"Черная месса", сборник австрийского экспрессиониста Франца Верфеля, чьё творчество повлияло на Кафку, развило идеи Майринка и создало неповторимое образное пространство, соединившее в себе мистерии немецкого романтизма, каббалистические прозрения, человечность и одновременно космическую жестокость поэзии экспрессионизма. Франц Верфель был знаком русскому читателю по стихотворениям в антологиях и трем поздним романам. Сборник "Черная месса", состоящий, по большей части, из ранних рассказов и повестей, являет собою мозаичное зеркальное панно, в котором отражается все "австрийское": fin de siecle ("конец эпохи") и импрессионистские зарисовки Петера Альтенберга, фрейдизм Фрейда-Шницлера и причудливые кошмары Кафки, гностическая эзотерика Майринка и диалог с Богом Мартина Бубера, с которым Верфель, также наследник еврейской традиции, спорит постоянно. В ассоциативном поэтическом ряду можно найти место Георгу Траклю, Альберту Эренштейну и Стефану Георге. Перечислять имена и ассоциации можно долго, причем важен этот перечень вовсе не потому, что Верфель - поэт и писатель вторичный. Просто эпоха экспрессионизма превращает произведения разных людей в некий единый живой гипертекст. Голос Верфеля в этом космосе - уникален. Больше, чем кому-либо ему подходит почетное звание сновидца эпохи. Сновидения живут в каждом рассказе, в каждой повести, в каждом стихотворении Верфеля. На первый взгляд, эта нарочитая эксплуатация сновидений кажется наивной: ведь двадцатый век утопал в хаосе снов, и сейчас не-сновидный рационализм кажется больше исключением из правил, нежели правилом. Но если приглядеться, текстом Верфеля движет вовсе не хаос. Закон экспрессионизма, если вспомнить Эдшмида, не есть закон разрушения, но, наоборот, стремление к структуре. Предложения укладываются в ритм не так, как обычно. Они во власти мелодии и словотворчества, но в этом нет самоцели. Предложения объединяются в цепь. Они сочленяются, проникают друг в друга, не связанные буфером показной психологии. Лишнее исчезает и, что парадоксально для сновидческого текста, исчезает спонтанное. Слова проникают во все. Не непривычная форма определяет уровень художественного произведения, но то, что стоит за ней. Искусство - лишь этап на пути к Богу. В открывающем сборник стихотворении "Мадонна с воронами" мы чувствуем злой ноябрьский ветер, видим заброшенную пустошь и женщину с ребенком, устало бредущую через поле. Неожиданно пространство разбивается на мелкие осколки, и в каждом из них - воронья стая, ночь и усталая женщина, Мадонна, своим дыханием согревающая ребенка. Она собирает все осколки воедино. Хрупкое равновесие страшного, но очень человечного космоса. В отличие от романтиков, подобно другим экспрессионистам, Верфель отвергает дуализм пошлости и поэзии. Безобразный вороний грай и взгляд Мадонны едины. Тема осколочности повторяется в "Черной мессе": "Все - вечное настоящее! Но это настоящее доступно существам нашего взгляда только в осколочках. А эти осколочки - наши собственные воспоминания и наше воображение. Наша память - настоящий заклинатель мертвых". В воображаемую страну, подобно герою Новалиса, отправляется на поиски забытого сна герой "Парка аттракционов": "Был полдень, когда из светлой долины вошел он в темное скалистое ущелье. Ему пришлось почти ползком перебираться по склону, ибо в глубине пенился бурный ручей. Наконец Лука увидел висячий мост. Множество маленьких деревянных отсеков цеплялись друг за друга острыми краями и тянулись на длинном канате через ущелье, а внизу бушевал поток. На каждом изгибе моста висел образок Богоматери с лампадой". Сны следуют за снами, Лука переправляется через германский Стикс и, пережив немало мистических откровений, оказывается в парке аттракционов, в совершенно пустом пространстве, где на холме стоят игровые автоматы и ширма кукольного театра (сравните с "финалом" "Америки" Франца Кафки). И здесь, и в других произведениях Верфель не претендует на проговариваемое описание высшей реальности. Более того, именно эта "ущербность" слова, не способного выразить суть, по Верфелю, сообщает динамику любому настоящему произведению. И здесь сразу вспоминается Мартин Хайдеггер, который блестящим анализом стихотворения Стефана Георге доказал, что поэзия в области онтологии обладает большей силой, чем философия. Возможно, так оно и есть. (с) Изька для LibreBook