери одну булку хлеба, а другую завернул в газету, сходил в кладовку за луком, и они заспешили в горы. Нужно было зайти еще к Ваське Панкову и к Ахмету. Васьки почему-то не было вчера ни в школе, ни в театре, уж не заболел ли. Тогда опять Ахмет не допишет своей картины.

У входа в полуподвал, где жил Васька, их встретила болезненного вида женщина. Они разговорились, и ребята узнали, что это Васькина мать и что Васька не ночевал дома уже две ночи. Где-то пропадает. Он часто не приходит домой по целым неделям.

— Он не слушается меня, — сказала она.

Оставалось надеяться, что Васька мог подойти прямо к Ахмету. Распрощавшись, ребята вышли на тротуар, и когда свернули за угол, Алеша заметил, что за ними увязался шустрый бритоголовый мальчуган лет двенадцати. Всем видом мальчуган говорил, что хочет что-то сказать. Но подойти к ним он почему-то боялся. Они замедляли шаги — он делал то же самое, они поднажимали — и он пускался за ними вприпрыжку.

И лишь когда отошли квартала три от Васькиного дома и поблизости никого из прохожих не оказалось, мальчуган поравнялся с ребятами и зачастил:

— Ваську замели. Уходите! — и поспешно свернул в переулок.

Алеша и Костя переглянулись. Значит, Васька все-таки попался со своими дружками. Это и должно было кончиться так. Дурак Васька, жизнь себе испортил: теперь его в тюрьму или в колонию.

Ахмету постучали в окно, выходящее на улицу. И он тут же показался в воротах, неся в одной руке ящичек с красками, в другой — мольберт и незаконченную картину. Ребята разделили все это поровну, и когда тронулись в путь, Ахмет спохватился:

— А Васька?

Ахмет от души пожалел Панкова. Это еще хорошо, если никого не убили. Месяцев пять назад судили банду, так там и убийства были. И главных бандитов тогда всех расстреляли.

Ахмет вспомнил, что в пятницу утром Васька разговаривал с ним, расспрашивал Ахмета о Китае. Шутя спросил, передавать ли привет китайцам. У него была карта с маршрутом Пржевальского.

— Может, разберутся и выпустят. Может, он совсем ни в чем не виноват, — с надеждой проговорил Костя.

— А картина-то как теперь? — спросил Алеша.

— Набросок есть — нарисую.

В горы пришли только к полудню. Разомлевшие от жары, повалились в тень дикой яблони. И чуть ли не целый час лежали, не двигаясь. А потом Ахмет поставил на мольберт картину, и они втроем разглядывали ее. Еще не были как следует прорисованы голые худые спины людей, еще серым пятном была намечена яма, а руки, спутанные веревками, руки уже бунтовали или покорно ожидали конца. Напрягшиеся каждым мускулом, полные богатырской силы и вложенной в них воли Костины руки не только боролись сами, но звали к борьбе. Это был гимн мужеству и бессмертию. Алешины же и Васькины руки были скорее руками мертвецов, они безвольно обвисли, синие, с желтыми змейками вен.

— А неба так и не будет? — спросил Алеша.

— Не будет, — твердо сказал Ахмет.

— А если тебе не прописывать спин? Оставить так, как есть? Видно же, что это спины и — никаких деталей!

— Я сам думаю об этом, — Ахмет сломал сухой прутик, сунул его одним концом в рот, откусил и с силой выплюнул. — Посчитают картину незавершенной и не возьмут на выставку. Но я найду что-то среднее…

— Приблизительное, — поправил его Алеша. — А приблизительность — самый ярый враг правды. Точно.

— У Белинского вычитал? Или у Писарева? — спросил Костя.

Алеша промолчал, будто не слышал Костиных слов. Алеша уже снимал майку, чтобы позировать.

На этот раз Ахмет не очень мучил друзей. Он им позволял вертеться как угодно и даже вставать. Не разрешал лишь убирать с поясницы руки.

— А войны не будет, ребята. Потому и отпустили тебя, Алеша. По радио передавали опровержение ТАСС. Сам слышал утром. Японцы написали в своих газетах, что мы перебрасываем войска к западной границе. Так мы опровергли. Оказывается, всего одна дивизия переехала и то из Иркутска в Новосибирск.

Алеша возразил:

— Может, нынче, в сорок первом, и не будет. Но все равно когда-то начнется.

— Так это когда-то…

— Сегодня — ничего, а завтра всякое может случиться, — задумчиво сказал Костя. — Зачем бы тогда Сталину идти в Совнарком?

— Конечно. Зачем? — поддержал Костю Алеша.

— Ну, это нас с вами не спросили. Наверху понимают, что к чему. А если не справился Молотов? Может быть? Или заболел? — не сдавался Ахмет, продолжая орудовать кистью. — Войны не будет!

— Вы правы, молодой человек, — из кустов боярышника показался мужчина, невысокий, с брюшком, в соломенной шляпе.

И следом за мужчиной на поляну вышла женщина. Они были примерно одного возраста, очевидно, муж и жена. Они поздоровались с ребятами, и мужчина из-за Ахметова плеча посмотрел картину. Отошел шагов на пять и опять посмотрел.

Это были, конечно, отдыхающие, перебравшиеся из города на дачи.

— Вы правы, молодой человек, — повторил мужчина, — Они представляют, на что мы способны, и боятся нас.

Они — это, разумеется, капиталисты. А мужчина в соломенной шляпе, должно быть, знает, что говорит. Может, он не меньше, чем нарком республики!

— А к чему нам оправдываться перед япошками? — поднял лобастую черноволосую голову Ахмет.

— Ты о переброске войск? С японцами у нас пакт. А, по-вашему, не считаться с общественным мнением?

Ребята не совсем поняли мужчину. Они рассуждали примерно так: если мы сильные, то зачем заигрывать с той самой Японией, которая перла на нас на Хасане и Халхин-Голе? И насчет войск отвечать самураям не надо. Войска наши, куда хотим, туда их и двигаем.

Мужчина и женщина исчезли так же внезапно, как и появились.

Ребята сели обедать. Ахмет собрал краски в ящик, сказал:

— Остальное доделаю дома.

В это время на дороге, проходившей в каких-нибудь двадцати метрах от поляны, появился человек в милицейской форме. Он огляделся, приложив ладонь ко лбу, заметил ребят и направился к ним.

— Кого-то ищет! — кивнул в его сторону Костя.

Милиционер вышел на поляну, остановился и стал молча разглядывать ребят. Они, в свою очередь, исподлобья вопросительно смотрели на него.

— Ваши документы, — как бы ответил им милиционер.

Ребята полезли в карман, но, понятно, ничего не нашли.

У Ахмета слегка побелели широкие скулы, он спросил:

— Собственно, в чем дело?

— Это мы и желаем знать, — сказал милиционер. — Вы чего здесь?

— Загораем, — простодушно произнес Костя. — А что?

— А то, что здесь опасно. Сель может пойти. И нечего… Не положено бродить посторонним. Мотайте отсюда!

— Пойдемте, ребята, отсюда, — примирительно произнес Костя. — Он ведь при службе.

— Пошли, — шумно вздохнул Алеша.

Расставив ноги в начищенных сапогах, милиционер стоял на поляне и глядел им вслед. И был похож он на большой синий циркуль, воткнутый сюда неизвестно кем и для чего.

15

А время шло — день за днем, неделя за неделей. Кончился май, начался июнь, и наступили выпускные экзамены. Ребятам приходилось много учить, брать штурмом все, что упущено, забыто, голова трещала и шла кругом. Ни у кого не было других забот, разве что Сема Ротштейн был исключением. Он готовился к сочинению и получил «плохо». Он не готовился к тригонометрии и тоже получил «плохо». Тогда Сема сказал «женихам», которые еле-еле, с помощью шпаргалок, выходили пока в успевающие:

— Предпочитаю невежество. Я подорвал науками свое здоровье, и с меня хватит.

И больше его не видели в школе. Он пришел только на выпускной вечер и то из-за Веры.

К экзаменам Алеша готовился у Воробьевых. Туда же приходил и Ванек. Ребята втроем залазили на пыльный чердак и читали, стараясь запомнить правила, формулы, даты. Но запоминалось плохо, и они расходились по домам с надеждой, что билет попадется легкий, что настроение у экзаменаторов будет доброе.

В один из дней Алеша встретил Мару. Она куда-то спешила. У Мары был озабоченный вид. Увидев Алешу, она ухватила его за руку, потянула на бровку тротуара.

— Я скучаю о тебе, мой миленький. Приходи, буду ждать, — сказала она.

Алеша был рад ей. Он все смотрел на нее и думал о том, что у него тоже есть теперь девушка, которой он нужен, которая дорога ему. И пусть у нее есть опер, пусть нравится ей Вершинский, Алеша считает Мару своей. Он непременно будет приходить к ней. Он скажет ей о своем чувстве, и Мара бросит опера.

Когда Алеша увидел Мару в театре, она показалась ему очень бледной. И это придавало лицу строгость, делало Мару взрослее. А сейчас перед Алешей стояла совсем молодая девушка, его ровесница. И глаза у нее были не черные, как тогда, а карие, цвета орехового дерева.

Она казалась ему необыкновенной. Все в ней восхищало его. Алеша ловил себя на мысли, что он знает Мару давным-давно. Может, еще в детстве приснилась она ему, и он запомнил ее на всю жизнь.

— Я хочу быть с тобою, Мара, — восторженно шептали Алешины губы.

Он искал новой встречи. Он хотел пригласить Мару на выпускной вечер, но постеснялся. Ведь никто не приведет своих знакомых. Да и ребята стали бы ухаживать за нею, те же «женихи». А это было бы неприятно для Алеши.

В классе и так все знали, что Алеша дружит с красивой девушкой. И теперь нет-нет да ловил он на себе пристальный взгляд какой-нибудь из одноклассниц. Может, хотели понять, чего хорошего нашла Мара в Алеше, а может, поняли уже, что он не хуже других.

На выпускной вечер принесли много сирени. Зал и пионерская комната, коридор первого этажа и директорская были украшены яркими, душистыми гирляндами. Большие букеты стояли в вазах на покрытом кумачом столе, за которым сидели учителя, отличники и персонально — Костя и все члены комсомольского комитета. Костя и так бы сидел здесь, как лучший ученик, не будь он даже председателем учкома.

Алеша, конечно, не попал в отличники. Химичка поставила ему за год «посредственно». А Рупь-полтора закатил два «хорошо» да еще и выговорил:

— Совестью своей поступаюсь, душой кривлю.

Их разговор услышал Федя. Он прошел следом за Алешей в пионерскую комнату и, когда Алеша встал у распахнутого окна, обнял его за плечи и сказал:

— Не огорчайся. «Хорошо» еще не самое страшное.

— А я не так чтобы очень, — с усилием улыбнулся Алеша. Конечно же, он сказал Феде неправду, и они оба поняли это. И не говорили больше об отметках.

За окном стояла прохладная ночь. В черном небе перемигивались крупные голубые звезды. И шелестели листвой бессонные тополя. А из школьного сада густо несло медом. А еще мятой.

И Рупь-полтора с его выговором тут же забылся. Подбежали девушки, схватили Алешу под руки и утащили играть в третьего лишнего. Но Алеша вскоре вернулся в пионерскую комнату и застал Федю все у того же окна. Добрый он человек, Федя!

— Все думаю, Колобов, и думаю. Да-а, — протянул Федя, глядя в ночь. — И знаешь, о чем?

— О чем, Федор Ипатьевич?

— Одиночество, мой юный друг, способствует размышлениям, — продолжал Федя оживляясь. — И я размышляю немало. Вопрос меня мучает прямо-таки неразрешимый. Важный вопрос… Тому ли мы учили вас, чему надо? Бесспорно, мы делаем из вас созидателей. Строителей в самом широком смысле. Но ведь мало быть строителем, нужно быть и солдатом. А дали мы вам то оружие, которым победите? Ну если начнется война? И не окажетесь ли вы мотыльками, что летят на огонек и сгорают? Война жестока, что бы ни пелось о ней в песнях! Я-то знаю ее, великолепно знаю. Впрочем, без песен тоже нельзя.

— Мне кажется, ее не будет, Федор Ипатьевич. С немцами и японцами у нас пакт. Ну кто на нас полезет? Финны? Эти свое уже схлопотали. Турки?

— Эх, Колобов, Колобов! Милый мой… Дай бог, чтобы ты оказался прав. А куда пойдешь дальше?

— Может, в театральный. Или в юридический. Еще не решил.

— Иди в юридический. В прокуроры. Строго блюди закон. Перед законом, Колобов, все равны. И ты никогда не делай невинного виноватым. Ты комсомолец, ленинец — постоянно помни об этом.

В зале захрипел патефон. Алеша не очень разбирался в музыке, но, кажется, играли фокстрот «Электрик». Дадут же чудаки название! Почему — «Электрик»! Что электрического в этом танце, да и, вообще, в танцах? Алеша не умел танцевать и именно поэтому свысока смотрел на всякие фокстроты, румбы, блюзы.

Сегодня «Электрик» звучал необыкновенно мило, несмотря на то, что старая, заигранная игла шипела, как гусыня. Да и не хотелось говорить о серьезном в такой чудесный праздник.

— Я пойду. Мне надо, — сказал Алеша.

А его уже искали ребята. После танцев решено было передать репортаж из 1951 года. Алеша загодя сочинял его, пусть Алеша и читает.

В физкабинете, который находился на втором этаже, над залом, был установлен микрофон с усилителем, а в зале спрятали два мощных динамика. Микрофон тайком опробовали еще днем: слышимость была отличной.

Алеша щелкнул выключателем и заговорил торжественно, неторопливо:

— Говорит Москва. Сегодня 21 июня 1951 года. Передаем последние известия. Ровно десять лет назад состоялся выпуск в десятых классах школы номер семьдесят три города Алма-Аты. На празднование славного юбилея съехались бывшие десятиклассники. Председатель юбилейного комитета лауреат Сталинской премии Ахмет Исмаилов в беседе с нашим корреспондентом сказал, что сегодня рад приветствовать начальника крупнейшего в республике комбината Петра Чалкина, известного форварда сборной страны Михаила Мышкина, знаменитого хирурга-орденоносца Антонину Ухову…

Снизу до Алеши донесся радостный шум зала.

— Из Арктики прилетел на праздник известный полярный летчик Герой Советского Союза Илья Туманов, — продолжал репортаж Алеша. — И с ним вместе — крупнейший представитель отечественной математической школы академик Константин Воробьев…

Не успел Алеша окончить передачу, как в физкабинет ворвались девчата. Нашли-таки подпольную студию. И с ходу предложили дать концерт.

Но тут же всех, в том числе и Алешу, позвали к накрытому столу. Пили чай и дешевое сладкое вино. И кто-то из девчат поднял тост за учителей, а Тоня Ухова сказала, что было бы неплохо встретиться всем ровно через десять лет, в этот же день, в школе.

— И проверить прогнозы Колобова! — крикнул Илья.

— Обязательно встретимся!

— Завяжите узелки на память!

— Здорово это, ребята! — закричали со всех сторон. — Непременно. Часов в семь вечера.

«А кем же они будут на самом деле?» — напряженно думал Алеша о своих друзьях. Многие еще не решили, куда пойдут, потому что трудно сказать, в чем призвание человека. Что ж, оно и понятно. Не всегда можно угадать по утру наступающий день: ждешь ясной погоды, а к обеду — тучи на небе, к вечеру — дождь. Или наоборот.

Затем Алеша посмотрел на сидевшую напротив Ларису Федоровну. Она перехватила Алешин взгляд и слабо улыбнулась. И говорила ее улыбка о том, что Ларисе Федоровне трудно расставаться со своим классом. Но что поделаешь, так уж ведется от века. Ученики покидают учителей. Их ждет другая жизнь, другие учителя.

— Панкова жалко, — трудно сказала Лариса Федоровна.

Никто в школе не знал толком, что с Васькой. Звонили в милицию, но там не сказали ничего определенного. Мол, коли арестован, то было за что, и на суде все полностью выяснится, ждите суда.

«Хорошая она, — подумал Алеша о Ларисе Федоровне, — Первая вспомнила на празднике о Ваське».

После ужина снова танцевали. И так было до той поры, пока небо за окнами не стало фиолетовым. По коридорам ходили парочки. В дальнем классе «женихи» угрюмо пели про девушку из маленькой таверны.

Алеша заводил патефон и ставил пластинки. Он так и пробыл в зале всю ночь. И как-то между двумя вальсами или фокстротами к нему подошла Влада, и, поправив Алеше волосы, сказала:

— Не обижайся на меня. Не нужно. Я не хочу, чтобы ты обижался.

Алеша принялся убеждать Владу, что она ошибается, что никогда он не имел на нее обиды. Но в глубине души у него была неприязнь к ней за высокомерие, за то, что она помыкала Костей. А к самому Косте он питал двойственное чувство: то ему хотелось, чтобы Костя совсем порвал с Владой и дружил только с ним одним, то желал им полного примирения и любви.

— Ты не думай обо мне плохо, — сказала Влада.

Костя увел ее танцевать в коридор. Алеша, провожая их взглядом, вспомнил, как однажды он сделал открытие, немало порадовавшее его. Было это еще в девятом классе. И тогда Влада воображала из себя чуть ли не Анну Каренину. А Костя взахлеб восторгался ею. Косте нравились ее томные глаза, и он советовал Алеше внимательнее присмотреться к Владиному взгляду, чтобы почувствовать его обаяние.

Алеша присмотрелся и обнаружил, что у Влады почти совсем нет ресниц. Ну какие-то крохотные щеточки. Сказал об этом Косте. А тот обиделся и обозвал Алешу пошляком. Но при чем тут пошлость?

В зале, кроме Алеши, остались только Вера, Сема да Ванек. Хмельной Ванек ошалело глядел на Веру и твердил:

— Я с вами айда? Айда или не айда?

Это было верхом его остроумия. Ваньково лицо самодовольно улыбалось. Но Сема не понимал юмора и ласково звал Ванька в коридор:

— Айда, я тебя приласкаю. Интересно потом будет поглядеть на твой косинус.

Вера фыркала и откровенничала:

— Ванек, вот если бы мне сказали: или замуж за тебя или умирай. Я бы лучше померла. Не сердись, но честное слово!..

Алеша ввязался в их разговор, чтобы защитить Ванька:

— Ну чего ты над ним смеешься! Парень как парень.

— Ванек-то? Он антиинтеллектуален! У него преглупейшая морда!

Оскорбленный Ванек вдруг разревелся, и ребята вывели его, плачущего, в садик. Он рвал на себе куртку и кусался. Это было смешно и дико.

Разошлись утром. Солнце зажгло тополя, и на улицах весело зазвенели первые трамваи. А кому из ребят было далеко идти домой, остались спать в школе. Ведь к вечеру решили снова собраться, чтобы сообща идти в парк. Такова уж была школьная традиция.

Алеша устроился на учительском столе в одном из классов. А когда проснулся, в зале опять играл патефон. Хлопала дверь. Значит, ребята собирались.

Алеша пошел в туалетную комнату, сунул голову под кран. Холодная, почти ледяная вода освежила его. Он умылся и почувствовал себя готовым еще к одной бессонной ночи.

Перегородив улицу, тронулись к парку, что раскинулся у подножия зеленых гор. Смеялись, дурачились, пели. Завтра они уже не соберутся в школе. В их класс придут другие. А им шагать в жизнь по разным дорогам. Для них наступила желанная и немного пугающая их пора зрелости. Поэтому-то им было сейчас не только радостно, но и чуть-чуть грустно.

На тротуарах было заметно какое-то необычное для воскресенья, очень уж суетливое движение людей. Они сбивались в группки. Они что-то говорили, кричали. Но их слова тонули в задорном раскате песни.

А когда зашли в парк, под густой шатер дубов и кленов, когда веселье хлынуло через край, увидели мрачные застывшие глыбы людей у серых радиоколоколов. И дрогнули восторженные ребячьи сердца от смутного предчувствия чего-то страшного и непоправимого.

— Умер кто? Или…

— Нет. Слушайте. Война!

Колоколы разносили по парку негромкий, заикающийся голос наркома Молотова:

— С-Советское правительство и его глава товарищ С-Сталин поручили мне сделать следующее заявление. С-сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к С-Советскому С-Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу с-страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке с-со своих с-самолетов наши города — Житомир, Киев, С-Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек!

— Первые двести, — выдохнул сразу побелевший лицом Федя.

А Молотов говорил:

— Налеты вражеских с-самолетов и артиллерийский обстрел были с-совершены также с румынской и финляндской территорий…

Пожилой человек, что стоял рядом с Алешей, закрыл лицо руками.

— Мировая война! — закачал седой головой старик в белом парусиновом костюме.

Очевидно, они знали, что это значит.

— Господи! — раздался неподалеку женский вскрик.

А на эстраду уже взобрался лектор, стройный блондин в коверкотовой гимнастерке и бриджах. Лектора хорошо знали в городе и к нему хлынули валом. В миг были заполнены все места, все подходы к раковине летнего театра. Ждали его слова, его точных, исчерпывающих разъяснений.

— Спокойствие, товарищи! — начал лектор. — На нас вероломно напали, но враг просчитался. Война не будет длиться более двух-трех месяцев. Мы будем бить Гитлера в его фашистском логове, и в этом непременно поможет нам революционный немецкий рабочий класс. Выдержка, товарищи! Наше правительство дало войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины. Красная Армия с честью выполнит этот приказ.

Для большей убедительности лектор водил указкой по карте, что висела на большом фанерном щите. Все, о чем он говорил, будто само собой разумелось. И все-таки Алеше было явно не по себе. Как бы там гладко ни выходило у лектора, а вот сейчас, сию минуту, где-то гибли русские люди. Гибли от бомб и пуль, и это было так ужасно, так невообразимо жестоко.

16

Бабка Ксения сидела в крохотных сенцах. Когда она задумывалась, то медленно покачивалась взад и вперед. И взгляд у нее был тогда тусклый и чужой.

Через открытую дверь сочился неяркий свет керосиновой лампы. Он вырывал из сизого полумрака древнее бабкино лицо. Свет манил ночных мотыльков, мельтешивших у порога.

Алеша увидел бабку и невольно ускорил шаг. Знают ли дома, что началась война? Разве что Тамара принесла эту новость.

— Ну вот, — сказал Алеша, не заходя в сенцы.

Бабка подняла печальный взгляд и ничего не сказала. Бабка думала о чем-то своем. Ей было о чем думать, и она никогда не бежала от своих дум. Бабка понимала, что от них не убежать, как нельзя убежать от прошлого. Или от того грядущего часа, который уготован каждому. Кем бы ни был ты, какую власть ни имел на земле, а не минешь его: не обойдешь, не объедешь.

— Проходи, сынок, — пригласил отец в избушку. Он сказал это ласково, может быть, ласковее, чем говорил с Алешей когда-нибудь прежде.

Он лежал на кровати, свесив ноги, обутые в рабочие ботинки. Жилистые руки были заложены под голову. А когда Алеша вошел, отец сел неторопливо и полез в карман за кисетом.

— Войну надо было ждать, Алексей. Давно шло к тому, — чуть растягивая слова, сказал он, — Немец знал, что делал. Для начала прибрал к рукам всю Европу, а потом стал подбираться к нашим границам.

— Это не немцы, папа, а фашисты, — возразил Алеша.

— Как хочешь, так и называй. Только народу трудно вывернуться из-под них. Слопал же Гитлер и чехов, и французов, и поляков. А кто ему что сказал? Может, и есть такие, что против, да молчат. И ничего они Гитлеру не сделают, потому как Германия сейчас от побед опьянела.

— Мы ее отрезвим! — твердо сказал Алеша.

Отец отозвался не сразу. Он запыхал махорочным дымом, как паровоз на подъеме, и с любопытством посмотрел на Алешу. Вырос сын, с ним можно говорить уже о чем угодно. А давно ли бесштанным головастиком бегал по улице!

Отец вспомнил, как он в тридцатом оставил семью в деревне, тогда Алеше было всего пять лет. Тяжелое время пришлось пережить отцу. Выселяли из села кулаков в далекий Нарым. Отец не был кулаком, но кому-то посочувствовал, кого с кучей ребятишек выселяли из родных мест. И, наверное, не сдобровать бы ему, попадись он односельчанам под горячую руку.

Но он уехал в Среднюю Азию, тайком от всех. И где только не работал! Тысячи верст исколесил по стране. А узнал о болезни жены на пятом году скитаний, вернулся в село: будь что будет. Хоть так, хоть иначе, а пропадать детям без него, если умрет их мать.

Потом выяснилось, что скрывался он, не имея никакой вины. Но жить в селе, где пять лет называли его подкулачником, он не мог. И, захватив бабку и ребятишек после смерти жены, поехал искать счастья на стороне.

В мучительные минуты раздумий сердце его грызла обида на тех, кто, как ему казалось, обездолил его. Даже в смерти жены он обвинял этих людей.

Но этой своей обиды он никогда не высказывал. Когда Алеша задумал вступать в комсомол, отец искренне радовался: сына ждет лучшая доля.

И вот Алеша кончил десятилетку. Как-нибудь, с горем пополам, учил бы его дальше. Но все теперь перевернула война. И знает отец, что это надолго. Гитлер тоже не дурак, он понимает, кого идет завоевывать. Не за тем он пошел, чтобы руки поднять на первом месяце войны.

То, что немца собираются победить легко, отец тоже слышал. Конечно, Гитлеру не устоять против нас, но битвы будут кровавые, и многие Алешины ровесники сложат на войне головы.

— Не успеем повоевать, — как бы споря с отцом, сказал Алеша.

— Успеете. Я так же думал в первую мировую. Добровольцем рвался на фронт. А хватил такого, что еле живым остался. Вишь, как разрывной угостило, — он засучил рукав и показал Алеше изувеченную руку.

Сын и раньше не раз видел эти рубцы. Но тогда все, что в его представлении связывалось с ними, казалось далеким и почти нереальным. Теперь же в этом был большой и конкретный смысл. Теперь Алеше казалось, что начавшаяся в четырнадцатом году война с немцами еще не прекращалась, что не было даже перемирия.

— Но ведь у них Тельман! — воскликнул он.

— Тельман в тюрьме. Гитлер разгромил коммунистов. Они его по рукам вязали, — сказал отец. — Да и что сделали б немецкие коммунисты против такой армии, как у Гитлера? Ничего. Ты Испанию возьми. Разве секрет, что там Гитлер да Франко с народом расправились…

В сенцах завозилась, заскрипела табуреткой бабка. Без сомнения, она слушала их разговор и сейчас хотела что-то сказать. Она пригнулась, чтобы не стукнуться головой о косяк и прошла к печке, прислонилась спиной к дымоходу.

— Голоду и холоду — всего будет, — со вздохом проговорила она. — А ты, Лешка, не торопись туда. Успеешь. Многие торопились да там и остались.

— Пусть идет. Земля-то она — наша, русская, и нам ее защищать, — сказал отец, — Меня не возьмут, стар я для окопов. Да и Тамарочку с бабкой на кого брошу?

Лежавшая на топчане Тамара отвернула уголок одеяла, что прикрывал от света ее худенькое лицо, и проговорила с недетской тоской:

— Не бросай нас, папа. Пусть уж Леша воюет. Мы его ждать будем.

— Спи! — прикрикнула на нее бабка.

Ночью вдруг налетел ветер, снаружи что-то скрипело и стучало, словно кто-то шарился, пытаясь войти в избушку. Было жутковато и неуютно. Алеше лезли в голову картины войны, виденные им в кино. Но там бомбили мы. А сегодня бомбят нас. Двести убито и ранено.

«Поплатится он за все», — думал Алеша о Гитлере.

Желание узнать что-то новое и поговорить о войне погнало Алешу к Воробьевым. Было обеденное время, и Костин отец — дядя Григорий — был дома. Всей семьей они собрались у репродуктора, который то и дело хрипел и захлебывался. Костя что-то подвинчивал, подтягивал, но все без толку.

Ни слова не говоря, Алеша прошел в комнату и сел на стул. Снова и снова передавали речь Молотова. Передавали Указ о мобилизации и о введении военного положения в местностях, прилегающих к границе.

Страна яростно сопротивлялась. Она поднималась, чтобы переломить хребет фашистскому зверю. Пусть нас потеснили на Белостокском и Брестском направлениях, мы стойко держались на других участках фронта. А кое-где и наступали, рвались вперед.

— Где-то вот здесь и здесь, — Костя ткнул пальцем в развернутую на столе ученическую карту.

— Твоему папке лафа, — сказал дядя Григорий Алеше. — Его по возрасту не возьмут. А наш брат загремит в самую первую очередь.

Костя мрачно посмотрел на отца и кивком показал Алеше на свою комнату. От дяди Григория не ускользнул нетерпеливый сыновний взгляд, и он взорвался:

— Сопляк, манекент какой нашелся! Ты пороху, брат, не нюхал, так еще понюхаешь! Досыта горького хватишь!

Дядя Григорий тоже не нюхал пороху. Но это не мешало поучать других. Он, наверное, не смог бы жить, никого не поучая, — уж таков у него характер.

— Ты отправляйся на фронт хоть завтра! — кричал Косте отец.

Костя не возразил ему, и спор угас. Дядя Григорий еще помитинговал с женой и заспешил на работу.

— Заберут отца. Он у нас еще молодой, — сказала тетя Дуся, и на крупном ее лице не было ни боли, ни сожаления. — Директора хочет просить, чтоб оставил дома.

Ребятам никак не сиделось на месте. Хотелось куда-то бежать и говорить, говорить о войне, о первой сводке, о мобилизации. Алеша предложил навестить Ванька. Но Костя сказал:

— Уж тогда лучше к Владе.

— А чего я пойду?

— Зайдем вместе — вот и все.

— Ну смотри. Тебе виднее, — не очень охотно согласился Алеша.

И вот они шли по улицам, по тенистым аллеям. Им встречались люди, много людей, и они были совсем не такие, как неделю, как два дня назад. С лиц сбежали улыбки. Появилась сухость, озабоченность: что-то теперь будет!

У редакции газеты, где вывешена уже вторая сводка о боевых действиях, волновалась, переливаясь толпа. Говорили, взобравшись на деревянное крыльцо. Работник редакции — худой, растрепанный парень — попытался пробиться через многометровую стену митингующих, но потерял очки и беспомощно махал руками, крепко зажатый со всех сторон.

Ветер пригнал серые тучи. Они клубились, хмурились, обещали дождь. Но люди ничего этого не замечали. Люди ждали известий.

Над головами мужчин, стоявших на крыльце, замаячила чья-то рука с белым листком бумаги.

— Свежая телеграмма, — волной пронеслось по толпе. — Ти-ше!

Человек с телеграммой уперся в перила крыльца. Здесь его видели почти все, он развернул бумагу и принялся читать:

— Экстренное сообщение ТАСС. На сторону Красной Армии перебежал немецкий солдат Альфред Лискоф. Вот что он сказал: «Настроение в народе подавленное, мы хотим мира. Я переплыл реку в ночь нападения. Позади остались Гитлер и его головорезы».

Сообщение принялись комментировать жадно, взахлеб, со светлой надеждой:

— Видели! Подавленное настроение!

— Немецкий народ хочет мира. И он покончит с гитлеровскими бандитами.

Алеша и Костя тронулись дальше. Начал побрызгивать дождь. Крупные капли дробились об асфальт, поднимая фонтанчики пыли. Едва ребята перешагнули порог Владиной квартиры, как на дворе потемнело, прогрохотал гром, и в окна шумно плеснул ливень.

— Вот и чудесно, мальчики! Я сегодня весь день одна. Просто не знаю, куда себя девать. Хотела почитать, и не могу сосредоточиться, — сказала Влада, усаживая ребят на гнутые венские стулья.

В комнате стало сумрачно, и Влада зажгла электричество. Стены сразу словно отодвинулись, и ожила, стала по-праздничному яркой комната. Алеша разглядывал малиновые портьеры, пестрые ковры и другое убранство.

— Хотите конфет? — спросила Влада и, не дожидаясь ответа, прошла в соседнюю комнату.

Вернулась Влада с голубой вазой в руках. Она поставила вазу на стол и первой взяла себе конфету. Костя тоже взял. А на Алешу Влада топнула каблучком и смешно наморщила маленький нос.

— Я рассержусь, — сказала она.

— В таком случае… — и Алеша потянулся за конфетой.

Они смотрели, как на улице хозяйничал дождь. Пузырились серые лужи. Временами вспыхивали молнии.

— А я, мальчики, еду учиться в Москву. В университет. Так решили мы с папой, — сказала Влада.

— Но ведь сейчас война, так ведь. Думаешь, скоро кончится? — спросил Костя.

— Но ведь мне надо учиться. Я все равно еду! Скажите, мальчики, вы можете представить меня героиней? Скажем, той же Жанной д’Арк? Конечно, нет. Я вижу по вашим глазам.

— Ты права, — серьезно ответил Алеша, которому уже надоело у Влады.

Влада прищурилась, и лицо ее стало важным и холодным:

— Это почему же?

— А потому, что война — не для женщин.

— Но Жанна д’Арк? Крестьянка Василиса?

— Тогда были не такие войны. Техника была не та и люди не те, — сказал Алеша, понимая, что задирает и злит Владу.

— Ты колючий, как ежик. И неучтивый, как поросенок, — беззлобно заметила она и пригласила ребят в кабинет отца слушать патефон.

— Нам некогда, Влада, — развел руками Алеша. — Мы должны идти в военкомат.

— Вы хотите на фронт?

— Да, — решительно ответил Костя.

Они ушли от Влады в дождь. Пьяно пахло мокрыми листьями. Ребята сели в трамвай. У них не было денег на билеты, но кондуктор, видно, догадалась об этом и пожалела их.

— Ты куда меня привел? — вздрагивая от холода, говорил Алеша. — Чего я там не видел? Взбалмошная она, мещаночка — вот кто твоя Влада! То Татьяной Лариной, то Анной Карениной, а сегодня ей Жанной д’Арк быть захотелось! На словах-то все они героини!

— Но ведь она может подражать кому-то, — сердился Костя. — И почему ты от нее требуешь какого-то подвига? Не идти же ей с нами на фронт!

— А почему бы и нет? Сестрой милосердия, например. Точно. Или уж пусть помалкивает. Слушай, Костя, и нет в ней ничего выдающегося. Подумаешь — Прекрасная дама! Эта бы не пошла в Сибирь за мужем, как Волконская.

— Ты не знаешь Владу. Человек она сильный, волевой.

— Ладно, хватит об этом, — сказал Алеша. — А нам и в самом деле надо в военкомат. А то жди, когда призовут. Так и война кончится и не повоюем.

Их нетерпение можно было понять. Такие, как они, ребята, ну, может, чуточку постарше, в это время храбро дрались с врагом на всех фронтах от Белого моря до Черного.

17

С того дня, как Алеша познакомился с Марой, он стал ходить в город и обратно уже не по железнодорожному полотну, а через Шанхай. Он ходил этим путем, надеясь встретить Мару. Нужно было подняться на взгорье и сделать круг у широкого, с краев обросшего бурьяном оврага. Внизу стоял саманный домик Мары, белый, с высокими окнами.

Но выходило как-то уж так, что они не встречались. Алеша не знал, в какую смену она работает, к которому часу ей на конфетную фабрику. А зайти стеснялся. Лучше, чтоб первый раз она сама привела его к себе. Однако терпение истощалось. И, наконец, он твердо решил побывать у Мары.

Алеша вышел из дому с таким расчетом, чтобы попасть к ней часам к шести. Он считал, что в этому времени она придет с работы. Но когда Алеша уже был почти у цели, его взяло сомнение. Он снова прикинул, и у него получилось, что нужно подождать хотя бы с полчаса.

Алеша прошелся по горе немного назад и спустился к арыку в том месте, где припали к воде два кряжистых тутовых дерева. Они словно хотели выпить арык, но не могли. И арык весело смеялся над ними, убегая вдаль и серебром поблескивая на солнце.

Выбрав место посуше, Алеша сел и огляделся. По кромкам арыка, отмечая его извилистый путь, цвели белые и розовые мальвы. Над ними гудели пчелы, шмели и порхали разноцветные бабочки. А за арыком начинались огороды и тянулись укрытые листвой мазанки.

Здесь было хорошо. С радостью вдыхая густые запахи трав, Алеша думал о предстоящей встрече с Марой. Он столько думал о ней все это время! Казалось, знал каждое слово, которое скажет Мара, знал каждый жест, который она сделает. Наверное, она уже не ходит в театр с опером, ведь сказала же Алеше, что не любит опера. А он, должно быть, старый и некрасивый, но как-то сумел познакомиться с такой девушкой. Что ж, может, поначалу и нравился. Бывает так.

А как посмотрела Вера, когда Алеша прошел с Марой по театральному фойе! Да и не только Вера. Та же Влада косила глаза на них, словно оценивая, чего стоит знакомая Алеши.

Как бы трудно ему ни пришлось, он поступит в театральный институт. Да и когда-нибудь заткнет за пояс Вершинского. Алеше будут вот так же, как сейчас ему, подносить букеты цветов. В Алешу будут влюбляться. А он останется верен Маре, только ей.

Но на западе грохотала война. Алеша скоро должен был разлучиться с Марой. Конечно, он станет ей часто писать, а потом они встретятся. Ведь любовь у него на всю жизнь.

Мара не Влада. Эта может быть и настоящей героиней. Недаром же она — дочь командира. Мару никто не баловал. Она сама уже зарабатывает себе кусок хлеба.

А отец у Кости хочет спрятаться от войны. Смешно даже. Кому нужна его жизнь?

У Алеши не было часов, но по тому, как солнце стало падать, как стали вытягиваться тени, он понял, что время идти. По тропке поднялся на дорогу и теперь уже заторопился к дому Мары.

Он постучал в дверь негромко, одним пальцем. И даже когда никто не отозвался, Алеша повторил этот осторожный стук. Он как будто боялся, что вспугнет кого-то, кто скажет ему о Маре. Конечно, Мары нет дома, она бы услышала и впустила его.

Алеша постоял в сенях с минуту, снова трижды пальцем ударил в дверь и собирался уже уйти. Но дверь неожиданно открылась, и он увидел маленькую женщину с дряблым и пухлым лицом.

— Мне… — заикнулся было опешивший Алеша.

— Чего тебе? Заходи, — сонно просипела она.

Он нерешительно вошел в избу.

— Садись, где стоишь, — облизывая увядшие губы, сказала женщина. — Она сейчас придет.

Алеша сел на табурет, а женщина прошлепала босыми ногами в передний угол и устало опустилась на кровать. Громко зевнула, посмотрела в окно.

Алеша понял, что это Марина мать. Он смотрел на нее, пытаясь найти в ее облике хоть что-то от Мары, и не находил ничего.

— Я любила Борю. Кажется, это было давно… Подождите, еще посмотрим, что будет с вами. Война только началась, и вы еще поплачите. А слезы, они горькие, — выговаривала кому-то она. — Слезы едучие. Души выедают, как кислота. И становится пусто. Совсем пусто.

Алеша опасливо посмотрел на нее. Уж в своем ли она уме?

А она рассмеялась диковато и прохрипела:

— Ты жди ее. Ишь, какого молоденького себе завела! Ай да Маруся!

Алеша приподнялся, недоуменно вскинул брови. Черт возьми, тут какая-то путаница. Или эта женщина сумасшедшая. И все о какой-то Марусе.

— Мне… Простите… Разве не здесь живет Мара? — спросил он.

Она с удивлением и тревогой посмотрела на Алешу, словно заметила его только сейчас.

— Тебе Мару? Мара живет у Женьки.

— У какого Женьки? У опера?

— Опера зовут Степаном. А это Женька. Неужели ты не знаешь Женьки? — она резким движением отбросила назад закрывавшие лицо волосы и желчно рассмеялась. — Может, ты и себя не знаешь? Женька — это Марина подружка. Такая маленькая, как стрекоза…

— Бросила меня Мара. И я с племянницей живу, с Маруськой. Плохо, что ты студент.

— Мне нужен адрес Мары.

— Она в бараке живет. За саксаульной базой, по ту сторону переезда. У Женьки.

За переездом были сплошные бараки. Они тянулись добрых три квартала. По нескольку бараков в ряд. Да их все не обойдешь и за неделю.

— Неужели вы не знаете адреса? — спросил Алеша.

Она закурила папироску. И, захлебываясь дымом и кашляя, сказала:

— Бросила меня Мара. Говорит, ты пьешь, мама. Я не могу с тобой…

Она сжалась в комочек, словно боясь, что ее станут бить, и произнесла совсем другим тоном — трезво и спокойно:

— Адреса я не знаю. А ты Маруську обожди.

Алеша намеревался сказать ей, что никого ему не нужно. Но в сенях послышались шаги, и в избу вошла невысокая, быстроглазая девушка.

— Маруська пришла! Сведи, Маруська, его к Маре. Студента.

Ни слова не говоря, Маруся толкнула дверь. И Алеша последовал за ней. Он догнал ее и, только когда они пошли рядом, Маруся сказала:

— Вы — Алеша. Мне Мара рассказывала о вас. А тетку мою нечего слушать, она наболтает всякого!

— Мне неудобно, что я заставил вас идти, — сказал Алеша.

— Я все равно пошла бы. Я каждый день бываю у них. А Мара ушла к Жене, потому что измучилась с матерью. Каждый день клянется, что не будет пить, и снова напивается. А Маре не везет в жизни.

Пройдя по каким-то дворам, Маруся и Алеша остановились возле глинобитного, обшарпанного снаружи помещения. Из барака доносились звуки гитары, которой вторил низкий Марин голос:

— Мара поет, — сказала Маруся, подавая Алеше руку.

Они так и вошли в Женину однокомнатную квартиру — рука в руке И едва переступили порог, как Мара налетела на Алешу, обняла его и поцеловала. И выкрикнула, обращаясь к кому-то, кто сидел за столом и кого Алеша еще не успел рассмотреть:

— Это мой Алешенька! Я говорила вам. Иди к столу, миленький, знакомься. А вот это — опер!

Алеша так и присел. Ему протягивал руку милиционер, тот самый, который погнал их в горах с поляны и ругался с Ахметом Исмаиловым. Так вот он какой, опер, воюющий с жуликами. Весьма ограниченный и даже тупой человек. Ахметову картину назвал мазнею. Такое-то произведение!.. И в театр он ходит лишь из-за Мары.

— Гущин, — снисходительно представился опер.

А с другой стороны стола сидела худенькая девушка с густыми, сросшимися бровями, очевидно, Женя. Она засуетилась, сняла со стула фикус, ладошкой вытерла стул и подвинула Алеше.

На столе, накрытом черной вязаной скатертью, стояли налитые стаканы и рюмки. Опер поставил перед Алешей граненый стакан, наполненный до краев, но Мара тут же заменила его рюмкой.

— Алешенька, не надо пить много, — сказала она. — Это очень хорошо, что ты пришел, мой миленький. Если б ты только знал, как нам скучно с нашим опером Степаном. Это же просто невыносимо! Он только и знает, что говорит о своих воришках.

«А о чем он еще скажет?.. И надо же встретиться! Ахмет ни за что не поверит, если ему рассказать, да и Костя тоже. Гулял с милиционером — вот это да!.. Но я отниму у тебя Мару, опер Гущин. Так и знай!», — подумал Алеша.

— Давайте пить, — нетерпеливо сказал Гущин и, чокнувшись со всеми, выпил до дна. Он чувствовал себя здесь хозяином. Это было заметно по его уверенной манере держаться.

Выпили Женя с Марусей. Для них, видно, такие вот гулянки были делом привычным. И лишь остались Мара и Алеша. Мара сказала:

— Ты не пьешь водку? Нет? Тогда и не надо.

Но Алеша должен быть мужчиной. Чем он хуже этого опера? Пусть до сих пор он лишь однажды пробовал водку и едва не задохнулся тогда, но он все-таки был пьяным и сейчас тоже выпьет. И Алеша легко, словно это была вода, опрокинул первую стопку. И тогда Гущин налил ему вторую, и Мара уже не отставила и не заменила ее на меньшую.

Когда снова выпили, Мара взяла гитару с большим голубым бантом и принялась рвать ее звонкие струны. Мара запела надрывно. Она долго пела разудалые таборные песни, и они звучали у нее прекрасно, со степной тоской, с вечно неутолимой страстью. И больно было слушать ее.

Потом Мара передала гитару Жене и пустилась в пляс на маленьком пятачке между столом, окном и кроватью. Ей было тесно здесь и, чтобы расширить круг, Алеша подсел к Гущину. Тот несколько отодвинулся и сухо спросил:

— Работаешь где?

— Кончил десятилетку. Хочу на войну. Но пока что не призывают.

— А у меня фронт тут. Да еще какой фронт! Месяц назад такую операцию провели! Контрабандистов застукали, в Китай шли за опием. Поначалу думали, что шпионы. Отстреливались сволочи. Ну мы им и дали! Нацмена убили да русского парнишку ранили. Я ему в плечо засадил из карабина. Чуть бы пониже — каюк! И чего он к ним пристал! В больнице какими-то богдыханами бредил… И выдумает же!..

Алеша невольно отшатнулся от Гущина. Богдыханы! Неужели это Васька Панков! Так он всерьез хотел в Китай? Как же так, а? Ни за что попался, сел в тюрьму.

— Его уже судили? — спросил Алеша, подавляя подступающую к сердцу тревогу.

— Парнишку? Нет. Кончаем дело на всю группу.

— И много ему дадут?

— Червонец схватит, если повезет.

— А если нет?

— Вышка. Расстрел. Ведь вооруженное сопротивление! Алеша расстроился. И уже следующую стопку выпил за то, чтобы Ваське дали поменьше. Конечно, он подумал это про себя. А сказал, что пьет за знакомство с Гущиным.

Долго еще пели и танцевали. И Алеша негромко и неумело подпевал. Это правда, что нет у него музыкального слуха. А потом стало легко и радостно.

Алеша выходил с Марой во двор и беспричинно смеялся. И говорил ей, прижимая к своей груди ее маленькую руку:

— Я люблю тебя, Мара. Я никого не любил. Точно. А ты брось всех!..

— Брошу, миленький, — ласково отвечала она, и глаза у нее лучились.

— И опера брось!

— И его брошу.

— Ты сама не знаешь… сама не знаешь, как ты мне нравишься!

— А ты мне, миленький! Только пойдем в дом, ляг сейчас, отдохни. Мне, кроме тебя, никого не надо. Один ты будешь у меня.

— Кармен! Моя Кармен, — в сладком восторге шептал он.

Немного погодя Алеша лежал на кровати. Он все еще думал о прекрасной Маре и о себе самом. А где-то далеко, очень далеко и еле слышно звучало:

Густел мрак, будто одним рубильником выключили свет и в комнате, и за окном. И вскоре песня стихла совсем. Да и была ли она вообще? Или это только вдруг почудилось Алеше?

Когда он проснулся и открыл глаза, у его кровати стояла ночь. Стучали ходики. И еще Алеша услышал слабый голос Гущина:

— С пацаном закрутила? Тоже нашла…

— С ним, с ним.

— Не дури!

18

26 июня наша авиация бомбила Бухарест, Плоешти, Констанцу. Об этом сообщалось в очередной сводке Советского информбюро. Известие было обнадеживающим. Наносился ответный удар по врагу. И хотелось верить, что начинался тот самый перелом в ходе войны, которого все ждали с первого ее дня, нисколько не сомневаясь, что он должен вот-вот наступить.

— Сегодня Бухарест, а завтра Берлин, — сказал Костя Алеше и Ваньку, склеивая самокрутку.

Втроем они сидели на чердаке Костиного дома. Играли в карты и курили. Курить во что бы то ни стало ребята решили в первый день войны. Но одно дело решить, а другое — привыкнуть к едкому, опаляющему горло дыму, от которого противно кружится голова и человек дуреет.

И как бы трудно ни пришлось, отступать было поздно. Какой же он красноармеец, если не закурит на привале или в перерыве между боями! Да такого просто засмеют: не боец — баба.

Правда, учились курить только двое. Ванек и до этого покуривал, за что его не раз таскали в учительскую. Ванек умел уже клубами пускать дым из носа, что начинающий курильщик вряд ли сделает, чтоб не раскашляться.

Костя сходил в дом за газетой и принес известие о бомбежках. И ребята принялись обсуждать его. Ведь это было, пожалуй, одно из самых значительных событий в последние дни.

— Бухарест — столица, и давно пора пугнуть Антонеску. Но главное — Плоешти. Нефтяные промысла. А не будет у Гитлера бензина — остановятся танки, не поднимутся в воздух самолеты, — рассудил Алеша.

Они сошлись на том, что нужно идти в военкомат. Нужно проситься в армию, в один полк. Если попросить как следует, призовут. Это ведь война, а не что-нибудь, и они уже достаточно взрослые и стрелять умеют.

— Надо найти того капитана, к которому мы ходили, — сказал Ванек Косте. — Понимаешь?

— Верно! — согласился Костя. — Мы найдем его!

И они, обгоняя друг друга, отправились в город. Мысленно они уже уговаривали капитана. Но он отвечал им как-то уклончиво, неопределенно.

— Если откажут в районном военкомате, пойдем в городской, — размахивая руками, говорил Алеша.

У вокзала встретились с Тоней Уховой. В простеньком платьице, длинношеяя, она чем-то походила на цаплю. Первым заметил ее Алеша. Он хотел было прошмыгнуть мимо, но Тоня увидела ребят и остановила:

— Вы куда? Вас еще не призвали?

— Как видишь, — ответил Ванек.

— А меня приняли в школу медсестер. Вчера подала заявление, а сегодня оформили, — с гордостью сказала она.

Ребята переглянулись. Если девчонкам так везет, то почему бы им, парням, не добиться своего. Надо лишь напомнить капитану, что Ванек и Костя уже были в военкомате. А что касается Алёши, то он призывался на службу и не его вина, что летную школу расформировали.

— Чего бы капитан ни говорил, нам надо стоять на своем. И что-нибудь подпустить ему приятного. Они любят это. Дескать, мы тоже хотим иметь такую же выправку, какая у вас, — на ходу советовал Алеша. — Военкому это понравится.

— Про выправку пусть говорит Ванек. Нормально. У Ванька глуповатое лицо, и капитан не заподозрит злого умысла, — сострил Костя.

Ванек обидчиво засопел, остановился:

— Значит, я дурак?

И побрел в обратную сторону. Алеша догнал его, принялся уговаривать.

— Ну, что уж ты! Сразу и обиделся!

Нужно было помириться с Ваньком, и Костя извиняющимся тоном сказал:

— Ты всегда такой. Ну чего случилось? Давай лучше закурим. А с капитаном побеседую я.

Ванек не заставил ребят долго просить. Он закурил, и компания по-прежнему бойко потопала дальше по проспекту.

Во дворе военкомата — люди с чемоданами и котомками. Сидят прямо на земле. Кто в тени, тому еще ничего, а те, что на солнцепеке, обливаются потом. А расходиться не велят. То и дело выкрикивают номера команд и устраивают переклички.

Ребята еле пробились к военкоматскому крыльцу. А там застопорило. Там очередь, и соблюдают ее и следят за ней дюжие, горластые мужики. Едва Ванек сунулся в дверь, его осадили:

— Не горячись, любезный. Тут тебе не детсад. Улицей ошибся.

— А сам-то ты какой! Самого соплей перешибешь! — снова обиделся Ванек.

— Какой уж есть, а только не пущу!

— Исчезни! — гаркнул на Ванька широкоплечий парень в тельняшке.

Ванек нырнул под перила и спрыгнул к Алеше и Косте. Оставалось одно: ждать, когда капитан выйдет, и уже здесь, во дворе, атаковать его.

Когда выстроили и отправили первую, многочисленную команду, на какое-то время стало свободнее ходить по двору, но вскоре подошли новые люди. И хорошо, что Костя сумел для всех троих захватить удобное место на завалинке.

— Будем ждать до ночи, — упрямо сказал Алеша.

Капитан появился вскоре. Он на ходу сунул кому-то пачку документов и хотел было улизнуть. Но его окружили, вмиг засыпали вопросами, потащили в сторону. И он опять оказался на крыльце, крикнул:

— Кто без повесток, принимать не будем!

Ждать больше было нечего. Но ребята все же задержались здесь еще на добрых полчаса, надеясь, что вот уйдет следующая команда, и тот же капитан снова выйдет и пригласит их к себе. Разумеется, этого не случилось, и они уныло зашагали к центру города. Некоторое время молчали, затем Алеша с раздражением сказал:

— Бюрократы. Бумажные души!

Костя хмыкнул. Обижаться на капитана не следует. Капитан честно делал свое дело. Неделю назад все было бы подругому. Но сейчас шла война, а у войны свои законы.

— А если бюрократы вдруг пошлют нас в разные места? Что тогда? — спросил Алеша.

Костя пожал плечами. Он не представлял, что ж произойдет тогда. Но на всякий случай осторожно проговорил:

— Если бы у меня были деньги, я бы предложил сфотографироваться. Я бы не стал жалеть презренной трешки. Какое значение имеет трешка, когда мы вскоре должны разлучиться?

— Это еще неизвестно, — горячо возразил Ванек, ускоряя шаги, чтобы побыстрее пролететь мимо фотографии. — Робя, еще раз сходим к капитану!

Костя остановился. У него что-то с ботинком. Наклонился и завязал шнурок, и опять наклонился. А глаза у Кости плутоватые, и Ванек заметил это. Заметил, но смолчал.

— Пройдут годы, станет Ванек известным футболистом, и никому ведь не докажешь, что с нами вместе жил такой талантище, что ходил по городу вот так, запросто. Вот чего я боюсь больше всего на свете, — удрученно сказал Алеша, наблюдая, как Костя расшнуровывает ботинок.

— Вы простоите здесь, робя, — припугнул Ванек.

— А нам все равно, — покачал головой Костя. — И даже если никто из нас не станет знаменитым, память о нашей дружбе должна сохраниться. Ведь это так необходимо.

— Печально, но факт. Если б у нас были деньги! — поддержал Алеша.

— Ванек, ты хочешь что-то утаить, так ведь? Ты хочешь зажилить круглую сумму! Я требую ревизии! — сказал Костя.

Ванек в конце концов сдался:

— Идите вы к черту!

Ванек завернул в фотографию. Алеша сказал встретившему их фотографу, показывая на Ванька:

— Вы не знаете этого человека. И напрасно! Вы можете многое потерять.

Фотограф — мужик дошлый, он все понимал, и сразу же подхватил шутливый тон:

— А не назовете ли вы мне его имя?

— Его имя сегодня ничего вам не скажет. Но пройдет год или два, и об этом человеке заговорит весь мир!

— Так уж и мир! — усаживал ребят фотограф.

— Но если не мир, то весь наш город. Вся наша достославная Алма-Ата.

Ванек обидчиво пыхтел. Он мог вконец рассердиться, а это не входило в планы Алеши. И пока их фотографировали, Алеша скромно помалкивал. Лишь когда Ванек рассчитался за карточки и они выходили из фотографии, Алеша сказал мастеру:

— Храните негатив, как зеницу ока!

— Теперь в парк! — воскликнул Костя, показывая направление и внутренне ликуя. Ведь все так прекрасно сегодня! Какой удивительный вечер! Какая чудесная музыка!

В парке Федерации играл духовой оркестр. Он всегда играл здесь танцы и обычно начинал с «Синего платочка». А последний танец он играл где-то около двенадцати, и звали этот танец «вышибаловкой».

Костя довольно часто танцевал здесь с Владой. И он сказал сейчас, что до «вышибаловки» еще далеко. Можно пройтись по парку. Они взялись под руки и влились в нескончаемый поток гуляющих. Ванек пытался завести знакомство с девушками, с какими — не имело значения. Он пристраивался то к одним, то к другим. И говорил заискивающе и просяще:

— Я с вами айда?

Девушки шарахались от него, делали вид, что Ванек им совсем не нужен. Впрочем, так оно и могло быть. Не такой уж он красавец. Но его не огорчали отказы.

Прежде Алеша был бы и сам не прочь познакомиться с девушкой. Он ждал этой минуты. Теперь же все это было ни к чему. Теперь у него была прекрасная Мара.

Если бы встретить сейчас Мару? Он показал бы ее Ваньку и познакомил с Костей. И пусть позавидовали бы ему они. Мара такая красивая, такая пылкая!

Ребята долго ходили по парку. Они видели много девушек, среди которых были и довольно милые. Но никто из девушек не захотел познакомиться с Ваньком, сколько он ни просился:

— Я с вами айда?

Глядя на гуляющих, Алеша подумал и о том, что война еще едва коснулась привычной жизни их большого тылового города. Вот и в парке — все, как прежде. Люди смеются, люди танцуют. И никакой тревоги, никакой озабоченности на лицах. Что ж, наверное, так и должно быть.

А в Алешину судьбу с войною вошло что-то новое, очень важное. Для него стало ясно, что делать, как жить. Он понял, как накрепко связан он с судьбою народа. И это чувство связи делало его сильным.

— Пойдемте-ка, ребята, домой. У меня ноги отваливаются, — сказал Алеша, падая на скамейку.

Он и в самом деле очень устал. Ему хотелось спать.

— Закурим только и пойдем, — согласился Костя.

И не дождавшись «вышибаловки», они ушли из парка. Город спал. Ночь была тихая, звездная. На краю неба, где-то на западе, неярко мерцали далекие зарницы

19

В воскресенье Воробьевы завтракали в беседке, обвитой плющом и диким виноградом. Мать сделала окрошку на холодном, только что из погреба, квасе. Она поставила на стол зеленую эмалированную чашку, до краев налила ее окрошкой.

— Ешьте. Да оставляйте место для каши, — сказала мать.

— Сама ешь, — живо проговорил Костя, разламывая кусок черного ржаного хлеба. — Садись.

— Ты бы выпить подала, — лизнул ложку отец.

— Было бы что. Бражку-то допил?

Отец разочарованно вздохнул. Вчера вечером он процедил через ситечко последнюю гущу.

— Надо запас иметь, — ворчливо сказал отец. — На всякий случай. Вдруг Косте повестку принесут.

— Чтоб у тебя язык отсох! — ругнулась мать.

— Дура! Других-то призывают, а наш чем лучше? Думаешь, бронь ему кто даст? Бронь, она совсем не про таких шалопаев.

— Тебе же дали.

— Так чего ты равняешь меня с ним! У меня под отчетом железо листовое и гвозди. И краска есть, и мыло. А он кто?

— Он — образованный молодой человек. Через три года инженером станет.

— Когда станет, тогда и бронь получит.

— А это неправильно, — сказала мать, скрестив на груди руки.

Косте явно не нравился начатый родителями разговор, и он, нахмурив брови, скреб ложкой край стола. Наконец не вытерпел:

— Бросьте вы. Никакой мне брони не нужно. Я добровольцем уйду на фронт! И не подведу в бою!

— Вот так вы и рассуждаете… В настоящих-то переплетах не побывали… А им что? — кивнула мать на отца. — Им лишь бы прикрыться вами.

— Ладно, мама!

— И ничего не ладно! По радио говорят, что молодежь — будущее наше. А такие вот лбы брони выпрашивают. Да разве ты пара отцу своему! Только что вытянулся, как лозинка, а умишко-то детский. Тебе бы в прятки играть… — она заплакала и уголком фартука принялась утирать бежавшие по щекам слезы.

В закрытую калитку кто-то яростно забарабанил:

— Эй, хозяева! Вам повестка.

Вдруг побелевшая мать наклонилась вперед, намереваясь встать. И охнула, тяжело опустившись на стул. Силы сразу покинули ее. Она беспомощным материнским взглядом как бы сказала сыну:

«Прости меня, что нет во мне крепости. Я всего лишь женщина. И мне очень трудно».

— Сейчас! — крикнул Костя, проворно вылезая из-за стола.

— Воробьев Григорий? Распишись.

Костя растерянно посмотрел на отца. А тот пробежал глазами по беседке, словно ища места, куда бы спрятаться, и резко отодвинул чашку с окрошкой.

— Там ошибка, — глухо сказал он Косте. — Я точно знаю.

Отец шел мелкими, неверными шагами, как будто стремясь хоть на какую-то долю секунды отдалить встречу с повесткой, пусть даже выписанной по ошибке. Его голова ушла в плечи, и он стал заметно ниже ростом.

— Вот тут распишись, дядька, — сказал парень, примерно Костин ровесник, подавая толстую книжку с повестками. — Явка немедленная. Да ничего не жалей, дядька, для нашей победы.

Отец расписался машинально, как во сне, и, взяв голубой листок, почему-то пронес его в дом. Мать и Костя пошли за ним, словно завороженные одним видом повестки.

— Вот как дурачат нашего брата, — печально сказал отец, прикрыв рукой брошенный на стол листок. — Сказали, что бронь, а теперь призывают в воскресенье, когда все закрыто и никому ничего не скажешь. А склад? Я же его не передал. А вдруг окажется недостача…

— Они так делают, они и отвечать будут, — сказала мать, капая в стакан валерьянку.

— Тебе что! — напустился на нее отец.

— Не обижай ее, отец, — скрипнул зубами Костя. — Она ни при чем. И вообще… ты должен идти. Как ты смеешь так говорить, так поступать, когда Родина в опасности! Неужели ты боишься фронта?

Косте невмоготу было слушать отцовскую ругань. Он вышел на крыльцо. Задумчиво пощурился на солнце. День был безветренный, душный. На молодых яблоньках съежились побуревшие от зноя листья.

«Сейчас бы искупаться», — размечтался Костя и поймал себя на мысли, что предстоящая разлука с отцом не очень огорчает. Конечно, Косте не хотелось бы с ним расставаться, но ведь идет война, и каждый мужчина должен быть бойцом.

Костя не мог допустить, что его отец трус. Нет, он, может быть, и не герой, но он как все. А не рвется в армию, чтобы не оставить одну мать. Он не может без нее, хотя иногда и бывает с нею грубым. А еще отец очень уж самолюбив. Почему, мол, других считают незаменимыми и держат на броне, а он что, хуже их, что ли?

Костя закурил и прошел в беседку. На покинутом столе клевали хлеб и недоеденную окрошку куры. Костя замахал на них руками, и куры, громко крича и похлопывая крыльями, бросились наутек.

Последние часы нужно побыть с отцом. Проводить в военкомат и на поезд, если отправят сразу, не распустив по домам. Только бы отец не обижал мать.

А если попроситься в одну часть с отцом? Не с ребятами, как хотелось до сих пор, а с отцом? Нет, отца, пожалуй, на фронт не пошлют. Если ж и пошлют, то в какие-нибудь ездовые или санитары. А Косте нужно на передовую, обязательно туда, где воюют винтовкой и штыком. Там настоящее место для комсомольцев. Залпами встречать вражеские цепи, и самим ходить в атаки.

Когда Костя вернулся в дом, отец, не торопясь, собирал в мешок всякую всячину. Положил кусок сала и бритву, старую алюминиевую ложку и подшитые материей шерстяные носки. А мать стояла рядом, держа в руке белое бязевое его белье, и молча наблюдала за отцом. Вид у отца был все еще растерянный и обреченный.

— Почему это явка немедленная? — вдруг как бы у самого себя спросил отец. — Почему не указаны часы? Куда так срочно?

— Дай-ка я посмотрю, — сказал Костя и взял со стола повестку.

— Посмотри-ка, что там, — просто сказала мать.

Костя пробежал взглядом голубой листок. И не поверил своим глазам. Пробежал снова, рассмеялся. Отец взглянул на него и в сердцах сплюнул. А мать бросила белье на подоконник, зачем-то вытерла руки о фартук, спросила:

— А и чего ж ты там вычитал?

— Что родителя забирают. Видишь, как ему весело стало! Видишь, как он благодарит за то, что тянулся на него столько лет! — горько, чуть не плача, проговорил отец.

— Да не тебя забирают, папа. Тут про велосипед. Сдать немедленно в коммунхоз.

— Да ну! — не поверил отец. Он взял у Кости повестку и долго, ничего не соображая, вчитывался в нее.

— Не знаешь, за что и расписался. Так себе и смертную казнь подпишешь, — сказала мать.

Отец повеселел. Он тут же стал выкладывать из мешка все, что успел положить. Дошла очередь до бритвы — отец поправил ее на ремне, намылил помазком впалые щеки, усы и бороду и принялся бриться. Он брился основательно, до блеска.

— А я думаю, как же так. Оформили бронь и вдруг — собирайся, — сказал он, вытирая бритву о клочок газеты. — Хорошо, что ты разглядел, а то явился бы в горкомхоз с котомкой за плечами. Такие дела.

Костя подождал, пока отец побреется, и спросил:

— Может, мне свести велосипед?

— Только ты поснимай резину, насос. Ключи возьми.

— Нет, ничего я не сниму. Если хочешь, сам снимай и сам веди, — возразил Костя.

Тихую улочку запрудили, плотно закупорили велосипедисты. Не протиснуться к воротам. Каждый норовит побыстрее разделаться со своей машиной. Потому и нажимают со всех сторон.

— Не пускайте без очереди! — кричат передним.

— Сдал и отходи! Чего там стоять!

— У меня немецкий гоночный. Как быть?

— Гитлеру подарим твой гоночный, чтоб драпать ему было способнее!

В толпе Костя увидел Илью Туманова, окликнул. С грехом пополам пробились друг к другу. Илья шел прямо по арыку — по колена в воде, неся машину на вытянутых руках.

— Может, прокатимся напоследок? — предложил Костя. Он все-таки настоял на своем: велосипед сдавал сейчас в полном порядке.

Илья согласился. Они вывели из толпы свои машины и узеньким, сплошь перекопанным переулком направились на соседнюю улицу. В одном месте Илья поскользнулся в своих мокрых туфлях и упал. Хорошо еще, что не полетел в глубокую траншею, неизвестно для чего вырытую.

— Надо переобуться, — сказал он, устраиваясь на куче сброшенного здесь битого кирпича.

Пока Илья снимал туфли, выжимал носки и обувался. Костя рассказывал ему о том, как он вместе с друзьями ходил в военкомат. Не повезло, не приняли их в тот день. Еще побольше людей, чем здесь.

— И меня возьмите. Я об этом подумывал уж, чтоб идти на фронт всем классом. Пехота не авиация — всем места хватит, — рассудил Илья.

— Это мысль!

— «Женихи» уже получили повестки.

— Везет! Глядишь, через неделю-другую на фронте будут.

— А ты слышал речь Сталина? Видно, и мы повоевать успеем. Война-то затягивается, — встав на ноги и закалывая булавкой расклешенные штаны, проговорил Илья.

Они повели велосипеды на асфальт мостовой. Выправив руль, свернутый набок при падении, Илья первым прыгнул в седло, и не так, как обычно, а сзади. И переднее колесо поднялось, словно велосипед зауросил и встал на дыбы. Но Илья рывком качнулся вперед, резко нажал на педали и понесся вверх быстрее и быстрее.

Это было трудно — мчаться все время в гору. Подъем хоть и небольшой, но он на каждом метре требовал от них чертовских усилий. Проехав только один квартал, Илья почувствовал знакомую усталость в каждом мускуле ног.

И Костя, бросившись догонять Илью, вскоре же вынужден был сбавить скорость. Последние дни он не садился на велосипед, и сейчас сказалось отсутствие тренировки. Ноги словно деревянели, дыхание стало частым и грудным.

Но, когда Костя понял, что разрыв между ним и Ильей увеличивается, он поднажал на педали. Машина отозвалась на его усилия и вот уже поравнялась с Ильей.

Велосипеды покатились рядом, шелестя шинами по асфальту и ослепительно горя на солнце. Ребята коротко позванивали на перекрестках, прощаясь с привычными маршрутами, Их велосипедам предстояло ходить где-то далеко-далеко, по трудным фронтовым дорогам. Они тоже будут бойцами, как люди.

Ребята проехали из конца в конец весь город. На мосту у Головного арыка Илья затормозил и спрыгнул на землю. Затем отвел машину под тополя, в тень, и ласково погладил рукой лаковые крылья и сверкающий никелем руль.

— Все, — сказал Илья.

— Все, — как эхо, отозвался Костя.

Очевидно, со стороны было бы смешно смотреть на эту картину. Ребята плечом к плечу сидели у арыка, угрюмо повесив носы. Сидели молча десять минут, пятнадцать. Потом, как по команде, разом встали.

— Едем, — сказал Илья.

— Едем, — повторил Костя.

И они покатили вниз. И, словно договорившись, повернули на улицу Дзержинского, где жила Влада. А может, и не они повернули, а сами велосипеды рванулись сюда по привычке, а ребята не сумели их удержать. Как бы то ни было, но у Владиной калитки заверещали два велосипедных звонка. Согласно заверещали раз и другой. Их услышали в доме, потому что в распахнутых окнах заколыхались занавески и шторы.

К ребятам вышел Владин отец, седоволосый, рослый, неторопливый в движениях. Влада, несомненно, походила на него не только лицом, но и походкой, и манерой держаться с людьми. Владин отец пристально посмотрел на Илью, затем на Костю, как будто видел их впервые и не они мозолили ему глаза вот уже третий год.

— Не знаю, прав ли я, но вы не ко мне, — сказал он, запахивая полосатый азиатский халат.

— Вы абсолютно правы, — вытянул без того длинную шею Илья.

— Мне кажется, что вы к моей дочери.

— Это действительно так, — подтвердил Костя.

Владин отец понимающе рассмеялся. Это был довольно приятный смех, и ребята подхватили его. Подошли поближе, надеясь, что вот сейчас они увидят Владу. Или она выйдет на улицу, или Владин отец пригласит ребят в дом. Конечно, рассиживаться Косте и Илье никак нельзя, они должны сегодня же сдать велосипеды.

— Мне весьма приятно видеть вас, — уже серьезно сказал Владин отец. — Но огорчительно, что вы, очевидно, напрасно проделали столь длинный путь.

Он сделал паузу, словно для того, чтобы уяснить, какое впечатление произвели его слова на ребят. Но ребята пока что никак не отозвались на его речь. Да и Владин отец, по существу, еще ничего не сказал.

— Влада уехала, — неожиданно заключил он, собираясь уйти.

— Куда? — с явным недоверием спросил Костя.

— В Свердловск. К моей родне. Еще зимой я обещал ей эту поездку.

— Но ведь сейчас война, — возразил Костя.

— Свердловск далеко в тылу. Поэтому вы не очень беспокойтесь. С ней ничего не случится.

Он ушел, а ребята еще некоторое время стояли у калитки. Они не знали, что сказать друг другу. И первым заговорил Костя:

— Ты слышал от Влады о предполагаемом отъезде? Хоть что-нибудь?

— Ничего не слышал.

— И я тоже. Тайком уехала.

— А как же мы?.. — растерянно развел руками Илья. — Ведь мы уедем на фронт, не простившись с нею!

— Значит, не нужны мы ей. Ни ты, ни я.

— Но она-то ведь нам нужна, — сказал Илья.

— Не убежден. Между прочим, нам нужно ехать, — шумно вздохнул Костя, трогая велосипед.

20

В один из июльских дней Алеша и Костя снова наведались в военкомат. И хотя людей во дворе было так же много, капитан принял ребят и пообещал отправить в часть при первой же возможности. На фронт, оказывается, сразу нельзя, будут еще учить, как окапываться, как воевать против танков. И как стрелять тоже.

— А эти? — Алеша кивнул на двор. — Их отправляют, а нам ждать?

— Это девятнадцатый и двадцатый годы, — пояснил капитан. — Не беспокойтесь, дойдем и до вас.

— А если мы добровольно? — спросил Костя.

— Приходите на той неделе. Сейчас мне некогда. До свидания, — капитан выпроводил их из кабинета.

В этом уже было кое-что определенное. Пусть не на той неделе, а немного погодя призовут их в армию, все равно они успеют повоевать. И главное — Алеша и Костя будут вместе. Они и о Ваньке сказали, и об Илье. Впрочем, Ванек почему-то утром не пришел к Воробьевым, как договорились накануне.

Они пробрались через сутолоку двора и у ворот, уже на тротуаре, встретили Федю. Он что-то объяснял стоявшему с ним высокому пожилому человеку с черными, как сажа, усами и бородой. Федин собеседник был одет в военную форму, только на петлицах и на рукавах не было никаких знаков различия.

Федя подозвал ребят и, довольный встречей, заулыбался. И тут же представил военного человека:

— Мои юные друзья. Познакомьтесь, пожалуйста! Мой самый дорогой друг. Комбриг Чалкин.

Так вот он какой, комбриг Чалкин! А как же его выпустили из тюрьмы? Значит, он совсем не виноват. Значит, случилась ошибка.

— А это — Петины дружки, — Федя обнял ребят. — Правда, Петька был в «Б», а Колобов и Воробьев в «А».

— Очень приятно, — улыбнулся Чалкин, задвигав густыми бровями.

Ребята когда-то видели его. Но тогда он был безбородым, и лицо у комбрига было румяное. А вот нос такой же, как прежде: тонкий, с еле заметной горбинкой. Может, эта самая горбинка и придает лицу строгость. Горбинка и густые вразлет брови.

— Вы постойте, а я сейчас. Одну минутку, друзья, — сказал Федя и скрылся в толпе.

— И обо мне спроси! — крикнул ему вслед Чалкин и безнадежно махнул рукой. — Вот такой он есть. Всегда был таким. Чтобы узнать человека как следует, нужно съесть пуд соли. Мы с Федором Ипатьевичем съели центнер. А сейчас он побежал проситься на фронт. Ну а я жду нового звания.

— Понимаем, — сказал Алеша. — Теперь ведь заместо комбрига генерал.

— Могут дать и полковника. Поотстал я в военной науке, — рассудил Чалкин. — Но суть не в звании. Скорее бы туда. Вы ведь тоже на фронт метите? Да ведь и нельзя, чтоб не поспешить. Прибудешь к самой победе и совестно станет, что повоевать не успел.

— Так, — согласился Костя.

— И, разумеется, хотите воевать в одной части? Отгадал. Очень важно иметь друга рядом. Вот как я Федора Ипатьевича, настоящего человека, коммуниста.

Это было почти невероятно: как равные с равным они говорили с комбригом Чалкиным. С тем самым комбригом, который наводил на басмачей ужас, кому поэты посвящали стихи.

Вернулся Федя, пожал плечами:

— Нет пока.

— Что ж, наберемся терпения, — спокойно сказал Чалкин. — А сейчас домой. Приглашай ребят, Федя, посидим, потолкуем.

— Слышите, мои юные друзья, что говорят вам? Это приказ, перед вами — комбриг Красной Армии! Поняли! Шагом ма-арш!

Жили Чалкины неподалеку от военкомата. В глубине сада прятался за кудрявыми шапками яблонь аккуратный голубой домик. К нему от калитки, мимо цветущих клумб и зеленого газона, вела неширокая дорожка, на которой и встретил их Петер. Он обрадовался ребятам. Не дав им опомниться, повел в сад.

— Хотите малины? — спросил он.

Смешной вопрос. Кто же ее не хочет! А о Косте с Алешей и говорить нечего. Для них малина всегда была отменным лакомством. К тому же в горах она сейчас еще не поспела, а садовая на базаре ребятам явно не по карману.

Петер привел их в густой малинник, сплошь усыпанный спелыми ягодами.

— Хорошо, что пришли.

— Нас пригласил твой отец, — солидно произнес Алеша.

— Позавчера его освободили. Мы с мамой так и обмерли, когда он появился на пороге. Он ведь совсем не виноват, — потупился Петер. — Его оклеветал один карьерист. Грязью облил… Федор Ипатьевич письмо писал Сталину. Да и не один раз. И разобрались, и оказалось, что папа честный человек.

— У тебя замечательный отец, Петя, — сверкнул глазами Костя.

— Я знаю. Но нам сказали, что есть документы… — трудно ответил Петер.

В душе у Алеши снова поднималось острое чувство неприязни к Петеру. Чужим поверил, а не родному отцу! И еще какому отцу!

— Федор Ипатьевич одно время был у папы ординарцем. — после паузы снова заговорил Петер. — Потом в политотделе работал и в университете учился. Они с папой дружат крепко. Папа говорит, что если бы не Федор Ипатьевич, то вряд ли удалось бы добиться пересмотра дела. Федор Ипатьевич чуть ли не каждый день ходил к следователю, искал по всей стране свидетелей, которые с папой на границе служили. И еще в архиве нашел какую-то очень важную справку.

Федя и комбриг Чалкин говорили о своем на веранде. Иногда до ребят доносился тонкий смешок учителя. Чалкин не смеялся, он только что-то настойчиво доказывал. Но вскоре они смолкли. Наверное, ушли в дом.

— Я пойду не в папину часть. Не хочу примазываться к его славе, — сказал Петер.

— А я не вижу в этом ничего плохого. Отец сам по себе, ты — тоже, — возразил Алеша.

— Найдутся, что языками трепать станут.

— Пусть треплют!

— Не хочу, — отрезал Петер.

В огород вышел Федя. Попыхивая папироской, он неторопливо ходил от грядки к грядке. И, наконец, приблизился к ребятам, сорвал и бросил в рот несколько крупных бордовых ягод.

— Стать должностным лицом при кесаре Константине — значило произносить хвалебные речи в честь императора и льстить вышестоящим, — выплюнув зернышки ягод, сказал Федя. — Надо знать историю, Колобов. Почему император Константин? Да потому, что он самый святой из властелинов Рима. Как Гитлер для берлинских мясников.

Федя смотрел на Алешу своими выцветшими глазами и посмеивался. Федя ждал, что ответит Алеша. И тот, чуть помедлив, сказал:

— Константин был великим человеком, а Гитлер кретин.

— Константин? Впрочем, да. Но он считал, что Риму демократия не нужна.

— А если он был прав? — спросил Алеша.

— Зарядил свое: прав, прав! — скороговоркой произнес Федя. — Хотя история — капризная бабенка, она иногда откалывает такие номера!.. Вот только жену Константинову жалко, красавицу Фаусту, которую кесарь утопил в горячей ванне.

— Так было, Федор Ипатьевич?

— К сожалению, да. Через века дошла до нас эта печальная весть. А известно ли тебе, Колобов, что у племени майя смертную казнь применяли лишь к летописцам, извращающим историю?

Он сорвал еще несколько ягодок и громко, чтоб всем было слышно, проговорил:

— Колобов далеко пойдет. И ты, Петька, напрасно его хотел раздраконить. На комсомольском собрании. Иду к комбригу Андрею Чалкину готовить шашлык.

Немного погодя они все собрались на веранде. Пришла Петерова мать, молодящаяся блондинка, она и взяла на себя все заботы о шашлыке. А Федя сел играть в шахматы с Петером.

Чалкин-старший угощал Алешу и Костю переспелой черной вишней. И сам ел ее, загребая столовой ложкой. Заговорил о Феде, и в уголках его глаз вспыхнули росинки слез. Затем росинки исчезли так же внезапно, как и появились.

— Не верится даже, что мы здесь сидим, а там… — он резко отодвинул от себя чашку и вышел из-за стола. — В сводках нельзя всего написать. Но враг рано торжествует победу! Он на России не раз ломал себе зубы, это — советская, наша с вами Россия. Верно, ребята?

— Конечно, — ответили разом Алеша и Костя. — Да и как же иначе, товарищ комбриг!

— Андрей Иванович, — поправил Чалкин.

— Комбриг, — оторвался от шахмат Федя. — Они же теперь военные люди, а ты им разные штатские штучки!.. Нехорошо, товарищ комбриг.

— Ты думай, думай, а то Петька тебя облапошит. С ними надо держать ухо востро. Уж такая нынче пошла молодежь. Не то, что были мы, колоды неотесанные, совсем не то.

— Уж так и неотесанные, — передразнил Чалкина Федя.

— Кой-чего ведь сделали, а? Им легче будет. Это мы воевали и учились, строили и учились. Они прикончат Гитлера и грамотными начнут мирную жизнь.

— Рановато бы им идти в огонь, — сказал Чалкин. — Но не мы заварили кашу. И вы поможете нам, ребята. Сталин на посту. Он думает, как скорее и малой кровью победить врага. Вот какое дело, богатыри!

С огорода вкусно потянуло жареным мясом. Федя засопел, засуетился:

— Шабаш! Я проиграю эту партию. Я теперь никак не смогу сосредоточиться. А шахматы требуют предельной собранности.

Но тут же сделав какой-то, очевидно, очень сильный ход, Федя встал, немного отошел и со стороны посмотрел на свою позицию. И, довольный, рукавом рубашки вытер лысину.

— Я накажу Петьку за то, что он недооценил противника.

Алеше да и Косте тоже хотелось, чтобы выиграл Федя. Петера не надо жалеть. Он с достаточно сильным характером, он все выдержит. Другие-то выдержали от Петера не такое. Пусть продувает.

Но Федя зевнул слона, потом взялся не за ту фигуру и кое-как, с большими усилиями, вытянул на ничью. Ему сегодня явно не повезло.

— Шашлык уравнял наши шансы, — весь сияя, сказал Петер.

Вскоре с огорода пришла мать. Она несла огромное фарфоровое блюдо, на котором кучей лежали темно-бурые с золотым отливом кусочки мяса, нанизанные на шампуры. Сверху шашлык был густо посыпан мелко нарезанным зеленым луком и перцем.

— Это божественно, — показал на блюдо Федя. — Я не знаю ничего более вкусного!

Комбриг ушел в комнаты и тут же явился с двумя бутылками сухого вина. А Федя попросил чего-нибудь покрепче, и Чалкин принес четырехзвездочного коньяка.

Когда вино было разлито по рюмкам, Андрей Иванович сказал:

— Мне хочется выпить за вас, ребята. Чтоб минули вас пули и бомбы. Ну, а если уж помереть, так со славой, — и брови у него вздрогнули и насупились.

У Чалкиных засиделись допоздна. И расходиться не хотелось. Собирался дождь. Гудел ветер. Он гудел, казалось, повсюду. Над полями и лесами, над горами и океанами. Над всей планетой.