Онлайн чтение книги Зов из бездны
АВАЛОН, МАРСИАНСКИЕ ЛАБОРАТОРИИ ИНЭИ, 2302 год

В саду пел, заливался соловей. Хотя смены сезонов в Долинах Маринера не было, птицы, завезенные с Земли, хранили генетическую память о весеннем периоде, когда полагалось петь, привлекая самок, строить гнезда и размножаться. Это случалось дважды за марсианский год, который был почти вдвое длиннее земного. Возможно, размышлял Сергеев, через тысячу или десять тысяч лет пернатые настолько привыкнут к Марсу, что их жизненный цикл изменится, подчинившись новым условиям. И тогда это будут уже не земные, а марсианские птицы.

Сквозь соловьиные трели слышались голос Пилар и тихое жужжание каких-то инструментов. Она наставляла садовника, объясняя словом и делом, как подрезать и окапывать розы. Садовник, протопластический биоробот, являлся системой интеллектуальной, способной к обучению, однако розы стриг неправильно. Пилар, обожавшую цветы, это очень печалило.

Их дом стоял в саду на одном из верхних карнизов Авалона. Отсюда открывался чудный вид на реку, на заросшие столетними каштанами набережные, на нижние уступы с тонувшими в зелени зданиями и мачтами подвесной дороги, на противоположный склон ущелья, казавшийся издали пестрым, расцвеченным яркими красками ковром. В саду преобладали сливы и вишни, плодоносившие тоже дважды в год, а у гостиничных домиков, которых тут было три десятка, рос жасмин вперемежку с шиповником и сиренью. По причинам, неведомым Сергееву, эти кустарники отлично прижились на Марсе, а вот розы считались редкостью. Предмет гордости Пилар и двух их внучек, Инессы и Лизы! Похоже, розы не желали знаться с роботом и явно намекали, что ждут заботливых женских рук.

На самом краю уступа полукругом тянулись три невысоких корпуса лабораторий ИНЭИ. Их возвели здесь полвека назад, когда источник сигналов из «черной дыры» уже не являлся загадкой, а центр по их изучению был преобразован в Институт экспериментальной истории. В своем роде эпохальное событие, о котором говорили, спорили и писали до сих пор. Почему, Сергеев понимал: трудно согласиться с мыслью, что история вдруг превратилась из науки описательной в экспериментальную – подобно химии, физике и биологии. Но отличия все же имелись – опытов над земной историей никто не проводил, так как это было рискованно и просто невозможно. История все же наука о прошлом, а прошлое – такое, какое есть, и изменить его нельзя. Конечно, большой соблазн выяснить, как бы повернулось дело, если бы Ганнибал расправился с Римом, великий македонец не умер молодым, а радио изобрели столетием раньше. Проиграть такие варианты на компьютере?.. Но факторов, определявших ход истории после особо значимых событий, было такое множество, что не удавалось сформулировать задачу корректно, с учетом всех нюансов и привходящих обстоятельств. Хотя компьютерное моделирование и предлагало какие-то ответы, их достоверность казалась сомнительной. В этом Сергеев и его коллеги убедились за истекшие десятилетия, сравнивая теоретический прогноз с реальными фактами. Правда, это была не реальность той Земли, в чьей истории судили Галилея и сожгли Джордано Бруно.

Карниз, где стоял институт, числился в мэрии Авалона под каким-то кодовым номером, но авалонцы называли его то караван-сараем, то постоялым двором. Что понятно, если учесть, сколько слеталось сюда народа из земной метрополии, а также с Луны и обитаемых спутников планет-гигантов. Политики, ученые, художники и литераторы, звезды массмедиа, творцы компьютерных иллюзий, юные романтики и просто досужие туристы… Кто ехал в поисках вдохновения, кто – из пустого любопытства, а кто – с серьезными вопросами. Сергеев, возглавлявший институт уже лет сорок, отсылал политиков в сектор консультаций, журналистам скупо давал интервью, а туристов и романтиков спроваживал, заявляя, что тут не цирк, и нет ни клоунов, ни дрессированных мартышек. Но те, кто приехал по делу, могли остаться в караван-сарае и просмотреть нужные им записи. Временами польза была обоюдной – случалось, зоркий глаз художника подмечал какой-то интересный факт, нечто новое и важное, ускользнувшее от экспертов института. От археологов тоже был толк – один юный гробокопатель влюбился в Инессу, испросил ее руки и уже не помышлял о возвращении на Землю.

Взглянув на видеораму с текстом, висевшую над столом, Сергеев прикинул, что за это утро его мемуары стали больше на целых пять страниц. Он вздохнул, поднялся и, разминая затекшие ноги, обошел вокруг стола. Возраст давал себя знать – ему уже стукнуло сто двенадцать, и хотя память и глаза не подводили, резвости поубавилось. Но он был очевидцем великих событий и понимал, что должен оставить грядущим векам их описание. Тем более что многие коллеги, живые и – увы! – покойные, уже высказались на сей счет, и не всегда Сергеев соглашался с их трактовкой. К примеру, Данке утверждал, что с ситуацией разобрались после просмотра Двадцать Первой записи, а это было не так – после Двадцать Первой разобрались окончательно, но конструктивная гипотеза возникла раньше. Высказал ее историк Бругш, потом на станцию прилетели Римек и Саранцев, астрофизики из Маунт-Паломар[18]Маунт-Паломар – одна из крупнейших обсерваторий на Земле. Расположена в горах Калифорнии. Специалисты обсерватории традиционно занимаются исследованиями внегалактических объектов, червоточин и черных дыр, сопряженных пространств и мегафизикой Вселенной., провели расчеты, и гипотеза стала фактом. А повод к этому – Третья запись, что несомненно и бесспорно! Сергеев помнил, что Первая касалась странствий Ун-Амуна, Вторая – возведения мостов и фортеций в Южной Галлии, чем занимались римские солдаты под командой префекта. Конечно, оба фильма – чудо, ожившая история, но никаких отклонений от земной реальности в них не обнаружилось. Впрочем, подобное и не искали – во всяком случае, при первых просмотрах, когда в земном происхождении картин никто не сомневался. Но дальнейший анализ, очень детальный и тщательный, тоже не выявил аномалий; все подтверждалось данными археологии, древними текстами, природным ландшафтом, видом и поведением людей и, наконец, языками, на которых они общались. Датировка тоже не вызывала сомнений: Ун-Амун плавал в Библ в начале одиннадцатого века до новой эры, а римляне горбатились под Каркасонном и Тулузой в правление Марка Аврелия, примерно в 170–180-х годах.

Но с Третьей записью все оказалось иначе. Иначе – мягко сказано! Времени прошло немало, но день тот помнился Сергееву будто прожитый вчера – ну не вчера, так не далее прошлой недели.

Прислушавшись к голосу Пилар, он улыбнулся. Еще бы не помнить! Бывают в жизни счастливые дни, счастливые и яркие, как драгоценный самоцвет в груде серых камешков. Обычно это касается не работы, а личных дел и связанных с ними переживаний, но тут одно и другое сошлось чудесным образом, так что самоцветов стало целых два. И не скажешь, какой из них ярче! Впрочем, у Хайнса и его экспертов подобный вопрос не возникал; сердечные переживания Сергеева были им неинтересны, а вот Третья запись…

Очнувшись, старый тереянец Пикколо сообщил на языке жестов и знаков, что привиделись ему не египтяне и римляне, а создатель счетной машины, один из удачливых гениев, творцов и баловней прогресса. Фигура несомненно историческая, чье имя и судьбу легко восстановить в первый же миг слияния с идентом, дополнив личностный момент анализом эпохи и происходящих в ней событий. Однако в тот раз – наверное, впервые – на станции возникла своеобразная игра: понять, о ком повествует видение, не просматривая запись. В тех, разумеется, случаях, когда наблюдатели – тереянцы делились впечатлениями и что-то сообщали о приметах времени и обстоятельствах жизни идента.

Что касается Третьей записи, то мнения специалистов разошлись. Генрих Данке полагал, что создатель компьютера – Тьюринг, Венсан отстаивал приоритет Паскаля, Ким Чен – Лейбница, а Семашко вспомнился Холлерит, не только ученый, но и крупный промышленник[19]Блез Паскаль построил «механический сумматор» в 1642 г. и совершенствовал его на протяжении многих лет, разработав около пятидесяти вариантов. Лейбниц изготовил в 1673 г. устройство, которое можно считать первым механическим калькулятором. Герман Холлерит – американский ученый, изобретатель табулятора на перфокартах (1890 г.), учредивший в 1924 г. корпорацию ИБМ.. Однако Ингрид Сайкс, Витри и прочие информационщики были против, уверяя: все, что создано до Норберта Винера и Шеннона[20]Норберт Винер (1894–1964), Клод Шеннон (1916–2001) – крупные американские ученые XX века, создатели кибернетики и математической теории связи., – не счетные машины, а простые арифмометры. Сам Сергеев в этом споре не участвовал по причинам личного свойства: у них с Пилар было занятие поинтереснее. К тому же Пикколо нуждался в их заботах – как все тереянцы, он ел только в компании, сопровождая трапезу поучительной беседой. Удивительно, как он успевал одновременно жевать свои фрукты, жестикулировать и гримасничать!

Но вскоре Пикколо угомонился, прилег отдохнуть, а Пилар и Сергеев, всласть нацеловавшись, сделали передышку и поднялись в смотровую камеру. Первым знакомился с записью Пауль Бругш, историк широкого профиля; его задачей являлась привязка событий к конкретному месту и времени, а также заключение об иденте – вдруг он окажется персоной, упоминавшейся в земных анналах. Бругш уже воплощался в странника Ун-Амуна и Клавдия Флора, римского префекта, а сейчас, возможно, был Тьюрингом, Паскалем или Лейбницем. Хотя существовали и другие варианты.

Отключенный от реальности историк сидел в контактном кресле, бдительный Рибейра не спускал с него глаз, а остальные, в том числе координатор, расположились у стен на кушетках. Бругш просматривал запись полностью, все шесть часов, и это время уже истекало. Вовремя поспели, мелькнула мысль у Сергеева, и тут историк пошевелился.

Он открыл глаза, стиснул руки на коленях и гулко сглотнул. Его лицо выражало безмерное удивление – так мог бы выглядеть лишенный предрассудков человек, узревший призрака в старинном замке. Может, даму в кружевах и кринолинах, убитую ревнивым мужем, или стенающего злодея в цепях и с отрубленной головой… Словом, Бругш был изумлен, что само по себе являлось событием незаурядным; обычно его отличали меланхоличность и редкая уравновешенность.

– Это ломает всю концепцию… – пробормотал он, уставившись взглядом в пол. Позволил Рибейре проверить пульс, вздохнул глубоко и повторил: – Ломает все! Мы идиоты! Глупцы!

Секунду царила тишина, потом координатор Хайнс откашлялся и, на правах старшего, первым подал голос:

– Вы уверены, Пауль? Есть повод для такого заключения?

– Поводов сколько угодно. Целый мир! Да что там, целая вселенная!

Хайнс поморщился. Крайностей он не любил.

– Что вы наблюдали? Страна, эпоха, личность идента?

– Англия, координатор, Англия, середина девятнадцатого века. А личность… Имя Чарлза Бэббиджа вам что-нибудь говорит[21]Чарлз Бэббидж (1791–1871) – английский математик и изобретатель, много лет руководивший кафедрой математики Кембриджского университета. В 1822 г. построил аналитическую машину из шестеренок и валиков и в дальнейшем трудился над ее усовершенствованием; в результате был разработан проект первого универсального компьютера (в механическом варианте), который программировался с перфокарт. Любопытно отметить, что программированием занималась графиня Лавлейс (урожденная Огаста Ада Байрон, дочь поэта Байрона), принимавшая активное участие в проекте. Но из-за нехватки финансов Бэббиджу не удалось построить окончательный вариант машины. Пользуясь его чертежами и советами, это сделал шведский изобретатель Пер Георг Шойц. Машина Шойца демонстрировалась в Лондоне в 1854 г.?

– Ничья! – выкрикнул Поль Венсан. – Не Паскаль, не Лейбниц и не Тьюринг… А про Бэббиджа никто не вспомнил!

– Явное упущение, – поддержала Ингрид Сайкс.

Собравшиеся в камере загудели, но координатор повел рукой, и шум мгновенно стих.

– Итак, Чарлз Бэббидж, – молвил Хайнс. – Очень интересно, Пауль. Интересно, но ничего поразительного я здесь не вижу. Помнится мне, что Бэббидж сконструировал механический вычислитель в первой половине девятнадцатого века, но построить так и не смог. Витри, наведите справки! Я хочу знать точную дату и все, что касается…

– Простите, координатор, – произнес Бругш, вставая с кресла. Он построил свою машину. И это был не механический вычислитель.

– Не механический? – повторил в недоумении Клод Витри. – Но иных принципов тогда не знали!

По лицу Пауля Бругша скользнуло мечтательное выражение. Он улыбнулся.

– Не знали у нас. А у них Бэббидж, и х Бэббидж, собрал компьютер на вакуумных лампах примерно в тысяча восемьсот шестидесятом году. И его лаборатория освещалась электричеством!

– Но свеча Яблочкова[22]Свеча Яблочкова – дуговая лампа, прототип электрических ламп накаливания. Изобретена русским электротехником П.Н. Яблочковым в 1876 г.… – начал кто-то.

– Я знаю, знаю, – отозвался историк, потирая поясницу. – Но кажется, у них все случилось раньше. Поймите, коллеги, это не наша Земля! Это другая реальность, другая вселенная!

Так и сказал: другая реальность, другая вселенная! – вспомнилось Сергееву.

Он запрокинул голову, всматриваясь в серебристое небо, в силовой экран, отделявший мир Долин Маринера от марсианской пустыни. Там, в сотнях километров от поверхности планеты, висела станция, где когда-то они жили и трудились – Данке, Бругш, Венсан, Семашко… Многих уже нет, но их работа продолжается. Дважды в сутки тереянцы, верные помощники, грезят в хрустальных саркофагах, горят огни в контактной камере, скользит бесшумно нить фиксатора, записывая новое послание… И так – больше восьмидесяти лет! Тридцать тысяч дней, шестьдесят тысяч записей… Многие из них повторялись, но количество оригиналов тоже было изрядным – тысяч восемь по реестру ИНЭИ. Шумер и Египет, Древняя Индия, Китай, инки, ацтеки и майя, средневековая Европа, походы в Святую землю, нашествие монголов, битвы с арабами и турками, эпоха Возрождения, Новое время и технологическая эра – первая железная дорога, первый аэроплан, первый спутник, первый полет на Луну… Кроме того, более древние периоды, время динозавров, падение метеорита, что стер их с лица планеты, чудища плиоцена, наступление ледников, долгая дорога человечества, от первого примата до каменного века, исход из Африки и заселение континентов… Что-то похоже, а что-то было по-другому, совсем не так, как на Земле-1…

«Не так! В этом и смысл, – подумал Сергеев. – Это означает, что мы можем…»

– Милый, очнись! Скоро полдень, а с ним и гости!

Сергеев опустил глаза. Перед ним стояла Пилар – в шортах, рабочей блузе и шляпе с широкими полями. Руки перепачканы землей, к щеке прилип зеленый листик… Чуть заметные складочки у рта, чуть поблекшая кожа, но глаза такие же яркие, как прежде… «Хвала медицине, избавившей нас от проклятия старости, – подумал он. – Особенно женщин! Им так важно сберечь красоту… Время для женщины измеряют не годы, а морщины, но это уже в прошлом».

– На что ты смотришь, Алекс? – спросила Пилар, смахивая со щеки листок. – Что-то не в порядке?

– Все в порядке. Ты такая же, как прежде.

– Правда? – Она лукаво прищурилась.

– Правда. Я вспоминал, дорогая… Мне вспомнился тот день и слова Пикколо: чего тебе не хватает для счастья?.. Должно быть, он прочитал мои мысли.

– Это несложно, когда мысли написаны на лице, – промолвила Пилар. – Ты смотрел на меня с такой жадностью… Словно на шарик мороженого!

– Ты не похожа на шарик, – сказал Сергеев, оглядывая ее стройную фигурку. Подумал и добавил: – Тут что-то говорилось о гостях… Я не ослышался?

– Нет.

Сергеев с неодобрением хмыкнул:

– Какие еще гости? У меня свободный день, и я тружусь над мемуарами. Это очень серьезная работа, очень ответственная. Блуждаешь мыслью в прошлом, вспоминаешь, мучаешься и думаешь: сказать ли правду или приукрасить. Ведь для потомков пишу! Прерваться можно лишь на обед, и то нежелательно.

– Прервешься, – распорядилась Пилар. – Я же тебе говорила, что сегодня к нам придет один достойный человек. С Земли прилетел, чтобы с тобой повидаться! Нельзя ему отказывать.

– Так, – сказал Сергеев, – теперь я вспомнил. Это журналист, наглец, что завалил моего референта просьбами о встрече. Упорный, однако!

– Он не наглец, а внук моей подруги, – возразила Пилар. – Или правнук, не помню точно… Очень милый юноша, очень любезный. Он книгу пишет – про Хайнса, про тебя и про историю контакта.

– Как его зовут?

– Мохан Дхамендра Санджай Мадхури… кажется, так…

– Прямо скажем, не простое имечко, не выговоришь сразу! Он индус? Откуда у тебя подруга с внуком индусом? Что-то я такой не помню!

– Ты свое вспоминай, приукрашивай и мемуары пиши, а с моими подругами я сама разберусь, – сказала Пилар. – А что до имени… Можешь звать его Майклом или Михаилом, он не обидится.

– Заговор, определенно заговор, – проворчал Сергеев. – Ну-ка, признайся, на какой козе он к тебе подъехал? Чем обольстил?

Руки Пилар задвигались, начали ткать прихотливый узор, потом заплясали мышцы лица; она откинула головку, темные волосы рассыпались, шляпа свалилась, но Сергеев успел ее поймать. Несмотря на годы, прожитые с Пилар, и тесный контакт с тереянцами, он не смог обучиться их языку жестов и знаков. Пилар утверждала, что это женское умение, требующее врожденной гибкости и мимических талантов, и что осваивать его необходимо с детских лет. Она не пыталась учить сыновей и мальчишек-внуков, возложив надежды на Лизу и Инессу. Должно быть, не зря – они обе трудились сейчас переводчицами на станции.

Танец рук и лица завершился.

– Все ясно, – сказал Сергеев. – Этот милый юноша тоже умеет плясать и разговаривать знаками. Древнее индийское искусство… на этом вы и сошлись… Я прав?

Пилар хихикнула:

– Не совсем. Я сказала, что он на Марсе в первый раз и, конечно, захочет пройтись по Авалону. Здесь у нас масса интересного! Ну не мне же с ним гулять… В общем, я вызвала Лизу.

Сергеев покивал головой.

– В самом деле, отчего не вызвать?.. Инесса у нас дама семейная, а Лизавета – нет. Но красотой ее бог не обидел, и я точно знаю, сколько у нее поклонников на станции. Зачем ей этот индус Михаил?

– У девушки лишних поклонников не бывает, – отрезала Пилар и направилась в дом.

* * *

Индиец Мохан-Михаил в самом деле оказался милым юношей – лет этак тридцати пяти. Он был поразительно красив: матово-смуглое лицо, правильные черты потомка ариев, твердый подбородок, черные колдовские глаза и брови, какие у русских называют соболиными. «Пропала Елизавета», – подумал Сергеев, усаживая гостя за стол в саду. Впрочем, Лиза тоже была хороша, а нравом уродилась в бабку. Нрав же у супруги Сергеева был обманчив – за внешней мягкостью скрывался твердый, как кремень, характер.

Пилар принесла им печенье, стаканы с вишневым соком и удалилась. Но перед тем бросила на Сергеева многозначительный взгляд: мол, будь любезен с милым юношей, не обижай правнука подруги. Или, возможно, внука.

– Если будешь записывать, доставай свою технику, – сказал Сергеев.

– Не буду. У меня хорошая память, сэр.

– Алекс. Просто Алекс. Так мне привычнее.

В знак согласия Мохан склонил голову, и в этом жесте было столько благородства, столько уважения к собеседнику, что сердце Сергеева растаяло.

– Ты в самом деле внук подруги Пилар? – спросил он.

– Да, сэр… простите, Алекс. В экспедиции на Терею, вылетевшей век назад, были три маленькие девочки: Пилар, Амрита и Виктория. Понимаете, что это значит… Вместе росли, играли, учили язык тереянцев… вот этот… – Мохан повел рукой у подбородка, как бы изображая набегающую волну. – Они стали ближе, чем родные сестры. Пилар вернулась, за ней Амрита… Виктория по-прежнему на Терее, она переводчица в земной миссии и, вероятно, не вернется никогда.

Сергеев кивнул:

– Теперь я вспоминаю. Пилар говорила об этих женщинах, но редко и не называя имен. Может быть, потому, что это пробуждает печальные воспоминания – ее отец и мать тоже остались на Терее и там умерли. – Он придвинул Мохану стакан с соком. – Пей, это из наших ягод… Значит, ты – внук Амриты?

– Да. – Мохан сделал глоток. – Мой дед Петр Дубровин до сих пор трудится в Бомбейском филиале ИНЭИ. Он антрополог, специалист по древним расам… Часто рассказывал мне про картины, что приходят от них… те, с которыми он работает.

– Так часто, что ты решил написать книгу?

Мохан улыбнулся. Улыбка у него была чудесная – улыбались губы, глаза, каждая черточка лица.

– Нет, с книгой вышло иначе. Я репортер трех-четырех делийских видеогазет, а еще сотрудничаю с издательством «Галактика» в Дрездене…

– Прости, – молвил Сергеев, – там, кажется, вышла книга Генриха Данке «Голос иного мира»? Примерно лет восемь назад?

– Там. Но это мемуары очевидца событий, а теперь издатель хочет нечто другое, взгляд со стороны, понимаете? Обратились ко мне, я начал работать, перелопатил гору литературы, расспросил деда и его коллег… словом, увлекся.

– И с Данке встречался?

– Разумеется.

– Хмм… Должен сказать, что в своих записках он не всегда точен. – Сергеев на мгновение нахмурился. – Но это мы исправим, Михаил! Я ведь тоже пишу мемуары и дам их тебе посмотреть.

Мохан благодарно склонил голову.

Вероятно, бабка его Амрита – настоящая красавица, думал Сергеев, глядя на гостя. Нет, не зря, не зря парня к нам прислали! Особенно если у них с Лизаветой выйдет толк… Мы, мужчины, все работой заняты, толкуем о науках да искусствах, строим планы и гипотезы и жизнь кладем на их проверку, а настоящее, самое важное дело – у женщин. Род продолжить, и не как-нибудь, а с умом… подтолкнуть мужчин куда положено, а то и построить их, чтоб не заносились, не тешились своими играми ради пустого гонора… в общем, все расставить по местам. Примерно так, как это делают Пилар с Амритой.

Должно быть, от этих мыслей взгляд Сергеева затуманился, а лицо, обычно энергичное и даже жестковатое, слегка обмякло. Мохан неуверенно кашлянул, потом промолвил:

– Алекс?.. Кажется, мы говорили о ваших мемуарах?

– Да, но с этим подождем, не убегут мои литературные труды, – сказал Сергеев, очнувшись. – Сначала другим займемся. Ты ведь приехал, чтобы со мной поговорить. О чем? Что ты хочешь узнать? И что уже знаешь?

Мохан задумчиво уставился на противоположный склон ущелья, скрытый лазоревой дымкой.

– Я читал Колиньяра, Шимека, Хайнса, других астрофизиков и философов, – произнес он наконец. – Я знаю, что гипотеза множественности вселенных подтвердилась. Огромное их число сосуществует в мировом континууме, в его гранях-реальностях, называемых отражениями, а их совокупность есть то, что понимается под Мирозданием или Большой Вселенной. Любое отражение – по сути, параллельный мир, где имеются такая же Галактика, как наша, те же звезды, туманности, планеты, и та же Земля. Более того, на каждой из этих Земель живут такие же люди, свои провидцы и гении, свои злодеи и завистники, а еще масса ничем не примечательных персон. Свой Моцарт, свой Сальери, свой крестьянин Мьян с рисовых полей у реки Иравади… До какого-то момента, до исторической развилки, судьбы землян и их аналогов из иной вселенной совпадают полностью. За развилкой эта адекватность нарушается: люди-аналоги те же, но события их жизни различны, в мелочах или в чем-то более существенном. У них другие свершения, другие социальные процессы, другая история… Так, на Земле-2, с которой мы принимаем ментопередачи, Наполеон не затеял войну с Российской империей, а вместо этого объединил ряд европейских стран. С этого момента история пошла иначе, и потому…