Девятого марта был выходной, светило солнышко, пахло весной, и они пошли втроём гулять к Неве. А на набережной собралась толпа – на корявой маленькой льдине принесло к причалу у «Силовых машин» двух маленьких взъерошенных нерпят. Толпа фоткала их, причитала и непрерывно в сто пар рук звонила в МЧС: льдина таяла, да и куда нерпятам в центре города? Кто-то сказал, что такие маленькие щенки нерпы ещё не умеют плавать. Мамка, крупная ладожская нерпа, крутилась метрах в семидесяти от парапета, беспокоилась, то и дело высовывая из воды чёрную гладкую голову, не смея подплыть к детям из-за толпы.
– Да она бы всё равно ничего не смогла сделать, – снизу объяснял толпе рыбак из тех, что крутятся на излучине в своих резиновых лодках, когда ни взгляни. Он вытаскивал лодку, в которой сверкало на солнце ведро с корюшкой, на причал. – Самка толстая, её лёд не держит. Я уж давно за ней смотрю, она пыталась, когда льдина там вон ещё была, – он махнул удочкой в сторону Большеохтинского моста. – Хотела к ним, покормить или что, а лёд ломался… Тёплая зима, вот и лёд тонкий… Сколько их, наверно, в Ладоге-то потонуло… Щас эти мужики из Службы помощи тюленям приедут, заберут.
Катька, сжав кулачки, стояла неподвижно, не отрывая глаз от нерпят, и чуть не плакала. Митька смотрел серьёзно и молча, как большой, и крепко держал Мишку за руку. Один взъерошенный пятнистый нерпёнок спал, мурлыкая на солнышке, другой ворочался, зевал, переворачивался, смешно и жалко перебирая толстыми ластами – два маленьких дурака, не понимающих, что им грозит опасность, что льдина тает, что мамка никогда больше их не обнюхает…
Приехали спасатели. Дядька в красном гидрокостюме слез к рыбаку в лодку, и они поехали ловить нерпят. Поймали, хотя дядьке пришлось заползти на льдину и гоняться за нерпятами на четвереньках. Толпа аплодировала. На причале, завернув в полотенца, спасатели перегрузили нерпят в специальные сумки, осторожно перенесли в машину. Рыбак сунул им с собой ведро с корюшкой. Уехали. Толпа стала расходиться.
– Деток ищет, бедная, – сказала старушка рядом.
И в самом деле, голова мамки-нерпы высунулась у самой льдины, прибитой течением к стенке набережной. На миг скрылась, высунулась снова – нет детей! Нет! Катька заревела. Митька уткнулся в Мишку.
– Ну чего вы, – сказала им Мишка. – Дети зато живы будут. Их вырастят и выпустят потом в Залив или в Ладогу.
– А мама? А мама их – теперь куда? А почему они её с собой не взяли?
– Да как же взрослую нерпу поймаешь. Ничего, она или в Ладогу обратно уйдёт, хотя против течения это трудно, или спустится в Залив.
Нерпа всё плавала и плавала вдоль причала, смотрела на людей круглыми глазами. Мишка сама чуть не заревела. Взяла младших за руки, повела прочь. Их-то мама не ищет… Ушла вчера, даже не оглянулась. Ну ничего, она сама, Мишка, Катьке и Митьке как мамка-нерпа. Всё будет хорошо, хотя их несёт неизвестно куда на льдине, которая, конечно, тает и того гляди скроется под водой.
Опять пошли дожди, да такие, что на лужи страшно смотреть – глубокие, бездонные, того гляди оттуда какая-нибудь скользкая гидра вылезет. Или протухший кракен. Люди вокруг почему-то тоже казались какими-то страшными, просроченными, бесполезными, и Мишка, не глядя в серые мёртвые лица, обходила их, стараясь не вступать в лужи. Дождь лупил и лупил по капюшону куртки и никак не кончался.
Прошла ещё неделя. Надо собираться в лагерь. Но как? Куда деть младших? Тёте Свете, папиной сестре, она позвонила сама – но та брать Катьку наотрез отказалась, а Митьку – тем более, потому что не возить же его в садик ей с Комендантского на Охту. Объяснять про родителей – а чем тётя Света поможет? У неё своя семья, работа, муж, дети… Зачем ей ещё трое чужих. Да ещё братовых, противных, наверно – у тёти Светы с папой тоже только ругань. Мама это как-то разруливала раньше, в гости они семьями друг к другу ездили на дачи, но тёти Светин муж и папа чуть ли не каждый раз или разругивались, или молчали как два кирпича, чтоб жён не огорчать. На кой такие гости… В общем, никто не поможет.
Мишке стало страшно. Если лагерь накроется медным тазом… Отец уехал то ли в Петрозаводск, то ли в Мурманск и не звонил. Денег осталось триста сорок рублей. Мать молчала.
И тут вечером в четверг, когда она сидела с тихим, косившимся в темноту Митькой, смотрела в учебник и английские слова расплывались в мокрых глазах, позвонила Ангелина Поликарповна:
– Здравствуй, моя хорошая! В лагерь уже собралась?
И так ласково, будто с небес, звучал её голос, что Мишка едва не разревелась и опять, как доброй фее, выложила ей всё. Ангелина решила сразу:
– Младшего не могу взять. А вот Катюшку возьму на неделю с удовольствием. Она – девочка умная и ласковая, а моей Анне только на год больше, поладят.
– У вас есть дочка?
– Да, а я что, не говорила? Я вам с Катюшкой потому и помогаю, что надеюсь, что и моей девочке кто-нибудь в трудную минуту поможет. Всё, не волнуйся. Заканчивай четверть, а в субботу утром я возьму Анечку и поедем все вчетвером, отвезём тебя в Сестрорецк.
С Мишки будто гора свалилась. И кстати за окном, от банкетного зала в соседнем доме, очередная свадьба запустила фейерверк, ликующими цветными вспышками загрохотавший чуть ли не прямо за стёклами. Счастье. Только надо придумать, чего наврать родителям.
Наутро, пораньше затолкнув Катьку в школу и скорей волоча Митьку в садик, она позвонила маме:
– Мам, привет. Всё, я Митю в садик отвожу и забирать его вечером уже не буду, сама забирай. Вернусь – опять его возьму на недельку. Да, мам, я спросила, Катьке можно со мной в лагерь или нет, и, знаешь, сказали, можно! Потому что мы многодетные, а там кто-то заболел, и они не знали, куда это место деть. А что она маленькая, так ничего, ну не справится, так сертификат не получит, – Мишка поражалась тому, какое рождается в ней складное и красивое вранье. Это что, тоже браслет так работает? Это и есть – навыки коммуникации? – Там питание четырёхразовое, прогулки, всё такое.
– Собери её как следует, – устало сказала мать. – Погода ещё неустойчивая, штаны возьмите болоньевые для прогулок, там с Залива всегда ветра, в Сестрорецке… А Митьку… Ну, заберу; а если бабушке совсем плохо будет, воспитательнице какой заплачу, договорюсь, чтоб подержала у себя…
– Как бабушка?
– Да никак. Без сознания почти всегда, есть перестала, еле водичкой её выпаиваю… Всё, Мишка, пока, вон она стонет, укол надо сделать…
Митьку в садике она еле отодрала от себя. Он не ревел, даже не ныл – просто лип, обнимая за шею, и Мишке всё казалось, что он беззвучно скулит. Она пообещала:
– Зайчик мой, вот я вернусь, и будет уже апрель, солнечная погода, я тебя возьму, и мы пойдём с тобой гулять долго-долго, только вдвоём, все детские площадки обойдём. Хорошо? Даже на ту большую в парке сходим, с самолётом, помнишь? И на пруду хлебушком уток покормим, да?
Митька кивнул. Вздохнул, как взрослый, отлип и пошёл в группу, не оглядываясь. А из группы сладко пахло молочной лапшой, какао и безопасностью. Заботой взрослых.
Пока от садика мчалась в школу, пустая рука без Митькиной лапки мёрзла, и все думалось, что врать нехорошо, что маме бы надо как-то помочь и с бабушкой тоже – но разве она не помогает тем, что заботится о Катьке? И говорить маме, что Катьку заберёт чужой человек, потому что Мишке очень надо в этот английский лагерь, – разве не значит расстроить её ещё больше, потому что понадобится снова решать, куда деть Катьку? И лагерь тогда точно накроется медным тазом, а отношения с Ангелиной Поликарповной испортятся?
Школа успокоила запахом рыбы и киселя из столовки – запахом идущего своей чередой дня. Всё будет нормально. Игнат встретил у кабинета химии и вдруг в пиджаке и белой рубашке с галстуком снова показался аниме-принцем инкогнито, слегка зловещим и таинственным.
– Ты чего такой правильный?
– Так фоткаемся же на выпускной альбом, – усмехнулся он. – А-а, Маша-забываша! Ну и что делать будешь, Золушка?
А Мишка и правда выглядела как сиротка: серый мальчишечий свитер, джинсы, кроссовки. Даже если домой отпроситься переодеться – то наряжаться, в общем, не во что.
– Ничего, ты мне такая в сто раз больше нравишься, – хмыкнул Игнат, наслаждаясь её замешательством. – На девчонок посмотри – ну ни о чём, кроме себя, красивых, думать не в состоянии!
А девчонки и правда пришли нарядные, притащили с собой тяжёлые косметички, на химии им не училось – последний день четверти вообще! Фотографирование! В классе пахло духами и косметикой так, что запах реактивов из лаборантской уполз в тёмные углы, а там под плинтус. Духи-то зачем для фотографирования? То и дело в классе кто-нибудь да чихал.
На перемене Мишка пошла посмотреть в зеркало: там опять скалился мальчишка. Даже дико смотреть на него рядом с прихорашивающимися девчонками. Но она ведь тоже девочка. Хотя, в общем, что-то жизнь так складывалась, что она даже не вспоминала про прежние свои защитные игры в мальчишку. Ей было всё равно, кто она. Управиться бы со школой, с курсами, с Катькой и Митькой и с макаронами на ужин… Так что какая разница, кем быть.
Мишка отошла. Но всё-таки интересно, если переодеться в платье, как у нормальных девчонок, то какая она станет? А если б она была вот как все эти красотки-одноклассницы, в тугих колготках и дорогих платьях, в красиво струящихся вокруг бёдер юбках, в нежнейших блузках, приподнимающихся спереди так невесомо и так сладко – ну просто как крем на пирожном? Если б Мишка была – девочка-девочка, без ожогов почти на все ноги спереди, выше ростом и сама вся милее и нежнее, – родители б, наверно, и её бы любили. А так запросто-то что в ней любить, чем гордиться? Вот на Катьку смотришь и сразу улыбаешься, потому что та – да, «дивный ребёнок» и «красавица растёт». Может, и Мишка в свои десять была бы дивным ребёнком, но тогда она полгода провела в ожоговом центре, а потом, пятнистая, как обваренная мышь, ещё полгода, отвыкнув от нормальной жизни и боясь всего на свете, не выходила из дома, ей был нужен уход, а мама только родила Митьку, и Мишка ей больше мешала, чем помогала. На кой чёрт такая дочь. Гулять с коляской она брала с собой пятилетнюю Катьку в нарядном платье, хорошенькую, с толстыми гладкими ножками… От чувства вины, что она – это просто она и всё, у Мишки сжалось сердце. Прихорошиться и всё-таки сфотографироваться, чтоб папа и мама увидели, что и она, в общем, вовсе не дурнушка? Что у неё густые-густые тёмные волосы, большие глаза, правильные черты?
Нет.
Обойдутся.
Классная увидела её в коридоре и пригвоздила к месту останавливающим жестом:
– Косолапова, это что за вид?
– А можно, я фотографироваться не пойду?
– На каком основании?
– Альбом брать не буду.
– Альбом ты можешь не брать, а сфотографироваться обязана, – сверкая синим колье и хмуря свежевыщипанные бровки, распорядилась Классная.
– Да я встану во второй ряд и всё, – вежливо сказала Мишка. – Меня будет незаметно.
– Ладно, только ты и отдельно сфотографируйся, – велела Классная, погрозив пальцем с длинным, как у дракона, синим со стразиком ногтем. – Ты же часть нашей жизни, Косолапова, мало ли что ты не хочешь, а в альбоме должна у всех быть. Ведь девять лет в одном классе!
Мишка не стала напоминать, что вовсе и не в одном, что год между четвёртым и пятым классами она пропустила, а до того училась с другими ребятами. Для Классной с пятого класса она своя, хоть она о Мишке ничего и не знает. И Классная ей – своя. Добродушная тётечка, но временами свирепеет на ровном месте. Вообще-то, с давних пор Мишка зря к ней старалась не приближаться: уж очень она громко разговаривала. А сейчас даже немного пугала: крупные кудри на ожиревшей, просвечивающей розовеньким голове казались твёрдыми, как сложная конструкция из крашеных чёрным втулок от туалетной бумаги, и отливали синеватым блеском: синее платье, синее колье, синий маникюр, перстень с синей стекляшкой и подводка тоже синяя. И даже пахло от неё, кажется, чем-то синим. Мишке хотелось зажмуриться от такой космической нарядности, но она вежливо кивнула и тихонечко отошла в сторонку.
Так что фотографироваться она пошла как есть, причесалась только немножко. Некоторые девчонки ворчали, что она испортит фотку, но Мишке было плевать. Выздоровевшая Танька в розовом платье, делавшем её похожей на колбасу с перетяжками, с сантиметровым слоем тональника на лице, чтоб заштукатурить следы от ветрянки, ничего им не испортит, ага, и лохматый Кулябкин в клетчатой красно-чёрной рубашке не испортит, и прыщавый, как мухомор, вороватый Крысаченко не испортит, и его пассия Исимова в чёрном с люрексом платье, с бюстом взрослой тётеньки и от помады кровавым, как у обожравшегося вампира, ртом не испортит, и сами девки, в свои пятнадцать напялившие лодочки на каблуках и вечерние платья вместо школьной одежды, – тем более. Несколько мелковатых девчонок в блузках и юбках и парнишки в костюмах казались рядом с этими расписными кобылами сущими детьми – и вот этих-то ребят фотографы и поставили в первый ряд, пытаясь замаскировать зелёные и розовые платья, толстые локти и крутые гладкие бока. От девчонок пахло всевозможными ароматами – Классная аж чихнула. Наконец распустили, и Кулябкин, чтоб скорей отвязаться, пошёл отдельно фотографироваться первым – и под софтбоксами в своей фланелевой рубахе вдруг стал похож на актёра из американского вестерна. Мишка потрогала для уверенности волшебные браслетики и пошла второй – сфоткаться и в столовку, спокойно пообедать, пока урок и там никого. Встала к серому заднику. А фотограф поднял голову от камеры и сказал:
– Ой. Замри. Божики-ёжики, какой красивый ребёнок!
Второй фотограф оглянулся и хмыкнул:
– Эта – да! Природная красота! Я такую только на дореволюционных фотках видел! Куда уж этим крашеным!
Хорошо, что девчонки, роняя расчёски и помаду, опять сбились в кучу в углу кабинета у настольного зеркала и фотографов не слышали. Зато слышал Игнат:
– А я? А я тоже – природная красота! Сфоткайте нас вместе, пожалуйста! – и влез к Мишке, обнял за плечи.
– Друзьяшки, да? – спросил фотограф. – Да пожалуйста, порадуйтесь… Не, Марк, ты только глянь, как природа шутит: вместе – ну, ангел и демон, право слово!
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления