Онлайн чтение книги Огнем и мечом
XXX

Войска миновали Константинов и задержались в Росоловцах. Князь рассчитал, что, когда полковники Корыцкий и Осинский получат известие о взятии Полонного, они должны будут отступить к Росоловцам, а если неприятель захочет их преследовать, то наткнется на войско князя и попадет в западню; тем вернее он потерпит поражение. И расчеты эти почти в точности оправдались. Войска заняли свои позиции и стояли, готовые к битве. Во все стороны высланы были разведочные отряды. Князь с несколькими полками остановился в деревне и ждал. Вечером татары Вершула дали знать, что от Константинова идет какая-то пехота. Услышав это, князь вышел перед домом в сопровождении полковников и офицеров посмотреть, кто идет. Между тем полки, дав знать о своем приближении звуками трубы, остановились перед деревней, а два полковника, запыхавшись, подбежали к князю, предлагая свои услуги. Это были Осинский и Корыцкий. Увидев Вишневецкого, а с ним великолепную свиту рыцарей, они очень смутились, не зная наверное, как их примут, и, низко поклонившись, молча ждали, что скажет князь.

— Колесо фортуны обернулось и смирило гордых! — сказал князь. — Вы не хотели прийти, когда мы вас звали, а теперь приходите сами!

— Ваша светлость! — смело сказал Осинский. — Мы всей душой были рады служить под командой вашей светлости, но приказ был ясен. Кто издал его, пусть за него и отвечает. Мы просим прощения, хотя нашей вины здесь нет. Как солдаты, мы должны слушаться и молчать!

— Значит, князь Доминик отменил приказ? — спросил князь.

— Приказ отменен не был, но он больше ни к чему нас не обязывает, ибо единственное спасение наших войск — отдаться в распоряжение вашей светлости! Под вашей командой отныне нам жить, служить и умирать!

Слова эти, полные мужественной силы, и вид Осинского произвели превосходное впечатление на князя и офицеров. Это был знаменитый воин, который, несмотря на свою молодость (ему было не больше 40 лет), приобрел большую опытность, служа в чужеземных армиях. Приятно было смотреть на этого солдата. Высокий, прямой, как тростник, с зачесанными кверху рыжими усами и шведской бородой, он фигурой и одеждой своей напоминал героев Тридцатилетней войны. Корыцкий, татарин по происхождению, ничем не был на него похож. Маленького роста, коренастый, с мрачными глазами — он имел странный вид в чужеземной одежде, не подходившей к восточным чертам его лица. Он командовал полком отборной немецкой пехоты и славился не только своим мужеством, но и ворчливостью, а также железной дисциплиной, которой требовал от своих солдат.

— Мы ждем приказаний вашей светлости! — сказал Осинский.

— Благодарю вас за усердие, мосци-панове, услуги ваши принимаю. Я знаю, что солдат должен повиноваться, и если посылал за вами, то только потому, что не знал о приказе. Отныне мы испытаем вместе немало хороших и дурных минут, но я надеюсь, что вы, мосци — Панове, будете довольны новой службой.

— Только бы вы, ваша светлость, были довольны нами и нашими полками.

— Прекрасно, — сказал князь. — Далеко ли за вами неприятель?

— Передовые отряды близко, но главные силы подоспеют только к утру.

— Прекрасно. Значит, у нас есть время. Прикажите, мосци-панове, вашим полкам пройти по площади, я хочу видеть, каких солдат вы мне привели и многое ли можно с ними сделать.

Полковники вернулись к своим полкам и через несколько минут вышли вместе с ними.

Солдаты княжеских полков высыпали, как муравьи, смотреть на новых товарищей. Впереди шли королевские драгуны под командой капитана Гизы, в тяжелых шведских шлемах, с высокими гребнями. Лошади под ними были подольские, но хорошо подобранные и откормленные; солдаты, свежие, бодрые, в яркой блестящей одежде, резко отличались от изнуренных солдат князя, одетых в рваные и полинявшие от солнца и дождя мундиры. За ними шел полк Осинского, в конце — полк Корыцкого. При виде рядов немецкой пехоты между княжескими людьми раздался одобрительный шепот. На них были одинаковые красные колеты, а на плечах блестели мушкеты. Они шли по тридцать в ряд, ровным, мерным шагом, точно один человек. Все это был рослый, плечистый народ — старые солдаты, участвовавшие во многих битвах, по большей части ветераны Тридцатилетней войны, ловкие, вымуштрованные и опытные. Когда они подошли к князю, Осинский крикнул: "Halt" [54]Стой! (нем.)., и полк остановился как вкопанный; офицеры подняли вверх трости, а хорунжий поднял знамя, трижды взмахнул им в воздухе и опустил его перед князем. "VorwДrts!" [55]Вперед! (нем.). — закричал Осинский. "VorwДrts!" — повторили за ним офицеры, и полк двинулся дальше. Точно так же, если не лучше, прошел полк Корыцкого, к великой радости всех солдат.

Еремия, знаток военного дела, даже подбоченился от удовольствия и смотрел на них, улыбаясь: пехоты-то ему и недоставало, а лучшей он не нашел бы во всем мире. Теперь он чувствовал себя сильнее и надеялся совершить немало военных подвигов. Офицеры разговаривали о разных военных делах и о солдатах, какие только есть на свете.

— Хороша запорожская пехота, особенно из-за окопов, — говорил Слешинский, — но против этих немцев ей не устоять, они ученее!

— И лучше! — добавил Мигурский.

— Все-таки это тяжелый народ, — прибавил Вершул. — Я с моими татарами в два дня заморю их так, что на третий перережу, как баранов.

— Что вы говорите! Немцы — хорошие солдаты.

Услышав это, пан Лонгин Подбипента затянул певуче, по-литовски:

— Бог в милосердии своем одарил разные нации различными достоинствами. Я слышал, что лучше нашей кавалерии нет на свете, но зато ни наша, ни венгерская пехота не могут равняться с немецкой.

— Потому что Бог справедлив, — ответил на это Заглоба. — Вас он одарил большим состоянием, большим мечом и тяжелой рукой, зато обидел умом.

— Ну уж, пристал к нему, как пиявка, — засмеялся пан Скшетуский.

А пан Подбипента прищурил глаза и ответил с обычным простодушием:

— Слушать гадко! А вам он дал язык слишком длинный!

— Если вы говорите, что он плохо сделал, дав мне такой язык, то вы пойдете в ад, вместе с вашей девственностью, потому что осуждаете его волю.

— Ну, кто вас переговорит!

— А знаете, чем человек отличается от животного?

— А чем?

— Разумом и речью.

— Вот задал ему! — воскликнул полковник Мокрский.

— Если вы не понимаете, почему в Польше лучше кавалерия, а у немцев — пехота, то я вам объясню.

— Ну почему? Почему? — спросило несколько голосов.

— А когда Бог создал лошадь, он подвел ее к людям, чтобы они похвалили его создание. С краю стоял немец — они ведь везде пролезут. Бог показывает лошадь и спрашивает его: "Что это такое?", а немец отвечает: "Pferd!" [56]Лошадь! (нем.). — "Что? — говорит Создатель. — Ты на мое создание говоришь "пфе", ну так и не будешь ездить на нем, а если и будешь, то плохо!" — и подарил лошадь поляку. Вот почему польская кавалерия лучше всех; а когда немцы принялись бегать за Богом и просить у него прощения, так они и стали лучшими пехотинцами.

— Очень искусно сочинили вы это! — сказал пан Подбипента.

Разговор был прерван появлением новых офицеров, прибежавших с известием, что идет еще какое-то войско, но не казаки, ибо оно идет не от Константинова, а от реки Збруча. Спустя два часа полки эти пришли с таким оглушительным грохотом барабанов и труб, что князь рассердился и послал сказать, чтобы они замолчали, так как недалеко неприятель. Оказалось, что это был коронный стражник Самуил Лащ, известный самодур, буян и забияка, но храбрый воин. Он вел восемьсот человек такого же сорта, как и сам, — частью шляхты, частью казаков, которых давно уже следовало бы повесить. Но князь Еремия не боялся своеволия этих солдат, будучи уверен, что в его руках они превратятся в послушных овечек, а мужеством и удалью возместят свои недостатки. Этот день был счастливым для князя. Вчера еще ему грозил уход воеводы киевского, и он решил приостановить войну, пока не увеличатся его силы, и уйти на время в более спокойные места, а сегодня он снова стоит во главе двенадцатитысячной армии, и хотя у Кривоноса было в пять раз больше, но большая часть его войска состояла из черни, и силы их могли считаться равными. Князь уже не думал об отдыхе. Запершись с паном Лащем, воеводой киевским, Зацвилиховским, Махницким и Осинским, он начал совещаться с ними насчет продолжения войны. Они решили на завтрашний день начать битву с Кривоносом, а если он не пойдет, идти ему навстречу. Наступила глубокая ночь, но после дождей, которые так извели войска под Махновкой, погода стояла прекрасная. На темном небосводе блестели мириады золотых звезд; луна поднялась высоко и серебрила росоловские крыши. Никто не спал в лагере. Все догадывались, что завтра предстоит бой, и готовились к нему, напевая песни и предвкушая великое наслаждение. Офицеры, все в прекрасном настроении, собравшись около костра, выпивали.

— Говорите же, пане, — спрашивали они Заглобу, — когда вы перешли Днепр, каким образом вы попали в Бар?

Заглоба выпил кварту меду и сказал:

Мосци-панове, если бы я начал все подробно рассказывать, не хватило бы и десяти ночей и даже меду; старое горло — как телега, нужно смазывать. Довольно сказать вам, что я пошел с княжной в Корсунь, в отряд самого Хмельницкого, и провел ее безопасно через этот ад.

— Господи, да верно вы колдун! — воскликнул Володыевский.

— Правду говоря, я колдун! — ответил Заглоба. — Я еще в молодости научился этому адскому искусству в Азии, от колдуньи, которая влюбилась в меня и открыла мне все тайны чернокнижной науки. Но много колдовать я не мог. У Хмельницкого полным-полно своих колдунов и колдуний, они предоставили к его услугам столько чертей, что он ими командует, как холопами. Идет спать — черт с него сапоги снимает; платье запылится — черти выколачивают его хвостами, а когда он пьян, то бьет их по морде за то, что нехорошо служат ему.

Набожный пан Подбипента перекрестился и сказал:

— С ними адские силы, с нами — небесные!

— Черти и выдали бы Хмельницкому, кто я и кого веду, но я пустил в ход одно заклинание, и они молчали. Я боялся, как бы Хмельницкий меня не узнал; год тому назад я встретился с ним в Чигирине раза два у Допула, было при этом и несколько знакомых полковников. Да брюхо у меня спало, борода выросла до пояса, а волосы — по плечо, — никто не узнал.

— Значит, ваць-пан видели Хмельницкого и говорили с ним?

— Видел ли я Хмельницкого? Как вижу вас теперь! Он же послал меня лазутчиком в Подолию раздавать его манифесты мужикам и дал пернач для безопасности от орды, так что от Корсуня я всюду мог проехать без помехи. Как только встречались мне мужики или низовцы, я сейчас же им — пернач под нос и говорю: "Понюхайте, детки, да ступайте к черту!" Я приказал везде себе давать есть и пить; они давали; и подводы давали, чему я был рад, все смотрел за бедной княжной, чтоб она отдохнула после таких трудов и страха. Говорю вам, ваць-панове, что, пока я доехал до Бара, она так поправилась, что люди в Баре все глаза на нее проглядели. Есть там много красавиц, туда отовсюду шляхта наехала, но им до княжны, как сове до жар-птицы. И любят же ее там! Что говорить, если б вы увидели, тоже бы полюбили!

— Конечно, не иначе! — сказал Володыевский.

— А почему вы поехали в Бар? — спросил Мигурский.

— Потому что я дал себе слово, что не остановлюсь, пока не дойду до безопасного места: маленьким крепостям я не доверял, и туда мог проникнуть мятеж. А в Бар, если б он и проник, то поломал бы себе зубы. Там пан. Андрей Потоцкий возвел такие укрепления, что так же боится Хмеля, как я пустого стакана. Вы думаете, Панове, что я плохо сделал, отправившись так далеко от места военных действий? Наверное, Богун меня догонял, а если бы догнал, то сделал бы из меня лакомое блюдо для собак. Вы его не знаете, а я его знаю. Черт бы его побрал! Я до тех пор не успокоюсь, пока его не повесят. Пошли же ему, Господи, столь счастливую кончину! Уж наверное ни на кого он так не зол, как на меня. Брр!! Как подумаю об этом, холодно станет… Оттого я так охотно и пью теперь, хотя раньше и не любил пить.

— Что вы говорите? — воскликнул Подбипента. — Вы всегда пили, братец, как колодезный журавль…

— Не заглядывайте, ваць-пане, в колодец, не то дурака увидите. Дело не в этом. Едучи с перначем и манифестами Хмельницкого, я не знал никаких препятствий. Прибыв в Винницу, я застал там отряд пана Аксака, но все же еще не сбросил с себя дидовской шкуры, боясь мужиков. Я только бросил манифесты. Был там седельник, Сулак, который шпионил и посылал известия Хмельницкому. Через него-то я и отослал манифесты назад, выписав на них такие наставления, что Хмель, верно, велит содрать с него шкуру, когда их прочтет. Но под самым Баром со мной случилось такое приключение, что я чуть не погиб у самого берега.

— Как же это было? Как?

— Я встретил пьяных солдат, безобразников, которые услыхали, что я называл княжну ваць-панной. Я уже не особенно тогда остерегался, будучи меж своими. И вот: что, мол, это за дед и кто этот особенный мальчик, которому говорят: ваць-панна; а когда увидели, что княжна писаная красавица, айда к нам. Я припрятал в угол свою сиротку, а сам взялся за саблю.

— Это странно, — прервал его Володыевский, — вы ведь были переодеты дедом, как же у вас могла быть с собой сабля?

— Гм… Сабля? А кто вам сказал, что у меня была сабля? Я схватил солдатскую, лежавшую на столе. Это было в корчме в Шипинцах. Я сразу уложил двух насильников. Те к пистолетам! Я кричу: "Стойте, собаки, я шляхтич!" Вдруг кричат: "Halt, halt! Отряд идет!" Оказалось, что это не отряд, а пани Славошевская, которую провожал ее сын, с пятьюдесятью конными людьми; те солдат и сдержали. А я к самой пани с речью. Так я ее разжалобил, что она взяла княжну к себе в карету, и мы поехали в Бар. Но вы думаете, что это конец? Какое!

— Смотрите, Панове, — вдруг перебил Слешинский, — что это там — заря, что ли?

— Не может быть! — возразил Скшетуский. — Еще рано!

— Это со стороны Константинова!

— Да, видите: все ярче!

— Зарево, честное слово!

Лица всех стали серьезными; все вскочили, забыв про рассказ.

— Зарево, зарево! — повторило несколько голосов.

— Это, верно, Кривонос пришел из-под Полонного.

— Кривонос со всем войском.

— Должно быть, передовые отряды подожгли город или ближайшую к нему деревню.

Но вот трубы затрубили тревогу; старый Зацвилиховский внезапно появился между офицерами.

— Мосци-панове, — сказал он, — из рекогносцировки вернулись люди с известием, что неприятель близко; мы сейчас выступаем! К полкам, к полкам!

Офицеры бросились к своим полкам, челядь потушила огни, и все стемнело в лагере.

Только вдали, со стороны Константинова, небо все больше краснело, а звезды в этом блеске постепенно гасли. Опять раздался тихий сигнал: "садиться на коней". И неясные массы людей и лошадей двинулись вперед. Среди тишины слышался только топот лошадей, мерные шаги пехоты и глухой грохот пушек Вурцеля; по временам бряцали мушкеты или раздавались слова команды. Было что-то грозное и зловещее в этой тишине, в этих голосах, блеске оружия и мечей. Войска спускались по константиновской дороге и плыли по ней в сторону пожара, извиваясь во мраке, точно гигантский змей. Прекрасная июльская ночь уже кончалась. В Росоловцах начали петь петухи, перекликаясь по всему городу. Между Росоловцами и Константиновом было около мили, так что, когда войска не успели пройти и половину дороги, из-за зарева робко выглянула бледная заря, точно чем-то испуганная, стала насыщать светом воздух, осветила леса, рощи, белую полосу дороги и движущиеся по ней войска. Теперь можно было различить людей, лошадей и тесные ряды пехоты. Поднялся легкий утренний ветерок и шелестел знаменами над головами солдат. Впереди шли татары Вершула, за ними — казаки Понятовского, потом драгуны, артиллерия под командой Вурцеля, а в конце пехота и гусары. Заглоба ехал подле Скшетуского, но как-то беспокойно вертелся в седле, и было заметно, что близость битвы тревожит его.

— Мосци-пане, — сказал он шепотом Скшетускому, точно боясь, как бы кто-нибудь не подслушал.

— Что скажете?

— Скажите, гусары первые ударят?

— Вы говорили, будто вы старый воин, а не знаете, что гусар всегда берегут для решительного момента битвы, когда неприятель больше всего напрягает свои силы.

— Знаю, знаю, я хотел только убедиться.

Настало минутное молчание. Заглоба еще больше понизил голос и спросил опять:

— Это Кривонос со всем своим войском?

— Да.

— А сколько он ведет?

— Вместе с чернью шестьдесят тысяч человек.

— Ох, черт возьми! — сказал пан Заглоба.

Скшетуский усмехнулся в усы.

— Не думайте, ваць-пане, что я боюсь, — шептал Заглоба, — но у меня одышка, и я не люблю толкотни, потому что жарко, а когда жарко, то я уже никуда не гожусь. Другое дело — поединок! Тут можно пустить в дело фортели, а на войне не до фортелей! Выигрывают руки, а не голова, тут я дурак перед Подбипентой! У меня теперь на брюхе двести дукатов, подаренных мне князем, но верьте, что я предпочел бы, чтобы брюхо было у меня теперь где-нибудь в другом месте. Не люблю я этих больших сражений! Черт их побери!

— Ничего с вами не будет, только подбодритесь.

— Подбодриться? Я боюсь только, как бы мой пыл не победил во мне рассудительности, так как я слишком горяч. К тому же мне был дурной знак: когда мы сидели у костра, упало две звезды. Почем знать, может быть, одна из них — моя…

— За доброе дело Бог наградит вас и сохранит вам жизнь.

— Только бы он не вздумал торопиться с наградой.

— Почему же вы не остались тогда в лагере?

— Я думал, что при войске безопаснее.

— Так и есть: увидите, что нет ничего страшного. Мы уже привыкли, а привычка — вторая натура. Вот уже Случь и Вишоватый пруд.

Действительно, вдали засверкали воды Вишоватого пруда, отделенные длинной плотиной от Случи; вся линия войск остановилась.

— Что, уже началось? — спросил Заглоба.

— Князь будет строить войска, — ответил Скшетуский.

— Не люблю я давки! Повторяю вам, не люблю!

— Гусары, на правое крыло! — раздался голос адъютанта, присланного князем к Скшетускому.

Уже совсем рассвело. Луна побледнела при блеске восходящего солнца; золотистые лучи его играли на гусарских копьях, и казалось, что над рыцарями горят тысячи свечей.

Когда войска построились, они, уже не скрываясь, громко запели, и мощная песня полетела по росе, ударилась о стену леса и поднялась ввысь.

Наконец зачернел и другой берег пруда, покрытый тучами казаков; полки шли за полками: запорожская конница, вооруженная длинными пиками, пехота с самопалами и, наконец, море мужиков с цепами, косами и вилами.

За ними виднелся, как в тумане, громадный табор, точно движущийся город. Скрип тысячи телег и ржанье лошадей долетали до слуха княжеских солдат. Но казаки шли без обычных криков и шума и остановились по другую сторону плотины. Некоторое время оба войска молча всматривались друг в друга. Пан Заглоба все время не отходил от Скшетуского и, глядя на это море людей, ворчал:

— Иисусе Христе, зачем ты создал столько этого хамья! Это, верно, сам Хмельницкий со всей чернью и всеми вшами… Ну скажите, не безобразие ли это? Они нас шапками закидают. А как хорошо бывало прежде на Украине! Прут и прут! Чтоб вас черти в ад такой толпой гнали! И все это на нашу голову! Чтоб их чума задушила!

— Не ругайтесь, сегодня воскресенье!

— Да, правда, сегодня воскресенье, лучше о Боге подумать. "Отче наш, иже еси на небеси!.." Не жди от этих мерзавцев никакого уважения!.. "Да святится имя твое…" Что здесь будет на этой плотине? "Да приидет царствие твое…" У меня уж дух захватило! "Да будет воля твоя…" Чтоб они подохли, разбойники! Посмотрите-ка, что это?

Отряд в несколько сот человек отделился от черной массы и беспорядочно подъехал к плотине.

— Это застрельщики, — сказал Скшетуский, — а сейчас и наши к ним выедут.

— Значит, непременно будет битва?

— Уж как бог свят!

— Черт побери! — Досаде пана Заглобы не было предела. — Да и вы тоже смотрите на это, как на представление, — крикнул он сердито Скшетускому, — как будто дело идет не о вашей шкуре!

— Мы уже привыкли, я говорил.

— И вы тоже поедете на этот поединок?

— Не пристало рыцарям лучших отрядов биться на поединках с таким неприятелем; кто ценит свое достоинство, не делает этого. Впрочем, теперь никто не думает о своем достоинстве.

— Вот идут и наши! — воскликнул Заглоба, увидев красную линию драгун Володыевского, спускавшихся рысью к плотине.

За ними двинулось по нескольку десятков охотников от каждого полка. Между прочими пошли: рыжий Вершул, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а из гусар — пан Лонгин Подбипента.

Расстояние между двумя отрядами значительно уменьшилось.

— Вы увидите сейчас прекрасное зрелище, — сказал Скшетуский пану Заглобе. — Заметьте в особенности Володыевского и Подбипенту. Это великие рыцари. Вы их видите?

— Вижу.

— Смотрите, сами разохотитесь.