Онлайн чтение книги Заповедник для академиков
Глава 1. 22 октября 1932 года

День был такой дождливый и сумрачный, что Лидия не уловила момента, когда он, закончившись, стал мокрой октябрьской ночью, хотя на часах было всего около шести и люди возвращались со службы. На трамвайной остановке у Коровьего Вала народу было видимо-невидимо, все молчали, терпели дождь, а оттого почти не двигались – словно стая воронов на рисунке Бёклина. Лидочка пожалела, что не взяла зонтик, хотя отлично знала, почему не взяла, – зонтик был старый, одна из спиц торчала вверх, к тому же он был заштопан. Она не могла ехать в санаторий ЦЭКУБУ с таким зонтиком. А у шляпки поля были маленькие, капельки дождя свисали с полей, росли и срывались, норовя попасть на голую шею, – и, как ни кутайся, им это удавалось.

«Семерки» долго не было, а когда трамвай пришел, Лидии не удалось в него влезть, потому что она была с чемоданом и не протиснулась в дверь – чужие коленки, каблуки и локти оказались сильнее.

Трамвай ушел, сверкая теплыми желтыми окнами, люди внутри шевелились, оживали, а те немногие, кто остался за бортом, смотрели на уходящий трамвай с пустой ненавистью.

Следующий трамвай не шел так долго, что Лидочка совсем промокла и готова была вернуться в общежитие – обойдемся без ваших милостей. Академия наук! Но идти обратно было еще противнее, чем стоять. И Лидия решила, что, если она досчитает до тысячи и трамвая еще не будет, она уйдет. Когда она досчитала до тысячи шестисот, показались огни трамвая, и на этот раз Лидия влезла в вагон, как обезумевшая миллионерша, которая рвется добыть место в шлюпке тонущего «Титаника». Те, кто лез вместе с ней, ругались, конечно, но поддались ее напору. Лидия втиснулась в конец вагона, там меньше толкали, поставила чемодан на пол между ног и хотела отыскать петлю, чтобы держаться, но петли близко не было – все расхватали. Лидочка расстроилась, но тут высокий мужчина с маленькой изящной головой в зеленой тирольской шляпе и усиками а-ля немецкий фашист Адольф Гитлер подвинул ей свою петлю, а сам ухватился за стойку.

– Вам так будет удобнее, – сказал он.

В душном тепле набитого трамвая вода начинала испаряться и люди – пахнуть. Возникли запахи нечистого белья, пота, пудры, табака и сивухи. Но от мужчины в тирольской шляпе пахло приятно и иностранно. Хороший мужской одеколон. И плащ на нем иностранный. Наверное, дипломат. Или чекист. Нет, чекист не стал бы носить такие усы.

Высокий мужчина смотрел на Лиду спокойно и уверенно – так, наверное, положено смотреть на женщин на Западе, охваченном мировым кризисом.

Старый вагон трамвая жестоко раскачивало на рельсах, дребезжали стекла в рамах, кондуктор выкрикивал остановки, люди, отогревшись, пустились в разговоры, наверное, в лодках после гибели «Титаника» люди тоже начали разговаривать.

Женщина в большом сером платке говорила своему спутнику, жидкой бородкой и бледностью напоминавшему расстригу, о том, что Пелагея не пишет, что у них там голод страшный, а расстрига перехватил боковым зрением взгляд Лидии и зашипел, что все это обывательские слухи, которым нельзя верить. И женщина в сером платке быстро согласилась с ним, что это обывательские слухи, и вспомнила о свояке, который уехал на Магнитку, где хорошо платят, а высокий иностранец с усиками а-ля Гитлер заговорщицки улыбнулся Лидочке – не надо было ни подмигивать, ни поднимать брови, чтобы достичь понимания.

Лидочка подумала, что этот иностранец, наверное, тоже едет в Узкое, что было маловероятно, так как по Большой Калужской и улицам, что текут рядом с ней – Донской, Шаболовке, Малой Калужской, – стоит столько жилых домов и учреждений, что простая математика отрицает возможность такого совпадения.

С Октябрьской площади трамвай повернул на Большую Калужскую и побежал, то разгоняясь, то подползая к остановкам, мимо Голицынской больницы и деревянных домишек с огородами, фонари горели по улице редко и тускло, прохожих не было видно. На остановках людей выходило больше, чем входило, и вагон постепенно пустел. Та деревня, что, голодная и пугливая, но невероятно живучая, вторглась в Москву в последние годы, не могла и не смела селиться в центре, а осваивала полузастроенные просторные, отгороженные заборами домишки Сокольников, Марьиной Рощи, Калужского шоссе и иных московских углов…

Возле иностранца освободилось место, он уверенно взял Лидочку за мокрый плащовый локоток и посадил. Он смотрел по-хозяйски, как она садится, словно она была его старенькой, нуждающейся в заботе мамой, а потом сказал текучим приятным голосом:

– Приедете домой, обязательно ноги в горячую воду. Разогрейте – и в воду. А то завтра гарантирую вам жестокую простуду.

Лидочка хотела было ответить ему, что вряд ли сможет достать таз с водой в санатории ЦЭКУБУ, но такой подробный ответ мог означать желание знакомства с ее стороны, а хорошо воспитанные девушки так не поступают.

– Я не шучу, – сказал иностранец, его рука лежала у нее на плече.

Надо было ее оттуда убрать, но как? Двумя пальцами? Это слишком брезгливо. Смахнуть движением плеча – неуважительно к старшему. Впрочем, старшинство в таких случаях не играет роли. Через несколько минут они расстанутся навсегда.

Тут, к счастью, освободилось еще одно место, и Лидочка сразу сказала:

– Садитесь, вон место.

Иностранец послушно сел напротив Лидочки, и плечу стало легко.

Но теперь они были вроде бы знакомы. И можно было продолжать беседу.

– Вы учитесь? – спросил иностранец. Ему приходилось тянуться к ней, чтобы она могла его расслышать. Опустевший трамвай безбожно дребезжал и гремел.

– Я работаю! – крикнула в ответ Лидочка.

Она посмотрела в запотевшее окно, протерла его ладошкой. За окном было темно и неизвестно.

Женщина в сером платке и расстрига сошли. Они остановились под фонарем на остановке и смотрели на Лидочку, словно прощались. А может, ждали, когда трамвай уйдет, не хотели показывать, в какую сторону направятся. Трамвай поехал дальше.

Иностранец что-то говорил, но Лидочка не слышала.

Трамвай дернулся, разворачиваясь, покатился по кругу – за окном в лужах были видны перевернутые фонари.

Иностранец поднялся и сказал:

– Приехали! Если вы, конечно, не хотите прокатиться обратно до Октябрьской площади.

– Это Калужская застава?

– Вот именно, – сказал иностранец.

Он был быстр и ловок. Он соскочил на землю и протянул Лидочке руку, помогая сойти. Лидочка приняла любезность и, как ей показалось, еще более себя закабалила.

– До свидания, – сказала она решительно.

– Рад был с вами познакомиться, – сказал иностранец.

Лидочка оглянулась, стараясь понять, куда ей идти. Было сказано: на Калужской заставе в половине седьмого за отдыхающими будет автобус. Вы его увидите.

Ничего Лидочка не видела – площадь была обширна, и непонятно, где она заканчивалась, потому что совсем близко она была перерезана пропастью, откуда шел дьявольский дым и вылетали красные искры. Очевидно, что эту демонстрацию ада производил паровоз, который тащил по глубокой выемке состав с грузом. Дождь, блеск воды в лужах, еще не облетевшие толком деревья, палисадники перед крепкими домиками, убегающими в два ряда к Москве. И ни одного автобуса, ни одного мотора. Сразу стало так одиноко, что захотелось нырнуть в трамвай, который как раз в этот момент зазвенел, перекликаясь с паровозом, сыпанул искрами из-под дуги и полетел, легкий, по кругу, чтобы вернуться в город. Внутри была видна лишь согбенная фигура кондуктора, который сидел на своем месте и пересчитывал деньги из сумки. Надо было его спросить, куда идти, но теперь поздно.

Дождь сыпал еще сильнее, и, главное, он был куда более холодным, чем полчаса назад. И почему она не взяла зонтик!

– Я вижу, что вы в некоторой растерянности, – сказал иностранец, о котором Лидочка забыла. – Может, вас проводить?

– Куда? – удивилась Лидочка.

– Это вам лучше знать. – Иностранец показал очень ровные белые зубы, наверное, искусственные. – Но если вы ищете автобус из Санузии, то пошли вместе.

– Мне не в Санузию, – сказала Лидочка разочарованно. – Мне в санаторий ЦЭКУБУ «Узкое».

– Совершенно верно, – сказал иностранец. – Санузия – это прозвище нашей с вами обители, придуманное его веселыми обитателями. Это название вольной и славной республики ученых.

Он уверенно взял у нее из рук чемоданчик и пошел вперед, вроде бы не торопясь, но достаточно быстро, и Лидочке пришлось за ним спешить.

Они пошли прямиком через площадь. Подошвы Лидочкиных ботиков скользили по неровным, неухоженным, кое-где ушедшим в глубокие лужи булыжникам. Будь Лидочка одна, пошла бы вокруг площади по дорожке вдоль палисадников, но иностранец не думал об удобствах дамы, а дама не стала жаловаться. На иностранце, кстати, были рыжие шнурованные сапоги под самое колено на ребристой каучуковой подошве и клетчатые брюки гольф, такие мягкие на вид, что хотелось пощупать пальцами.

В центре площади на широком мосту через ущелье железной дороги фонарей вообще не было, и Лидочка старалась ощупывать носком ботика дорогу впереди, чтобы не грохнуться. Иностранец вышагивал не оборачиваясь, и Лидочка поняла, что и он боится поскользнуться.

Впереди тянулись цепочкой тусклые фонари. Под одним из них стояла кучка людей. Люди эти сначала были маленькими, недостижимыми, а потом выросли до нормального размера. Почти все они стояли под зонтами и не страдали от дождя.

Из-за зонтов их лиц не было видно, зато свет фонаря отражался от зонтов, и все это напоминало провинциальный театр, ночную сцену на площади Вероны или Модены…

– Товарищи, – сказал громко иностранец, не доходя нескольких шагов до людей с зонтиками, – не вы ли несчастные, ожидающие попутного транспорта в государство Санузия?

Зонтики зашевелились, закачались, словно их владельцы только сейчас заметили иностранца и Лидочку, а может быть, только теперь приняли их за людей, достойных приветствия.

– Матя! – завопил вдруг один из зонтов утробным басом. – Матя Шавло! Ты приехал?

Зонтик побежал навстречу иностранцу, затем качнулся, показал, что под ним скрывался толстый человек в широкополой шляпе, как у Горького в Сорренто. Человек раскачивал зонтом и тянул руку к иностранцу.

– Рад видеть тебя, Максимушка, – пропел иностранец, – жалею, что не могу раскрыть навстречу тебе объятия, потому что страшно промок.

– Небось по Риму только в авто «Альфа-Ромео», – сказал толстяк и хрипло засмеялся, обращаясь к оставшимся сзади слушателям, словно хотел, чтобы все разделили его радость.

Лидочка стояла близко от толстяка, ей хотелось нырнуть под зонт, который все равно болтался без дела.

– На время или насовсем? – спросил Максим.

– Такие вопросы решаются там. – Иностранец по имени Матя ткнул пальцем в черное небо.

– Понимаю, – сказал Максим, – мне не надо уточнять.

Лидочка услышала обращенный к ней женский голос:

– Барышня, идите ко мне, у меня зонтик большой.

Большой черный зонт качнулся назад, показывая Лидочке, куда спрятаться.

Не говоря ни слова, Лидочка нагнула голову и нырнула под зонт, словно вбежала в сухой амбар, и только потом, наслаждаясь счастливой переменой в судьбе, сказала:

– Спасибо.

Женщина, которая спасла Лидочку, была молода, обладала надтреснутым и интеллигентным голосом, какие раньше культивировались в шикарных детских, а теперь порой возникают даже в коммунальных квартирах. На спасительнице была шляпа с короткой вуалеткой. В темноте были видны только белки глаз и зубы – женщина улыбнулась и дотронулась рукой в перчатке до Лидочкиного плеча, привлекая его поближе.

– Я вас промочу, – сказала Лидочка.

– Не думайте об этом, – сказала женщина, – у меня непромокаемый макинтош. Когда-то мой муж Крафт привез его из Лондона.

Сказано это было не для того, чтобы похвастаться визитом мужа в Лондон – да и кто будет в тридцать втором году хвастаться такой опасной привилегией? – это было деловое объяснение достоинств макинтоша.

Из-под зонта было плохо видно вокруг, но зато слышно, как иностранец Матя и его друг Максим включили в свой бодрый разговор других людей, которые были в большинстве между собой знакомы.

Загромыхал поезд, пробираясь ущельем, будто там был иной мир, горячий, таинственный и очень шумный.

– Меня зовут Мартой, – сказала женщина, – Марта Ильинична Крафт.

– Очень приятно. Лида. Лида Иваницкая.

– У вас ноги не промокли?

– Нет, у меня ботики совсем новые.

– Сейчас делают такие плохие ботики, что иногда лучше ходить вообще без них, босиком…

Вдали возникли два белых огня, как глаза чудовища, которое надвигалось на них.

– Автобус идет! – крикнул кто-то.

– Чепуха, – отозвался другой голос, – это же от Москвы едут.

Огни тем не менее приблизились, и, расплескав близкую лужу, возле группы людей остановился длинный черный автомобиль. Шофер раскрыл дверцу, оттуда стали вылезать невнятные фигуры. Они сразу раскрывали зонтики – кто-то кого-то окликнул, Марта Ильинична сказала:

– Это из университета. Как же я не догадалась, что ректор выделит авто для Александрийского!

Лидочке положено было разделить чувства Марты Ильиничны, но она не знала, хорошо или плохо то, что ректор выделил авто для Александрийского. Ей стало холодно – раньше было какое-то движение, а теперь – пустое ожидание. К тому же Лидочка опаздывала со службы и поесть не успела.

Последним из авто вылезло нечто худое и согбенное – из-под шляпы торчал длинный нос, нависший над тонкогубым лягушечьим ртом, изогнутым в ухмылке. Толстый Максим наклонил свой зонтик к этому человеку, чтобы прикрыть от дождя, но согбенная фигура принялась вяло отмахиваться, а потом открыла свой зонт.

– Но это же безобразие! – сказал Максим. – Почему нельзя довезти вас на моторе до Санузии? Вы мне ответьте почему?

– Не доедешь, – сказал шофер, обходя авто спереди, чтобы забраться на свое место, – туда от Калужского шоссе никакой дороги нет.

– Это неправда! – сказал вдруг иностранец. – Зачем лгать? Я летом приезжал на моторе, мы отлично доехали.

– Тогда дождей не было, – сказал шофер и хлопнул дверцей.

– При чем тут дожди?! – Все ополчились на шофера, и это было нелепо, только Марта Ильинична сказала Лиде с усмешкой:

– Как у нас любят разоблачить стрелочника!

– При чем тут дожди?! – повторил грозно Максим, направив острие зонта на шофера. – Трубецкие ездили, не жаловались.

– А при царе дороги чинили, – сказал шофер, повернул ключ, и мотор послушно заревел.

Сделав широкий крут по площади, автомобиль умчался, разбрызгивая лужи. Его задние красные огоньки долго были видны, потом смешались с огоньками трамвая, который как раз разворачивался за оврагом.

– Не исключено, что он прав, – сказала согбенная фигура, у которой оказался красивый низкий голос. – Трубецкие платили, за дорогами было кому следить.

– Не вообще, Пал Андреевич, – сказал Максим, – а только за теми, что принадлежали лично им, и ремонтировали не они сами, а крепостные или зависимые бесправные люди.

– Максим, – загудел иностранец, – ну что ты несешь! Мы же не в кружке по ликвидации нашей политической неграмотности.

– Есть элементарные вещи, которые приходится напоминать, – сказал Максим.

Александрийский опирался на трость, но не потому, что почитал это красивым, а тяжело, словно поддерживал себя.

– А что с ним? – спросила Лидочка.

Марта Ильинична сразу поняла:

– У него больное сердце. Врачи говорят, что аневризма. Каждый шаг достается ему с трудом… и он еще читает лекции. Это самоубийство, правда?

– Не знаю, – сказала Лидочка. Раздражение к согбенной фигуре уже пропало. Может, потому, что Лидочке понравился голос.

Разговоры затихли – все уже замерзли и утомились от дождя и ветра. К счастью, вскоре приехал и автобус из Узкого. Он являл собой довольно жалкое зрелище – даже неопытному взору было очевидно, что он переделан из грузовика, над кузовом которого сделали ящик с затянутыми целлулоидом окошками, а внутри поперек кузова были положены широкие доски. Александрийского посадили в кабину, в которой приехала медицинская сестра из санатория. Она хотела устроить перекличку под дождем, но все взбунтовались. Александрийский спорил и намеревался лезть в кузов. Тогда иностранец, который оказался также знаком с Александрийским, сказал ему, перекатывая голосом слова, как бильярдные шары:

– А ты, голубчик Паша, намерен доставить себя в лице хладного трупа? Разве это по-товарищески?

Лидочка с Мартой влезли в автобус последними, они уселись на задней доске, глядя наружу, – сзади автобус был открыт. Лидочка шепотом спросила у Марты, кто такой Максим. Марта сказала:

– Современное ничтожество при большевиках. Администратор варьете.

Она фыркнула совсем по-кошачьи.

Автобус дернулся и поскакал по неровному, узкому, сжатому палисадниками и огородами Калужскому шоссе. Лидочке приходилось держаться за деревянную скамейку, а то и цепляться за Марту, чтобы не выбросило наружу. Но все равно было весело, потому что это было беззаботное путешествие, в конце которого должен стоять сказочный замок.

Медицинская сестра начала перекличку. Перекличка проходила в полной темноте, и, когда на фамилию отзывался голос, Лидочка пыталась представить себе, каков же обладатель голоса. Максима, который оказался Максимом Исаевичем Крейном, она уже знала, а иностранец откликнулся на Матвея Ипполитовича Шавло. Он поправил медсестру, которая назвала его было Илларионовичем. Но в том не было ничего удивительного, потому что она вела перекличку, подсвечивая себе ручным электрическим фонариком. Автобус подпрыгивал, луч фонарика метался по кузову…

Лидочке казалось, что путешествие тянется бесконечно, и странно было, как терпеливы ее спутники, все без исключения старше ее. Вокруг происходили оживленные беседы, двое молодых мужчин справа от Лидочки даже заспорили о каких-то неведомых ей мушках-дрозофилах, которые дали чрезвычайно интересные мутации, а за спиной Лидочки высокий мужской тенор уныло доказывал, что если бы они ехали зимой, то за ними прислали бы сани, а на санях под меховой полостью ехать в Узкое одно удовольствие, но вот не повезло – не получилось с путевкой ни летом, ни зимой, а сейчас самое плохое время, на что капризный женский голос ответил, что летом путевку бы и не дали – летом там тещи и внучки знаешь кого!

– Вы в первый раз к нам едете? – спросила Марта Ильинична.

– В первый раз.

– Вам очень понравится, вам обязательно должно понравиться. В наши дни, когда всюду потеряны критерии порядочности и класса, Узкое – единственное место, которое поддерживает марку.

– Мне говорили, – согласилась Лидочка.

– К нам сюда приезжают именитые гости, – сказала Марта Ильинична. – Рабиндранат Тагор был. А в прошлом году приезжал Бернард Шоу. Его Литвинов привез в Узкое. А куда еще? Не в Петровское же к партийцам! По крайней мере в Узком всегда есть люди, которые могут вразумительно ответить на вопрос, заданный по-английски.

Высокий голос позади произнес:

– Конечно, его летом привозили. Сейчас бы он завяз по дороге.

– Неужели вы думаете, что Бернард Шоу специально подгадывал свой приезд под состояние наших дорог? – фыркнула Марта Ильинична.

– А я смотрела «Пигмалион», – сказал капризный женский голос, – Бабанова была бесподобна.

От тряски Лида устала и как бы оглохла, но и задремать невозможно, хоть и клонит ко сну, – только прикроешь глаза, как тебя подбрасывает к фанерному потолку.

– Придет время, и клянусь вам, оно будет близко, – я читал, – донесся громкий, вроде бы торжествующий, но не скрывающий издевки голос Мати-иностранца, – когда сверкающая гладкая лента шоссе проляжет между Москвой и Калугой, где в тиши, знаю об этом профессионально, обитает пророк.

– В Калуге пророки не живут, – отозвался другой голос. – Кому он там будет проповедовать?

– В Калуге, в тиши своего кабинета, обитает пророк будущей эры межпланетных путешествий Константин Циолковский!

Голос Мати был сыт, молод и полон желания рассмеяться.

– Такие опасны, – вдруг сказала шепотом Марта. – От их энтузиазма уходят по этапу целыми институтами.

Лидочка кивнула.

Казалось, что грузовик ехал уже много часов, – Лидочка выпростала из-под длинного рукава кисть, чтобы поглядеть на часы. Часы, подаренные в восемнадцатом году паном Теодором, были швейцарскими, фирмы «Ролекс», цифры на циферблате явственно светились ясно-зеленым фосфорным цветом. Лидочка тогда не хотела их брать – такие большие, мужские, грубые, но Теодор сказал: «Пловцам во времени полезно иметь надежные часы». Было без шести минут восемь.

– Еще долго ехать? – спросила Лидочка.

– Разве разберешь?

Но соседка сзади услышала вопрос и громко произнесла:

– Кто знает, сколько осталось ехать?

Поднялся бестолковый спор, мужчины подвинулись к задней части фургона, стали выглядывать, чтобы понять, где же едет грузовичок. От того, что Крафт спорила с Максимом Исаевичем и обладательницей капризного женского голоса, проехали ли уже деревню Беляево или не доехали еще до села Теплый Стан, ничего не менялось. Вокруг была темень, а если и попадалась деревня, то как угадать ее имя по тусклым огонькам?

Матвей Ипполитович принялся властно стучать в стену кабинки, шофер притормозил, скатившись к обочине, потому что решил, что кому-то надо покинуть машину по нужде. Когда же узнал, в чем дело, то вместо ответа выругался так, что было слышно в кузове, и рывком двинул машину дальше. Лида сидела мышонком, она испугалась, что сейчас начнется выяснение, кто же начал этот опасный разговор. Когда выяснится, что виновата Лида, ее высадят в диком подмосковном лесу, не доезжая до села Теплый Стан. Тут Лиде стало себя безмерно жалко, а Максим Исаевич, который сидел у заднего борта, оттеснив Марту и Лидочку, замахал руками и закричал, что видит огни. По общему согласию было решено, что огни принадлежат Беляеву.

– Теперь держитесь! – прокричал Матя голосом массовика-затейника. – Последние две версты изготовлены специально, чтобы мы с вами нагуляли аппетит.

– Никто не хочет работать, – сердито сказала Марта Ильинична. – Можно платить миллионы, а дорожники будут играть в карты или подводить итоги соревнования.

– Соревнование – становой хребет нашей пятилетки, – сказал Максим Исаевич громче, чем надо, никто ему не стал отвечать, а грузовик продолжал путешествие к подмосковному имению князей Трубецких, вовсе не добровольно передавших его большевикам вместе с картинами, конюшнями и семейным привидением учительницы музыки, утопившейся лет пятьдесят назад от несчастной любви к дяде последнего владельца, убитого, в свою очередь, где-то под Ростовом ревнивцем, жену которого князь, несмотря на свой почтенный возраст, неосторожно соблазнил.

Грузовик снизил скорость, начал сворачивать с шоссе, и его опасно зашатало по ямам. Кто-то в темноте коротко взвизгнул. Мотор отчаянно заревел. Лида увидела белую оштукатуренную кирпичную арку, которая выплыла из-за спины и, пошатываясь и уменьшаясь, растворилась в темноте.

Лидочка подумала, насколько удивительна скорость деградации предметов и даже целых местностей, попавших под власть большевизма. Например, дорогу к имению Трубецких, наверное, держали в порядке. Если у нас на дворе тридцать второй год, значит, прошло пятнадцать лет с последнего ремонта дороги – всего-то две версты от Калужского шоссе, – но дороги как не бывало. Грузовик ухал, съезжая в очередную яму, скользил к кювету, опасно накренившись, замирал над ним, собирался с силами, выползал вновь на середину дороги и несколько метров проносился, словно железный мяч по каменной терке, затем подпрыгивал на неожиданном пригорке и снова ухал в реку, прорезавшую многострадальную дорогу.

Люди в грузовике совершали невероятные движения руками и всем телом, чтобы не вылететь наружу или не свалиться под ноги своим спутникам, они цеплялись друг за дружку, за деревянные скамейки, за задний борт и занозистые стойки, они даже потеряли способность проклинать Академию наук, которая никак не соберет денег для ремонта своей дороги, Трубецких, которые могли бы отремонтировать дорогу лет на сто вперед, и, конечно же, шофера, который мог бы ехать осторожней, но, видно, торопится к своей бабе, что ждет его за столом у бутылки рыковки.

Когда Лидочке уже казалось, что еще минута такой пытки и она добровольно выскочит из грузовичка и отправится дальше пешком, вдруг грузовик стал заметно сбавлять ход, притом пронзительно и жалобно гудеть – Лида впервые услышала его голос.

Никто в кузове не проронил ни слова, но все напряженно слушали, стараясь сквозь шум мотора и плеск воды услышать нечто новое – и тревожное. Наконец, не выдержав, кто-то нервно спросил:

– Что? Приехали?

– Да что вы говорите! – возмутился Максим Исаевич. – Мы еще и версты не проехали – неужели непонятно?

– Я боюсь, – сказала Марта Ильинична, которая также была старожилом, – что разлился нижний пруд.

– Как так разлился? – обиделся за пруд Максим Исаевич. – Что вы хотите этим сказать?

– А то и хочу, – сказала Марта Ильинична, – что вышел из берегов.

– А зачем шофер гудит? – спросил Матвей Ипполитович. – Чтобы пруд вошел обратно в берега?

Никто не засмеялся, потому что, перебрасываясь фразами и слушая эту пикировку, все продолжали ловить звуки снаружи.

Грузовик дернулся и замер. Сразу стало в сто раз тише – остался только шум дождя, а его можно было игнорировать.

Хлопнула дверца кабины. Захлюпала вода. Ясно, что шофер вышел наружу.

– Что там у вас? – спросил у кого-то шофер.

Ему ответили. Но невнятно.

Максим Исаевич высунулся из кузова головой вбок – кто-то невидимый его поддерживал, чтобы не вывалился.

– Там авто, – сказал Максим Исаевич, забравшись обратно. – А вы говорите – наводнение!

– Я ничего не сказала, – возразила Марта Ильинична. – Я только высказала предположение.

– Тише! – крикнул Матвей Ипполитович Шавло. – Дайте послушать.

– Ничего интересного, – сказал Максим Исаевич, как человек, вернувшийся с покорения Эвереста или Южного полюса и имеющий моральное право утверждать, что там лишь снег, только снег и ни одного дерева!

– Вам неинтересно, – огрызнулся Матя, – а если та машина застряла так, что вам ее не вытащить, нам придется здесь ночевать!

– Что? Что вы сказали?

И поднялось невероятное верещание – потому что все устали, все так надеялись, что через несколько минут окажутся в тепле дворца, и тут – новая опасность!

Шум не успел еще стихнуть, как послышались шаги по воде, и над задним бортом появилась черным кругом голова шофера.

– Так что, граждане отдыхающие, – сказал он и сделал драматическую паузу. И все молчали, потому что неловко прерывать Немезиду. – Там мотор стоит, въехал по уши в канаву. И нам его не объехать… Понятно?

Никто не ответил – все знали: продолжение следует.

– Так что пока не сдвинем, не толкнем то есть, – дальше не поедем.

– А мы при чем? – громко и высоко крикнул Максим Исаевич.

– А вы толкать будете, – сказал шофер. – Если, конечно, уехать хотите.

– А если нет?

– А если нет – добро пожаловать с вещичками полторы версты по воде да в горку. Мое дело маленькое.

– Вы обязались нас доставить до места назначения, – сказала обладательница капризного голоса.

– Это кому я, гражданка, обязывался? – обиделся шофер. – Да я себе место в два счета найду – не то что здесь, в деревне, по лужам ишачить!

– Спокойно, спокойно! – раздался голос Мати Шавло. – Шофер прав. Никто не заставлял нас сюда ехать, и добровольцы на самом деле могут погулять под дождем. Я предпочитаю короткое бурное усилие, а затем – заслуженный отдых! Физическая работа на свежем воздухе – вот основа физкультуры трудящихся!

Говоря так, Шавло, перешагивая через доски-скамейки, добрался до заднего борта, перенес через него ногу, нащупывая упор, и все продолжал говорить:

– А что за авто, скажите, товарищ шофер? Кого понесла нелегкая на легковой машине в Узкое? Неужели никто не сказал этому легкомысленному мальчишке или покрытому сединами отцу семейства, что так себя вести нельзя?

– Сюда ногу ставь, сюда, а теперь опирайся об меня, – слышала Лидочка голос шофера. – Вот так. А машина из ГПУ, точно тебе скажу. Я их по номерам знаю.

– Ну, это совсем лишнее – что же я, должен машину ГПУ, которая, может, приехала арестовывать очередную заблудшую овечку, подталкивать к ее неблагородной цели?

– Матя! – грозно воскликнул Максим Исаевич.

Лида между тем уже стояла у заднего борта.

– Матвей Ипполитович, – сказала она, – дайте руку.

– Прекрасная незнакомка? Я вас с собой не возьму. Вы простудитесь.

– У меня непромокаемые боты, – сказала Лидочка, опираясь пальцами на поднятую к ней ладонь. Она легко перемахнула через борт и полетела вниз, в бесконечную глубину, словно с парашютом, но Матвей поймал и умудрился притом прижать ее к себе, а уж потом осторожно поставить на землю.

– Молодец, девица, – сказал он. – Чувствую за вашей спиной рабфак и парашютную вышку в парке Сокольники. Будь готов?

– Добрый вечер, – сказал человек, подошедший из-за грузовика, – темный силуэт на фоне черных деревьев. – Мне хотелось бы внести ясность как пассажиру авто, которое так неловко перекрыло вам дорогу к санаторию.

Голос у него был чуть напряженный, как будто владелец его старательно и быстро подыскивал правильные слова и при этом решал проблему, как произнести то или иное слово, где поставить ударение. В ближайшие дни Лидочке предстояло убедиться в том, насколько она была права, – восхождение Яна Яновича Алмазова к власти было столь стремительным, что у него не оставалось времени подготовить себя к той роли, которую ему предстоит играть в жизни. Но как только жизнь немного успокоилась, появился досуг. Алмазов не стал тратить его на мещанство, на девиц или пьянки – он работал и учился. Но не алгебре или электрическому делу – он учился лишь тому, что могло помочь ему в общении с людьми, наследственно культурными, знающими с рождения много красивых, значительных слов. Он стал учить ударения в словах и фразах, он занимался географией и историей – настолько, чтобы не попасть впросак. Ян Янович панически боялся попасть впросак в разговоре с интеллигентом, и если такое все же происходило, то горе тому интеллигенту, который своим присутствием, вопросом или упрямством заставил ошибиться товарища Алмазова.

– Добрый вечер, – сказал Матя Шавло, все еще не отпуская Лидочкиной руки, но не помня о ней – встреча с чекистом требовала всего внимания.

Чекист протянул руку Мате и представился:

– Ян Алмазов, тружусь, как вам уже доложили, в ОГПУ. Считаю долгом развеять ваши опасения и сомнения – я никого не намерен арестовывать или обижать, я такой же отдыхающий, как вы, и хотел бы, чтобы вы забыли о моей специальности, хорошо, Матвей Ипполитович?

Матя Шавло вздрогнул, но почувствовала это только Лидочка, которой он касался плечом.

– Вы удивились, как я вас узнал, – засмеялся чекист. – Но вас же многие знают. Вы человек всемирно известный.

– Тогда пошли к вашей машине, – сказал решительно Шавло. – Что с ней случилось?

И он, скользя по глине, поспешил к перекрывшей дорогу машине Алмазова – длинному лимузину, возле которого стоял могучий детина в черной куртке и такой же кожаной черной фуражке – шофер Алмазова.

Лидочка обернулась, удивляясь тому, что никто не последовал их примеру и не спешит вытаскивать из грязи машину чекиста. Шавло, не оборачиваясь, угадал ее мысль, потому что сказал (сквозь дождь его слова донеслись невнятно, и, может быть, Лидочка додумала их):

– Мы с вами не ему идем помогать, а тем, кто остался в грузовике. В этом вся разница.

Лидочка согласилась – на самом деле ей хотелось как можно скорее добраться до теплого санатория и забыть об этой дикой дороге, схожей по трудностям с путешествием Скотта к Южному полюсу.

Тут Лидочка ухнула ногой в глубокую яму, полную черной ледяной воды, и страсть делать исторические сравнения тут же оставила ее.

Пока она, прыгая на одной ноге, пыталась вылить воду из ботика, мимо прошел Алмазов. Его плащ блестел, будто сделанный из черного фарфора. Он гнал перед собой шофера грузовичка. Именно гнал, хотя никакого насилия над тем не производил. Уж больно покорно была склонена голова шофера, а руки были почему-то заведены за спину и сцепились пальцами, будто шоферу уже приходилось так ходить.

– Ну что же вы стоите, товарищи, – сказал чекист. – Навалимся?

Он сделал широкий округлый жест рукой в черной перчатке, призывая народ включиться в выполнение и перевыполнение.

Машина Алмазова попала передними колесами в глубокую промоину в дороге, и ее колеса по ступицы скрылись под водой. Лучше бы что-нибудь под них подложить, но Алмазов был сторонником прямых действий.

Подчиняясь его жестам и крикам, остальные навалились на зад машины. Спутники Лидочки казались ей черными пыхтящими тенями – по пыхтению она угадала, что справа от нее трудится Шавло, а слева – один из шоферов.

Машина чуть покачивалась, но не двигалась с места. Алмазов принялся помогать, напевно восклицая: «А ну, раз! Еще раз! Раз-два, взяли, и-що взяли!»

Они с минуту подчинялись крику и ритмично наваливались на забрызганный грязью зад лимузина, потом Шавло первым выпрямился и сказал:

– Так дело не пойдет.

– А как пойдет? – заинтересованно спросил Алмазов.

– Надо сучьев под передок наломать, – сказал шофер грузовика.

– Все равно народу мало, – сказал Шавло. – Не справимся. Поднимайте людей.

– Почему? – вдруг озлилась Лидочка, хотя понимала, что следовало подчиниться инстинкту самосохранения. – Если вместо того, чтобы командовать, вы тоже испачкаете ручки, машина, может, и сдвинется.

Чекист не рассердился.

– Порой важнее иметь человека, умеющего командовать, – ответил он, – чем стадо неорганизованных дикарей.

Дождь припустил с новой силой.

Алмазов постучал по дверце лимузина. Дверца тут же приоткрылась, и оттуда вылезла палка, которая замерла под углом вверх, будто некий охотник вознамерился стрелять из машины по пролетающим уткам. Затем раздался громкий щелчок, и палка превратилась в раскрывшийся зонт. Под прикрытием зонта из машины выглянула ножка в блестящем ботике и светлом чулке, ножка замерла над лужей, затем из машины донесся отчаянный писк, и ножка соприкоснулась с водой, которая фонтаном взмыла вверх, обдав шелковые чулки и край юбки существа женского пола, которое таким образом вылезало из машины.

– Этого еще не хватало! – возмутилась Лидочка. – Мы толкаем, а ваши друзья… сидят. Если бы я знала!

Алмазов ничего не ответил, а маленькая женщина отважно кинулась вброд через лужи к чекисту и, вознеся зонтик над его головой, словно бы он был китайским богдыханом, пропищала нечто умиленное.

– Немедленно в машину! – приказал Алмазов, который, как показалось Лидочке, и сам на секунду растерялся от неожиданного явления. – Альбина, вы простудитесь!

Алмазов взял свою спутницу под руку и повлек к машине. Остальные стояли под дождем, всматриваясь в темноту, ибо, стоило человеку исчезнуть из конусов, образованных светом фар машины или грузовика, он становился невидимым.

Заталкивая попискивающую даму в лимузин и отказываясь принять из ее рук большой зонт, Алмазов крикнул своему шоферу:

– Жмурков, пойди к грузовику, вытащи оттуда всех мужчин. А то мы до утра прочикаемся.

Алмазов громко хлопнул дверцей лимузина, затем запустил руку в глубокий карман прорезиненного плаща и достал оттуда электрический фонарь в форме длинной трубки с лампочкой на конце. Он включил фонарь и пошел вокруг лимузина, будто только сейчас ему пришла в голову мысль убедиться в том, насколько серьезно положение его автомобиля.

Лидочке вдруг все надоело. Как будто то, что здесь происходило, было направлено именно против нее. Угадав ее движение, Матя Шавло схватил ее за руку и удержал.

– Потерпим, – сказал он, – и будем относиться с юмором к таким коллизиям.

– Юмора не хватает, – сказала Лидочка.

– Ваш друг прав, – сказал Алмазов, вынырнувший из-за лимузина. Он имел дьявольскую способность все слышать, даже если говорившие находились от него на обратной стороне Земли. – Терпение и еще раз терпение. Только так мы достигнем своих высоких целей. А цель у нас простая – освободить дорогу для грузовика. К сожалению, моему мотору дальше не проехать. – Тут же он сменил тон, как будто один человек ушел, а другой, хамский, занял его место: – Жмурков, тебя что, за смертью посылать? Где наша ученая рабочая сила?

– Идем! – откликнулся Максим Исаевич, возглавлявший небольшое научное стадо, которое продвигалось будто бы по Дантову аду, то попадая в свет фар, то исчезая в прорезанной дождевыми струями темноте. Если возмущение и владело этой группой людей, то, вернее всего, оно было истрачено еще в машине, когда властью Алмазова их вытягивали под дождь, на холод, а сейчас все молчали, бунтовать было бессмысленно – все уже знали, чью машину надо стаскивать с дороги.

– Попрошу минуту внимания, – сказал Алмазов, поправляя фуражку, с козырька которой срывались тяжелые капли. – Женщины толкают автомобиль сзади, мужчины приподнимают передний бампер, чтобы не повредить мотор. Как только машина окажется на обочине, все свободны. Задача ясна?

Не дожидаясь ответа, он отошел к передку машины и принялся загонять в глубокую канаву несчастных своих рабов во главе с Максимом Исаевичем и очкастым молодым человеком, сидевшим в грузовике позади Лидочки.

План Алмазова удался на славу – в считаные минуты продрогшие, а потому горевшие страстью к труду ученые развернули черный лимузин, чтобы не мешал проехать грузовику, и, отпущенные Алмазовым на волю, кинулись под защиту фанерного потолка своего автобуса. Лидочка шла последней. В отличие от остальных она промокла насквозь, и ей нечего было спасать. К тому же ей стало любопытно, не забудет ли Алмазов свою спутницу.

Нет, он ее не забыл. Сам открыл дверцу лимузина, велел ей выйти. Пока женщина раскрывала зонтик и попискивала, вытаскивая из машины свой баул, Алмазов давал указания шоферу, оставшемуся у машины, чтобы тот никуда не отлучался, – Алмазов по телефону вызовет ему помощь. Тем временем остальные пассажиры грузовика уже влезли в кузов, спрятались от дождя, задержалась лишь Лидочка, ведь она все равно промокла. Незамеченная, она увидела, как Алмазов повлек было свою даму к кузову, но она вдруг тихонько жалобно заверещала. Выслушав эти звуки, Алмазов пошел не к кузову, а к дверце кабины и решительно отворил ее. Оттуда на него воззрился согбенный профессор Александрийский.

– Освободите, пожалуйста, место, – вежливо, но решительно заявил чекист.

– Простите? – послышался скрипучий неприятный голос Александрийского. – К сожалению, не имею чести быть с вами знаком…

Слова Александрийского были неразборчивы, в ответ Алмазов плевался краткими приказами, Лидочка хотела объяснить чекисту, что профессор болен, она ринулась к машине, но поскользнулась и со всего размаха уселась в лужу, а когда поднялась, то увидела, что мимо нее проходит, не глядя по сторонам, Алмазов, ловко и быстро подтягивается, переваливается через задний борт в кузов и весело, громко, перекрывая дождь, кричит:

– А ну, трогай!

* * *

Голоса под фанерным кузовом подхватывают крик, машина послушно катится вперед, набирая скорость.

Лидочке надо было кинуться следом и закричать – они наверняка бы остановили машину – ведь забыли ее по недоразумению, от растерянности и страха – еще минута, и должна спохватиться Марта Ильинична. Но Лидочка не кинулась, не закричала, потому что в этот момент увидела человека, который стоял, являя собой вопросительный знак, он опирался обеими руками на трость, согнувшись и натужно кашляя.

Лидочка не сразу сообразила, что это – Александрийский. Стоит под дождем темная человеческая фигура и кашляет, но тут же она поняла: Алмазов попросту вытащил старика из кабины, чтобы освободить место для своей дамы.

– Это вы? – спросила почему-то Лидочка и потом уже побежала за грузовиком, крича: – Стойте! Стойте! Остановитесь немедленно!

Но задние красные огоньки грузовика уже растаяли в ночи, и гул его двигателя слился с шумом дождя.

Лидочка подбежала к Александрийскому – тот перестал кашлять и старался распрямиться.

– Вам плохо?

Тот ответил не сразу, сначала он все же принял почти вертикальное положение.

– А вы что здесь делаете? – спросил он.

– Меня забыли. Как и вас. – Лидочка улыбнулась, как ни странно, обрадованная тем, что она не одна на этой дороге и Александрийскому не так уж плохо, – вот и он улыбнулся.

Александрийский сделал шаг, охнул и сильнее оперся о палку.

– Беда в том, – сказал он медленно и отчетливо, – что, падая из машины, я подвернул ногу. Мне еще этого не хватало.

– Больно? – спросила Лидочка.

– Вот именно что больно, – сказал профессор.

– Я вам помогу дойти.

– Вы здесь впервые?

– Не бойтесь, – сказала Лидочка. Она старалась разговаривать с Александрийским как с маленьким – он был так стар и слаб, что мог упасть и умереть, его нельзя было сердить или расстраивать. – Мы обязательно найдем это Узкое – я думаю, что совсем немного осталось.

– Вы совершенно правы, – сказал Александрийский, – тут уже немного осталось. Но я боюсь, что мне не добраться.

– Это еще почему?

– А потому, что за плотиной начнется подъем к церкви, а я его и раньше одолеть без отдыха не мог. Так что придется вам, дорогая девица, оставить меня здесь на произвол судьбы и, добравшись до санатория, послать мне на помощь одного-двух мужиков покрепче, если таковые найдутся.

– А вы?

– А я подожду. Я привык ждать.

– Хорошо, – догадалась Лидочка. – Если вам трудно идти, то забирайтесь в машину и ждите меня там.

– Это разумная мысль, и в ней есть даже высшая справедливость, – согласился Александрийский. – Если меня выбросил на улицу хозяин этой машины, то она должна дать мне временный приют.

– А что он вам сказал? – спросила Лидочка, поддерживая Александрийского под локоть и помогая дойти до лимузина.

– Он сказал, что я должен уступить место даме. А когда я отказался, сославшись на мои болячки и недуги, он помог мне выйти из машины.

– Это хамство!

– Это принцип современной справедливости. Уважаемый Алексей Максимович сказал как-то: если враг не сдается, его уничтожают. Он, лукавец, очень чутко чувствует перемены в обстановке. Мне не хотелось бы попасть во враги человеку в прорезиненном плаще. Это Дзержинский?

– Что вы говорите? Дзержинский умер!

– Как, по доброй воле? Или его убили соратники?

– А я не сразу поняла, что вы шутите.

Дверцы в лимузин были закрыты. Шофера не видно.

– Эге! – сказала Лидочка. – Кто в домике живой?

– Никакого ответа, – добавил Александрийский, может быть, цитируя «Тома Сойера».

Лидочка потрогала ручку дверцы, ручка была холодной и мокрой. Она чуть-чуть подалась, и затем ее застопорило.

– Эй! – рассердилась Лидочка. – Я уверена, что вы нас видите и слышите. Так что не притворяйтесь. Вы видите, что на улице по недоразумению остался пожилой человек. Он может простудиться. Откройте дверь и впустите его, пока я сбегаю за помощью. Вы меня слышите?

Никакого ответа из машины не последовало.

– Послушайте, – сказала Лидочка. – Если вы сейчас не будете вести себя по-человечески, я возьму камень и стану молотить им по вашему стеклу, пока вы не сдадитесь. Вы не можете быть таким бессердечным, когда человек страдает.

Дверца машины распахнулась резко и неожиданно, словно ее толкнули ногой. Хоть глаза Лидочки давно уже привыкли к темноте, тьма в машине была куда более густой, чем снаружи, и она скорее угадала, чем увидела, что там, скорчившись, сидит закованный в кожу шофер Алмазова, выставив перед собой револьвер.

– А ну, давай отсюда! – заклокотал злой и скорее испуганный, чем решительный, голос из автомобильной утробы. – Долой, долой, долой!

– Да вы что! – закричала Лидочка и осеклась, потому что слабые, но цепкие пальцы Александрийского вцепились ей в рукав и тянули прочь от машины.

– Считаю до трех! – крикнул из машины шофер. Чтобы не свалить Александрийского, Лидочка была вынуждена подчиниться ему и отступить. На секунду мелькнули растопыренные пальцы, которые потянули на себя дверцу машины. Дверца хлопнула, и стало тихо – как будто скорпион сам себя захлопнул в банке и ждет, кто сунет руку, кого можно смертельно ужалить.

– Он сошел с ума, – сказала Лидочка.

– Ничего подобного. Ему страшно, – сказал Александрийский. – Он остался совсем один, и ему кажется, что вокруг враги. А мы с вами хотим захватить государственную секретную машину и умчаться на ней во враждебную Латвию.

– Вы уже промокли?

– Не знаю, пожалуй, пока что только замерз.

– Давайте пойдем отсюда.

– Попытаемся. В любом случае оставаться здесь опасно. В любой момент шофер может открыть огонь по белополякам.

Вдруг Лидочке стало смешно, и она сказала:

– Даешь Варшаву!

Александрийский старался не сильно опираться о руку Лидочки, но совсем не опираться он не мог, и, хоть был очень легок и стеснялся своей немощи, получалось, что Лидочка тащит старика по скользкой дороге под черным дождем, что вела прямо вперед между стенами деревьев. Лидочка обернулась, лимузин Алмазова можно было угадать только по отблеску черного металла.

Шагов через триста Лидочка остановилась. Александрийский ничего не сказал, но Лидочка почувствовала, что он уже устал, – по давлению его горячих пальцев на ее руку, по тому, как он реже и тяжелее переставлял трость.

– Если вам не холодно, давайте передохнем, – сказала Лидочка.

– Давайте, – согласился Александрийский. – Скоро дорога начинает подниматься – это самое трудное.

– Выдюжите? – спросила Лидочка, стараясь, чтобы ее вопрос звучал легко, как обращение к малышу.

– Постараемся, – сказал Александрийский. – У меня, простите, грудная жаба.

– Ой, – сказала Лидочка, которая знала о такой болезни только понаслышке и с детства боялась этих слов. Что может быть страшнее для живого детского воображения, чем образ скользкой мерзкой жабы, сидящей в груди у человека и мешающей ему дышать.

– К сожалению, – продолжал Александрийский, – после прошлогоднего приступа у меня в сердце образовалась аневризма, это ничего вам не говорит, но означает, что я могу дать дуба в любой момент – стоит сердцу чуть перетрудиться.

– Негодяй, – сказала Лидочка, имея в виду чекиста.

Профессор понял ее и сказал:

– Пойдемте, моя заботница, а то вы совсем закоченеете. Как вас, простите, величать?

– Лида. Лида Иваницкая.

– Тогда, чтобы не скучать, вы мне расскажите, кто вы такая и почему вас понесло в это богоспасаемое Узкое в такое негуманное время года.

Лидочка чуть приподняла локоть, чтобы Александрийскому было сподручнее опираться, и рассказала старику, как ее уважаемый шеф Михаил Петрович Григорьев, с которым она трудится в Институте лугов и пастбищ, составив атлас луговых растений, наградил ее путевкой в Узкое за ударное и качественное завершение работ.

– Значит, вы ботаник? – спросил Александрийский. Он говорил медленно, потому что на ходу ему трудно было дышать.

– Нет, я художник, но плохой, – призналась Лидочка. – Но у меня хорошо получаются акварели и рисунки тонких вещей – например, растений. И мне нравится такая работа.

– Это интересно. Я любил рассматривать старые атласы.

– Если в типографии не обманут, это будет хороший атлас. Красивый. Я вам подарю.

– Спасибо, – сказал профессор, – я постараюсь дожить. – Он засмеялся и оттого закашлялся. Пришлось остановиться и переждать, пока он отдышится. Лидочка решила больше не смешить старика. А то еще умрет. Ей было холодно. Просто било от холода, и надо было эту дрожь скрывать от Александрийского.

Впереди заблестела вода – по обе стороны дороги.

– Пруды, – сказал Александрийский. – Здесь система прудов, они устроены каскадом. Через весь парк. Только теперь они запущены… Простите, Лида, но я попросил бы вас остановиться – мне что-то нехорошо.

– Конечно, конечно. – Лидочка испугалась, потому что не знала, что делать с человеком, у которого грудная жаба, и ей стало страшно, что он может умереть, – он был такой субтильный, хрупкий…

Они остановились перед каменными столбами ворот; сами ворота из железных прутьев были распахнуты и покосились – видно, их давно никто не закрывал.

От ворот дорога круто шла вверх.

– Лучше всего, если вы, Лидия, оставите меня здесь, – с трудом произнес Александрийский. – Я обопрусь об этот столб. И буду терпеливо ждать помощи. Вам меня в эту гору не втащить.

– Нет, что вы! – возразила Лидочка, но она уже понимала, что старик прав. – Я вам дам мое пальто, – сказала она. – Вы его накинете на голову и плечи и будете дышать внутрь. Так значительно теплее.

– Не надо, вам оно нужнее.

– Я все равно побегу, – сказала Лидочка. – И не спорьте со мной.

Но ей не удалось исполнить свое намерение, потому что наверху, на вершине подъема, куда стремилась дорога, сверкнул огонек. Рядом с ним второй – они раскачивались, будто были прикреплены к концам качелей.

– Смотрите! – воскликнула Лидочка. – Это люди. Это нас ищут, да?

– Я хотел бы надеяться, – сказал Александрийский с неожиданной тяжелой злостью, – что кто-то спохватился. И даже послал за нами сторожа.

– Эй! – закричала Лидочка. – Идите сюда!

– Эй-эй! – отозвалось сверху, и дождь не смог поглотить этот крик. – Потерпите! Мы идем!

И еще через минуту или две донесся топот быстрых крепких ног – с горы бежали сразу человек десять. Никак не меньше десяти человек, хотя, конечно же, Лидочка в мелькании фонариков и «летучей мыши», которую притащил молодой человек с красивым лошадиным лицом, не могла сосчитать или даже увидеть толком всех, кто прибежал за ними из санатория.

Шавло, большой, теплый, принявшийся согревать в ладонях совсем закоченевшие пальцы Лидочки, сбивчиво объяснял, почему помощь не пришла сразу, а его перебивала Марта, которая держала зонтик над головой Александрийского. Оказывается, когда грузовик тронулся, Марта почему-то решила, что Лидочку поместили в кабину, потеснив Александрийского, – почему она так подумала, один Бог знает. А Шавло вообще был убежден, что Лида сидит в грузовике у заднего борта и потому ему не видна. А что касается Александрийского, то абсолютно все были убеждены, что он благополучно восседает в теплой кабине.

Каково же было всеобщее удивление, когда по приезде в Узкое обнаружилось, что в кабине находится подружка чекиста Алмазова, а ни Александрийского, ни Лидочки в грузовике нет. Алмазов вел себя нагло и утверждал, что попросил Александрийского перейти в кузов, потому что его подруга Альбина – актриса и вынуждена беречь голос. А когда Марта возмущенно заявила, что Александрийский тяжело болен, Алмазов лишь пожал плечами и ушел. Грузовик к тому времени успел умчаться в гараж, так что добровольцы во главе с Мартой отправились спасать Александрийского и Лидочку пешком.

Лидочка была так растрогана появлением шумной компании спасателей, что не смогла удержать слез; Шавло заметил, что она плачет, и стал гладить ее по мокрому плечу и неловко утешать. Марта отстранила его, тут же вмешался толстый Максим Исаевич, который сказал, что у него две дочки на выданье и он знает, как успокаивать девиц, а Александрийский ожил и стал рассказывать, как Лидочка спасала его. Никто не произнес имени Алмазова и не сказал ни слова упрека в его адрес. Правда, все смеялись, когда Александрийский, задыхаясь, поведал, как Лидочка пыталась спрятать его внутрь лимузина, а шофер из ОГПУ готов был отстреливаться, чтобы не пустить их в машину.

Тем временем Шавло и молодой человек с лошадиным лицом, который представился Лиде как поэт Пастернак, сплели руки, как учили в скаутских отрядах, чтобы Александрийский мог сидеть, обняв руками своих носильщиков за шеи. Всем было весело, и Лидочка тоже смеялась, потому что все изображали караван, который идет к Эльдорадо. Дорога в гору была очень крутая, и Шавло с Пастернаком выбились из сил, но не хотели в том признаться. На полдороге их встретили молодые, похожие друг на друга братья Вавиловы – один физик, второй биолог, которого Лидочка знала. Ему очень нравились Лидочкины акварели, и он уговаривал ее уйти к нему, но Григорьев сказал, что только через его труп. Братья Вавиловы сменили Шавло и Пастернака.

Еще пять минут, и у высокой крепкой белой церкви подъем закончился. Справа, за открытой калиткой, голубым призраком, открывшим множество желтых глаз, лежала двухэтажная усадьба с центральным портиком. Справа от них был подъезд, к которому вела дорожка, по сторонам на столбах горели электрические фонари.

Высокая дверь в дом была открыта. За ней толпились встречающие.

Казалось бы, событие не весьма важное – забыли по дороге двух отдыхающих. Но почти все обитатели Санузии в той или иной степени приняли участие в их спасении. И дело было не столько в Лидочке и профессоре, как в возможности безобидным поступком противопоставить себя чекисту и его дамочке. Шла мирная политическая демонстрация, и если Алмазов увидел ее и понял ее значение – виду он не подал.

Еще минуту назад была глубокая ночь, была пустыня и невероятное одиночество, словно Лидочка вела Александрийского через полуостров Таймыр.

И вдруг – словно поднялся занавес!

Тяжелая дверь отворилась им навстречу.

За дверью, из которой пахнуло теплом и вкусным запахом чуть подгоревших сдобных пышек, толпились люди, видно, волновавшиеся за их судьбу. Полная кудрявая рыжая женщина в белом халате взволнованной наседкой накинулась на Александрийского, и его тут же понесли, хоть он хотел стать на ноги и сам идти, направо, где за двустворчатыми дверями горел яркий свет и был виден край зеленого бильярдного стола, а Лидочка попала в руки другой медички – курносой, маленькой, с талией в обхват двумя пальцами. Одной рукой она стащила с Лидочки промокшую и потерявшую форму черную шляпку, которую и без того пора было выкинуть, другой – словно опытный птицелов – накинула на нее махровую простыню, точно такую, как была дома, в Ялте, и забылась, как и многие другие удобные и приятные для жизни вещи. Потерявшую возможность видеть и слышать Лидочку тут же куда-то повели, она чувствовала, как поскрипывает паркет, затем началась лестница. От простыни пахло лавандой. Скрипнула дверь…

Простыня съехала, и Лидочка зажмурилась от яркого света. Она была в небольшом, узком врачебном кабинете – вдоль стены низкая койка с валиком вместо подушки и клеенкой в ногах. Возле нее табурет, а дальше, к окну, стол с толстым, исписанным до половины, в черном коленкоре журналом.

– А ну немедленно ложитесь! – весьма агрессивно приказала девица Лидочке, девица была не уверена в себе и боялась неповиновения.

– Зачем мне ложиться? – спросила Лидочка, стараясь не сердить сестричку, которой при свете оказалось не более семнадцати. – Я совершенно промокла. Лучше скажите мне, в какой комнате я буду жить, и я переоденусь.

– Но Лариса Михайловна сказала, что вы должны вначале подвергнуться медицинскому осмотру.

– Разве обязательно для этого быть мокрой?

Сестричка тяжело вздохнула и сказала:

– Может, таблетку аспирина примете?

– Я этим займусь! – раздался голос от двери. Там стояла Марта Ильинична, которая тут же вызволила Лидочку из рук сестрички Маруси. Оказывается, она была не только сестрой милосердия, но и сестрой-хозяйкой, то есть заведовала простынями, наволочками и полотенцами. Из-за ее малых размеров и стремительности движений гостивший здесь не так давно писатель Алексей Толстой прозвал ее сестрой-козявкой, и это прозвище приклеилось к ней на века, и единственным человеком, не подозревавшим о нем, была сама Маруся.

– Он негодяй! Таким руки не подают в порядочном обществе, – сказала Марта Ильинична, как только они вышли в коридор. А так как первое свое путешествие вдоль него Лидочка совершала с простыней на голове, то коридор ей был внове.

В коридоре второго этажа размещались врачебный кабинет, комната для процедур, а также несколько жилых комнат без удобств, наструганных из бывших классных помещений для многочисленных княжеских детей. Здесь отдыхали обитатели «камчатки», то есть простые научные сотрудники, особых заслуг не имевшие и связями в высоких сферах не обладавшие.

С торцов коридор завершался лестницами. Одна из них вела в прихожую и к выходу на первом этаже, вторая, служебная, узенькая, – на кухню. В том же коридоре находились две туалетные – мужская и женская, – по утрам возле них выстраивались небольшие очереди, что напоминало всем о московской жизни в коммунальных квартирах, от которых никуда не денешься даже в покинутом князьями подмосковном дворце. Оказывается, достаточно пятнадцати лет, чтобы и княжеские покои под влиянием строящегося социализма стали покоями коммунального типа.

Марта Ильинична отворила дверь и подтолкнула Лидочку вперед, чтобы та рассмотрела их комнату.

Комната была так узка, что две кровати, умещавшиеся в ней, стояли не друг против друга, а вдоль одной из стен. Марта сказала:

– Как ты понимаешь, у меня перед тобой преимущество, как возрастное, так и по стажу. Моя кровать ближе к окну, а твоя – к двери. Надеюсь, не возражаешь!

Лидочка не ответила. Она была счастлива, что ее кровать стоит ближе к двери, – она не была уверена, что смогла бы пройти пять шагов, чтобы добраться до дальней кровати, – а два шага до ближней она одолела и рухнула на кровать, возмущенно взвизгнувшую всеми своими старыми пружинами.

– Ты сама снимешь ботики или тебе помочь? – спросила Марта.

– Сама, сейчас… – Лидочка понимала, что первым делом надо снять ботики, но наклониться… нет, это выше человеческих сил!

Тогда Марта быстро присела на корточки и стянула ботики, а потом мокрые чулки. Лидочка пыталась сопротивляться, но Марта лишь отмахивалась.

– Да погоди ты, не суетись, я сделаю это быстрее, – говорила она. – У тебя детей нет? А у меня двое. И каждую осень они прибегают по три раза за день промокшие до ушей. Ничего в этом позорного нет – Александрийский сказал, что ты буквально тащила его в горку на себе. Я должна сказать, что ты совершенно не производишь впечатления героини, но с другой стороны – у меня очень хорошее чутье на людей: ты обратила внимание, что я еще у Калужской заставы тебя начала опекать? Мне же не пришло в голову опекать какую-нибудь идиотку. А ты бы посмотрела, какую мамзель притащил с собой этот жандарм! Ты не возражаешь, что я тебе тыкаю? Я вообще-то не выношу эту коммунистическую манеру – она происходит из дворницкой, но мне кажется, что мы с тобой знакомы уже тысячу лет.

– Ничего, мне даже приятно.

Тут в дверь постучали – вошла докторица Лариса Михайловна – завитая рыжая Брунгильда, которая заставила Лидочку лечь, пощупала пульс, потом велела Лидочке переодеться в сухое, принять горячий душ, а завтра с утра она ее осмотрит.

– Как там Александрийский? – спросила Марта.

– Лучше, чем можно было бы ожидать, – сказала Лариса Михайловна. – Мне кажется, что он даже доволен приключением.

– Ой, – сказала Лидочка, – а мой чемодан?

– Когда ты его в последний раз видела? – спросила Марта. Лидочка совершенно не представляла когда. Но сама судьба в лице Мати Шавло появилась в дверях, чтобы навести порядок, – Матя принес чемодан, который он взял у Лидочки еще в трамвае, и, оказывается, не расставался с ним до самого санатория.

Лидочка наконец-то смогла как следует рассмотреть своего нового приятеля. Конечно же, он был фатом, но фатом добродушным и неглупым – его восточные карие глаза смотрели со всегдашней иронией, к тому же у него были умные губы. Другие люди определяют ум человека по глазам, а Лидочка была уверена, что бывают умные и глупые губы.

Матя готов был остаться в комнате надолго, но Марта его сразу выгнала, и Лидочка была ей благодарна, потому что знала, какое жалкое зрелище она собой представляет – спутанные мокрые волосы, не исключено, что физиономия вся в грязи… от таких женщин мужчины сбегают.

Не успел Матя уйти, как сунулся Максим Исаевич. Ему хотелось принадлежать к тем сферам, где происходят самые важные события. А так как Лидочка оказалась в центре внимания, Максиму следовало находиться поближе к Лидочке. Максима объединенными усилиями удалось выдворить. Правда, как он ушел, Лидочка не помнила – она задремала минут на десять. Ей казалось, что она не закрывала глаз, – и вдруг проснулась от голоса Марты.

– Лучше ты после ужина ложись пораньше, – говорила Марта. – А то сейчас разоспишься и останешься голодной.

– Я не голодная, – ответила Лидочка, раздражаясь на соседку. – Я ничего не хочу.

– Тебе так кажется, а потом ночью накинешься на меня и сожрешь.

– Не накинусь. – Глаза не хотели открываться, но было ясно, что от Марты не отделаться.

Марта присела на стул в изголовье Лидочкиной койки и погладила ее волосы.

– Я бы могла в тебя влюбиться, – заявила она.

Пока она не влюбилась, пришлось открыть глаза. Лампочка под потолком светила тускло, даже не набирая объявленной силы в двадцать пять свечей.

– Ты замужем? – спросила Марта.

– Да.

– Почему такая пауза? Вы в разводе?

– Нет, он уехал. В экспедицию.

– Все понятно, – сказала Марта. Она резко поднялась и отошла к темно-синему окну. Встала спиной к нему, опершись ладонями о подоконник. Она как бы давала Лидочке время и возможность исповедаться. Но Лидочка молчала. В Москве тридцать второго года не стоило откровенничать с незнакомыми. Или со знакомыми. Особенно если у тебя в семье не все благополучно.

– Он геолог? – спросила наконец Марта, не дождавшись исповеди.

– Археолог, – честно ответила Лидочка.

Господи, как он сейчас, где он? Андрею пришлось бежать из Москвы, иначе бы его взяли. Пан Теодор, их с Андреем покровитель, помог Андрею уехать, сказав при том, что у него есть для Андрея важное дело.

И лучше для всех, если Лидочка не будет знать, где скрывается Андрей, что он делает. Потому что, если ты чего-то не знаешь, ты не расскажешь об этом на допросе. Лидочка не стала спорить с Теодором, потому что у нее не было иллюзий. А теперь она ждала Теодора с вестями от Андрея. А в институте скрыла, что замужем, благо у них с Андреем разные фамилии, она – Иваницкая, Андрюша – Берестов.

– Я буду тебе верить, – сказала глубокомысленно Марта. – А знаешь почему?

– Почему?

– Если бы что, тебе бы путевку в Санузию не дали! Здесь такие люди бывают!

Марта наклонила голову по-птичьи, ждала ответа. Лидочка поднялась с постели. Ведь не скажешь ей, что путевка была горящая, досталась Лидочке случайно, потому что не смогла поехать Гордон-Полонская. Фамилию на путевке поправили, директор, благоволивший к Лидочке, написал собственноручно: «Исправленному верить».

Успокоив себя, Марта оставила пост у окна и подошла поближе. Она выкинула из головы проблемы, оставшиеся за пределами Санузии. Или ей показалось, что выкинула.

Всесилие пана Теодора должно иметь пределы. Вера в беспредельность сродни религии, а она, Лидочка, никогда не сотворит себе кумира… Ну что ему стоит приехать! Хотя бы кинуть в ящик открытку. Сколько можно ждать? Она же всю жизнь ждет, и ждет, и ждет…

Марта стояла уже рядом.

Это были чужие люди, так быстро и ловко перевоспитанные советским режимом, словно до него никакой истории не было. И Лидочку порой изумляла забывчивость окружающих. Ведь Марте уже за тридцать, революцию она встретила взрослой, может быть, успела окончить гимназию. Как приятно, наверное, существовать, не помня о прошлом. А завтра уже не будет и сегодняшнего…

– Ты завиваешься или они сами вьются? – спросила Марта. И, не дождавшись ответа, продолжала: – Моя беда в том, что все мои любовники хотели, чтобы у меня вились волосы – как у цыганки. Я похожа на цыганку? По-моему, совершенно не похожа, потому что все цыганки очень грубые и брюнетки, а я натуральная шатенка. В результате я пережгла себе волосы, и они страшно секутся. Хочешь покажу, какие у меня щипцы? Настоящие электрические, заграничные, фирмы «Филипс». Если этот Алмазов меня арестует, оставлю тебе в наследство.

Лидочка устроилась перед зеркалом и стала причесываться.

– А почему он вас арестует? – спросила она.

– Ведь не просто так он сюда приехал? Обязательно с заданием. Впрочем, не бойся, я пошутила, я колдую. Я говорю: ах, меня завтра возьмут! И даже представляю себе, как это случится. И тогда не случается. Никто не приходит. К соседям приходят, а ко мне никогда. А знаешь почему? Потому что мой Миша, это мой муж, я тебя обязательно с ним познакомлю, он главный специалист по автомобилям. Если его арестовать, то завод буквально остановится, а кто пострадает? Они и пострадают. А они не дураки.

Марта замерла с полуоткрытым ртом – ее монолог тоже был частью ритуального колдовства, и ей хотелось, чтобы Лидочка ей поверила. Лидочка сделала вид, что поверила в незаменимость Миши Крафта.

– Скажите, а молодой человек – мужчина, который нес Александрийского, это тот самый Пастернак?

– Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии – Маяковские и Пастернаки, – они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить.

– Пастернак очень хороший поэт, – сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал ли бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.

– Ты меня не слушаешь? – донесся сквозь мысли голос Марты. – Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти и спросить, какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает в субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!

– В стихах? – спросила Лидочка.

Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.

Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный. Он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.

– Ужин, – сообщила Марта голосом королевского герольда. – Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в Узком в восемь ноль-ноль.

– А что у вас надевают к ужину?

– У нас здесь демократия, – быстро ответила Марта. – Но это не означает распущенности. Даже летом не принято входить в столовую с открытой грудью или голыми коленками.

– Сейчас вряд ли это кому-нибудь захочется.

– Ну, что у тебя есть?

– Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. – Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенький, сохранившийся еще с дореволюции, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.

Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что президент республики Санузии не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!

– И что же случится?

– А вот опоздаешь – узнаешь.

Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку, одолженную Мартой, – они с ней уже составили стаю, в которой главенство принадлежало старшей обезьянке. Она решала, что кушать и когда прыгать по деревьям. Лидочка, как хроменький детеныш, уже поняла, что любая самостоятельность преступна.

Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей – там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних – для визиток.

– Его убил князь Паоло Трубецкой, – сообщила Марта, не сбавляя шага. – В этих самых местах… Не отставай.

Лидочка успела лишь заметить громоздкий комод и вешалку со многими шубами и пальто – Марта увлекла ее дальше, в гостиную, где стояли пианино, и кушетка, и кресла благородных форм, но с потертой обивкой, затем они оказались в столовой – ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты – они предназначались им с Мартой. Лидочка смутилась и поняла их как похвалу за совершенные ею на ночной дороге подвиги. На самом деле причина аплодисментов заключалась в ином.

Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым относительно белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнялась над головами сидящих.

– Это он наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь, словно при виде Сталина.

– Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначен в президенты славной республики Санузии…

– Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.

– …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения!

Президент поднял вверх ручку и вытянул к потолку указательный палец.

– От малого греха к большому греху!

Зал разразился аплодисментами, а Марта что-то выкрикивала в свое и Лидочкино оправдание. Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидели несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.

– Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «камчатке»!

Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.

– К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ, где она трудилась над атласом. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас дружный коллектив!

Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы. Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом-«камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Стол овальный – для академиков, стол «семейный» – для докторов и третий – «камчатка» для случайных и обыкновенных. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за столом для семейных.

Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, с сухим малоподвижным лицом, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.

– Натужно, слишком натужно, – сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой.

– Даже страшно, – сказала Лидочка.

– Это игра, в которую играют серьезно, – сказал Пастернак. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.

Официантка ловко и бесстрастно кидала тарелки с кашей, и они из рук в руки попадали на свои места. Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.

– Спасибо, – сказала Лидочка.

– Вы, наверное, страшно промокли и продрогли, – сказал Пастернак.

Он не хотел показаться вежливым, он в самом деле представлял, как Лидочке было холодно и мерзко в темном лесу.

– А вы прибежали, как красная конница, – сказала Лидочка.

– Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что еще не видела Алмазова.

– Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.

– А что делать? – спросила Лидочка.

– Ничего, – сказал Пастернак. – Мы с вами не можем ничего делать, потому что этим доставим неприятности другим людям.

– Кому?

– В первую очередь профессору Александрийскому… Чем меньше мы их замечаем, чем меньше общаемся, тем незаметнее они уйдут.

– Вам хорошо, – сказала Лидочка.

– Мне?

– Вы умеете себя утешать… и обманывать.

– Но ведь нет исхода!

– А если уйти вперед?

– Куда?

– В будущее?

– Оно не будет лучше. Ни за что.

– Не может быть, – сказала Лидочка. – Подумайте, сколько уже выпало на нашу долю – и мировая война, и революция, и гражданская война…

– А голод на Украине еще не кончился, – сказал Пастернак, – и сейчас там умирают дети. Я знаю. Мне рассказывали. А потом будет хуже.

Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И притом он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.

Лидочка не была уверена, что может примириться с присутствием чекиста. Она должна будет сказать, сделать нечто принципиальное, чтобы он понял, какой он подонок. Чтобы все поняли.

И тут, как бы в ответ на бегущие в суматохе мысли Лидочки, дверь широко растворилась и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.

Весь зал молчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной каши, густо заправленной изюмом. Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты – ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал. И все замолчали – было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.

Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой. Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какие так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.

Такую атмосферу надо и должно ломать плетью – и Алмазов умел это делать. Недаром он с восемнадцатого года был в ЧК. Но, даже обломав плеть об этих людей, Алмазов ничего бы не добился – ему сегодня не нужна была война.

В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную былиночку, к «академическому» столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и неизвестный Лидочке старичок.

– Уважаемый Павел Андреевич, – сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. – Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.

Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова – словно тот записал свое выступление «перед научной общественностью» на бумажку и вызубрил его перед зеркалом.

Александрийский смутился – он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой в поисках трости, но Алмазов быстро сделал шаг вперед и положил ему на секунду руку на плечо – и рука его, видно, была так тяжела, что Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки – властное и рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к креслу, – не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как поджались негритянские губы.

Все молчали – будто понимали, что продолжение следует. И Алмазов продолжал, но уже глядя не на Александрийского, а обращаясь ко всему залу и начиная улыбаться.

– Поймите меня, товарищи, правильно, – сказал он. – Ночь, дождь, авария, нервы мои издерганы – третью ночь без сна, и тут появляется ваш грузовик. Для себя мне ничего не нужно, но со мной находится слабая болезненная женщина, только что перенесшая воспаление легких, правда, Альбина?

– Да, – пискнула Альбина.

– Я подхожу к грузовику и вижу, что в кабине отлично устроился мужчина средних лет. И на моем месте, наверное, каждый из вас попросил бы незнакомца выйти, чтобы уступить даме место. Правда?

И тут Алмазов улыбнулся – мальчишеской, задорной, заразительной улыбкой. Лидочка никак не ожидала, что его лицо способно сложиться в такую очаровательную улыбку. Смущенно проведя пальцем по переносице, он закончил свою апологию:

– Если бы вы, Павел Андреевич, хоть словом, хоть вздохом дали мне понять, что немощны, что плохо себя чувствуете, неужели вы думаете, что я позволил бы себе такие грубые действия?

И, сказав так, Алмазов замер, приподняв брови в безмолвном вопросе.

Видно, по либретто этого действия Александрийскому следовало кинуться ему на шею и облобызать. Но Павел Андреевич лишь пожал плечами и сказал:

– Садитесь, каша остынет.

Пастернак оценил ответ Александрийского, дотронувшись рукой до локтя Лидочки, и та кивнула в ответ, а Матя со своего стола поднял вверх большой палец – будто был зрителем в Колизее.

Последовала пауза, потому что Алмазов, видно, не мог найти достойного продолжения сцены для себя, но затем он все же собрался с духом и, согнав с лица улыбку, потянул от стола свободный стул рядом с Александрийским и приказал своей Альбине:

– Садись.

Всем было ясно – происходит катастрофическое нарушение всех традиций. В этом имении еще никогда ни один гэпэушник, ни один большевик (если не считать Луначарского, который все же был интеллигентным человеком и писал плохие трагедии) не садился за стол академиков. Вернее всего, Алмазов и не подозревал, какое святотатство он совершает, но не исключено – он знал, что делает, и делал это сознательно, ибо был человеком коварным и особенно ненавидел тех, у кого вынужден был просить прощения.

Усадив свою спутницу, Алмазов намеревался и сам сесть рядом с ней по левую руку Вавилова, а президент Санузии уже вскочил, но не посмел открыть рта. Положение спасла подавальщица с невыразительным лицом, которая громко сказала:

– А вам, товарищ с дамочкой, не сюда – вам тут накрыто, слышите?

И так как никто не удерживал Алмазова, то после короткой заминки, завершенной облегченным возгласом президента: «Там вам НАКРЫТО!», Алмазов пошел к месту за «семейным» столом, за ним вскочила и поспешила Альбина. Когда она проходила мимо подавальщицы, та протянула ей две тарелки с кашей и сказала:

– Вам и вашему.

Девица отнесла тарелки и поставила их перед Алмазовым, который сидел теперь рядом с Максимом Исаевичем и принялся есть, чтобы чем-то заняться.

Постепенно шум возник снова и все усиливался, а особенно стало шумно, когда принесли компот и вкусные пирожки из пшеничной муки с капустой. Таких горячих, свежих, пышных пирожков Лидочка не видела уже больше года, потому что в Москве хлеб давали серый, непропеченный, словно все уже забыли, как три года назад булки продавались в последних частных булочных.

Не доев пирожка, Пастернак попросил прощения, поднялся и, незамеченный, вышел из столовой. Уход его хоть и свидетельствовал о прискорбном факте – известный поэт не увлекся с первого взгляда Лидией Иваницкой, что лишало ее права писать о нем воспоминания, – зато спас ее от опасности увлечься поэтом, что тоже не даст права на воспоминания, и позволил не спеша оглядеться и рассмотреть компанию, в которую ее закинула судьба.

Подавляющее большинство людей, жадно или нехотя поедавших пирожки с жидким чаем, не относились к научной элите, а принадлежали к быстро растущей категории научных работников – старших и младших, – которые оседали в плодящихся с началом пятилеток научных институтах и центрах, нужных для производственных успехов. Эти институты и научные центры стали как поглотителями получивших образование в рабфаках и университетах детей трудящихся и выходцев из провинции и еврейских местечек, так и прибежищем для образованных остатков господствующих классов, которые не желали покидать столицу и устремляться на возведение строек социализма в пустынях и тайге.

* * *

Осенью 1932 года, когда Украина вымирала от голода, а эшелоны с крестьянами ползли в Сибирь, когда на ошметках разграбленной деревни правили шабаш пьяные райкомовцы и никчемные подонки, близкая всеобщая гибель уже нависла над милым заповедником по прозвищу Санузия, что означало «Санаторий „Узкое“. Завершая первое десятилетие своего существования, санаторий, столь весело и шумно, катаясь на лыжах, играя в волейбол на аллеях княжеского парка, загадывая шарады, танцуя по вечерам в гостиной, проведший двадцатые годы, стал закисать.

И дело не только в том, что на ужин вместо куриного фрикасе стали подавать пшенную кашу да не хватало лампочек, но в общем моральном угасании республики.

Зимой еще ремонтировали и подсыпали снегом пологую горку, ведшую от террасы особняка к среднему большому пруду, чтобы кататься с этой горы на санках и лыжах, но оказалось, что Главакадемснаб не имеет на складе новых лыж, а старые почти все пришли в негодность, так что с тридцать второго года ограничились санками. Еще в тридцатом году в конюшне «Узкого», что располагалась в полуверсте от главного корпуса по дороге к Ясеневу, стояли не только три рабочие лошадки, но и лошади для верховых прогулок, но весной двух забрали в армию, а одну увезли в академический совхоз. И так во всем…

Веселье было обязательным, как обязательной считалась физкультура. Правда, и в этом произошли важные перемены, раньше всем хотелось заниматься физкультурой, все с большей или меньшей охотой выбегали на газон перед дворцом и делали там гимнастические упражнения или бегали, а теперь занятия стали обязательными, и пропустивший занятие, подобно опоздавшему к обеду, становился центром неблагоприятного внимания – его, вроде бы со смехом и шутками, тем не менее безжалостно критиковали и вполне всерьез лишали, к примеру, второго, если оно было мясным, или компота, если он был из свежих фруктов. Потому что здоровье индивида перестало быть его собственностью – на здоровье претендовало государство.

Все эти меры не распространялись на академиков. Еще в конце двадцатых годов академики считались равноправными членами республики, теперь же им самим, за малым исключением, не хотелось участвовать в видимости детских игр. И они предпочитали общаться с себе подобными, может, потому, что им подобные (если это не были академики-нувориши, выскочки из коммунистического университета или с колхозных полей) реже занимались доносами…

Лидочке с ее места было отлично видно, что братья Вавиловы как добрые друзья болтали с Александрийским, затем в беседу вступил седой астроном по фамилии Глазенап. Академикам и дела не было до шума, что издавала «камчатка» и уступавший ей «семейный» стол, за которым сидели не настоящие ученые, а люди, попавшие в Санузию по знакомству, либо будущие академики и директора институтов.

Матя Шавло, сидевший рядом с Алмазовым за «семейным» столом, не смотрел на Лидочку, а склонился к дамочке, привезенной Алмазовым. Он надувал щеки, почесывал усики, напыживался, обольщал, и Лидочке он сразу стал неприятен, может, оттого, что она уже почитала его своей собственностью – тем «своим» мужчиной, какой всегда возникает у привлекательной девушки в доме отдыха и санатории.

Неожиданно для себя Лидочка поняла, что у нее есть союзник – справа от нее с чайником в руке стояла высокая подавальщица с худым большеносым лицом. Не замеченная никем – кто видит официанток? – она смотрела на Матю столь интенсивно и, как показалось Лидочке, злобно, что Лида не могла оторвать от нее взгляда. Без сомнения, подавальщица знала Матвея.

Подавальщица выглядела странно для своей роли: она могла быть монахиней, молодой купчихой из старообрядческой семьи, даже фрейлиной немецкого происхождения – только не подавальщицей в столовой Санузии.

Лидочка хотела обратиться к Марте, которая всех здесь знает, но Марта сидела через два человека, и до нее не докричишься, тем более что она была занята беседой с розовощеким молодцем. Марта непрерывно вещала, а молодец согласно покачивал головой, подобно китайскому болванчику.

Лидочка поднялась с места, подошла к большому самовару, взяла стакан с заваркой, налила туда кипятку, а сама продолжала наблюдать за подавальщицей.

На вид женщине было немного за тридцать – совсем еще не старая, – у нее были бледная, чистая, как будто перемытая кожа лица и забранные под платок каштановые волосы. Серые глаза, ресницы чуть темнее глаз, бледные, неподкрашенные губы – все в лице женщины было в одном тусклом колорите. Женщина не делала попыток себя приукрасить, словно нарочно старалась быть незаметной мышкой, и ей это удалось. Можно было десять раз пройти мимо нее на улице и не заметить. И в то же время чем внимательнее рассматривала Лидочка подавальщицу, тем яснее понимала, что видит перед собой редкое по благородству линий лицо, красота которого не очевидна, будто сама стыдится своего совершенства.

Женщина уловила взгляд Лидочки и быстро обернулась, но не рассердилась и не испугалась, а увидела восхищение во взгляде девушки и в ответ на ее растерянную улыбку – растерянность возникает в момент неловкости, ведь подглядывать плохо, а тебя поймали на месте преступления – чуть улыбнулась и на мгновение прикрыла рот, будто хотела что-то сказать, но раздумала – и Лидочка успела увидеть белизну и красоту ее зубов.

– Простите, – сказала Лидочка.

– Да что вы, пустяки… – Достаточно порой интонации, двух слов, чтобы понять социальное положение человека. Подавая тарелки с кашей или разнося чай, подавальщица старалась говорить и вести себя простонародно – сейчас же она забыла, что надо таиться, – и интонацией выдала себя. В коротком обрывке фразы. И сама поняла, что Лидочка ее разоблачила, а та поспешила успокоить испугавшуюся женщину.

– У вас чудесный цвет лица, – неожиданно для себя заявила Лидочка. Секунду назад она не намеревалась говорить ничего подобного.

– Глупости, – смешалась подавальщица и быстро пошла прочь, но Лидочка понимала, что она на нее не обижена, что отныне они с подавальщицей знакомы. Любая следующая встреча не будет встречей чужих людей.

Марта поднялась и спросила Лидочку, кончила ли та ужинать.

– Какое счастье, – сказала Лидочка, – что можно уходить когда хочешь.

– Это явное ослабление дисциплины, – ответила Марта. – Еще в прошлом году президент республики выгнал бы тебя мерзнуть на берег пруда, если бы ты посмела без спроса встать из-за стола.

В дверях они догнали Александрийского. Он шел еле-еле, опирался на трость. Лобастый Николай Вавилов поддерживал его под локоть. Лидочка услышала слова Вавилова.

– Не надо было вам выходить к ужину. После всех пертурбаций…

– А вам, коллега, – сварливо ответил Александрийский, – не стоит меня жалеть.

Тут Александрийский спиной почуял, что их слушают, и перешел на английский. Английский язык Лидочка знала плохо, да и не хотелось подслушивать.

– Теперь спать? – спросила Лидочка.

Вместо Марты сзади ответил высокий тревожный голос президента.

– Товарищи, граждане республики Санузии! – кричал он. – Не покидайте столовую, не выслушав маленького объявления. Среди нас есть новички, еще не принятые в гражданство республики. Поэтому после ужина властью, врученной мне великими тенями, я призываю всех выйти на вершину холма и оттуда, глядя на Москву, дать клятву верности нашим идеалам.

– Дождик идет! – откликнулся Максим Исаевич. – Ну какие же клятвы при такой погоде.

– Дождь прекратился, – возразил президент. – Я своей властью прекратил его, и с завтрашнего дня наступает чудесная, теплая и сухая погода. Однако на холм идут лишь желающие. Отступники – да пусть им будет стыдно – могут лечь спать в своих берлогах.

– Кино будет? – спросил простодушный курносый парень, деревенская версия императора Павла Первого.

– Сегодня кино не будет, – сказал президент, – кино переносится на завтра, потому что новый заезд сегодня проходил в трудностях.

– Я знаю! – крикнула толстушка в синей футболке с красной звездой на правой груди. – Киномеханик снова запил!

Кто-то засмеялся. Лидочка обернулась, ища глазами подавальщицу. Та убирала со стола грязные чашки и тарелки, но на Лидочку она не посмотрела.

* * *

Все участники похода на неведомый Лиде холм прошли прямо в прихожую, где на вешалке висели все пальто. К Лидочке подошел Матя.

– Вы серчаете на меня, сударыня, – сказал Матя, делая жалкое лицо, – не обращаете на меня внимания, будто мы и не знакомы.

Следовало приподнять в немом удивлении брови и отвернуться от ничтожной помехи. Лидочка понимала умом, как следует себя вести, но на практике так и не обучилась.

– Это вы на меня внимания не обращаете, – сказала она, – потому что дружите с Алмазовым.

– Дружба с Алмазовым подобна дружбе кролика с удавом. И вы это знаете.

– Значит, просто подлизываетесь?

– И я не так прост, и он не так прост. Но он мне любопытен. Я встречал его две недели назад, когда сдавал в Президиум отчет о моей стажировке в Италии. Он нас курирует.

– Курирует? – Лидочка не знала такого слова.

– Заботится о нас, следит за нами, выбирает из нас, кто пожирнее, чтобы зарезать на ужин.

– И вы до сих пор живой?

– Какой из меня ужин!

Подошла Марта. Матю она уверенно отстранила, как старого приятеля.

– Не приставай к девушкам, – сказала она. – Лучше скажи, кто то воздушное создание, которое притащил с собой Алмазов?

– А ты его откуда знаешь?

– У каждого есть свои источники информации, иначе в этом вертепе не выживешь.

– По-моему, она актриса. Из мюзик-холла.

– Я сразу почувствовала – птичка невысокого полета.

Матя пожал плечами.

– Может быть, не пойдешь? – спросила Марта у Лиды. – На тебе же лица нет.

– Пройтись по свежему воздуху – только полезно. Усталость в возрасте Лиды – это приятное чувство, которое способствует сохранению осиной талии, – галантно возразил Шавло.

Он помог Лидочке одеться, а Марта спросила:

– А как ее зовут?

– Девицу Алмазова? Ее зовут Альбиной. Ты ревнуешь?

Когда они вышли из дома и пошли налево по узкой, засыпанной чуть ли не по щиколотку желтыми липовыми и оранжевыми кленовыми листьями дорожке, Марта сказала:

– Это старая традиция Санузии – смотреть на ночную Москву.

– Даже когда ее не видно, – сказал Матя. Он был так высок, что Лидочке приходилось запрокидывать голову, разговаривая с ним. Но в комнатах она этого не почувствовала.

Их догнал Максим Исаевич. Он был в расстегнутом пальто, без шляпы и тяжело дышал.

– Вы меня бросили! – заявил он. – Вы меня оставили на растерзание этому занудному президенту.

Матя взял Лидочку под руку. Лидочке это было приятно.

– Если бы я был писателем, – сказал Матя, наклоняясь к Лидочке, – я бы обязательно вставил президента Санузии в роман. Вся его жизнь состоит в пребывании здесь, остальные одиннадцать месяцев – лишь скучный перерыв в его настоящей, бурной, красивой и романтической деятельности в этих стенах. Он рожден быть президентом республики Санузия, и, когда нас всех пересажают или разгонят, он умрет от скуки. Хотя сам же на нас донесет.

– Типун вам на язык! – сказал Максим Исаевич и обернулся, но вблизи чужих не было.

Слева тянулись огороды и тускло светилась оранжерея. Направо дорожка круто скатывалась вниз.

– Если бы не оранжерея и не огород, мы бы здесь бедствовали, как везде, – сказала Марта.

– Академики не любят бедствовать – подсобное хозяйство Санузии на особом положении, подобно подсобному хозяйству Совнаркома, – сказал Шавло.

Лидочка поглядела вниз, куда сбегала пересекающая их путь дорожка. За черными ветвями вдали блестела вода.

– Мы сходим с утра на пруды, – сказала Марта.

– Там благодать для прогулок, – сказал Матвей.

– А здесь в прошлом году нашли мертвое тело, – сообщил Максим Исаевич.

Он показал на вросшее в землю кирпичное сооружение, вернее всего, погреб, какие строили при богатых дворянских усадьбах.

– Меня тут не было, – сказала Марта. – Но говорят, что это был старый князь Трубецкой. Он тайно перешел границу, добрался до Москвы, он хотел достать клад, который Трубецкие зарыли во время революции.

– А почему не достал? – спросила Лидочка.

– Князь взял с собой старого слугу, из местных, чтобы он помог ему копать, – сказала Марта. – Но когда сундук показался из-под земли, старый слуга убил Трубецкого, схватил сундук и хотел бежать.

– И его поймали?

– Да, был такой процесс!

– Ничего подобного, – сказал Максим Исаевич. – Никто никого не поймал. Даже неизвестно, был ли убитый Трубецким. Какой-то бродяга забрался в погреб, а его убили.

– Просто так в погреба люди не забираются, – сказала Марта, ничуть не смутившись. – И тем более просто так их не убивают.

– А ваша версия? – спросила Лидочка. Они стояли возле погреба, дверь в него была полуоткрыта и манила Лидочку: надо было только сделать десять шагов – только десять, – и бездонная темнота подвала схватит тебя в объятия…

– У меня версии нет, – сказал Матвей. – Как вам уже донесли, я в это время находился в вечном городе – Риме.

Мимо прошла группа молодых людей с «камчатки».

– Ждете убийцу? – весело крикнул кто-то из них.

– Пошли, – сказала Марта. – Убийца сегодня не вернется.

Они пошли дальше. Дорожка вела на холм, деревья вокруг стояли пореже. Облака, что быстро бежали по небу, стали тоньше и прозрачней – иногда в просветах возникали звезды. Облака были куда светлее неба. Впереди на покатой спине холма возвышалась геодезическая вышка, похожая на нефтяную. На верхней ее площадке силуэтами из театра теней виднелись фигурки людей. Другие поднимались туда по деревянной лестнице.

– А вы там работали? – спросила Лида у Матвея.

– Да, я год стажировался у Ферми. Это имя вам что-нибудь говорит?

– Нет, – сказала Лидочка. – А оно должно мне что-нибудь говорить?

– Каждому культурному человеку – должно! – сказал Матвей и рассмеялся, чтобы Лидочка не обиделась.

А ей и не было обидно. Ферми, Муссолини – не все ли равно! Но показывать этого Матвею она не стала, а спросила:

– Он фашист, да?

– Он вовсе не фашист, – серьезно ответил Матвей.

– Тогда зачем он живет в фашистском городе?

– Там у него дом и работа.

– Мог бы уехать!

– А зачем? Ему никто не мешает. У него есть свой институт. Его очень уважают.

– За что же его уважают фашисты?

– Он физик, – сказала Марта. – Теперь все великие люди – физики. Самая модная категория.

– Вы категорически не правы, Марта Ильинична! – сказал Максим Исаевич. – Сегодня на первом месте работники искусства. Мы осваиваем марксизм в творчестве.

– Вряд ли стоит этим так смело заниматься, – фыркнула Марта. – Можно шею сломать.

– Нельзя так говорить.

– А вы работник искусства? – спросила Лидочка, желая поддержать Марту.

– Я – театральный администратор. Но я каждый год бываю в Узком и совершенно в курсе всех дел в нашей науке. Я чуть было не поехал в Калугу к Циолковскому – отсюда была экскурсия.

– Лидочка, к счастью, не знает, кто такой Циолковский, – сказал Матвей. – Можете не метать икры.

– Не икры, а бисера, – сказала Лидочка. – И не надо меня подозревать в абсолютном невежестве. Я знаю, что Циолковский поляк.

– Вот видите! – загремел на весь парк Матвей. – Он – поляк! Он всего-навсего – поляк! А вы что кричите?

– Я ничего не кричу, – надулся Максим Исаевич. – Я только знаю, что это великий самоучка, который изобрел дирижабль для путешествия в межзвездном пространстве. Недаром наше правительство обратило внимание на его труды. Вы посмотрите – пройдет несколько лет, и звездолеты Страны Советов возьмут курс на Марс.

– Макс, я порой думаю – ты дурак или хорошо притворяешься? – сказал Матвей.

– Если ты имеешь в виду мои классовые позиции, то учти, что мой отец был сапожником, и у меня куда более правильное социальное положение, чем у тебя.

– Он просто всего боится, – сказала Марта. – Сейчас он боится Лидочку. Он ее раньше не видел и подозревает, что она на него напишет.

– На меня даже не надо писать, – возразил Максим Исаевич, – достаточно шепнуть Алмазову, который специально приехал за мной следить.

– Нет, ты не прав, – сказал Матвей. – Я точно знаю, что это не Алмазов.

– А кто?

– Они никогда бы не обидели тебя такой мелкой сошкой, как Алмазов. Для тебя пришлют Дзержинского.

– А Дзержинский умер! – сказал Максим Исаевич. В голосе его прозвучало торжество ребенка, который знает, что дважды два четыре, а взрослые об этом не подозревают.

– Он не притворяется, – сказал Матвей.

– Вижу, – согласилась Марта.

Лидочка ничего не сказала, но была согласна с остальными.

– А ты бы помолчала, – обиделся Максим Исаевич, обернувшись к Марте. – С твоей фамилией лучше помолчать.

– У меня отличная девичья фамилия – Рубинштейн, – сказала Марта.

– Вот именно!

После этих слов Марта должна была пойти и добровольно сдаться властям, но, так как она не пошла, а стала смеяться и остальные тоже смеялись, Максим Исаевич, которому совсем не было смешно, сделал вид, что желает собрать букет из упавших листьев – мокрых и обвисающих в руках.

По дорожке от прудов поднимался Пастернак, он раскланялся с Лидочкой и ее спутниками. Марта голосом, более оживленным, чем обычно, спросила:

– А разве вы, Борис Леонидович, не пойдете смотреть на Москву?

– Простите, но я не сторонник массовых смотрин, – ответил Пастернак. – Захочу – посмотрю. Но один.

Тут же он улыбнулся, видно, подумал, что мог обидеть Марту своими словами, и добавил:

– Еще лучше в вашем обществе!

– Тогда завтра, как стемнеет! – громко сказала Марта, и все засмеялись.

Через две минуты что-то заставило Лидочку обернуться. Пастернак отошел уже довольно далеко – его высокая быстрая фигура слилась с черными стволами на повороте, и не он привлек внимание Лиды, – за погребом стояла подавальщица. Она была в длинном, словно из шинели перешитом пальто, накинутом на плечи. Спереди вертикальной полосой просвечивал передник. Женщина смотрела вслед Мате, но тот не почувствовал взгляда. Женщина поняла, что Лидочка видит ее, ступила за стену погреба и тут же пропала с глаз – словно ее и не было. Первым порывом Лидочки было окликнуть Матвея. Но Лидочка не сделала этого – стало неловко. Словно окликнешь – донесешь на подавальщицу. Что знала Лидочка об этих людях? Что Матя Шавло любезно поднес ее чемодан до санатория? Был вежлив, а потом оказался среди тех, кто прибежал спасать профессора Александрийского? Это говорит в его пользу. Еще у него открытая улыбка и чувство юмора. И это тоже говорит в его пользу. Но в то же время знаком с Алмазовым, был в фашистской Италии и даже носит фашистские усики.

Может, у этой бедной женщины есть основания за ним следить? Затаимся, как говорил с сардонической усмешкой ее старый друг пан Теодор. Наши знания, наши наблюдения – наше богатство.

Появление новой партии желающих поглядеть на Москву вызвало шум и веселые крики с высокой вышки – Лидочке даже показалось, что вышка зашаталась от такого гомона. Она обернулась – конечно же, фигуры в шинели не было видно, да и самого погреба не разглядишь, лишь тусклый свет лампочки, горевшей в оранжерее, напоминал о встрече. Еще дальше светились окна усадьбы…

– Не бойтесь, – сказал Матя, – вышку сооружали еще до революции, она сто лет простоит.

– Простоит, если на нее не будут лазить кому не лень, – возразил Максим Исаевич, все еще недовольный Матей.

Лидочка стала подниматься первой. Ступеньки были деревянные, высокие – словно она поднималась по стремянке, придерживаясь за тонкий брус. Один пролет, поворот, второй пролет, третий… поднялся ветер – видно, ниже его гасили деревья, а тут он мог разгуляться. Лидочка хотела остановиться, но снизу ее подгонял Матя:

– Главное – не останавливаться, а то голова закружится.

Сверху склонился молодой человек, похожий на Павла Первого.

– Вы пришли! – сообщил он Лиде. – Я очень рад. Я совсем замерз. Я думал, что вы не придете.

– Соперник! – услышал эти слова Матя. – Дуэль вам обеспечена.

– Здравствуйте, – сказал тот жалким голосом, и Матя узнал его.

– Кого я вижу! Аспирант Ванюша! Как говорит мой друг Френкель – лучшее дитя рабфака!

– Матвей Ипполитович, я даже не ожидал, – сказал рабфаковец, и Лидочке стало грустно от его тона, потому что она поняла: дуэли из-за нее не будет. Ванюша готов уступить любую девицу своему кумиру, а в том, что Матя его кумир, сомнений не могло быть – глаза аспиранта горели ясным пламенем поклонника.

– Неужели вы не заметили меня за ужином?

– Не заметил, – сознался Ванюша, одаренный редкостным прямодушием, – я смотрел все на Лидию Кирилловну. Так смотрел, что вас не заметил.

– Он уже знает ее отчество! – воскликнул Матя. – Такая резвость не свойственна физикам. Неужели вы – агент ГПУ?

– Ах, что вы! – испугался Ванюша.

Лидочка обернулась туда, куда смотрели собравшиеся на верхней площадке вышки, – Москва казалась тусклой полоской сияния, придавленного облачным небом.

– Отсюда надо смотреть днем и в хорошую погоду. Если захочешь, мы потом еще поднимемся, – сказала Марта.

– А вы видели Ферми? – допрашивал Матю восторженный Ванюша.

– Каждый день и даже ближе, чем вас, – ворковал польщенный Матя.

– И он разговаривал с вами?

– Даже я с ним разговаривал, – ответил Матя и сам себе засмеялся, потому что Ванюша не умел смеяться.

– А Гейзенберг? – спросил аспирант. – Гейзенберг к вам приезжал? Я читал в «Известиях», что в Риме была конференция.

– И Нильс Бор приезжал, – сказал Матя. – Ждали и Резерфорда. Но Резерфорд не смог отлучиться.

– Почему?

– Он должен заботиться о Капице.

– Да? – Аспирант чувствовал, что его дурачат, но не смел даже себе признаться в том, что настоящий ученый может так низко пасть. Лидочке его было жалко, но, честно говоря, она слушала разговор Мати с неофитом вполуха, потому что смотрела не на отдаленную, туманную и нереально далекую отсюда Москву, а на уютно желтые окна дома, так откровенно манящие вернуться.

– Лидочка, – сказал Матя, – разрешите представить вам юного поклонника – он просит об официальном представлении, – делаю это одновременно с ужасом и восхищением. С ужасом, потому что боюсь потерять вас, с восхищением, потому что талант будущего академика Ивана Окрошко вызывает во мне искреннюю зависть.

У будущего академика Окрошко пальцы оказались горячими и влажными.

На фоне бегущих, светлых на черном облаков образовалась фигурка президента. Он пронзительно выкрикивал фразы и, поднимая руки, командовал окружившими его девицами и чьими-то дядями с «камчатки», которые повторяли хором эти выкрики.

– Подобно Герцену и Огареву на Воробьевых горах!

– Подобно гер-гер-цену и ога-га-га-га-реву на во-рога-гареву…

– Мы клянемся не уронить знамени славной Санузии!

– Мы нем-немся неуроиз амении…

– Принципы и заповеди советского ученого!

– Иципы…

– Мы пошли, – сказала Марта и потащила вниз Максима, который старался участвовать в коллективных криках. Матя молча подхватил Лидочку за локоть и повлек следом. Сзади топал Окрошко, и Лидочке были понятны его мечты – чтобы Матя упал и уронил Лидию Кирилловну. Вот тогда-то он кинется ястребом и спасет прекрасную даму.

Матя не уронил Лидочку. Но она страшно замерзла. Еще не хватало простудиться.

Внизу, у лестницы, они встретили Алмазова с Альбиной.

– Боже мой, как здесь холодно, – пропела Альбина, обращаясь почему-то к Лидочке. – Я даже не представляла, какая здесь стужа.

Матя сделал шаг в сторону, раскуривая трубку.

Альбина была хорошо одета – на ней была беличья шубка и такая же меховая муфта. Из-под фетровой с узкими полями шляпки выбивались светлые кудри.

– Вы так легко одеты, – сообщила Альбина Лидочке, словно та этого не чувствовала всей шкурой.

– Мне не холодно, – ответила Лида.

– Вы меня презираете, да?

У Альбины были слишком большие и слишком голубые – даже в ночи видно – глаза.

Сейчас Алмазов услышит, вмешается и уведет ее. Лидочка проследила за взглядом, который кинула назад Альбина, – видно, она боялась Алмазова. Но Алмазов отошел к Мате на другую сторону опустевшей площадки. Сзади стоял только Ванюша Окрошко. Но тот или ничего не слышал, или не понимал.

– Я знаю – вы думаете, что я его боюсь. Но я докажу, докажу, – шептала Альбина. – Вы еще удивитесь моей отваге.

– Ванюша, – сказала Лидочка, – нам пора идти?

Ванюша не понял, но был счастлив, потому что Лида к нему обратилась.

– Ванюша Окрошко! – повторила Лида. – Я совсем замерзла.

– Я же говорила вам, что вы замерзнете, – сказала Альбина.

Матя с Алмазовым разговаривали, отвернувшись от остальных. До Лидочки донеслось:

– Попозже… у беседки.

Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.

– Ну что, мои дорогие девушки, – сказал Алмазов. – Не пора ли нам домой, на бочок?

– Да, и как можно скорее, – сказала Альбина. – Вы же видите, что Лида совсем замерзла.

– Это дело поправимое, – сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает – только когда Ванюша заскулил из-за того, что не додумался до такой простой мужской жертвы, – только тогда Лидочка обернулась, – но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку – внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную – мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.

Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды. Лида вырвалась и пробежала несколько шагов, потом сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, как щит, подбегавшему Алмазову.

– Большое спасибо, – сказала она. – Мне уже не холодно.

– Отлично, – сказал Алмазов, который умел не настаивать в тех случаях, когда настойчивость ничего ему не обещала, – я постарался лишь загладить тот грех, который я совершил на дороге. – В темноте жемчужными фонариками светились его зубы и белки глаз.

Лида сделала шаг в сторону на край дорожки и таким образом оказалась отрезанной от Алмазова и Мати Ванюшей Окрошко, который не успел толком разобраться, что же произошло, и со значительным припозданием спросил:

– Вам мое пальто дать?

– Зачем, на мне же уже есть пальто.

– А куртку надевали, – сказал Ванюша с обидой, и всем стало смешно.

Когда они миновали перекресток: справа – погреб, слева вниз – дорога к пруду, Лидочка увидела, что к пруду, опираясь на палку, спускается Александрийский.

– Спасибо, – сказала Лида быстро. – До свидания. Спокойной ночи.

Последние слова она произнесла на бегу.

– Вы куда? – закричал Ванюша.

– Она лучше вас знает куда, – услышала Лидочка голос Мати. Видно, тот удержал аспиранта, потому что Лиду никто не преследовал.

Александрийский услышал ее быстрые шаги и остановился.

– Павел Андреевич, это я, – сообщила Лидочка на бегу.

– Вижу, – сказал тот. – На вышку бегали?

– Там неинтересно, – сказала Лидочка, поравнявшись с Александрийским. – Просто далекое зарево.

– Когда-то я поднимался туда. Но только днем и в хорошую погоду. Но мне кажется, что если вам хочется полюбоваться Москвой, то лучше это сделать с Воробьевых гор. Недаром Герцен с Огаревым клялись там.

– Клялись?

– Утверждают, что там они решили посвятить себя борьбе за народное счастье. Разве вы этого не изучали в школе?

– Нет.

– Простите, но сколько же вам лет?

Лидочка сказала:

– Двадцать один.

– Значит, вы должны были подвергнуться индоктринации в школе и узнать, что вместо еврея Иисуса вы должны почитать еврея Карла.

– Какого Карла?

– Вы меня поражаете – я имею в виду основоположника учения, именуемого марксизмом по имени Карла Маркса.

– Я не привыкла, что он Карл, – сказала Лидочка, – я привыкла, что он Карл Маркс.

– Разумеется, вы правы.

Они шли медленно – Александрийский неуверенно ставил трость, не сразу переносил на нее тяжесть тела.

– Я не так давно стал инвалидом, – сказал он. – Я даже не успел привыкнуть к тому, что обречен. Вы не представляете, как я любил кататься на коньках и поднимать тяжести.

Профессор говорил, не поворачивая головы к Лиде, и ей был виден его четкий профиль – выпуклый лоб, узкий нос, выпяченная нижняя губа и острый подбородок. Лицо не очень красивое, но породистое.

– А вы раньше встречали этого Алмазова?

– Да, встречал. В прошлом году, когда я был чуть покрепче и даже намеревался выбраться в Кембридж на конференцию по атомному ядру, он тоже вознамерился ехать с нашей группой под видом ученого. Я резко воспротивился.

– И что?

– А то, что я никуда не поехал.

– А он?

– Он тоже никуда не поехал. Они не любят, когда их сотрудников, как это говорят у уголовников… засвечивают. А мне сильно повезло.

– Повезло?

– Конечно. Если бы не моя грудная жаба, сидеть бы мне в Соловках с некоторыми из моих коллег. Когда они узнали, насколько тревожно мое состояние, они решили дать мне помереть спокойно.

Они вышли к пруду. Пруд был окружен деревьями, которые романтически склонялись к его глади, у берега дремали утки, по воде среди отраженных ею облаков и редких звезд плыли желтые листья, словно реяли над внутренним небом. Было очень тихо, лишь с дальней стороны пруда доносился шум льющейся воды, словно там забыли закрыть водопроводный кран.

– Может быть, я стараюсь себя утешить, успокоить, а они посмеиваются и готовы забрать меня завтра.

– Сейчас наоборот, – сказала Лидочка, хотя сама не очень верила собственным словам. – Сейчас многих отпускают. Я знаю, в Ленинграде целую группу историков выпустили, Тарле, Лихачева, супругов Мервартов…

– Свежо предание, – сказал Александрийский. Он остановился на берегу пруда. Здесь фонарей не было, но поднялась луна, и бегущие облака были тонкими – свет луны пробивался сквозь них.

– Вы думаете, что он вас узнал? – спросила Лидочка.

– Вряд ли. Было темно – он вышвырнул меня, как вышвырнул бы любого из нас. Он полагал, что академики в кабинках грузовиков не ездят.

Александрийский вдруг повернулся и пошел вдоль пруда куда быстрее, чем раньше. Он стучал тростью и зло повторял:

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

– Не волнуйтесь, вам нельзя волноваться, – догнала его Лидочка и попыталась взять под руку, но профессор смахнул с локтя ее пальцы.

– Бодливой корове… это я – бодливая корова! Как нелепо! Я же еще вчера был совсем нестарым и весьма подвижным мужчиной… Наверное, ненависть увеличивается от бессилия что-либо сделать.

Он быстро дышал, и Лидочка все-таки заставила его остановиться, потому что испугалась, что ему станет плохо. Чтобы отвлечь Александрийского, Лидочка спросила у него, правда ли, что Матвей Шавло был в Италии.

– Не производит впечатления настоящего ученого? – вдруг рассмеялся Александрийский. – На меня вначале он тоже не произвел. Скоро уж десять лет прошло, как я его увидел. Ну, думаю, а этот фат что здесь делает?

– Может, посидим на лавочке? – спросила Лида.

– Чтобы завтра слечь с простудой? Ни в коем случае, лучше мы с вами будем медленно гулять. Если вы, конечно, не замерзли.

– Нет, мне не холодно. – Почему-то Лидочке почудились крепкие ладони Алмазова, она даже дернула плечами, как бы сбрасывая их.

– Я не терплю отдавать должное своим младшим коллегам, но в двух случаях Академия не ошиблась – когда посылала Капицу к Резерфорду, а Шавло к Ферми.

– А как же они согласились?

– Кто?

– Резерфорд и Ферми. Они живут там, а к ним присылают коммунистов.

– Они думали не о коммунистах, а о молодых талантах. Прокофьев сначала композитор, а потом уже агент Коминтерна. Петю Капицу я сам учил – он чистый человек. И ему суждена великая жизнь. И я был бы счастлив, если бы Петя Капица остался у Резерфорда навсегда. Но боюсь, что наши грязные лапы дотянутся до Кембриджа и утянут его к нам… на мучения и смерть.

– Но почему?

– Потому что рядом с политикой всегда живет ее сестренка – зависть. И всегда найдется бездарь, готовая донести Алмазову или его другу Ягоде о том, что Капица или Прокофьев – английский шпион. А кому какое дело в нашей жуткой машине, что Капица в одиночку может подтолкнуть на несколько лет прогресс всего человечества? Это будет лишь дополнительным аргументом к тому, чтобы его расстрелять. Вы знаете, что расстреляли Чаянова?

– А кто это такой?

– Гений экономики. Талантливейший писатель. И его расстреляли.

– А зачем тогда Матвей Ипполитович вернулся?

– Во-первых, он не столь талантлив, как Капица, хотя чертовски светлая голова! У него кончился срок научной командировки, а положение Ферми в Риме, насколько я знаю, не из лучших – возможно, ему придется эмигрировать. Фашистская страна сродни нашей. Те же статуи на перекрестках и крики о простом человеке.

– Павел Андреевич!

– Вот видите, и вам уже страшно, а вдруг дерево или вода подслушают. Помните, что случилось с Мидасом?

– Не помню.

– Неужели? Это хрестоматийно! Хотя вы же дитя пролетарского образования. Так слушайте: у царя Мидаса были ослиные уши. Не важно, как он их заработал, – поверьте мне, за дело. И у Мидаса, который стеснялся такого украшения, были проблемы с парикмахерами. Тем приходилось давать подписку о неразглашении. Вы о таких слышали?

– Не в древнем мире, но слышала.

– Молодец, девочка. Так вот один парикмахер подписку дал, а тайна, которую он узнал, продолжала его мучить. И он нашептал ее тростнику. Тростник подрос, его срезали на свирель, соответствующий исполнитель принялся в нее дуть, а свирель запела: «У царя Мидаса дворянское происхождение!»

– То есть ослиные уши?

– Называйте как хотите. Анкета есть анкета! Будем возвращаться?

– Наверное, вы устали.

От основной дорожки, шедшей вдоль цепи прудов, отходила дорожка поуже. Она поворачивала налево, проходя по перемычке, отделявшей верхний пруд от следующего, лежавшего метров на пять-шесть ниже.

Они свернули на нее. Но, пройдя несколько шагов, Александрийский остановился:

– Пожалуй, пора возвращаться.

– А что так шумит? – спросила Лидочка. – Где-то льется вода.

– Вы не догадались? Пройдите несколько шагов вперед и все поймете.

Лидочка подчинилась старику. И при свете вновь выглянувшей луны увидела, что в водной глади, метрах в полутора от дальнего берега пруда, чернеет круглое отверстие диаметром в метр. Вода стекала через края внутрь поставленной торчком широкой трубы и производила шум небольшого водопада.

– Сообразили, в чем дело? – спросил Александрийский.

– Туда сливаются излишки воды, – сказала Лидочка.

– Правильно. Чтобы пруд не переполнялся. А на глубине по дну пруда проложена горизонтальная труба, которая выходит в нижнем пруду под водой, – вы можете запустить рыбку в водопад, а она выплывет в следующем пруду. Интересно?

Александрийский совсем устал и говорил медленно.

– Я прошу вас, – сказала Лидочка. – Давайте посидим. Три минуты. Переведем дух.

– Отвратительно, когда тебя жалеет юная девица, – сказал Александрийский. – Дряхлый старикашка!

– Вы совсем не старик! – сказала Лидочка. – И когда выздоровеете, я еще буду от вас бегать.

– Я специально для этого постараюсь выздороветь, – сказал Александрийский, послушно отходя к скамейке.

По плотине быстро шел человек – занятые разговором Александрийский и Лидочка увидели его, когда он подошел совсем близко.

– Вот они где! А я уж отчаялся: решил – утонули! – Это был Матя Шавло.

– Легок на помине, – сказал Александрийский. – Что вам не спится?

– Вы перемывали мне косточки! – заявил Шавло. – То-то я чувствую, что меня тянет в парк. И что? Он называл меня развратником, лентяем, пижоном и наемником Муссолини? – Последний вопрос был обращен к Лиде.

– Любопытно, – усмехнулся Александрийский. – Он взваливает на себя сотни обвинений для того, чтобы вы не заметили, что он упустил в этом списке одно, самое важное.

– Какое? – спросила Лидочка.

– Агент ГПУ, – сказал Александрийский.

– Ах, оставьте, – сказал Матя, подходя к самому краю воды и глядя, как вода, серебрясь под светом луны, срывается тонким слоем в странный колодец посреди пруда. – Мне уже надоело, что каждый второй подозревает меня в том, что у Ферми я выполнял задания ГПУ.

– Я вас в этом никогда не подозревал, Матвей, – сказал Александрийский. – Я отлично понимаю, что Ферми читал ваши работы. Как только он увидел бы, что вы агент ГПУ, вы бы вылетели из Италии в три часа. Кстати, Ферми не собирается покидать фашистский рай?

– Маэстро признался мне, что намерен улететь оттуда, как только он сможет оставить свой институт, – ведь он же не жена, бросающая мужа. Целый институт…

– Проблема национальная?

– При чем тут национальность?! – Матя красиво отмахнулся крупной рукой в желтой кожаной перчатке. – На институт обратили внимание итальянские военные. Говорят, что интересуется сам дуче.

– Это касается радиоактивных лучей?

– Нет – разложения атомного ядра.

– К счастью, это только теория.

– Для вас, Пал Андреевич, пока теория. Для маэстро – обязательный завтрашний день.

Лидочка увидела, как Александрийский чуть морщится при повторении претенциозного слова «маэстро».

– Это – разговор для фантастического романа, – сказал Александрийский, но не тем тоном, каким старший обрывает неинтересный ему разговор, а как бы приглашая собеседника продолжить спор.

Матя сразу попался на эту удочку.

– Хороший фантастический роман, – сказал он, – обязательно отражает завтрашнюю реальность. Я, например, верю в лучи смерти, о которых граф Толстой написал в своем романе об инженере Гарине, не читали?

– Не имел удовольствия.

Лидочка только что прочитала этот роман, и он ей очень понравился – даже больше, чем романы Уэллса, и ей хотелось об этом сказать, но она не посмела вмешаться в беседу физиков.

– Толстой наивен, но умеет слушать умных людей, – продолжал Матя, нависая над скамейкой, на которой сидел, вытянув ноги, Александрийский. Он беседовал с Александрийским, не замечая, что поучает его, хотя этого делать не следовало. Александрийский, как уже поняла Лидочка, свято блюл светившуюся внутри его табель о рангах, в которой ему отводилось весьма высокое место.

– Передача энергии без проводов, о чем мы не раз беседовали с маэстро…

Тут Александрийский не выдержал:

– Вы что, у скрипача стажировались, Матвей Ипполитович? Что за кафешантанная манера?

– Простите, Пал Андреевич, – мгновенно ощетинился Матя, – я употребляю те слова и обозначения, которые приняты в кругу итальянских физиков, и не понимаю, что вас так раздражает?

– Продолжайте о ваших лучах, которые выжигают все вокруг и топят любой военный флот, осмелившийся приблизиться к вашей таинственной базе!

Лидочка поняла, что Александрийский, конечно же, читал роман графа Толстого.

– Пожалуй, пора по домам, – сказал Матя. – Уже поздно, и вы наверняка устали.

– Нет, с чего бы?

– И уж конечно, устала Лидочка. По нашей милости ей пришлось сегодня пережить неприятные минуты.

– Вы правы. – Александрийский тяжело оперся на трость, но весь вид его исключал возможность помощи со стороны молодых спутников. Так что они с Матей стояли и ждали, пока он поднимется.

Потом они медленно, сообразуясь со скоростью профессора, пошли по берегу среднего пруда, мимо купальни, какие бывали в барских домах еще в прошлом веке, чтобы посторонние взоры не могли увидеть купающихся господ, и вышли на широкую, стекающую к пруду поляну, наверху которой гордо и красиво раскинулся дом Трубецких – хоть и было совсем темно, лишь два фонаря светили возле него, да горел свет в некоторых окнах, дом был олицетворением благополучного уюта, респектабельности – как будто и он приплыл сюда по реке времени, либо они – Лидочка и оба физика – провалились в прошлое, когда дом еще принадлежал своим благородным хозяевам и туда не допускались незнатные физики, художники и прочая разночинная мелочь. Впрочем, что она знает об этих спорщиках – может быть, они потомки графов и князей, только таятся, чтобы их не вычистили из университета!

Совершенно забыв о присутствии Лиды, физики постепенно углубились в специальный разговор, в котором фигурировали неизвестные Лидочке, да и подавляющему большинству людей того времени, слова «позитрон», «нейтрон», «спин», «бета-распад» и «перспективы открытия бета-радиоактивности». Матя увлекся, взяв палку, разгреб подошвой листья с дорожки и стал рисовать палкой какие-то зигзаги, почти невидимые и совсем непонятные. Наконец, совсем уж замерзнув, Лидочка сказала, что оставляет их и пойдет домой одна, и только тогда физики спохватились и пошли к дому. И вовремя, потому что, как раз когда они снимали пальто под сердитым взглядом чучела медведя, раздался гонг, означавший окончание дня. И сверху по лестнице деловито сбежал президент Филиппов, чтобы лично запереть входную дверь.

– Успели, – радостно сказал он, – а вот кто не успел, переночует на улице.

Президент Санузии наслаждался тем, что кому-то придется ночевать на улице.

Александрийский жил на первом этаже – ему было слишком трудно подниматься на второй, – поэтому он, попрощавшись, пошел коридором, соединявшим главный корпус с правым флигелем. Матя поднялся с Лидочкой на второй этаж и проводил ее до комнаты. Он сказал:

– Глупо получилось, я же вас искал. И с вами хотел поговорить.

– О чем?

– Обо всем. О королях и капусте. Но Александрийский всегда был таким настырным. И вас от меня увел.

– Мне его жалко. Ему так трудно быть немощным.

– Я хотел бы дожить до его лет и не стал бы жаловаться на болезни.

– А сколько ему лет?

– Не знаю, но больше шестидесяти. Перед революцией он был приват-доцентом в Петербурге.

Матя взял Лидочку за руку и поднес ее пальцы к губам. Это было старомодно, так в Москве не делают, Лидочка вдруг смутилась и спросила, заставляя себя не вырывать руку:

– Это так в Италии принято?

– Это принято у поклонников, – ответил Матя.

Лидочка вошла в комнату. Марта лежала на застеленной кровати и читала при свете бра.

– Ты куда пропала? – спросила она.

– Мы гуляли с Александрийским, – сказала Лидочка. – А потом пришел Матвей Ипполитович, и они стали спорить.

– Я думаю, что Александрийский ревнует, – сказала Марта. – Когда-то Матя был его учеником, недолго, в начале двадцатых. И оказался более способным, чем учитель.

– Так все считают? – спросила Лидочка.

Она взяла вафельное полотенце, сложенное на подушке, и стала искать в сумке пакет с зубной щеткой и порошком.

– Это считает Миша Крафт, который для меня – высший авторитет, – сказала Марта. – Но я думаю, что причина в несходстве характеров. Матя при первой возможности ушел к Френкелю в Ленинград и работал в физико-техническом институте. А потом его отобрали для стажировки в Италии. То, что для Александрийского – предмет планомерного многолетнего труда, Матя всегда решал походя, между двумя бутербродами или тремя девицами. Александрийский считал его предателем, но дело не в предательстве, а в сальеризме Александрийского.

– Матвей Ипполитович совсем не похож на Моцарта, – сказала Лидочка.

– Ты же понимаешь, что дело не в простом сравнении.

* * *

Лидочка взяла полотенце и пошла в женскую умывальную комнату.

Лидочка пустила воду. Струя била косо, порциями, будто кран отплевывался. Вода была страшно холодной. Зубы ломило.

Лидочка не услышала, как открылась дверь и вошла подавальщица.

– Вы меня простите, – сказала она, закрыв за собой дверь. – Мне у вас спросить надо.

Лидочка испугалась, будто имела дело с умалишенной, готовой к иррациональным поступкам, но не обязательно намеренной их совершать.

Она так и осталась стоять со щеткой в приоткрытом рту, с измазанными зубным порошком губами.

– Вы видели, что я смотрела на мужчину, – продолжала женщина. – Вы его знаете, высокий, с усиками, красивый такой.

Лидочка кивнула. Она чувствовала, как белая струйка слюны с порошком течет по подбородку.

– Мне с ним поговорить надо, – сказала женщина ровным, скучным голосом. – А мне их имя-отчество неизвестны. Вы уж помогите, подскажите мне, гражданочка.

Женщина притворялась. Говорить простонародно она не умела, и дело было не только и не столько в словах, а в том, как она их произносила, – труднее всего подделать интонацию. Если бы Лидочку спросили, кто эта женщина по происхождению, она сказала бы – гражданка, вернее всего, москвичка из образованной семьи.

Лидочка взяла стакан, прополоскала рот, сморщилась от ледяного холода.

– Вы не спешите, – сказала женщина, – мне не к спеху.

Лидочка не могла решить для себя, ответить на вопрос или сослаться на неведение. Но потом поняла, что нет никаких оснований таиться.

– Этого мужчину зовут Матвеем Ипполитовичем Шавло, – сказала Лида. – Он физик, больше я о нем ничего не знаю.

– Шавло? И хорошо, что Шавло. Его тогда все Матей звали.

Под яркой голой лампочкой, висевшей над головой, Лидочка могла разглядеть женщину лучше, чем в столовой. На вид ей было лет тридцать, может, чуть больше. Она была высока ростом и стройна, густые каштановые волосы были убраны под косынку, и без окаймляющих лоб волос лицо казалось более грубым и резким, чем в действительности. Из таких женщин получаются террористки и настоятельницы монастырей. И если у иной женщины в таком же возрасте все еще впереди – и мужчины, и радости, и дети, – у этой жизнь окончена. И если бы не неведомая Лиде, но обязательно существующая цель, эта женщина спряталась бы уже в свой тихий полутемный угол – и доживала, не расцветши. Кем бы эта женщина ни была, она не могла быть подавальщицей в академической столовой.

– Спасибо, – сказала женщина, протянув руку, будто хотела дотронуться до Лиды. – Спасибо вам. Мне не его имя нужно. Важно было, что вы меня не оттолкнули.

Лидочка поглядела на ее протянутую руку. Пальцы были тонкими, некогда холеными, изысканными в своей длине и форме, но распухшими в суставах и огрубевшими.

– Вы знали его раньше? – спросила Лидочка.

– К сожалению, – ответила женщина.

Она сочла возможным скинуть маску подавальщицы, словно выказывая этим доверие к Лиде.

– К сожалению, – повторила она. – Я не ожидала когда-либо его увидеть, как не ожидаешь повторения кошмара.

– Кошмара?

– Вы все равно не поверите. Вы еще молоды.

– Это так кажется.

Неожиданно подавальщица засмеялась. И лицо ее стало мягче, женственней и добрее.

В этот момент дверь в умывальную медленно открылась. В дверях стояла Альбина в шелковом китайском халате.

Она, видно, поняла, что при ее появлении женщины оборвали разговор.

– Я вам помешала? – спросила она высоким, чрезмерно нежным голоском.

– Чего уж, – сказала подавальщица, – я вот щетку куда-то положила, а куда – не знаю. Извиняйте.

Она повернулась и, наклонив голову, быстро вышла из умывальной.

– Как наивно, – сказала Альбина ей вслед. – Я могу поклясться, что она из бывших, а устроилась в прислуги и притворяется. Правда?

– Не знаю, – сказала Лидочка, спеша вытереть лицо и собирая свои туалетные принадлежности.

– Спокойной ночи, – прощебетала вслед ей Альбина.