Онлайн чтение книги Урок женам
Часть I

7 октября 1894 г.

Мой друг,

Мне кажется, что я пишу, обращаясь к тебе. Я никогда не вела дневника. Я даже никогда ничего не писала, кроме обычных писем. И я бы тебе их, конечно, писала, если бы не виделась с тобой каждый день. Но если мне придется умереть раньше тебя (а я этого хочу, ибо жизнь без тебя мне будет казаться пустыней), ты прочитаешь эти строки; мне будет казаться, что, завещая их тебе, я как бы останусь с тобой. Но как можно думать о смерти, когда перед нами вся жизнь? С тех пор, как я познакомилась с тобой, то есть с тех пор, как я тебя полюбила, жизнь мне кажется столь прекрасной, столь нужной, столь ценной, что я не хочу ничего в ней упустить; этому дневнику я доверю все мое счастье до капли. А что мне еще остается делать каждый день, после того как мы расстанемся? Только вновь переживать слишком быстро пролетевшие мгновения, воскрешать в памяти твое присутствие? Я говорила тебе, что до встречи с тобой страдала, чувствуя, что в моей жизни нет цели. Ничто мне не казалось более пустым, чем светские приемы, на которые меня водили родители и от которых, как я видела, приходили в восторг мои подруги. Ты знаешь, что я всерьез мечтала ухаживать за больными или помогать бедным. Мои родители пожимали плечами, когда я им говорила об этом. Они имели основания полагать, что все эти мечтания пройдут, когда я встречу человека, которого смогу полюбить всем сердцем. Почему папа не хочет допустить, что ты и есть тот человек?

Видишь, как плохо я пишу. Это предложение, которое я пишу в слезах, мне кажется ужасным. Наверное, поэтому я его и перечитываю? Не знаю, научусь ли я когда-нибудь хорошо писать. В любом случае одного старания недостаточно.

Итак, я говорила, что до встречи с тобой я искала цель в жизни. А сейчас моей целью, моим призванием, самой моей жизнью стал ты, и я стремлюсь только к тебе. Я знаю, что только с тобой, только с твоей помощью я смогу наиболее полно раскрыться. Ты должен руководить мною, вести меня к прекрасному, доброму, к Богу. И я молю Господа помочь мне преодолеть сопротивление отца; и для того, чтобы моя страстная мольба была услышана, я пишу ее здесь: Боже, не вынуждай меня ослушаться папу! Ты знаешь, что я люблю только Робера и смогу принадлежать только ему.

По правде говоря, лишь со вчерашнего дня я понимаю, в чем смысл моей жизни. Да, это произошло только после этого разговора в саду Тюильри, когда он раскрыл мне глаза на роль женщины в жизни великих людей. Я столь невежественна, что, к сожалению, забыла приведенные им примеры; но я по крайней мере сделала следующий вывод: отныне вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы он смог выполнить свое славное предначертание. Естественно, об этом он мне не говорил, ибо он скромен, но об этом подумала я, ибо я им горжусь. Впрочем, думаю, что, несмотря на скромность, он совершенно четко сознает свои достоинства. Он не скрывал от меня, что он очень тщеславен.

— Речь не идет о том, что я хочу добиться личного успеха, — сказал он мне с очаровательной улыбкой, — но я хочу осуществить идеи, которые я представляю.

Мне хотелось бы, чтобы отец мог его слышать. Но папа настолько упрям в отношении Робера, что он мог бы увидеть в этом то, что он называет… Нет, даже не хочу писать этого слова! Как он не понимает, что такими словами он унижает не Робера, а самого себя? В Робере я люблю именно то, что он относится к себе без самолюбования, что он никогда не забывает, в чем заключается его долг. Когда я рядом с ним, мне кажется, что все другие люди просто не знают, что такое настоящее достоинство. Он мог бы меня просто подавить им, но, когда мы с ним остаемся наедине, он старается делать так, чтобы я этого никогда не чувствовала. Я даже нахожу, что иногда он преувеличивает: опасаясь, что рядом с ним я ощущаю себя маленькой девочкой, он сам с удовольствием начинает ребячиться. А вчера, когда я его за это упрекнула, он внезапно стал очень серьезен и, положив голову мне на колени, поскольку он сидел у моих но, прошептал с какой-то восхитительной грустью:

— Мужчина — это всего лишь состарившийся ребенок.

Воистину будет очень печально, если столько очаровательных, иногда столь сильных, столь полных смысла слов будет утеряно. Я обещаю тебе написать их здесь как можно больше. Уверена, что он впоследствии с радостью их вновь прочитает.

И сразу после этого нам пришла в голову идея вести дневник. Не знаю, почему я говорю «нам». Эта идея, как и все хорошие идеи, принадлежит ему. Короче говоря, мы обещали друг другу писать вместе, то есть каждый будет писать со своей стороны то, что он назвал «нашей историей». Для меня это легко, ибо моя жизнь заключается в нем, но, что касается его, сомневаюсь, что это ему удастся, даже если у него будет достаточно времени. Более того, будет неправильно, если я займу слишком большое место в его жизни. Я много ему говорила о том, что понимаю, что у него карьера, планы, светская жизнь, что он не может позволить себе обременять себя моей любовью и что если он должен быть всем в моей жизни, то я не могу и не должна быть всем в его жизни. Мне интересно знать, что он написал обо всем этом в своем дневнике. Но мы поклялись не показывать их друг другу.

— Только такой ценой дневник может быть искренним, — сказал он, целуя меня не в лоб, а в переносицу, как он это обычно делает.

Впрочем, мы договорились, что тот, кто из нас двоих умрет первым, завещает свой дневник другому.

— Это вполне естественно, — сказал я довольно глупо.

— Нет, нет, — очень серьезно продолжил он. — Мы непременно должны обещать друг другу не уничтожать их.

Ты улыбался, когда я говорила, что не знаю, о чем писать в дневнике. И действительно, я уже исписала целых четыре страницы. Мне было очень трудно удержаться, чтобы не перечитать их, но, если я их перечитаю, мне будет еще труднее их не разорвать. Самое удивительное, что я начинаю испытывать удовольствие от дневника.

12 октября 1894 г.

Робера внезапно вызвали в Перпиньян к матери, о состоянии здоровья которой он получил довольно печальное известие.

— Надеюсь, все обойдется, — сказала я ему.

— Так говорят всегда, — ответил он с мрачной улыбкой, которая свидетельствовала, насколько в глубине души он был озабочен. И я тут же рассердилась на себя за свои глупые слова. Если бы из моей жизни вычеркнуть все по привычке сделанные во время бесед жесты и произнесенные фразы, то что в ней останется? Подумать только: мне надо было встретить выдающегося человека, чтобы осознать это! В Робере меня восхищает именно то, что он ничего не говорит и не делает, как обычные люди, и при этом в нем нет и намека на манерность или высокомерие. Я долго искала подходящее слово, которое могло бы характеризовать его внешность, одежду, слова, жесты: оригинальный — слишком сильно; необыкновенный, особенный… Нет, я все время возвращаюсь к слову «изысканный», и мне бы хотелось, чтобы это слово не применялось ни к кому другому. Мне кажется, что этой особой изысканностью его натуры и поведения он обязан лишь самому себе, так как он дал мне понять, что его семья была довольно простого происхождения. Он сказал, что ему не приходится краснеть за своих родителей, но даже эти слова подразумевают, что человек менее прямой и благородный мог бы их стыдиться. Кажется, его отец был торговцем. Робер был еще мальчик, когда тот умер. Он неохотно говорит об этом, а я не осмеливаюсь его расспрашивать. Думаю, он очень любит свою мать.

— Только к ней у вас могли бы быть основания ревновать меня, — сказал он мне еще тогда, когда мы с ним были на «вы».

У него была сестра, но она умерла.

Хочу воспользоваться его отсутствием и появившимся поэтому временем, чтобы рассказать здесь, как мы с ним познакомились. Мама хотела взять меня с собой к Дарбле, которые пригласили ее на чай, где должен был выступать венгерский виолончелист, как говорят — чрезвычайно талантливый, но я сослалась на сильную мигрень, чтобы меня оставили в покое и наедине… с Робером. Я уже не понимаю, как я могла так долго находить удовольствие в «светский развлечениях», или скорее я прекрасно понимаю, что в них мне нравилось лишь то, что льстило моему тщеславию. Сейчас же, когда я нуждаюсь в одобрении только со стороны Робера, мне безразлично, нравлюсь ли я другим, а если и не безразлично, то только потому, что я вижу, какое удовольствие он от этого испытывает. Но в то время, столь недавнее, но, как мне кажется, уже столь далекое, как высоко я ценила улыбки, комплименты, похвалы и даже зависть и ревность некоторых подруг, после того как однажды на втором фортепьяно я исполнила (и должна признаться, даже с блеском) оркестровую партию в Пятом концерте Бетховена, в то время как солировала Розита! Я старалась казаться воплощением скромности, но как же мне было лестно получить больше поздравлений, чем она! «Розита — профессионал, тут удивляться не приходится, но Эвелина!..» Больше всего аплодировали люди, в музыке ничего не понимающие. Я знала это, но принимала их комплименты, над которыми должна была бы посмеяться… Я даже думала: «В конечном счете они обладают большим вкусом, чем я предполагала». Вот так я постоянно уступала этому абсурдному тщеславию. Хотя, нет, сейчас я вижу, какое развлечение можно найти во всем этом: смеяться над другими. Но в любом обществе именно я всегда кажусь себе самой смешной. Я знаю, что не очень красива и не слишком умна, и плохо понимаю, что Робер нашел во мне такого, за что смог полюбить меня. Кроме средних музыкальных способностей, я не обладаю никакими талантами для того, чтобы блистать в обществе, а несколько дней тому назад я вообще бросила фортепьяно, и, вероятно, навсегда. Ради чего? Робер музыку не любит. На мой взгляд, это единственный его недостаток. Но с другой стороны, он столь тонко разбирается в живописи, что я удивляюсь, почему он сам не пишет. Когда я ему об этом сказала, он улыбнулся и объяснил, что, когда тебя природа «наказала» (он употребил именно это слово) слишком разнообразными талантами, самое трудное — не придавать излишнего значения тем из них, которые меньше всего его заслуживают. Чтобы по-настоящему заняться живописью, ему пришлось бы пожертвовать очень многим, и, как он мне сказал, не в живописи он может принести наибольшую пользу. Думаю, он хочет заняться политикой, хотя прямо он мне об этом не говорил. Впрочем, я уверена, что, чем бы он ни занялся, он обязательно добьется успеха. Причем для того, чтобы справиться с любым делом, он совсем не нуждается в моей помощи, и это даже могло бы меня немного огорчить. Но он настолько добр, что делает вид, что не может без меня обойтись, — и эта игра так мне приятна, что я, не веря в нее, охотно в ней участвую.

Я начинаю писать о себе, хотя и обещала себе не делать этого. Как прав был аббат Бредель, предупреждая нас об опасностях эгоизма, который, по его словам, умеет иногда принимать обличье преданности и любви. Люди любят самоотречение, испытывая удовольствие при мысли о том, что в них нуждаются, и любят, когда им об этом говорят. Истинная преданность та, о которой знает только Бог и за которую лишь от него ожидаешь в ответ внимания и вознаграждения. Но я думаю, ничто так не учит скромности, как любовь к великому человеку. Именно рядом с Робером я лучше понимаю свои недостатки, и то немногое, что я имею, мне хотелось бы отдать ему… Но я собиралась рассказать о начале нашей истории, и прежде всего о том, как мы познакомились.

Это случилось шесть месяцев и три дня тому назад, 9 апреля 1894 года. Мои родители обещали мне поездку в Италию в награду за приз, полученный в консерватории. Однако смерть дяди и трудности со вступлением в наследство из-за несовершеннолетия его детей отодвинули наши планы, и я уже отказалась от мыли о путешествии, когда отец, внезапно оставив маму с маленькими племянницами в Париже, увез меня на пасхальные каникулы во Флоренцию. Мы остановились в пансионе Жерара, который г-жа Т… имела все основания нам порекомендовать. Постояльцы были только «из приличного общества», поэтому нельзя сказать, что было нелегко оказаться вместе с ними за одним столом. Три шведа, четыре американца, два англичанина, пять русских и один швейцарец. Робер и я с отцом были единственными французами. Разговор шел на всех языках, но в основном на французском из-за русских, швейцарца, нас троих и бельгийца, о котором я забыла упомянуть. Все постояльцы были приятными людьми, но Робер своей изысканностью затмевал всех. Он сидел напротив моего отца, который обычно довольно сдержан с людьми не его круга и бывает с ними не слишком любезен. Поскольку мы приехали последними, было вполне естественно, что мы не сразу присоединились к общей беседе. Мне очень хотелось принять в ней участие, но было неприлично проявлять большую общительность, чем папа. Поэтому я подражала его сдержанности, а поскольку я сидела рядом с ним, наше молчание представало островком отчуждения в море всеобщего оживления. Забавно, что мы никуда не могли пойти, не встретив кого-нибудь из постояльцев пансиона. Папа был вынужден отвечать на их приветствия и улыбки, и, когда мы садились за стол, всем было известно, что мы были в Санта Кроче или во дворце Питти. «Это невыносимо», — говорил отец. Но лед тем не менее понемногу таял. Что касается Робера, мы встречали его повсюду. Входя в пустую церковь или в музей, первым, кого мы видели, был Робер. «Ну вот! Опять!..» — восклицал папа. Вначале, чтобы не смущать нас, Робер делал вид, что нас не видит, ибо он был слишком умен, чтобы не понимать, что эти постоянные встречи раздражали папу. Поэтому он ждал, когда папа соблаговолит его узнать, и никогда из скромности первым не здоровался, притворяясь, что поглощен созерцанием очередного шедевра. Иногда папа не спешил здороваться, так как именно по отношению к Роберу он проявлял наибольшую сдержанность. Я даже была этим несколько смущена, потому что, по правде говоря, его поведение граничило с невоспитанностью, и только благодаря своему доброму характеру Робер не обижался на него. Но поскольку я не могла скрыть улыбки, он понимал, что злого умысла, по крайней мере с моей стороны, не было. И чем холоднее вел себя папа, тем труднее мне было сдерживать улыбку. Но, к счастью, папа не замечал этого, так как все происходило у него за спиной. Будучи хорошо воспитанным человеком, Робер не подавал виду, что замечает это, и никогда прямо ко мне не обращался, ибо это было бы очень плохо воспринято папой. Порой я сожалела об этом молчаливом сговоре — маленькой комедии, которую мы с Робером уже разыгрывали втайне от папы. Но как было этого избежать?

Сдержанность папы возрастала и от того, что Робер «не соответствовал его убеждениям». Я никогда толком не понимала, в чем могли заключаться папины убеждения, так как я совершенно не разбираюсь в политике, но знаю, что мама его упрекает за его так называемый «материализм» и за то, что папа не очень любит «попов». Когда я была моложе, я удивлялась тому, что, хотя он никогда не ходил в церковь, он был таким добрым, и я не помню точного его слова, но мне кажется, это он сказал, что «религия не делает людей лучше». Мама считает, что он «упрям», а я думаю, что у него сердце добрее, чем у нее, и когда они спорят, что, к сожалению, случается слишком часто, мама говорит сним таким тоном, что мои симпатии бывают на его стороне даже в тех случаях, когда я не могу признать его правоту. Он говорит, что не верит в рай, но аббат Бредель отвечает ему, что он вынужден будет в него поверить, когда он там окажется и будет спасен вопреки своей воле, во что я верю всем сердцем.

Как грустно бывает от ссор, случающихся в таких дружных семьях, как наша, особенно если, проявил немного доброй воли, было бы так легко прийти к согласию! Во всяком случае, ничего подобного с Робером опасаться не приходится, ибо я ни разу не видела, чтобы он, находясь в церкви, не помолился, а кроме того, помыслы у него самые благородные. Не могу поверить, что «Либр пароль» — плохая газета, как говорит папа, который читает только «Тан». А на второй день в пансионе Жерара, когда папа и Робер оказались наедине в курительной, я подумала, что столкновения между ними не избежать. Дверь салона была настежь открыта, и я могла видеть, как они, сидя в креслах, читали каждый свою газету. Робер, пролистав свою, имел неосторожность протянуть ее папе, сказав при этом несколько слов, которых я не расслышала, но папа пришел в такую ярость, что опрокинул на свои светлые брюки чашку кофе, которая стояла на подлокотнике его кресла. Робер принялся многословно извиняться, но в действительности он был не виноват. И когда папа вытирал кофе носовым платком, Робер, заметивший, что я нахожусь в салоне, незаметно сделал в мою сторону быстрый, но очень красноречивый жест, в котором он так комично выразил свое сожаление, что я не могла удержаться от смеха и быстро отвернулась, так как могло показаться, что я смеялась над папой.

А на шестой день нашего пребывания у папы случился приступ подагры… Радоваться этому, конечно, ужасно!.. Разумеется, я сказала, что останусь в пансионе, чтобы составить компанию и почитать ему, но стояла прекрасная погода, и он настоял на том, чтобы я шла гулять. Тогда, воспользовавшись его отсутствием, я отправилась посмотреть Испанскую капеллу, потому что сам он примитивистов не любит. И конечно же, я встретила там Робера и не могла не заговорить с ним. Впрочем, и после того, как он выразил удивление по поводу того, что видит меня одну, и очень вежливо справился о состоянии здоровья отца, мы говорили только о живописи. Я была почти рада своему невежеству, ибо это давало ему возможность рассказывать мне обо всем. У него была с собой толстая книга, но ему не надо было ее открывать, так как он знал наизусть имена всех старых мастеров. Я не смогла сразу же разделить его восхищения фресками, которые мне тогда казались довольно бесформенными, но я чувствовала, что все, что он мне говорил, было справедливо, и моим глазам открывалось много новых качеств, которые я сама не смогла бы оценить. Затем я позволила ему затянуть себя в монастырь св. Марка, где мне показалось, что я впервые стала понимать живопись. Было настолько восхитительно отрешиться от всего, забыться вдвоем перед великой фреской Анджелико, что непроизвольно я взяла его за руку и заметила это только тогда, когда в маленькую часовню, где до этого мы были одни, вошли другие люди. Впрочем, Робер не говорил ничего такого, что папа не должен был слышать. Но вернувшись в пансион, я не осмелилась рассказать папе об этой встрече. Конечно, нехорошо было скрывать от него то, что произвело на меня глубокое впечатление, — даже я не могла больше ни о чем другом мечтать. Но когда некоторое время спустя я призналась аббату в том, что «солгала», промолчав, он постарался меня успокоить. Правда, одновременно я сообщила ему о своей помолвке. Аббат знает, что папа не одобряет ее, но он также знает, что именно убеждения Робера мешают ему ее одобрить, и именно из-за этих убеждений мама и сам аббат ее одобряют. Впрочем, папа настолько добр, что не смог долго сопротивляться, поскольку как он говорит, главное для него — это чтобы я была счастлива, а он не может сомневаться в том, что я сейчас счастлива.

Прежде чем писать о помолвке, я должна была бы рассказать о последних днях пребывания в Италии. Но мое перо летело вперед, к этому чудесному слову, перед которым бледнеют все другие мои воспоминания. Уезжая из Флоренции, Робер спросил у папы разрешения нанести нам визит в Париже. Я так боялась, что папа ему откажет. Но оказалось, что Робер очень хорошо знает наших родственников де Берров, которые пригласили нас вместе с ним на ужен, и это во многом упростило дело. На следующий день Робер нанес визит вежливости маме, а несколько дней спустя он пришел просить у нее моей руки. (Каким глупым мне кажется это выражение!) Вначале мама была слегка удивлена, а я удивилась намного больше, когда она мне об этом сообщила, так как Робер со мной по-настоящему еще не объяснился. Он очень смеялся, когда я ему в этом призналась, и «объяснился», сказав, что он об этом не подумал, но готов сделать «объяснение», если я все еще не догадалась, что он меня любит. Затем он заключил меня в объятия, и я почувствовала, что мне тоже ничего не надо говорить и он сам поймет, что я полностью отдаюсь ему.

Только что принесли телеграмму. Я позволила маме открыть ее, хотя она была адресована мне.

«Мать Робера умерла», — сказала мама и протянула мне телеграмму, в которой я увидела только то, что он возвращается в среду.

13 октября

Письмо от Робера! Но пишет он маме. И я думаю, что ей приятно это проявление почтительности. Я понимаю, что мама желает сохранить это письмо, — настолько оно прекрасно, а поскольку я хочу иметь возможность читать его снова и снова, я его переписываю:

Сударыня,

Эвелина простит мне, если сегодня я пишу Вам, а не ей. Я не хотел бы своим горем омрачать ее радость, и я обращаюсь к Вам, чтобы излить свою боль. Со вчерашнего дня прекрасным словом «мама» я могу назвать только Вас. И Вы, наверное, позволите мне обратить отныне на Вас те чувства уважения и нежности, которые я испытывал к той, которую только что потерял.

Да, та, что дала мне жизнь, вчера умерла, могу даже сказать, у меня на руках. Она потеряла сознание лишь за несколько часов до конца. Утром, когда она приняла последнее причастие из рук приглашенного мною священника, она была еще в сознании. Она со спокойствием ожидала смерти и, казалось, страдала только от моей печали. Ее последней радостью, сказала она мне, было известие о моей помолвке и мысль о том, что она не оставляет меня одиноким на этой земле. Прошу Вас сказать об этом Эвелине, а я вечно буду сожалеть о том, что мама не успела с ней познакомиться.

Мама, примите заверения в моем уже сыновнем, неизменно глубоком почтении.

Робер Д.

Мой бедный друг,

Мне хотелось бы разделить твою печаль. Я тщетно пыталась вызвать в себе чувство грусти. Мое сердце переполнено радостью, и все, что я переживаю с тобой, даже горе, является для меня счастьем.

15 октября

Я вновь увидела его. Как достойно и прекрасно он переживает свое несчастье! Я начинаю лучше понимать его. Думаю, что он ненавидит банальные слова, ибо о своей беде он говорит с такой же сдержанностью, с какой он объяснялся мне в любви. Боясь внешне проявить свои переживания, он даже избегает всего того, что могло бы его растрогать. Между собой мы с ним говорили только о повседневных делах, а с мамой он говорил лишь о вступлении в наследство и о продаже доставшегося Роберу дома. Мне очень трудно думать о таких вещах, и я попросила маму заняться всем этим вместе с Робером. Я поняла, что мы будем богаты, и почти сожалею об этом: мне хотелось бы оставить состояние тем, кто нуждается в деньгах для счастья. Но в нашем случае они нужны не для счастья. Робер мне говорит, что ему лично много денег не надо и что он рассматривает их лишь как средство для торжества его идей. Он долго беседовал с аббатом Бределем, который тоже говорит ему, что он не имеет права отказываться от состояния, хотя вместе с наследством на нас ложится ответственность за его использование в благих целях.

Бедный папа! Все это происходит без его участия. Каждый раз, когда он видит аббата Бределя, то, едва успев поздороваться, говорит:

— Очень сожалею!.. Но просто вынужден идти…

Я всегда боюсь, что аббат обидится, но он такой добрый и там мирно настроен, что делает вид, что принимает всерьез эту жалкую отговорку.

— Г-н Делаборд всегда занят, — говорит он маме, которая, становясь в два раза любезнее, всячески старается сгладить невежливость отца. А мне кажется, что, проявив немного доброй воли, папа мог бы прекрасно подружиться с аббатом! Потому что он тоже очень добрый.

— Доченька, священники и я поклоняемся разным богам, — отвечает он мне, когда я пытаюсь его убедить. — Не настаивай. Ты меня обидишь. Это вещи, которые, повзрослев, ты, возможно, поймешь, если только не будешь очень похожа на свою маму.

Тогда я вынуждена сказать ему, что надеюсь, что никогда не пойму «этих вещей», но что я не могу одобрять идеи, которые разделяют моих родителей, которых я одинаково люблю. И именно эти идеи мешают папе благословить мою помолвку.

— Доченька, — ответил он мне, — я не имею права препятствовать твоему браку и не хочу прибегать к родительской власти. Но не проси меня благословлять решение, которое мне неприятно. Все, что я могу сделать, так это пожелать тебе не сразу в нем раскаяться.

19 октября

Сегодня утром я спросила папу, в чем он может упрекнуть Робера. Сначала, поджав губы, он долго молча смотрел на меня, а затем произнес:

— Доченька, я ни в чем его не упрекаю, он просто мне не нравится. Если я тебе скажу почему, ты будешь возражать, потому что ты его любишь, а когда любишь человека, видишь его не таким, каков он есть.

— Но именно потому, что Робер такой, какой есть, я его и люблю! — воскликнула я.

— Робер подпевает аббату, твоей матери, тебе и, боясь, самому себе тоже, что еще серьезнее!

— Ты хочешь сказать, что он не верит в то, что говорит!

— Нет, нет, я верю, что он в это верит. Просто я сам в это не верю.

— Но ты, папа, не веришь ни во что!

— Что же ты хочешь? Таких людей, как я, твоя мать называет скептиками.

И на этом мы замолкаем, ибо подобные разговоры лишь расстраивают нас обоих. Бедный папа! Надеюсь, что Робер сможет его убедить… Со временем. Он проявляет в отношениях с папой такое терпение, такую гибкость, такую находчивость… Он тщательно избегает всех спорных тем (впрочем, как и папа). Беседу с папой он называет танцем с яйцами, потому что надо уметь ловко делать пируэты среди деликатных вопросов, стараясь при этом их не задеть. Но как мне хочется, чтобы папа услышал Робера, когда он беседует со мной в его отсутствие. Я чувствую, что при папе он сдерживается, но, как только он расходится, он весь оживляется и иногда говорит такие прекрасные вещи, что мне хотелось бы их тут же записывать. И при этом он может быть таким остроумным, таким смешным. Как на днях сказала Ивонна де Берр, «его можно слушать бесконечно». Это было в прошлый четверг, мы с Робером обедали у наших родственников. Морис де Берр и папа ушли сразу же после обеда, а Робер нам долго рассказывал о Перпиньяне, о тщеславии жителей провинциального города, которое он так удачно подметил, об обстановке, в которой он жил и в которую ни за что не хотел бы вернуться, даже если бы в награду ему предложили королевство. Слушая его рассказы обо всех этих своеобразных людях, составлявших круг общения его родителей, я сожалею, что не смогла с ними познакомиться, но понимаю, что на человека изысканного, такого, как Робер, подобное общество действует удушающе. Стремясь вырваться из этой атмосферы, вначале он хотел постричься в монахи, так как он с детства очень набожен, но затем понял, что мог бы принести больше пользы в мирской жизни. Аббат Бредель одобряет его, и я согласна с ним, когда он, цитируя Евангелие, говорит, что «зажегши свечу, не ставят ее под сосуд». Когда слушаешь Робера, возникает непреодолимое желание сделать так, чтобы его слышало как можно больше людей. Здесь я не могу быть ревнивой, и желание наслаждаться в одиночку этим кладезем мудрости мне кажется святотатственным. Цель моей жизни должна заключаться в том, чтобы всеми силами помогать ему проявить себя.

На будущей неделе мы должны нанести несколько визитов. Я буду рада представить его нашим друзьям.

26 октября

В последние дни я веду такую бурную жизнь… Я надеялась, что смогу каждый день находить немного времени для дневника. Но мне не хватает не только времени. Даже в те моменты, когда я оказываюсь одна, я не могу больше спокойно собраться с мыслями. Я оказалась в водовороте: визиты, магазины, ужины, спектакли. К счастью, несмотря на траур, Робер не боится меня повсюду сопровождать, поскольку, как он говорит, для искренних чувств приличия не существуют. Впрочем, я думаю, что счастье, которое он испытывает от того, что его любят, перевешивает его печаль. Он сопровождает меня по магазинам и заказывает для меня массу вещей, которые, как он пытается меня убедить, нам очень пригодятся. Это его чрезвычайно забавляет, и он так откровенно радуется возможности баловать меня, что я не особенно настойчиво пытаюсь его остановить. Мы вместе выбрали чудесное кольцо, которое, я должна признаться, мне безумно нравится, и я не устаю им любоваться. Но когда он решил подарить мне еще и браслет, я наотрез отказалась, хотя, пытаясь меня убедить принять подарок, он мне говорил, что покупку драгоценностей следует рассматривать не как трату денег, а как «капиталовложение» (именно это слово он употребил). Затем он мне объяснил, что драгоценные камни и металлы «должны подняться в цене». Я отказывалась, говоря, что мне все это безразлично, и из-за этого мы немного поспорили. Конечно, с моей стороны было не совсем любезно говорить ему, что кольцо мне все равно понравилось бы, даже если бы я не знала, что оно очень дорогое. В ответ он воскликнул:

— Это все равно что признаться в том, что ты предпочитаешь подделку.

Потом, как всегда — именно это является в нем самым интересным, — он развил эту тему и рассмотрел ее с «общей точки зрения», единственной, которая для него важна.

— Сейчас так хорошо имитируют жемчуг, что отличить подделку от настоящего практически невозможно, — объяснил он мне, — но настоящий жемчуг стоит целое состояние, а подделка лишь имеет видимость ценности.

Обладая прекрасным вкусом, он хочет присутствовать на примерке моих платьев и с удовольствием спорит с портнихами. Выбирать мне шляпы мы отправились вместе. Мне трудно привыкнуть к новым формам. Робер считает, что они мне очень идут, но, когда я вижу себя в зеркале, я себя не узнаю. Думаю, что это дело привычки и что, как он говорит, вскоре я не узнаю своего девичьего лица. Вообще я нахожу, что он выбирает слишком красивые вещи, но понимаю, что он хочет, чтобы я была украшением ему, и что уже сейчас я не имею права на скромность, Но аббат знает, что в глубине души я остаюсь скромной и что главное — именно это. Каждый день я заново удивляюсь своему счастью и не перестаю считать себя недостойной его. Иногда я боюсь, что Робер преувеличивает мои достоинства, но, может быть, любовь даст мне возможность подняться до его уровня. Всем сердцем хочу этого и прилагаю для этого все свои силы. А он мне в этом так терпеливо помогает!

30 октября

Робер поразителен, он поддерживает отношения с массой знаменитостей и знаком со многими людьми из всех слоев общества. Это позволяет ему оказывать услуги тем, кто к нему обращается. Он говорит, что великая мудрость жизни заключается в том, чтобы никогда не просить ничего, если не уверен, что твою просьбу выполнят. Но, поскольку те, кто ему обязан, ни в чем ему не отказывают, а он не просит ничего лишнего, он легко получает все, что хочет. Он вхож повсюду, и, куда бы я с ним ни пришла, к нему сразу же тянутся руки. Я просила его представить мне только его настоящих друзей; но, даже недостаточно хорошо зная его, трудно не стать его другом, а так как он в курсе всех событий, он способен говорить с кем угодно и о чем угодно, как о своем любимом деле. По правде говоря, не думаю, что у него есть близкие друзья. Однажды я его спросила об этом. Не дав прямого ответа, он сказал, нежно обняв меня: «Дружба — это преддверие любви».

И действительно, сегодня мне кажется, что то чувство большой дружбы, которое еще вчера я испытывала к Розите и Ивонне, оказалось временным и что моим первым настоящим другом стал Робер.

Он хочет сделать папе сюрприз, добиваясь для него ордена. Очень хорошо зная начальника канцелярии министра просвещения, он утверждает, что ему это будет очень легко сделать. Папа, конечно, не откажется, и я думаю, что в глубине души это доставить ему огромное удовольствие. Я нахожу прекрасным, что Робер думает о папе и не просит ордена для себя. Но он этому не придает значения, так как знает, что получит его, как только захочет. Слушая его беседы с замечательными людьми, с которыми он меня знакомит, я сознаю собственное невежество и настолько боюсь, что ему будет за меня стыдно, что едва осмеливаюсь участвовать в беседе. Я попросила его составить мне список книг, которые мне следует прочитать, как только у меня будет немного времени… но когда это будет? Мы решили пожениться в конце января. Мне кажется, что это еще ужасно нескоро, однако дни летят с пугающей быстротой. Сразу же после свадьбы мы отправимся в Тунис. Это будет не просто развлекательная поездка. Роберу там принадлежит часть капитала в одном сельскохозяйственном предприятии, деятельность которого он хочет проконтролировать. Он говорит, что нет большего удовольствия, чем то, которое можем принести выгоду. Его ум никогда не бездействует. Он постоянно занимается самообразованием и умеет все повернуть в свою ползу.

Главное, что нас волнует, — это жилье. Мы осмотрели огромное количество квартир, но против каждой из них у мамы, Робера или меня были какие-то возражения. Думаю, мы договоримся с одним архитектором, которого очень хорошо знает Робер. Он заканчивает строительство жилого дома, удачно расположенного в квартале Ла-Мюет с видом на Большой парк. Нам будет принадлежать последний этаж, что позволит оборудовать его по нашему усмотрению. Часами мы вместе обсуждаем наши планы — и нет ничего интереснее этого. При жизни матери Робер не был очень богат и довольствовался небольшой квартирой на первом этаже дома на улице Антен, где ему становилось все теснее. Он вынужден был питаться в ресторанах, что отнимало у него массу времени и плохо влияло на его желудок.

Мне хотелось посмотреть, как он живет, но он, как мне показалось, стеснялся своей квартиры. Однако я была удивлена тем, что там не было беспорядка. Все документы были разложены или подшиты по папкам; он составил великолепную картотеку, благодаря которой он сразу же получал все необходимые ему сведения о любом человеке. Именно поэтому он мог так легко оказывать все услуги. По его мнению, люди вообще плохо организованы, а механизм общества, как он говорит, плохо отлажен. Он любит цитировать строки Лафонтена: «Меньше всего не хватает знаний» — и считает, что важно уметь пользоваться тем, что имеешь. Думаю, что в большей степени это относится к людям, таким же талантливым, как и он: но, когда я говорю ему, что мои знания не много стоят, он не соглашается и говорит, что я умнее большинства женщин, организующих салоны и блистающих в свете. Он говорит это, как мне кажется, искренне, и я просто боясь, что он питает большие иллюзии относительно своей будущей супруги. Лишь бы он их подольше сохранил. Во всяком случае, как только у меня появится время, я постараюсь расширить свой кругозор, чтобы с каждым днем становиться все более достойной его.

Меня волновало, удается ли ему уделять время ведению своего дневника, как мы об этом договорились, и я попросила показать его мне. Нет, не читать, мне просто хотелось на него посмотреть. По правде говоря, я боялась, что он будет тянуть с дневником, но он меня успокоил. Ящик, куда он его положил, по-прежнему надежно заперт на ключ. Он показал мне ящик, но отказался достать дневник даже после того, как я обещала в него не заглядывать.

3 ноября

Вчера мы пригласили на ужин художника Бургвайлсдорфа. Несмотря на ужасную фамилию — даже не знаю, правильно ли я ее написала, — он не немец и не еврей, а достойный уважения простой бедный молодой человек, которому Робер много помогал и который заполонил маленькую квартиру на первом этаже на улице Антен кучей непродаваемых картин. Робер покупает их у него из милосердия, чтобы оказать ему помощь, не раня его гордости. Я сказала Роберу, что он поступает неосторожно, поощряя таким образом неудачника, которому стоило бы порекомендовать заняться чем угодно, только не живописью. Но, видимо, бедняга ни на что другое не способен, а кроме того, он убежден в своей одаренности. Впрочем, Робер упрямо заявляет, что тот обладает «определенными способностями», и мы из-за этого немного поспорили, так как достаточно лишь взглянуть на мазню Бургвайлсдорфа, чтобы понять, что никакой он не художник и что он даже не имеет ни малейшего представления о том, что такое живопись. Но Робер тут же называет имена многих известных художников, которых раньше называли «мазилами». И поскольку он уже начал злиться оттого, что я действительно не находила ничего хорошего в том, что он мне показывал, он безапелляционно заявил:

— Кстати, тебя должно было бы убедить уже одно то, что я к нему так не привязался бы, если бы он был таким никчемным.

(Тем не менее Робер не осмеливается вывешивать весь этот ужас. Он складывает все эти картины в большом шкафу, где я их и обнаружила, поскольку у него в доме мне позволено рыться повсюду.) Робер сказал это с таким высокомерием (впервые он со мной так разговаривал), что у меня слезы выступили на глазах. Он это заметил и сразу же стал очень нежным, поцеловал меня и сказал:

— Послушай, хочешь, я тебя с ним познакомлю? Ты сама решишь, так ли он глуп, как ты думаешь.

Я согласилась — и вот так мы его пригласили.

Ну что же, здесь я приношу свои извинения Роберу: Бургвайлсдорфа я нашла почти очаровательным. Я говорю «почти», ибо, как бы там ни было, что-то в нем меня шокирует, а именно недостаток признательности, или, говоря прямо, его неблагодарность по отношению к Роберу. Бургвайлсдорф, по-видимому начисто забыв, чем он ему обязан, даже не оказывает ему почтения. Я хорошо знаю, что не следует делать выводы из того, что он говорит, и что теплота его тона уравновешивает грубость его слов, но я не раз слышала, как он, перебивая Робера, восклицал: «Старик, но то, что ты говоришь, — полная чушь!» И это в ответ на очень разумное замечание, которое он даже и не расслышал толком. С другой стороны, все, что говорил папа, он одобрял с такой вежливой и радостной неуверенностью, что это даже сбивало с толку, но папа в конечном был восхищен. Я ожидала увидеть перед собой типичного представителя богемы, но он оказался хорошо одетым, даже довольно элегантным молодым человеком, с хорошими манерами. Он, бесспорно, умен. Он восхитительно рассказывает массу очень забавных историй, и беседовать с ним было бы очень приятно, если бы он не так увлекался парадоксами. Вы никогда не можете быть уверены в том, что он не смеется над вами, когда, например, говорит, что Рафаэль и Пуссен — его любимые художники, хотя его собственные произведения никак не позволяют предположить это. А в общем, это был прекрасный вечер, и думаю, что я с удовольствием еще встречусь с этим человеком. Но заказывать ему мой портрет, как это внезапно сделал Робер… Ни сам художник, ни я этого не ожидали и поэтому не знали, что сказать. В результате все попали в очень неловкую ситуацию. Я думаю, что Робер мог бы сначала посоветоваться со мной. И я бы сказала, что до свадьбы у меня вряд ли найдется время для позирования и что придется отложить это «удовольствие» до нашего возвращения из свадебного путешествия. Именно так я и ответила Бургвайлсдорфу, когда тот, подгоняемый Робером, хотел уже назначить первый сеанс. Он утверждает, что ему понадобятся три или четыре сеанса, что он сделает эскизы и напишет портрет по памяти за время нашего отсутствия, а после возвращения ему останется сделать лишь последние штрихи. По правде говоря, вспоминая о его ужасных картинах, я отнюдь не стремилась к тому, чтобы быть им увековеченной. Тем не менее мы назначили день, когда мы сможем посетить его мастерскую.

7 ноября

Магазины, приемы, визиты. У меня совсем не остается времени на дневник. Нет больше времени на чтение, на размышления; нет больше времени почувствовать себя счастливой. А больше всего меня печалит то, что все это делает меня ужасной эгоисткой. Каждый день речь идет только о моем удовольствии, моих туалетах, моем удобстве и моих вкусах. Как будто я могу теперь иметь иные вкусы и думать о других удобствах, чем Робер! И мне нравится то, что даже для моего маленького салона он сам выбирает мебель. Он подарил мне великолепный маленький секретер, где я смогу хранить свои письма и дневник. Торговец согласился хранить его до тех пор, пока мы не устроимся. Я не дождусь того дня, когда у нас будет свой дом и я смогу немного прийти в себя. Все эти бесконечные развлечения кажутся мне такими пустыми… Мне даже кажется, что я стала меньше думать о Робере, как и о самой себе, так как, хотя мы с ним практически не расстаемся, мы почти никогда не бываем с ним наедине; приходится постоянно всем улыбаться, отвечать на глупые вопросы, демонстрировать свою радость, играть какую-то комедию со счастливым концом. И это постоянное стремление все время выглядеть счастливой могло бы помешать мне ею быть, если бы я хоть на минуту принимала всерьез весь этот маскарад. Я удивляюсь убежденному проникновенному виду, который могут принять самые равнодушные люди, уверяя других в своем сочувствии; я вынуждена участвовать в этой игре, делая вид, что «безумно рада познакомиться» с людьми, абсолютно неинтересными или мне неприятными.

12 ноября

В последнее время я часто виделась с Ивонной. Беседуя с ней, я чувствую, как легко счастье становится эгоистичным. Меня вводит в заблуждение то, что о Робере я думаю больше, чем о себе. Но, думая о нем, я повинуюсь порывам моего сердца. Конечно, речь идет не о том, что я должна меньше его любить, а о том, чтобы не ограничивать им мою любовь. Я никого, кроме него, не замечаю, и только в четверг я обратила внимание, что Ивонна плохо выглядит. Мои глаза внезапно раскрылись, или скорее развеялось ослепляющее облако, которым я была окружена: мне показалось, что Ивонна настолько изменилась, что мне стало страшно. После настойчивых расспросов она в конце концов призналась в причине своей глубокой печали. Молодой человек, которого, как я знала, она любит и с которым она была уже почти помолвлена, ее обманывает (она только что об этом узнала) и живет с другой женщиной.

— Почему же ты не сказала об этом раньше? — спросила я.

— Я боялась омрачить твою радость.

И мне сразу же стало стыдно за эту радость, которая немедленно в моих глазах приобрела вид частной собственности с жестокой вывеской «Вход воспрещен». Нет, нет, я не хочу безжалостного счастья. Ивонна, страдающая от моей невнимательности, нуждается в поддержке. Она боится, что не сможет перестать любить человека, который больше не достоин ее любви, и ищет себе занятие, позволившее бы ей хоть как-то забыть о своем несчастье. Она хотела устроиться на работу в больницу, хотя бы временно, что, по моему мнению, является прекрасной идеей. Не говоря о причинах ее намерений (я ей дала обещание хранить тайну), постараюсь пробудить интерес к ним у Робера, который очень внимательно относится к Ивонне, Он очень хорошо знает главного врача больницы в Леннеке. Он может уверенно рекомендовать ему Ивонну, так как я не сомневаюсь в том, что, будучи такой самоотверженной, умной и умелой, она сможет быть очень полезной.

14 ноября

Насколько же Робер любезен! Едва я заговорила о желании Ивонны, как он тут же позвонил доктору Маршану и договорился с ним об ужине на следующий день. Он пригласил его в «Серебряную башню», славящуюся своей кухней.

— Нельзя переоценивать того, чего можно добиться за хорошим столом, — сказал он мне со смехом.

Он утверждает, что мое присутствие на этом ужине будет не лишним, и убедил папу разрешить мне сопровождать его. Я очень рада этому, так как все, что я делаю вместе с Робером, доставляет мне удовольствие, а кроме того, это свидетельствует о том, что папа начинает относиться к нашей свадьбе менее осуждающе. К тому же мне практически ни разу не приходилось ужинать в ресторане, а если, помимо всего прочего, это может помочь Ивонне… Робер говорит, что доктор Маршан грубоват, но очень любит хорошо поесть. Вот почему он намерен тщательно продумать меню.

Я часто боюсь вызвать неудовольствие Робера, применяя в разговоре некоторые выражения или обороты, которые, как он говорит, неправильны, но я к ним привыкла, постоянно слыша их в своем окружении. Наедине Робер меня останавливает п поправляет, но в обществе я часто молчу из боязни увидеть вдруг на его лице выражение легкого раздражения, которое, впрочем, только я одна в состоянии заметить, но оно тут же дает мне понять, что я сказала что-то не так. Однако мне надо будет решиться поддерживать беседу с доктором Маршаном, и я уже заранее немного дрожу. Я себя знаю. Если я буду слишком следить за собой, я рискую потерять непринужденность и естественность. Я умоляла Робера пореже смотреть на меня во время ужина. В его взгляде я читаю все, что он думает, и малейшая тень неодобрения, которую я замечу, приведет меня в замешательство. Например, ничто его так не раздражает, как употребление слова «сильно» с глаголом. Раньше, до того как он обратил мое внимание на это, я, не задумываясь, говорила: «Я сильно хочу есть» или «Я сильно боюсь».

— А почему ты не говоришь: «Я сильно устала» или «Я сильно желаю выйти»? — сказал он мне.

Сейчас мне кажется, что я понимаю те нюансы, над которыми никогда не задумывалась. И теперь, боясь ошибиться, я часто не осмеливаюсь употреблять слово «сильно». Не всегда есть время подумать, пойдет ли дальше существительное, прилагательное или глагол… впрочем, нахожу, что Робер заходит слишком далеко. Например, он не хочет, чтобы я говорила, что я его «сильно огорчила», а на мой вопрос почему он пустился в пространные объяснения, думаю, что он и сам немного запутался, так как, сказав мне: «Сейчас ты все поймешь», он внезапно отложил этот маленький урок. Однако мне хотелось бы наконец хорошо усвоить эти правила и научиться ими систематически пользоваться, поскольку Робер считает, что поддержание чистоты языка является в первую очередь женским делом, так как женщины в целом более консервативны, чем мужчины, и что, небрежно относясь к своей речи, они не выполняют одну из своих обязанностей.

16 ноября

— Мазет! — воскликнул папа, обычно пользующийся этим словом вместо распространенного ругательства, когда он узнал, что мы ужинали в «Серебряной башне». — Вы себе ни в чем не отказываете!

Он мне сказал, что сам он там никогда не был, но ему известно, что это ресторан ля настоящих гурманов. Мне пришлось в мельчайших деталях пересказать ему меню. Ужин был великолепен, вино, судя по улыбкам Робера и нашего приглашенного, когда они его дегустировали (я в этом не разбираюсь), было превосходным. Но что за ужасный человек сам доктор Маршан!

— Черт бы подобрал всех этих барышень-бездельниц! — бросил он при первых словах Робера об Ивонне.

Это было уже в конце ужина, когда Робер решил, что наш гость «созрел». Затем с брюзжащим видом, который лишь подчеркивал грубость его слов, продолжил:

— Впрочем, она не первая предлагает свою помощь. Я всегда холодно отклонял такие услуги. Я не говорю о сестрах милосердия, по-видимому, это просто не женщины. Но девушки из света… Да спасет нас от них Эскулап! Передайте от моего имени вашей подруге: пусть она просто-напросто выходит замуж. Заверяю вас, это лучшее, что может сделать женщина. И я с радостью говорю это в вашем присутствии, — добавил он, повернувшись ко мне, изображая улыбку, — поскольку я вижу, что вы придерживаетесь такого же мнения.

— Моя подруга имеет все основания не следовать моему примеру, — собравшись с мужеством, осмелилась я произнести, чувствуя, что будущее Ивонны поставлено на карту. Но все мое мужество пошло на попятную перед его насмешливой ухмылкой.

— Да? Не может быть… — сказал он, вопросительно подняв брови.

Я готова была возразить, что не каждой женщине дано счастье встретить такого человека, как Робер, но вместо этого упавшим голосом сказала, что не все браки бывают счастливыми, на что Маршан тут же возразил, что если брак не всегда бывает удачен, то, с другой стороны, холостяцкая жизнь плоха всегда…

— По крайней мере для женщины, — быстро добавил он с ухмылкой, прежде чем я успела спросить его, почему в таком случае он остался холостяком. Затем, видимо заметив, что он зашел слишком далеко, продолжил примирительным тоном:

— Так что же, между нами… действительно ваша подруга так хочет работать у меня?

— Я знаю, что она этого сильно хочет, — неосторожно сказала я и тут же почувствовала, как на мне остановился взгляд Робера. Я заметила свою ошибку и не осмелилась больше ничего добавить, что позволило доктору Маршану продолжить:

— А рукоделие? Для чего нужно рукоделие? Его и изобрели ради того, чтобы занять бездельников. Посоветуйте вашей подруге заняться вышивкой или акварелью, раз она отказывается рожать детей, как велит ей долг, а принудить ее к этому мы не можем.

Вероятно, я дала понять, насколько оскорбительными были эти слова для меня, ибо он быстро сменил тему разговора, категорически заявив:

— Впрочем, даже если бы я и захотел устроить вашу подругу, мне нечего ей предложить. У нас уже сейчас слишком много обслуживающего персонала, и я не могу платить зарплату людям, которые будут сидеть сложа руки.

Итак, Робер ошибся в своих расчета. Или, как он сам говорит: «Я влип!» По его лицу было видно, что все это ему неприятно. Меня это тронуло, потому что только из любви ко мне он проявил интерес к Ивонне и старался что-то сделать. Я не скрывала от него своего мнения о докторе Маршане. Возможно, как утверждает Робер, он большой ученый, но он грубиян, и я предпочитаю с ним больше не встречаться, несмотря на то что, провожая меня после ужина, Робер несколько раз повторил: «Это я ему так не оставлю!»

И если бы Ивонна ожидала вознаграждения за свои услуги! Но у нее есть средства к существованию, и ее предложение было совершенно бескорыстным. С каким сердцем я сообщу ей, что ее предложение отвергнуто, что ее самопожертвование никому не нужно…

Быть ненужной, знать об этом; чувствовать себя ненужной… Чувствовать, что обладаешь всем необходимым, чтобы оказывать людям помощь, поддержку, нести им радость, и не иметь возможности этого сделать!

— Мы в вас не нуждаемся.

Это ужасно! И мне от всего сердца жалко Ивонну. Я вновь благодарю Бога за то, что он избавил меня от таких неприятностей, а Робера — за то, что он выбрал меня. Но подумать только, что стольким женщинам, которым повезло меньше, чем мне, отказывают в праве на участие в жизни, что смысл их существования и применение их достоинств и способностей зависят от прихотей того или иного мужчины. Это меня возмущает. И здесь я обязуюсь, если у меня будет дочь, не обучать ее мелкому рукоделию, о котором с такой презрительной иронией говорил доктор Маршан, а дать ей серьезное образование, которое позволит ей обойтись без чьих-либо снисхождений, одолжений и милостей.

Я хорошо знаю, что все, что я здесь пишу, абсурд, но чувства, которые мне диктуют эти слова, не абсурдны. Я нахожу вполне естественным, что, выйдя замуж за Робера, я откажусь от своей независимости (я проявила независимость, решив выйти за него замуж вопреки воле моего папы), но каждая женщина должна по крайней мере иметь право выбирать ту форму рабства, которая ей больше подходит.

17 ноября

Робер занят сбором средств на создание газеты, в которой он будет осуществлять общее руководство. Газета начнет выходить только после нашего возвращения из Туниса, то есть весной будущего года, но желательно все подготовить до нашего отъезда, который состоится сразу после свадьбы, то есть… скоро. Забота Робера обо мне, слава Богу, не мешает его деятельности. Я любила бы его меньше, если бы была единственной целью в его жизни. Мой долг — помогать ему, а не отвлекать его от карьеры. Его интересы не должны замыкаться на мне.

19 ноября

Каждый день приносит мне новую радость. Каково было сегодня мое удивление, когда Робер показал мне только что полученное письмо от доктора Маршана. Забыв все, что он нам на днях говорил, или, возможно, устыдившись этого, он просит Ивонну прийти к нему в больницу, с тем чтобы выяснить вместе с ней, что, как он говорит, он сможет ей предложить или для нее сделать…

Я все еще не видела Ивонну, и поэтому мне не придется говорить ей о досадном впечатлении, которое у меня сложилось вначале. Я расскажу ей только о радостном конечном результате.

22 ноября

Сегодня утром я проявила большую слабость. Но как я могу в чем-то отказать Роберу? Я была в маленьком салоне и, не ожидая, что он придет так рано, достала дневник и приготовилась описать наш вчерашний выход в русский балет, когда внезапно появился Робер и попросил меня показать, что я пишу. Засмеявшись, я ответила, что он увидит мой дневник только после моей смерти, как мы это обещали друг другу. Он тоже со смехом сказал, что в таком случае он, наверное, никогда его не увидит, так как совершенно естественно, что я его переживу. Кроме того, он никогда не принимал эту договоренность всерьез и не требует того же от меня; что, с другой стороны, мы обещали ничего друг от друга не скрывать и в любом случае ему так хочется прочитать мой дневник, что, если его желание не будет немедленно удовлетворена, это омрачит его счастье… Короче говоря, он был так настойчив, упрям и нежен, что я уступила, попросив в свою очередь показать мне его дневник, на что он охотно согласился. И я вышла из комнаты, предоставив ему возможность спокойно читать мой дневник.

Но теперь очарование пропало. И именно этого я и боялась. Эти строки я пишу только для того, чтобы объяснить, почему они будут последними. Конечно, этот дневник я вела для него, но писать о нем, как раньше, я больше не смогу хотя бы из стыдливости. Если он хочет, он может читать и эти строки. Больше я не буду прятать от него дневник.

Нет, я не стала его меньше любить, но он узнает об этом не сразу. (Эта фраза, возможно, ничего не означает, но она сама собой вышла у меня из-под пера.)

23 ноября

Увы! Я должна еще написать этот постскриптум.

Робер меня очень огорчил. Это первая нанесенная им обида, и мне тяжело об этом здесь писать, так как я надеялась, что в этом дневнике будут храниться только свидетельства моей радости. Но я все-таки должна написать об этом здесь, и я хочу, чтобы он прочитал то, что я пишу, ибо, когда я ему об этом только что говорила, он не хотел принимать всерьез мои слова.

Я навестила его, думая, что он в свою очередь покажет мне свой дневник, как он мне обещал вчера, перед тем как я дала ему прочитать свой. И вот сейчас он мне признался, что его дневника не существует, что он не написал ни единой строчки и что он так долго давал мне все основания верить в то, что он его ведет, только для того, чтобы я продолжала вести свой. Со смехом он признался мне в этом и удивился, а затем рассердился, потому что я не рассмеялась и не восхитилась вместе с ним его хитростью. А поскольку я, наоборот, из-за этого расстроилась и стала его упрекать не в том, что он не вел этот дневник, ибо я понимаю, что у него на это нет ни времени, ни желания, а в том, что он делал вид, что ведет его, в том, что он меня одурачил, он в свою очередь обвинил меня в том, что у меня плохой характер, что я делаю из мухи слона. Он не желает понять, что расстроилась я именно из-за того, что то, что имеет огромное значение для меня, так мало значит для него и что он так легко относится к тому, чем я дорожу. Вскоре не он будет виноват в том, что не сдержал своего слова, а я. Однако я не испытываю ни малейшего удовольствия от своей правоты. Я бы предпочла, чтобы прав был он, но мне бы хотелось, чтобы он по крайней мере высказал хоть немного сожаления в связи с тем, что он меня так огорчил.

Сетуя таким образом, я сама себе кажусь неблагодарной и прошу у него за это прощения. Но на этом я решительно заканчиваю свой дневник, вести который нет больше смысла.