Онлайн чтение книги Повесть о Гэндзи
Юная дева

Основные персонажи

Министр Двора, Великий министр (Гэндзи), 34 года

Бывшая жрица Камо (Асагао) – дочь принца Момодзоно

Пятая принцесса – сестра имп. Кирицубо и принца Момодзоно

Третья принцесса, госпожа Оомия, – мать Аои и Удайсё, супруга Левого министра

Молодой господин, сын Великого министра, Дзидзю (Югири), 12-14 лет, – сын Гэндзи и Аои

Удайсё, министр Двора (То-но тюдзё), – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Бывшая жрица Исэ, нёго из Сливового павильона, Государыня-супруга (Акиконому), 24-26 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, воспитанница Гэндзи

Нёго из дворца Кокидэн – дочь Удайсё, наложница имп. Рэйдзэй

Принц Хёбукё, принц Сикибукё, – отец Мурасаки

Девочка, юная госпожа (Кумои-но кари), 14-16 лет, – младшая дочь Удайсё

Адзэти-но дайнагон – отчим Кумои-но кари

Правитель Оми, Сатюбэн (Ёсикиё), – приближенный Гэндзи

Правитель Цу, Сакё-но дайбу (Корэмицу), – приближенный Гэндзи

Танцовщица Госэти, То-найси-но сукэ, – дочь Корэмицу

Госпожа Госэти (Цукуси-но госэти) – дочь Дадзай-но дайни, возможно, бывшая возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Сума»)

Обитательница Восточной усадьбы, госпожа Западных покоев (Ханатирусато), – возлюбленная Гэндзи

Ушедший на покой Государь (имп. Судзаку) – сын имп. Кирицубо и Кокидэн, старший брат Гэндзи

Государь (Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально сын имп. Кирицубо)

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Великая государыня (Кокидэн) – мать имп. Судзаку

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 26 лет, – супруга Гэндзи

Найси-но ками (Обородзукиё) – придворная дама имп. Судзаку, тайная возлюбленная Гэндзи

Госпожа Акаси, 24 – 26 лет, – дочь Вступившего на Путь из Акаси, возлюбленная Гэндзи

Год еще раз сменился новым. Срок скорби по ушедшей Государыне подошел к концу, и все сняли темные одеяния, поэтому в день Смены одежд яркость нарядов особенно радовала взоры, а уж когда приблизился праздник Камо и установились теплые, ясные дни, от прежнего уныния не осталось и следа. Только бывшая жрица Камо по-прежнему была печальна и задумчива. Ее молодые прислужницы, с волнением прислушиваясь к шелесту листьев кассии в саду[1] …прислушиваясь к шелесту листьев кассии в саду. – Во время празднества Камо головные уборы принято было украшать листьями мальвы и кассии, поэтому шелест листьев кассии невольно напомнил дамам о том времени, когда их госпожа была жрицей святилища Камо, вспоминали былые дни. Как-то принесли письмо от министра:

«Наверное, в этом году Вы проведете день Священного омовения, предаваясь тихим раздумьям. И сегодня…

Сложенный официально[2] Сложенный официально – т. е. письмо было сложено в узкую полоску, с загнутыми книзу концами (татэбуми), как полагалось в официальной переписке. В любовной переписке письмо свертывалось в маленький свиток (мусубибуми) листок лиловой бумаги был прикреплен к ветке глицинии. Присланное как раз вовремя, письмо Гэндзи тронуло сердце жрицы, и она не стала медлить с ответом:

О да, зыбко…»

Вот и все, что она написала, но Гэндзи, как обычно, долго не мог отложить ее письма. Когда подошел к концу срок скорби, он позаботился о том, чтобы обеспечить ее новыми нарядами, и они заполнили покои Сэндзи так, что и места свободного не оставалось. Жрица была недовольна и не скрывала этого. Она не задумываясь отправила бы дары обратно, будь при них послание, содержащее двусмысленные намеки, однако в письме Гэндзи не оказалось ничего предосудительного, и она совсем растерялась, не зная, как лучше объяснить ему… Ее положение осложнялось еще и тем, что внимание с его стороны не было чем-то из ряда вон выходящим, в последние годы он оказывал ей услуги подобного рода во всех случаях, когда то допускалось приличиями.

Гэндзи весьма часто писал и к Пятой принцессе, что ее чрезвычайно трогало.

– Кажется, еще вчера он был ребенком, и вот перед нами муж в полном расцвете лет, своими попечениями скрашивающий мое унылое существование. Необыкновенная красота соединяется в нем с превосходными душевными качествами. Право же, равного ему нет в мире, – расхваливала она его, и молодые дамы смеялись. А встретившись с бывшей жрицей, Пятая принцесса сказала:

– Господин министр весьма с вами любезен. Но я не вижу в этом ничего дурного, он давно питает к вам нежные чувства. Помнится, покойный принц часто сетовал на то, что разошлись линии ваших судеб и министр не стал ему зятем. Он не раз жаловался мне на ваш своевольный нрав, который помешал ему осуществить задуманное. Пока жива была дочь ушедшего Великого министра, я из жалости к Третьей принцессе не хотела становиться посредницей. Но теперь этой благородной особы, с которой связывали его столь прочные узы, уже нет. Так что же мешает вам выполнить желание покойного отца? Тем более что министр снова начал проявлять к вам внимание… В этом видится мне знак связанности ваших судеб.

Раздосадованная увещеваниями этой старомодной особы, жрица ответила:

– Отец всегда считал меня своенравной, и такой я была вплоть до сего дня. Так неужели я изменю себе, склонившись перед обстоятельствами?

Разговор был ей явно неприятен, и Пятая принцесса отказалась от мысли ее убедить.

Зная, что обитатели дворца Момодзоно, как высшие, так и низшие, были на стороне Гэндзи, жрица жила в постоянной тревоге. Однако сам Гэндзи, сделав все, что было в его силах, дабы уверить ее в искренности и глубине своих чувств, не предпринимал больше ничего, что могло бы показаться ей оскорбительным, и терпеливо ждал: «Быть может, когда-нибудь…»

В последнее время он был занят подготовкой к церемонии Покрытия главы молодого господина из дома ушедшего Великого министра. Сначала он намеревался провести ее в доме на Второй линии, но потом передумал, скорее всего из жалости к старой госпоже Оомия, которая – что вполне естественно – тоже не хотела оставаться в стороне.

Дядья мальчика с материнской стороны – а все они, начиная с господина Удайсё, были теперь важными сановниками и пользовались большим влиянием при дворе – отнеслись к приготовлениям с чрезвычайным вниманием, каждый старался превзойти остальных в щедрости. Мир пришел в волнение, люди только и говорили что о предстоящей церемонии.

Гэндзи предполагал присвоить сыну Четвертый ранг, но неожиданно для всех изменил свое решение. «Мальчик еще мал, – думал он. – Есть что-то слишком заурядное в столь раннем возвышении, особенно теперь, когда мир полностью подчиняется моим желаниям…» И, к досаде и возмущению госпожи Оомия, мальчик возвратился к своим придворным обязанностям в зеленом платье[3] …возвратился к своим придворным обязанностям в зеленом платье. – Зеленое платье полагалось носить лицам Шестого ранга. Встретившись с министром, старая госпожа сразу же заговорила об этом.

– По-моему, не стоит принуждать его взрослеть раньше времени, – объяснил ей министр. – Возлагая на него вполне определенные надежды, я предпочитаю, чтобы пока он совершенствовался в науках. На ближайшие два-три года ему лучше отойти от придворной службы. Достигнув же возраста, наиболее подходящего для того, чтобы прислуживать в Высочайших покоях, он сразу же займет там значительное положение. Сам я вырос в Девятивратной обители и долго не ведал, что происходит за ее пределами. К тому же, днем и ночью находясь при Государе, я имел возможность ознакомиться лишь с самыми доступными сочинениями древности, да и то чрезвычайно поверхностно. Кое-какие знания были восприняты мною от самого Государя, но, пока я не приобрел достаточно широких представлений о мире, мне не удавалось добиться успеха ни в чем – ни в науках, ни в музыке, и во многих областях я так и остался неучем. У глупых отцов вырастают мудрые сыновья, и, если предположить, что каждое новое поколение будет хуже предыдущего, нельзя без страха и помыслить о будущем. Именно это и привело меня к такому решению.

Возьмите, к примеру, юношей из знатных семейств. Привыкшие получать любые угодные им должности и звания, кичащиеся своим благополучием, они далеки от того, чтобы утруждать себя науками. Помышляя единственно о развлечениях, они без всяких усилий со своей стороны повышаются в чинах, а придворные льстецы, ухмыляясь за их спиной, в лицо им расточают похвалы и раболепствуют перед ними. В конце концов эти юнцы и сами начинают смотреть на всех свысока… Но, увы, времена меняются, и, лишившись могущественного покровителя, они разом теряют свое влияние и, презираемые людьми, скитаются по свету, нигде не находя прибежища. Только на основе китайских знаний дух Ямато может упрочить свое значение в мире.

Вполне вероятно, что теперь мальчик чувствует себя обиженным, но я хочу быть уверен в его будущем, а это возможно лишь в том случае, если он овладеет знаниями, достаточными для того, чтобы когда-нибудь стать опорой Поднебесной. Только тогда я смогу спокойно уйти, оставив его одного. Пусть сейчас его положение и незавидно, но, пока я забочусь о нем, вряд ли найдутся люди, которые посмеют насмехаться над «бедным школяром».

Внимательно выслушав объяснения министра, госпожа Оомия ответила, вздыхая:

– Да, вы, наверное, правы. Но я знаю, что Удайсё и все прочие осуждают вас за столь явное отступление от общепринятого. Да и сам мальчик, верно, затаил обиду в своем юном сердечке, и ведь есть отчего: даже сыновья Удайсё и Саэмон-но ками, на которых он всегда смотрел с высока, получили соответствующие звания и сразу же почувствовали себя взрослыми, а он должен носить ненавистный зеленый наряд. Жаль его.

Но Гэндзи только улыбнулся.

– Возможно, он и считает себя взрослым, но ведь обиды его совсем детские. Что ж, в таком возрасте… – сказал он, но нетрудно было заметить, что он гордится сыном.

– Я уверен, что, когда он овладеет знаниями и проникнет в душу вещей, обиды исчезнут сами собой.

Церемония Наречения[4] Церемония Наречения. – Проводилась после того, как юноши, желавшие посвятить себя наукам, сдавали экзамены в Палате наук и образования. Каждому давался псевдоним (обычай, заимствованный из Китая), состоявший из двух знаков: фамильного и какого-нибудь еще, подходящего по смыслу. Церемония Наречения проводилась обычно в незнатных домах, в среде ученых-конфуцианцев. В аристократических кругах она была редкостью проходила в Восточном флигеле Восточной Усадьбы, нарочно подготовленном для этой цели.

Важные сановники и придворные, изнемогая от любопытства, ибо редко кому из них доводилось видеть что-либо подобное, съезжались, стараясь опередить друг друга. Ученые мужи совсем оробели.

– Пусть вас ничто не смущает, – говорил им министр. – Делайте все, что положено в таких случаях, ни в чем не нарушая установлений.

Ученые мужи старались держаться спокойно и независимо. Они принимали важные позы, говорили звучными, торжественными голосами, не понимая, сколь нелепы их фигуры в сшитых не по росту парадных одеждах, явно одолженных у кого-то ради такого случая. Забавно было наблюдать, как они рассаживались по местам, строго следуя установленному порядку. Многие из молодых придворных не могли удержаться от смеха. Понимая, что на них полагаться трудно, Гэндзи выбрал нескольких степенных сановников, которых не так-то легко рассмешить, и отдал на их попечение сосуды с вином, но разве кто-нибудь знал, как должно вести себя во время столь необычного собрания? Когда Удайсё и Мимбукё начали неуверенно предлагать участникам церемонии чаши, ученые мужи тут же накинулись на них с попреками.

– Эти господа, «сидящие у забора»[5] Сидящие у забора. – Так называли лиц, непосредственно не участвовавших в церемонии, а лишь созерцавших ее, – возмущались они, – изрядно невежливы. Интересно, как эти глупцы вершат дела правления, когда они даже о нас, таких известных ученых, слыхом не слыхивали?

Придворные так и покатывались со смеху, а ученые мужи все ворчали:

– Тише, тише, что за шум?

– Возмутительная непочтительность.

– Немедленно покиньте свои места.

Забавно, не правда ли? Придворные, впервые присутствующие на подобной церемонии, с любопытством взирали на столь редкое зрелище, а те, кто в свое время прошел по тому же пути, понимающе улыбались. «Похвально, что господин министр по достоинству оценил это поприще и распорядился судьбой сына именно таким образом», – с беспредельным почтением говорили они о Гэндзи. Ученые мужи не разрешали произносить ни слова, то и дело пеняя собравшимся за нежелание следовать правилам. С наступлением темноты зажгли светильники, и в их ярком свете сердитые лица ученых мужей казались еще более странными, в них обнаруживалось что-то унылое, грубое, проглядывали черты сходства с актерами саругаку[6] Саругаку – народные представления в древней Японии, носившие часто комический характер. Прообраз классического японского театра – словом, это и в самом деле было необычное собрание.

– Человеку, привыкшему держаться свободно, трудно не попасть впросак во время подобной церемонии, – сказал министр, скрываясь за занавесями.

Услыхав, что некоторые юноши, овладевающие науками, принуждены были удалиться, так как на всех не хватило места, Гэндзи предложил им пройти в павильон Для рыбной ловли, где они получили богатые дары.

После окончания церемонии министр пригласил к себе ученых мужей, известных своими талантами, и они состязались в стихосложении. По его просьбе остались также самые одаренные из сановников и придворных.

Ученые мужи сочиняли восьмистишия-люйши, остальные во главе с Гэндзи – четверостишия-цзюецзюй[7] Люйши, цзюейзюй – две наиболее распространенные формы китайского классического стиха. Магистр словесности, выбирая достойные темы, предлагал их собравшимся…

В эту пору ночи бывают особенно кратки, и, когда дел дошло до чтения, совсем рассвело. Читал стихи Сатюбэн. Он был хорош собой и голос имел звучный, поэтому, когда он торжественно произносил строку за строкой, взоры присутствующих с восхищением обращались к нему.

Надобно сказать, что этот ученый муж пользовался большой известностью при дворе.

Во всех стихотворениях, каждое из которых было по-своему замечательным, воспевались высокие устремления виновника торжества, который, будучи рожден в столь влиятельном семействе и имея положение, позволяющее ему наслаждаться всеми благами мира, тем не менее решил уподобиться тем, кто дружил со светлячками за окном и для кого привычен был блеск снега на ветках…[8] …решил уподобиться тем, кто дружил со светлячками. – Имеются в виду Чэ Инь и Сунь Кан – известные китайские ученые династии Цзинь (26. – 420). Первый, не имея денег, чтобы купить масло для светильника, занимался при свете светлячков, которых помещал в шелковый мешочек. Второй постигал науки при мерцании снега. Оба получили должности и выдвинулись Об этих стихах много говорили в те дни, находились люди, которые называли их выдающимися произведениями времени, достойными, чтобы о них узнали в Китае. Разумеется, лучшим было признано стихотворение Гэндзи. Проникнутое искренним отцовским чувством, оно растрогало все сердца, многие читали его вслух, проливая слезы умиления. Но тут я умолкаю, дабы не навлечь на себя всеобщего негодования, да и в самом деле, разве не дурно, когда женщина рассказывает о том, чего и знать не должна?

Сразу же после церемонии Наречения было сделано «вступительное подношение»[9] «Вступительное подношение» (нюгаку-но рэй) – нечто вроде платы за обучение. Обычно занятия в Палате наук и образования начинались на Восьмую луну, а на Седьмую луну следующего года устраивался экзамен, во время которого учащимся задавали три вопроса из «Исторических записок» и «Истории династии ранняя Хань» («Ханьшу», автор Бань Гу, 32-92). Ответивший на два вопроса из трех считался сдавшим экзамен и получал степень гимондзёсё (бакалавр словесности). Как правило, в списки учащихся зачисляли мальчиков от девяти до тринадцати лет. Принимались мальчики из домов чиновников не ниже Пятого (в исключительных случаях Шестого) ранга. Срок обучения – девять лет. (Югири приступил к занятиям на Четвертую луну и уже на Седьмую того же года подвергся экзамену.), затем Гэндзи отвел сыну покои в доме на Второй линии и, поручив его попечениям опытных наставников, наказал ему заниматься прилежнее.

С тех пор мальчик почти не бывал в доме госпожи Оомия. «Она балует его с утра до ночи, до сих пор обращаясь с ним как с младенцем, поэтому там он вряд ли сумеет достичь больших успехов», – рассудил Гэндзи и поместил мальчика в самой тихой части дома, разрешив навещать старую госпожу не более трех раз в луну.

Принужденный целыми днями сидеть взаперти, мальчик совсем приуныл и обиженно думал: «Как господин министр жесток со мной! Другим не надо преодолевать таких трудностей, чтобы, поднявшись, занять достойное место в мире».

Впрочем, мальчика трудно было упрекнуть в ветрености, напротив, он с малолетства отличался редким благонравием и теперь терпеливо учился, думая: «Побыстрее прочитаю все, что положено, и поступлю на службу во Дворец, а там уж как-нибудь выдвинусь».

За Четвертую и Пятую луны он прочел «Исторические записки», после чего Гэндзи решил, что пора подвергнуть сына испытанию, и пожелал, чтобы сначала это было сделано в его присутствии. Ради такого случая пригласили лишь немногих избранных: Удайсё, Садайбэна, Сикибу-но таю, Сатюбэна и некоторых других. Разумеется, пришел и наставник Дайнайки. Мальчику велели прочесть наиболее трудные места из тех глав «Исторических записок», которые чаще всего становятся предметом обсуждения во время испытаний, и он не только без запинки прочел все, что ему было предложено, но и дал прочитанному разносторонние толкования, так что на свитках не осталось следов от ногтей учителя[10] …на свитках не осталось следов от ногтей учителя. – Ногтем учитель отмечал непонятные места.

Видя, сколь замечательных успехов он достиг, собравшиеся превозносили его достоинства и проливали слезы. Особенно взволнован был Удайсё.

– О, как жаль, что нет теперь с нами Великого министра. – восклицал он, обливаясь слезами. Да и сам Гэндзи почувствовал, что ему изменяет обычное самообладание.

– Я нередко с сожалением замечал, что, по мере того как дети, взрослея, набираются мудрости, родители, наоборот, глупеют. Сам я еще не очень стар, но знаю, что таков всеобщий удел! – сказал он, отирая слезы, а Дайнайки, на него глядя, подумал с гордостью: «Что может быть выше чести служить ему!»

Удайсё то и дело предлагал наставнику чашу, и тот захмелел, отчего лицо его казалось более худым, чем обычно.

Слава чудака, издавна закрепившаяся за Дайнайки, всегда мешала ему добиться признания своих способностей. Не имея надежного покровителя, он влачил нищенское существование, пока господин министр Двора не изволил приметить его и возложить на него столь почетные обязанности. И теперь, поднявшись благодаря милостям Гэндзи на высоту, ранее для него недостижимую, Дайнайки чувствовал себя словно заново родившимся. Я уже не говорю о том, что у него были все основания рассчитывать на еще более значительное положение в будущем. В тот день, когда мальчик должен был подвергнуться настоящим испытаниям, перед воротами Палаты наук и образования собралось бесчисленное множество карет, принадлежащих высшей знати. Казалось, что сегодня сюда приехали все без исключения. Испытуемый, окруженный всеобщим восхищением и подобострастным вниманием телохранителей, был так хорош собой и держался с таким благородством, что его присутствие здесь многим казалось неуместным. Нетрудно себе представить, как неприятно было ему общество невзрачных, причудливо одетых участников испытаний, а если учесть, что ему пришлось сесть на одно из последних мест… В окружении ученых мужей, то и дело ворчливо призывающих к порядку, мальчик чувствовал себя довольно принужденно, однако, не робея, выполнил все задания.

В те годы науки достигли невиданного расцвета, совсем как было когда-то в древние времена. Люди всех состояний, опережая друг друга, устремлялись по ученой стезе, и придворные соперничали друг с другом в образованности и талантах.

Все испытания, начиная с испытания на звание бакалавра словесности, прошли успешно, после чего мальчик снова погрузился в учение, воодушевленный своими успехами сам и воодушевляя ими своего наставника.

В доме на Второй линии, к великой радости ученых мужей и одаренных стихотворцев, часто устраивались поэтические собрания. Так, в те годы в мире было немало людей, разнообразными дарованиями обладающих.

Тем временем подошла пора назначать Государыню-супругу. Министр Двора прочил на это место бывшую жрицу Исэ, оправдывая свое намерение тем, что она была оставлена на его попечение ушедшей Государыней, но многие были решительно против, не желая, чтобы Государыней-супругой снова становилась женщина из рода Минамото.

– Нёго из дворца Кокидэн имеет право первенства. Так может ли быть?.. – шептались придворные. Каждый беспокоился за ту, которой прислуживал. Принц Хёбукё стал главой Церемониального ведомства, Сикибусё. При новом Государе он пользовался еще большим влиянием в мире. Дочь же его, согласно давнему желанию отца, была отдана в Высочайшие покои. Так же как и бывшей жрице, ей пожаловали звание нёго.

– По положению они равны, а если учесть, что по материнской лилии Государю ближе наша госпожа…

– В самом деле, нельзя упускать из виду, что Государь может найти в ней замену ушедшей…

– Я не знаю никого, кто был бы более достоин этого места. – переговаривались придворные из свиты дочери принца Сикибукё, но в конце концов Государыней-супругой стала нёго из Сливового павильона.

Многие дивились ее удачливости, невольно сопоставляя ее судьбу с судьбой покойной миясудокоро.

В том году Гэндзи был назначен Великим министром, а как место министра Двора перешло к Удайсё, Гэндзи немедля передал ему дела правления.

Новый министр Двора слыл человеком предприимчивым, да и наружность имел внушительную, к тому же природный ум сочетался в нем с незаурядной образованностью. Он достиг немалых успехов в науках, и хотя проигрывал когда-то Гэндзи в «закрывание рифм», вряд ли кто-то другой лучше справился бы с государственными делами.

От разных жен у него было более десяти сыновей, которые, взрослея, один за другим выходили в мир, умножая славу его дома, ни в чем не уступавшего дому Гэндзи. Дочерей же у него было всего две – та самая нёго из дворца Кокидэн и еще одна.

Эта вторая дочь была рождена особой высочайших кровей и по благородству не уступала первой, но случилось так, что мать ее стала госпожой Северных покоев в доме некоего Адзэти-но дайнагона, от которого у нее тоже были дети. Не желая уступать дочь новому супругу ее матери, министр Двора забрал девочку к себе и поручил попечениям госпожи Оомия. Он уделял ей куда меньше внимания, чем старшей дочери, а между тем девочка была весьма мила и лицом и нравом.

Сначала она воспитывалась вместе с мальчиком, который теперь постигал науки в доме Великого министра, но, когда детям исполнилось по десять лет, их разлучили.

– Я понимаю, что вы привыкли друг к другу, – заявил министр дочери, – но отныне тебе нельзя показываться мужчинам.

Однако сын Великого министра не забывал милой подруги детских лет и не упускал случая доказать ей свою преданность. Расцветали ли весенние цветы, покрывались ли деревья осенним багрянцем, о ней вспоминал он в первую очередь. Он полностью подчинялся ей в играх и старался предупреждать малейшее ее желание. Девочка же отвечала ему самой горячей привязанностью и даже теперь совершенно его не стеснялась.

– Стоит ли удивляться тому, что они так дружны. – говорили прислужницы. – Ведь они выросли вместе!

– И зачем понадобилось так внезапно разлучать их? Это жестоко!

Казалось бы, и девочка была слишком мала, чтобы о том задумываться, и мальчик не достиг подходящего возраста, однако же отношения между ними сложились как будто вовсе не детские… Во всяком случае, необходимость жить вдали друг от друга весьма огорчала обоих. Дети обменивались совсем еще неумелыми, но многообещающими письмами, которые по детской невнимательности постоянно теряли, так что некоторые дамы имели возможность кое о чем догадаться, но для чего было им делиться с кем-то своими догадками? Конечно же, они старались сделать вид, будто и ведать не ведали…

Отшумели пышные пиршества, а как никаких празднеств, требующих особых приготовлений, впереди не намечалось, жизнь, упорядочившись, текла спокойно и размеренно. Однажды вечером, когда накрапывал дождь и «над листьями оги» (191) дул холодный ветер, к старой госпоже зашел министр Двора и, призвав дочь, велел ей играть на кото «со».

Госпожа Оомия всегда славилась необыкновенной музыкальностью и теперь старалась передать свое мастерство внучке.

– Может быть, и в самом деле не так уж приятно смотреть на женщину, играющую на бива[11] Может быть, и в самом деле не так уж приятно смотреть на женщину, играющую на бива. – Подобное утверждение есть и в «Повести о дупле» («Уцубо-моногатари») в главе «Начало осени»: «Вызывает неприязнь, даже отвращение женщина, играющая на бива…», – говорит министр, – зато именно женщинам удается достичь истинного благородства звучания. В наши дни не осталось никого, кто владел бы этим инструментом в совершенстве. Разве что принц такой-то или тот вот из дома Гэндзи… Мне говорили, что на бива прекрасно играет особа, которую Великий министр прячет где-то в горах. Она принадлежит к роду, некогда давшему миру замечательных музыкантов, но, к сожалению, она одна из последних в роду, к тому же долгие годы жила в провинции. Судя по всему, она пользуется особым расположением Великого министра: во всяком случае, он довольно часто рассказывает о ней. Мне всегда казалось, что в музыке, не в пример остальным видам искусства, можно достичь подлинного совершенства, лишь постоянно сообщаясь с другими музыкантами, играя с ними вместе и прислушиваясь к звучанию их инструментов. Мало кто может преуспеть, занимаясь в одиночестве. – И министр предлагает сыграть старой госпоже.

– Ах, но я разучилась даже переставлять подставки, – смущается она, однако все-таки берет бива и играет прекрасно.

– Да, этой женщине с гор выпало большое счастье, – замечает госпожа Оомия. – Впрочем, она представляется мне весьма, достойной особой. Родила господину министру дочь, которой до сих пор у него не было. хотя лет ему уже немало… Причем не стала удерживать девочку при себе, чем наверняка поставила бы ее в невыгодное положение, а уступила высокорожденной супруге министра. Подобное великодушие свидетельствует о поистине редких душевных качествах.

– Так, место, которое занимает женщина в мире, чаще всего зависит именно от ее душевных качеств, – соглашается министр Двора, а поскольку разговор зашел о женских судьбах, не упускает случая посетовать: – Я всегда полагал, что мне удалось дать нашей нёго безупречное воспитание и она ни в чем не уступает другим. Тем не менее она оказалась оттесненной, да еще особой, о которой никто и подумать не мог… Право же, предполагаемое редко сбывается в этом мире. Я надеялся, что мне повезет хотя бы со второй дочерью. Близится церемония Покрытия главы принца Восточных покоев, и я украдкой тешил себя мыслью, что на этот раз… Но вот, того и гляди, и ее догонит соперница – дочь этой удачливой особы с гор. Уж над ней-то и подавно невозможно будет взять верх.

– Но как же так? Покойный министр был уверен в том, что Государыня будет назначена именно из нашего дома. Потому-то он и старался упрочить положение нёго. Будь он жив сейчас, он не допустил бы столь чудовищной несправедливости, – говорит госпожа Оомия, явно недовольная поведением Великого министра.

Между тем девочка продолжает играть на кото. Она совсем еще юна и чрезвычайно миловидна. Залюбовавшись благородно-прекрасной линией ее лба, ниспадающими по спине волосами, отец не может оторвать от нее глаз, и, смутившись, она чуть отворачивается. Ее нежный профиль прелестен, а тонкие пальчики, прижимающие струны, словно кукольные. Даже старая госпожа смотрит на нее с восхищением.

Исчерпав запас известных ей приемов – «каки», «авасэ»[12] «Каки», «авасэ» – приемы игры на кото. Прием «каки» (или «какитэ») заключается в том, что средним пальцем ударяют сразу по двум струнам в направлении от внешнего к внутреннему краю кото. При игре приемом «авасэ» средним и указательным пальцами приводят в звучание две струны одновременно и прочих, – девочка отодвигает кото. Тогда министр, придвинув к себе японское кото, начинает наигрывать прелестную мелодию в ладу «рити», которая звучит неожиданно уместно[13] …неожиданно уместно. – Неожиданно потому, что мелодии в ладу «рити» принято было исполнять осенью, а не зимой. Право, что за наслаждение слушать игру такого мастера, да еще в столь непринужденной обстановке! В саду на ветках не осталось ни единого листочка. Пожилые дамы сидят, прижавшись одна к другой, за переносными занавесами и, внимая звукам кото, роняют слезы.

– «Сила ветра может быть и ничтожной!»[14] «Сила ветра может быть и ничтожной!» – цитируются строки из предисловия к стихотворению Лу Цзи (Шихэна, 261-303) «Ода выдающейся личности» из антологии «Вэньсюань»: «Осенние листья, чтобы осыпаться, ждут дуновения ветра, сила ветра может быть и ничтожной. Мэнчан, повстречав Юнмэня, зарыдал, охваченный скорбью, а звучание цитры чувствам дало предельно раскрыться. Почему же так? Готовым осыпаться листьям не обязателен шквальный ветер, а готовым упасть слезам ни к чему обилие скорбных созвучий» – произносит министр. – Так, прекрасный выдался вечер, и хотя по звучанию кото мое несопоставимо с китайским… Не сыграете ли еще. – обращается он к дочери.

Она начинает играть пьесу «Осенний ветер», а министр подпевает, да так звонко, что старая госпожа не знает, на кого и смотреть: и внучка и сын – оба хороши несказанно.

Тут приходит сын Великого министра, словно нарочно для того, чтобы своим присутствием умножить очарование этого пленительного часа.

– Проходите сюда, – говорит министр Двора и, загородив дочь занавесом, впускает юношу в покои.

– В последнее время вы нечасто радуете нас посещением. К чему такое рвение в науках? Ведь и господину Великому министру должно быть известно, что опасно иметь знаний больше, чем положено. Возможно, у него есть основания поступать с вами именно таким образом, но все же больно смотреть, как вы чахнете взаперти. Постарайтесь же иногда переключаться на что-нибудь другое. Ведь и в звуках флейты заключено немало древней мудрости. – добавляет он, передавая юноше флейту, и тот, послушно поднеся ее к губам, играет немного наивно, но удивительно изящно. Восхищенный министр перестает перебирать струны и лишь тихонько отбивает такт.

– «Все в узорах из цветов хаги»[15] Все в узорах из цветов хаги. – См. народную песню «Сменим платье» («Коромогаэ»), «Приложение», с. 100. Министр намекает на то, что Югири следует сменить цвет своего платья, т. е. добиться повышения в ранге, – напевает он.

– Господин Великий министр весьма ценит подобное времяпрепровождение, потому и старается отстраниться от докучных государственных дел. Что ж, я и сам не прочь пожить в свое удовольствие, тем более что мир наш так уныл, – говорит министр, предлагая юноше чашу.

Скоро становится темно, зажигают светильники, и гости угощаются рисом и плодами. А дочь министр отсылает. Усиленно противясь сближению молодых людей, он и на этот раз старается разлучить их как можно быстрее, даже не дав юноше послушать ее игру на кото. «Видно, нечего им ждать, кроме горестей», – шепчутся пожилые дамы, близко прислуживающие госпоже.

Министр сделал вид, что уходит, а сам задержался тайком, пожелав навестить одну из дам; когда же, выйдя от нее, украдкой пробирался по дому, его внимание было привлечено тихим разговором прислужниц. Он прислушался – речь шла о нем:

– Господин только кажется мудрым, а на самом деле ничем не отличается от любого другого отца.

– Теперь только и жди неприятностей, да и неудивительно…

– А еще говорят: «Никто не знает детей лучше их родителей…»[16] Никто не знает детей лучше их родителей. – Источник цитирования точно не установлен. Называют «Исторические записки» или «Нихонги» Неправда все это.

«Вот оно что… Попасть в столь глупое положение… Нельзя сказать, чтобы я ни о чем не догадывался, но ведь они еще дети… Мне и в голову не приходило следить за ней. Как же нелепо устроен мир!» – подумал министр. Сомневаться в услышанном не приходилось, и, не говоря никому ни слова, он вышел. Скоро раздались громкие крики разгоняющих толпу передовых, и дамы недоуменно переглянулись:

– Как, господин министр еще не уехал?

– Где же, в каком углу изволил он прятаться до сих пор?

– Не безрассудно ли в столь почтенном возрасте…

Нетрудно себе представить, как были встревожены те, чей разговор он невольно подслушал!

– То-то мне показалось, что в воздухе витает какой-то необычный аромат. Я еще подумала, что это наш молодой господин.

– Как неприятно! Неужели он слышал?..

– При его суровом нраве…

«Ничего дурного в этом союзе, разумеется, нет, – думал министр, возвращаясь домой, – но его могут счесть слишком заурядным. После того как Великий министр столь безжалостно разрушил будущее моей старшей дочери, я рассчитывал, что хотя бы младшей удастся выдвинуться. Право, досадно…»

Несмотря на то что отношения между министрами всегда – и в старину, и теперь – были весьма дружелюбными, их интересы нередко сталкивались. Вот и на этот раз дух прежнего соперничества, проснувшись, истребил спокойствие в сердце министра Двора, и всю ночь сон не смыкал его глаз. Он с досадой вспоминал, как дамы говорили: «Наверное, и госпожа изволила заметить, но готова смотреть сквозь пальцы на шалости любимых внуков».

Велико было его негодование, а как нравом он отличался суровым и вспыльчивым, не так-то просто было ему сдерживать себя.

Не прошло и двух дней, как министр Двора снова появился в покоях матери. Обрадованная и польщенная таким вниманием, госпожа Оомия тщательнее обыкновенного уложила подстриженные по-монашески волосы, облеклась в нарядное платье. Хоть министр и был ее сыном, она, испытывая крайнюю неловкость в присутствии столь важной особы, никогда не показывала ему своего лица. Всякий заметил бы, что на этот раз он был в особенно дурном расположении духа.

– Мне неприятно стало приходить сюда. Я знаю, что думают обо мне ваши дамы, и не могу не чувствовать себя уязвленным. Может быть, я и не сумел многого добиться в жизни, но я всегда полагал долгом до конца дней своих неусыпно заботиться о вас и надеялся, что отношения меж нами всегда будут доверительными. К сожалению, некоторые обстоятельства, возникшие по милости одной неблагодарной особы, вынуждают меня выразить вам неудовольствие. Я старался справиться со своими чувствами, понимая, что дурно проявлять подобную непочтительность, но, увы, это оказалось мне не по силам, – говорит он, утирая слезы, а госпожа широко раскрывает глаза, и на ее набеленном лице появляется румянец.

– Что же случилось? Как могла такая старуха, как я, чем-то прогневить вас. – спрашивает она, и сердце министра сжимается от жалости, но он не отступает.

– Полностью вам доверяя, я поручил вашим попечениям свою малолетнюю дочь, которой воспитанием до сих пор непростительно пренебрегал. В последние годы, имея немало забот и огорчений, связанных с устройством старшей дочери, которая всегда была мне ближе, я позволил себе полностью положиться на вас, рассчитывая, что вы дадите младшей приличное ее полу образование. И вот совершенно неожиданно мне открылись весьма прискорбные обстоятельства. Я вовсе не хочу умалять достоинств юноши, может быть, он и в самом деле так учен, что нет ему равных в Поднебесной. Но вы же знаете, что свет не одобряет союзов между близкими родственниками. Даже среди людей низкого состояния они считаются предосудительными, а нам тем более трудно надеяться на снисхождение. Куда лучше отдать его зятем в семейство, не связанное с нашим узами крови, но столь же благородное и процветающее, где его окружат достойной его звания роскошью. В браках между близкими родственниками есть что-то порочное, и я думаю, что господин Великий министр тоже будет против. Жаль, что вы не рассказали мне об этом раньше, мы попытались бы соблюсти хотя бы внешнюю благопристойность. Досадно, что вы сочли возможным полностью предоставить детей самим себе.

Нетрудно вообразить изумление не ведающей ни о чем госпожи!

– Не могу не согласиться со всем, что вы сказали, но я ведь и не подозревала… Так что в первую очередь я должна чувствовать себя обиженной. А вы обвиняете меня в соучастии! С тех пор как вы поручили мне дочь, она была предметом особых моих попечений, и, хотя вы не жаловали ее вниманием, я тайком постаралась дать ей самое лучшее воспитание. Как вы могли подумать, что, ослепленная любовью к внукам, я содействовала их сближению? Да мне и в голову не приходило ничего подобного. Но кто вам об этом сказал? Возможно, вы преувеличиваете. Пристало ли вам с такой легкостью верить наветам дурных людей и понапрасну порочить имя собственной дочери?

– Какое там преувеличиваю! Даже прислужницы втихомолку смеются над нами. Так могу ли я не огорчаться и не тревожиться. – говорит министр и уходит.

Дамы, знающие, в чем дело, были весьма огорчены. А те, чей разговор он подслушал прошлой ночью, совсем приуныли. «Зачем мы так разоткровенничались?» – раскаивались они.

Девочка, ни о чем не подозревая, сидела в своих покоях, когда к ней неожиданно заглянул министр. Она была так прелестна, что он невольно почувствовал себя растроганным.

– Я знал, что она совсем еще дитя, – вздыхая, проговорил он, – но не думал, что она настолько неразумна, и, как ни в чем не бывало, тешил себя надеждами. Право, я оказался глупее всех.

Увы, кормилицам и прочим прислуживающим девочке дамам нечего было сказать в свое оправдание.

– Бывает, что даже безгранично любимые дочери государей поступают столь же опрометчиво. В старинных повестях мы видим немало подобных примеров. Всегда находится какая-нибудь прислужница, которая, узнав о чувствах молодых людей, становится их посредницей и отыскивает средство свести их. А эти к тому же столько лет жили вместе.

– Ах, да у нас и в мыслях не было… Они ведь совсем еще дети, могли ли мы позволить себе превзойти в строгости госпожу и разлучить их? А с конца прошлого года они и вовсе воспитываются раздельно.

– Встречаются, конечно, юноши ветреные, не по возрасту искушенные в мирских делах. Но наш молодой господин всегда считался образцом благонравия. Невозможно было предположить. – оправдываются они, каждая на свой лад.

– Ну хорошо. Смотрите только не проболтайтесь. Такие дела редко удается скрыть, но все-таки постарайтесь. Делайте вид, будто ничего не случилось, отрицайте все слухи как совершенно неправдоподобные. А дочь я заберу к себе. Меня чрезвычайно огорчает поведение госпожи. Ну, разумеется, вы этого не хотели… – говорит он им, и, как ни удручены кормилицы и прочие дамы, они не могут не радоваться, видя, что им удалось избежать его гнева.

– О, можете быть уверены… Только бы слух об этом не дошел до Адзэти-но дайнагона.

– Как ни велики достоинства молодого господина, разве стали бы мы желать для нее союза с простым подданным?

Сама же юная госпожа в простоте душевной ничего не понимала, и тщетно пытался министр объяснить ей, как должно себя вести благовоспитанной девице. В конце концов он вынужден был отступиться и ушел, вздыхая.

Однако же надо было как-то спасать ее будущее, и министр время от времени призывал к себе немногих избранных дам и советовался с ними, продолжая винить во всем старую госпожу. Она же, любя обоих внуков, очевидно, больше была расположена к юноше, во всяком случае, узнав о его сердечной склонности, умилилась и, не понимая, почему так велико негодование министра, подумала: «Стоит ли придавать случившемуся такое значение? Сначала он не обращал на дочь никакого внимания, и, не займись я как следует ее воспитанием, у него не возникло бы и мысли о Весенних покоях. Если же девочке суждено стать супругой простого подданного, лучше нашего молодого господина не найдешь. Разве есть на свете человек, достойнее его и наружностью, и душевными качествами? Я предполагала соединить его с особой куда более высокого звания…»

Велика была любовь старой госпожи к внуку, потому она и обиделась за него. Можно себе представить, как разгневался бы министр, случись ему проникнуть в ее тайные думы.

Тем временем, не ведая о переполохе, пришел сам молодой господин. Прошлой ночью в доме было слишком многолюдно, и он принужден был уйти, так и не сумев высказать юной госпоже все, что накопилось у него на душе, но такая тоска охватила его, что на следующий же день он пришел снова.

Старая госпожа, всегда встречавшая внука радостной улыбкой, на этот раз была весьма сурова и, беседуя с ним о разных разностях, между прочим сказала:

– Господин министр Двора рассердился на меня из-за вас, и мне очень неприятно… Своим предосудительным поведением вы ставите всех в затруднительное положение. Я не хотела ничего говорить, но, решив, что вам следует знать об этом…

Юноша, который сам о том помышлял беспрестанно, сразу же догадался, о чем идет речь, и, покраснев, ответил:

– Что вы имеете в виду? Я почти ни с кем не встречаюсь с тех пор, как живу затворником. Мне кажется, что у господина министра нет никаких оснований чувствовать себя обиженным.

Он с трудом скрывал замешательство, и, глядя на него с нежностью и участием, госпожа сказала:

– Ну хорошо, только впредь постарайтесь быть осмотрительнее… – и тут же заговорила о другом.

«Теперь я вряд ли смогу даже писать к ней…» – подумал юноша, и ему стало совсем грустно.

Принесли разные кушанья, но, даже не притронувшись к ним, он притворился спящим, однако на сердце у него было неспокойно, и, когда все стихло, он протянул руку, чтобы отодвинуть перегородку, но вот странность – перегородка, за которой были покои юной госпожи, вопреки обыкновению оказалась запертой, и из-за нее не доносилось ни звука. Совсем приуныв, он сел, прислонившись к перегородке спиной.

Судя по всему, юная госпожа тоже не спала. Листья бамбука шелестели на ветру, откуда-то издалека доносились неясные крики диких гусей. Видно, даже ее юное сердечко сжалось от какого-то смутного томления, и она тихонько проговорила словно про себя:

– «Сквозь туман пробираются гуси. Точно так же и я…» (192)

Ее совсем еще детский голосок был необыкновенно нежен. Не сумев справиться с волнением, юноша стал звать:

– Откройте же! Нет ли там госпожи Кодзидзю? Но за перегородкой было тихо.

Кодзидзю – так называли молочную сестру юной госпожи. Поняв, что он услыхал невольно сорвавшиеся с ее губ слова, девочка застыдилась и неловко накинула на голову ночное платье. Да, она вела себя совсем по-детски, но как ни прискорбно… Рядом лежали кормилицы, поэтому молодые люди боялись даже шелохнуться и не сказали друг другу ни слова.

«Полнит истомой все тело…» (193)

Вернувшись в опочивальню, юноша всю ночь лежал без сна, стараясь не вздыхать слишком громко и не ворочаться, чтобы не разбудить старую госпожу.

Рано утром, терзаемый нестерпимым стыдом, он перешел в свои покои и там написал юной госпоже письмо. Однако ему не удалось встретиться не только с ней, но и с Кодзидзю. Как было тут не впасть в уныние? Девочка тоже была смущена, но лишь потому, что окружающие выказывали столь явное беспокойство. Ни о собственном будущем, ни о возможных пересудах она не думала – как всегда, милая и прелестная, спокойно прислушивалась к перешептыванию дам, но ни малейшей неприязни к юноше не возникало в ее сердце. Она не понимала, что сделала дурного и зачем надо было поднимать такой шум. Однако прислужницы наперебой пеняли ей за легкомыслие, и она не осмеливалась больше писать к юноше.

Будь он взрослее, он наверняка нашел бы средство снестись с ней, но он был еще моложе ее и только печалился и вздыхал.

Министр Двора, по-прежнему недовольный поведением старой госпожи, давно уже не наведывался к ней. Он не стал рассказывать о случившемся своей супруге, но однажды, придя к ней с видом весьма озабоченным, сказал:

– Похоже, что наша нёго слишком удручена невиданной пышностью, которой сопровождалось представление ко двору новой Государыни-супруги. Я намереваюсь забрать ее домой, пусть отдохнет немного. Государь, несмотря ни на что, почти не отпускает ее от себя. Дамы и те совершенно измучены.

И министр немедленно перевез дочь домой. Весьма трудно было получить на то разрешение Государя, однако он сумел настоять на своем.

– Боюсь, что здесь вам будет скучно. Я перевезу сюда вашу сестру, вдвоем вы найдете, чем занять себя. Она находится теперь на попечении госпожи Оомия, гак что за нее можно было бы и не беспокоиться, если б не сын Великого министра, который дерзок не по годам. Они привыкли жить в одном доме, а возраст у них самый опасный… – объяснил министр нёго и столь же незамедлительно перевез к себе младшую дочь, весьма огорчив этим старую госпожу.

– Потеряв единственную дочь, – сетовала она, – я влачила дни, изнывая от тоски и одиночества, пока, к счастью моему, в доме не появилась эта девочка. Я надеялась, что заботы о ней скрасят мое существование, видела в ней единственную отраду своей старости. Право, я не ожидала от вас такой нечуткости.

– Я ведь уже объяснял вам, что именно беспокоит меня, – почтительно отвечал министр. – Так стоит ли обвинять меня в нечуткости? К тому же я увожу ее совсем ненадолго. Дело в том, что моя старшая дочь, та, которая служит при Государе, настолько удручена некоторыми обстоятельствами своей жизни, что я счел необходимым перевезти ее к себе. Вдвоем с сестрой ей будет веселее, они смогут вместе заниматься музыкой и прочим… По-моему, нет нужды уверять вас в том, сколь велика моя признательность. Я никогда не забуду, что именно вы вырастили ее и дали ей столь безупречное воспитание, – добавил он, и хотя госпожа Оомия чувствовала себя обиженной, ей ничего не оставалось, как смириться, ибо министр не имел обыкновения отказываться от принятого решения.

– Есть ли что-нибудь безжалостнее человеческого сердца. – плача, сказала она. – Разумеется, было бы лучше, если бы мои неразумные внуки открылись мне. Но что от них требовать? Они совсем еще дети… А вот господин министр давно уже проник в душу вещей, и то, что он гневается на меня и разлучает с любимой внучкой… Да и не верю я, что там ей будет лучше, чем здесь.

Тут как раз появился юноша. В последнее время он бывал здесь довольно часто, как видно надеясь: «Может, удастся улучить миг…» Заметив у дома кареты министра Двора, он, чувствуя себя виноватым и робея, поспешил украдкой пробраться в свои покои.

Вместе с министром Двора приехали его сыновья: Са-но сёсё, Сёнагон, Хёэ-но сукэ, Дзидзю, Таю, но никому из них не разрешалось входить за занавеси. Следуя заветам ушедшего Великого министра, старую госпожу часто навещали его побочные сыновья: Саэмон-но ками, Гон-тюнагон и прочие. Они приводили с собой детей, но никто из них не мог сравниться с сыном Великого министра Гэндзи.

Госпожа Оомия питала к внуку сильнейшую привязанность, и только младшей внучке, которая в последнее время стала единственным предметом ее попечений и которой постоянное присутствие скрашивало ее одиночество, удалось занять в ее сердце почти такое же место. Поэтому мысль о предстоящей разлуке приводила госпожу в отчаяние.

– Я уезжаю во Дворец, а вечером вернусь за дочерью, – заявил министр и уехал.

«Да, теперь ничего уже не изменишь! Пожалуй, лучше было бы смириться и не препятствовать им…. – думал он по дороге, но досада все не проходила, и в конце концов он рассудил так: «Когда положение юноши упрочится и он займет достойное место в мире, тогда и посмотрим. Если их чувства не переменятся и я сочту возможным дать свое согласие на этот союз, он будет заключен так, как полагается по обычаю. А сейчас не помогут никакие просьбы, никакие запреты – пока они будут жить в одном доме, они будут поступать так, как им заблагорассудится, и немало неприятностей ждет нас впереди. Тем более что госпожа Оомия, судя по всему, не собирается их в чем-то ограничивать».

Придя к окончательному решению, министр постарался убедить как старую госпожу, так и супругу свою в том, что тоскующая нёго нуждается в утешении, и перевез младшую дочь к себе.

Незадолго до отъезда от старой госпожи принесли письмо следующего содержания:

«Ваш отец сердится на меня. Но Вы-то, надеюсь, понимаете, сколь глубоки мои чувства? Покажитесь же мне на прощание».

Принарядившись, девочка отправилась к госпоже. Ей недавно исполнилось четырнадцать, но она казалась совсем еще ребенком. Вместе с тем ей нельзя было отказать в миловидности и изяществе, а спокойное достоинство, с которым она держалась, вызывало невольное восхищение.

– Мы никогда не расставались с вами! Вы были единственной отрадой дней моих и ночей. Как же мне будет теперь одиноко. – плача, говорила госпожа Оомия. – Жить мне осталось немного, и я всегда печалилась, зная, что не сумею дождаться вашего расцвета. Так могу ли я оставаться спокойной теперь, когда вы покидаете меня и уезжаете неизвестно куда?

Девочка же, чувствуя себя виноватой, лишь молча плакала, не поднимая головы. Тут вышла госпожа Сайсё, кормилица юноши.

– Я относилась к вам совершенно так же, как к своему господину. Как жаль, что вас увозят! Если вдруг господин министр захочет распорядиться вашей судьбой по-своему, смотрите, не соглашайтесь. – нашептывала она девочке, а та, смутившись, не знала, что и отвечать.

– Не стоит говорить о таких мудреных вещах, – рассердилась госпожа Оомия. – Человек не может знать своего предопределения!

– Да не в этом дело. – недовольно ответила кормилица. – Просто мне не нравится, что господин министр изволит с таким пренебрежением относиться к моему господину, видно вовсе никчемным его почитая. Так пусть спросит кого угодно, и ему скажут, хуже он других или нет.

А юноша тем временем, стоя за занавесями, смотрел на них, и слезы текли по его щекам. В другое время он не решился бы вести себя столь предосудительно, но сегодня ему было не до приличий.

Сжалившись над ним, кормилица постаралась каким-то образом отвлечь внимание старой госпожи и, воспользовавшись царившей в доме суматохой, устроила им свидание.

Стыдясь друг друга и не имея сил превозмочь сердечное волнение, они долго не могли вымолвить ни слова и лишь молча плакали.

– Как жесток ваш отец. – говорит наконец юноша. – Я готов смириться и забыть вас, но боюсь, что умру от тоски. О, зачем не встречались мы чаще, когда ничто тому не мешало…

Право, нельзя было не растрогаться, глядя на его юное лицо.

– Боюсь, что и я тоже.,. – отвечает девочка.

– Будете вы тосковать. – спрашивает он, и она кивает в ответ. Что за милое дитя!

Тем временем зажигают светильники, вот-вот появится министр Двора; во всяком случае, уже слышны громкие крики разгоняющих толпу передовых. Услыхав встревоженные голоса всполошившихся дам, девочка задрожала от страха. «Пусть делают со мной что хотят…» – решает юноша, не отпуская ее.

Входит разыскивающая свою госпожу кормилица и тут замечает, что она не одна. «Вот до чего дошло! В самом деле, трудно поверить, чтобы старая госпожа не знала».

– Как дурно вы себя ведете. – возмущается она. – Воображаю, в какую ярость изволит прийти господин министр! А господин Адзэти-но дайнагон? Что он скажет? Достоинства молодого господина не вызывают сомнений, но начинать с Шестого ранга – незавидная судьба!

Кормилица стояла совсем рядом с ширмой, за которой сидели влюбленные, и они слышали каждое ее слово. «Она презирает меня за низкий ранг…» – подумал юноша, и такая жгучая обида сжала его сердце, что даже его чувство к юной госпоже словно потускнело.

– Вы только послушайте. – говорит он.

– Ей должно быть стыдно. – добавляет он, вздыхая, а девочка отвечает:

Не успела она договорить, как вошел министр Двора, и – делать нечего – пришлось расставаться. Юноша был в отчаянии – ему казалось, что она потеряна для него навсегда. Ничего не видя перед собой, он вернулся в свои покои и лег.

Вскоре донесся до него шум трех отъезжающих карет, негромкие крики передовых, и свет померк в его глазах. Принесли записку от старой госпожи с просьбой явиться, но, притворившись спящим, юноша не двинулся с места, только слезы, не высыхая, струились по его щекам. Он проплакал всю ночь, а утром, когда сад был еще белым от инея, поспешил уехать.

Ему не хотелось, чтобы люди видели его с опухшими от слез глазами, да и старая госпожа наверняка снова прислала бы за ним, потому он и удалился туда, где никто его не мог потревожить. «Я знаю, что сам виноват во всем, но как же мне горько!» – думал он, возвращаясь в дом на Второй линии. По небу плыли мрачные, серые тучи, вокруг было еще темно…

В нынешнем году одну из танцовщиц Госэти[17] …одну из танцовщиц Госэти. – В дни Одиннадцатой луны во Дворце проводился праздник Нового урожая (оонамэмацури, или ниинамацури), во время которого пять девушек исполняли танец Госэти. Двух девушек обычно выбирали из знатных столичных семейств, а трех – из среды провинциальных чиновников (см. также «Приложение», с. 85) должен был поставить дом Великого министра. Разумеется, о каких-то особенных приготовлениях и речи быть не могло, но, поскольку времени оставалось немного, в доме на Второй линии срочно шились новые платья для девочек-служанок. В Восточной усадьбе готовили наряды для церемонии представления ко двору. Великий министр сам позаботился обо всем необходимом, но кое-что изволила прислать Государыня-супруга, в частности великолепные одеяния, предназначенные для сопровождающих танцовщицу девочек и низших служанок.

В прошлом году праздник Нового урожая, равно как и прочие, был отменен[18] В прошлом году праздник Нового урожая… был отменен. – Причиной отмены был траур по случаю кончины Фудзицубо, и, возможно желая вознаградить себя за столь долгое воздержание, люди готовились к нынешнему празднеству с гораздо большим воодушевлением, чем обычно. Никто не желал оказаться хуже других, и ходили слухи, что предстоит зрелище, невиданное по размаху. Помимо Великого министра танцовщиц в этом году должны были поставить Адзэти-но дайнагон и Саэмон-но ками, а от низших придворных – Ёсикиё, который, получив звание сатюбэна, одновременно стал правителем Оми. В нынешнем году Государь соизволил издать особый указ, согласно которому танцовщицы оставались на придворной службе, поэтому все стремились отдать своих родных дочерей. И только Великий министр готовил для этой цели дочь Корэмицу, имевшего теперь звание сакё-но таю и одновременно являвшегося правителем страны Цу. О миловидности и необыкновенных дарованиях этой особы давно уже поговаривали в мире.

Корэмицу позволил себе высказать некоторые опасения, но его пристыдили:

– Даже Адзэти-но дайнагон отдает побочную дочь…

– Неужели вам кажется зазорным, что ваша любимая дочь станет танцовщицей?

После некоторых колебаний Корэмицу согласился, ведь все равно он собирался отдавать дочь на службу во Дворец.

Пока будущая танцовщица в отчем доме прилежно совершенствовалась в танцах, Корэмицу с величайшим тщанием подбирал для нее свиту. И вот в назначенный день вечером он привез дочь в дом на Второй линии.

В свою очередь, Великий министр устроил смотр девочкам, прислуживающим в его доме, дабы отобрать самых миловидных. Разумеется, быть избранной почиталось за великую честь. Незадолго до церемонии представления ко двору министр еще раз призвал к себе девочек, чтобы окончательно решить, кто из них войдет в свиту танцовщицы. Однако все они оказались такими привлекательными, такими нарядными, что ни одну нельзя было отвергнуть.

– Жаль, что не нужна еще одна свита, – засмеялся Гэндзи.

В конце концов отобрали тех, кто выделялся особым изяществом и благородством манер.

Как раз в это время постигающий науки молодой господин вышел прогуляться в надежде рассеять охватившие его мрачные мысли. В последние дни, томимый тайной горестью, он не желал смотреть на еду и, совсем забросив книги, с утра до вечера лежал, погруженный в глубокую задумчивость, поэтому его появление не осталось незамеченным. Он был очень хорош собой и держался с таким достоинством, что молодые дамы замирали от восхищения, на него глядя.

Обычно ему не разрешалось приближаться к покоям госпожи Мурасаки, даже к занавесям, их отделявшим, он не смел подходить. Может быть, Великий министр особенно настаивал на этом, памятуя грехи собственной молодости? Так или иначе, юноша никогда не бывал в Западном флигеле и не имел близких отношений ни с кем из живущих там прислужниц.

Сегодня же, воспользовавшись царящей в доме суматохой, он зашел и сюда. Тихонько пробравшись к стоящим возле боковой двери ширмам, за которыми временно поместили бережно вынесенную из кареты танцовщицу, он заглянул внутрь: девушка с видом крайне утомленным сидела, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Судя по всему, ей было примерно столько же лет, сколько и дочери министра Двора, но она казалась выше ростом, стройнее и едва ли не превосходила последнюю миловидностью.

Вокруг было темно, и юноша не мог разглядеть ее как следует, однако она слишком живо напомнила ему его возлюбленную, и хотя нельзя утверждать, что прежнее чувство было вытеснено из его сердца… Он тихонько потянул девушку за рукав и сказал:

О да, «с того давнего, давнего мига…» (513)

Право, все это было для нее полной неожиданностью. Голос, произнесший столь странные слова, показался девушке юным и весьма приятным, но догадаться, кто это, она не могла и совсем растерялась. Тут вошли озабоченные прислужницы, собиравшиеся, как видно, еще раз проверить, в порядке ли ее наряд, поправить прическу, в покоях стало шумно, и, раздосадованный, юноша принужден был удалиться.

Стыдясь своего зеленого платья, он пребывал в крайне дурном расположении духа и почти не показывался во Дворце, однако сегодня все же решил поехать туда, тем более что на празднике Госэти разрешалось присутствовать в носи, которое могло быть любого цвета. Несмотря на почти детскую нежность лица, юноша казался старше своих лет и держался довольно уверенно. Государь благоволил к нему, да и при дворе его значение было довольно высоко, чего мало кому удается достичь в столь юном возрасте.

Во время церемонии представления ко двору все танцовщицы показали себя с лучшей стороны, и трудно было кому-то отдать предпочтение. Однако многие сочли возможным особо выделить благородных девиц из домов Великого министра и Адзэти-но дайнагона.

Сказать, кто из них прекраснее, было почти невозможно. Но, пожалуй, дочь Корэмицу все же превосходила соперницу. В ее красоте было что-то гордое, величавое и вместе с тем милое до очарования. Одетая с восхитительным изяществом и убранная сообразно требованиям современного вкуса, она казалась гораздо выше своего звания, и придворные наперебой восхваляли ее достоинства.

Своеобразие нынешнего празднества заключалось в том, что танцовщицы были немного старше, чем полагается. Любуясь ими, Великий министр невольно вспомнил деву Госэти, которая так восхитила его когда-то. И вот в день Дракона, в сумерках, отправил ей письмо. Нетрудно себе представить его содержание:

Перебирая в памяти луны и годы, с тех пор протекшие, Гэндзи не сумел справиться с волнением и написал это письмо, которое, разумеется, растрогало женщину, но, увы, не напрасно ли?..

Она выбрала узорчатую бумагу, которая, будучи того же синего цвета, что и платья танцовщиц Госэти, как нельзя лучше подходила к случаю, и, нарочно изменив почерк, написала эти несколько строк изящной скорописью, с переходами в тональности туши – от густо-черной к тающе-бледной, еле уловимой глазом. От женщины ее ранга лучшего и ожидать было невозможно.

Сын Великого министра, плененный красотой юной танцовщицы, томился тайным желанием снова увидеть ее, но, избегая короткости, она старалась держать его в отдалении, а поскольку юноша был еще слишком робок, ему оставалось только вздыхать. А надо сказать, что девушка весьма ему по душе пришлась и у него даже возникла надежда, что она поможет ему утешиться и примириться с потерей той, другой, которая, наверное, и думать о нем забыла.

Предполагалось, что танцовщицы, оставшись во Дворце, незамедлительно приступят к придворным обязанностям, но после церемонии представления они разъехались по отчим домам, откуда дочь правителя Оми отправилась на Священное омовение в Карасаки[20] …дочь правителя Оми отправилась на священное омовение. – Обряд Священного омовения проводился до и после праздника Нового урожая, равно как до и после любого синтоистского празднества, а дочь правителя Цу – в Нанива, причем каждая постаралась затмить соперницу пышностью свиты. Адзэти-но дайнагон еще раз подтвердил свою готовность отдать дочь на службу во Дворец. Саэмон-но ками навлек на себя всеобщее осуждение тем, что представил ко двору девицу, недостойную принимать участие в столь значительной церемонии, но в конце концов ее тоже оставили во Дворце.

Прослышав, что в Отделении дворцовых прислужниц пустует место распорядительницы, найси-но сукэ, правитель Цу обратился к Великому министру с просьбой о содействии, и тот выразил готовность сделать все, что в его силах. Узнав о том, юноша почувствовал себя еще более уязвленным. «Будь я постарше и в чинах, – подумал он, – я попросил бы ее себе, мое же положение настолько ничтожно, что я вряд ли решусь даже открыть ей свое сердце…»

Нельзя сказать, чтобы намерения юноши и в самом деле были столь определенны, но известие о поступлении танцовщицы на придворную службу возбудило в нем досаду, и слезы то и дело навертывались ему на глаза. Он постарался сблизиться с ее братом, мальчиком, прислуживающим во Дворце и довольно часто бывавшим в доме на Второй линии.

– Когда ваша сестрица должна приступить к придворным обязанностям. – спросил он его однажды.

– Кажется, уже в этом году, – отвечал тот.

– Своей необыкновенной красотой она покорила мое сердце. Как я завидую вам, ведь вы часто ее видите. Смею ли я надеяться, что при случае…

– Что вы, разве можно? Я и сам не могу видеться с ней так часто, как мне этого хотелось бы. А уж ежели братьям не позволяют приближаться к ней…

– Тогда хотя бы письмо… – упрашивал юноша.

Хорошо помня, что отец не раз наставлял его, как должно вести себя в подобных случаях, мальчик долго колебался, но в конце концов, вняв настояниям юноши, передал письмо сестре, и та прочла его с восхищением. Как видно, несмотря на юный возраст, она знала толк в таких вещах. Письмо было написано на тонкой светло-зеленой бумаге и завернуто в несколько листков, умело подобранных по цвету. Почерк – совсем еще юный, но многообещающе изысканный.

Залюбовавшись письмом, они не заметили, как вошел отец, и, до смерти перепугавшись и растерявшись, не успели ничего спрятать.

– Что это за письмо. – спрашивает Корэмицу, отбирая у них зеленоватый листок бумаги, и лица брата и сестры заливаются жарким румянцем.

– Как вы посмели. – негодует отец.

Мальчик пытается скрыться, но это ему не удается.

– От кого это письмо?

– Молодой господин из дома Великого министра попросил меня передать. – отвечает мальчик, и, сразу же позабыв о гневе, отец довольно улыбается.

– Что за милые шалости! Вам почти столько же лет, сколько ему, а вы ни на что не способны.

Корэмицу поспешил показать письмо супруге.

– Если он готов удостоить нашу дочь вниманием, я предпочел бы отдать ее ему, чем отправлять во Дворец, где ей вряд ли удастся выделиться. Я хорошо знаю, насколько надежен его отец, Великий министр, он не забыл ни одной женщины, с которой когда-либо был связан. Может быть, мне повезет так же, как Вступившему на Путь из Акаси?..

Однако его никто не слушал, все были заняты приготовлениями к переезду танцовщицы во Дворец.

А юноша между тем грустил и печалился, ибо, как ни хороша была дочь Корэмицу, сердцем его по-прежнему владела другая, а он даже написать ей не имел возможности. «Неужели я никогда больше не увижу ее милого лица?» – терзался он, но, увы… Мучительной, неизъяснимой тоской сжималась его грудь, когда приезжал он навестить госпожу Оомия. Покои, некогда принадлежавшие подруге его детских игр, будили в душе томительные воспоминания, и юноша старался как можно реже бывать в этом старом доме, где прошло его детство.

Великий министр поручил сына заботам обитательницы Восточной усадьбы.

– Госпоже Оомия недолго осталось жить в этом мире. Когда ее не станет, вам придется взять молодого господина на свое попечение, так что чем раньше вы к нему привыкнете…

Во всем послушная Гэндзи, женщина окружила юношу нежными заботами. Иногда ему случалось мельком видеть ее, и он думал: «А ведь она совсем некрасива. И все-таки отец не может ее оставить. Не глупо ли, что мое сердце до сих пор стремится к той, которая скорее всего давно забыла о моем существовании? Не лучше ли было соединить свою судьбу с такой вот кроткой женщиной? Впрочем, вряд ли приятно иметь супругу, на которую и смотреть-то не хочется. Взять, к примеру, господина Великого министра. Уже много лет заботится он об этой особе, но, хорошо зная ее достоинства и недостатки, прячет ее за ширмами, многослойными, как листья лилий, чтобы, встречаясь с ней, не видеть ее лица. И он совершенно прав».

Юноше и самому неловко становилось от таких мыслей. Но ведь его с детства окружали прелестные женские лица, на которые глядя он успел укрепиться в мысли, что все женщины красивы. Даже госпожа Оомия, несмотря на монашеское обличье, до сих пор была по-своему миловидна. Поэтому юноша с некоторым пренебрежением относился к обитательнице Восточной усадьбы, которая и в молодые годы не отличалась особенной красотой, а теперь стала просто уродлива. Чрезмерная худоба, сильно поредевшие волосы – все это производило весьма неприятное впечатление.

Приблизился конец года, и госпожа Оомия поспешила приготовить внуку – теперь одному ему – новогоднее платье. Множество великолепных нарядов было сшито, но, по-прежнему чувствуя себя обиженным, юноша и смотреть на них не хотел.

– Я не уверен, что вообще пойду во Дворец. Так что не стоило вам утруждать себя, – заявил он.

– Вы говорите словно старик, лишившийся последних сил, – попеняла ему госпожа.

– Разумеется, я не старик, но мне кажется, что сил у меня и в самом деле уже не осталось, – тихонько, словно ни к кому не обращаясь, проговорил юноша, и слезы заблестели у него на глазах. «Видно, не может забыть ее», – подумала госпожа, и так обидно ей стало за внука, что она едва не заплакала.

– Даже в самом жалком положении очутившись, мужчина должен уметь сохранять достоинство, – сказала она. – Не годится проявлять такое малодушие. Да и о чем вам печалиться? Сегодня это тем более не к добру.

– В самом деле – о чем? Вот только люди смеются надо мной, называя придворным без ранга. Знаю, что это ненадолго, но мне неприятно бывать во Дворце. Был бы жив мой дед, меня никто даже в шутку не осмелился бы попрекнуть низким званием. Я понимаю, что не должен сторониться отца, но он слишком суров, и особой доверительности меж нами нет. Даже в его покои я не смею заходить и вижусь с ним лишь тогда, когда он бывает в Восточной усадьбе. Одна лишь госпожа Западных покоев добра ко мне. Ах, если бы была жива матушка!

По щекам юноши текли слезы, и он пытался их скрыть. Печаль его была столь трогательна, что госпожа Оомия не выдержала и тоже заплакала.

– Печаль сокрушает сердце каждого, кто потерял мать, какого бы звания он ни был, – говорит она. – Но все люди раньше или позже достигают того положения в мире, которое им предопределено, и тогда уже никто не осмеливается ими пренебрегать. Не поддавайтесь же мрачным мыслям! Как жаль, что ваш дед так рано оставил нас! Разумеется, вы имеете надежного покровителя, но, к сожалению, он не всегда откликается на мои просьбы. А господин министр Двора, хоть люди и превозносят его до небес, совсем переменился ко мне, и я не устаю сетовать на собственное долголетие. Когда же вы, человек, только что вступивший в жизнь, начинаете по пустякам падать духом, мир представляется еще более безотрадным.

Первый день года Великий министр, воспользовавшись тем, что его присутствие во Дворце не обязательно, провел в доме на Второй линии, предаваясь всевозможным тихим удовольствиям. Следуя примеру человека, известного в мире под именем министра Ёсифуса[21] Следуя примеру человека, известного в мире под именем министра Ёсифуса. – Речь идет о Фудзивара Ёсифуса (804-872), виднейшем государственном деятеле начала эпохи Хэйан. Будучи простым подданным, он впервые в истории Японии получил место сначала Великого министра, а потом и регента. Основоположник могущества рода Фудзивара. Именно при Фудзивара Ёсифуса впервые стали проводить многие праздничные церемонии не только в императорском дворце, но и в доме регента, он любовался шествием Белых коней из своего собственного дома, да и остальные обряды, которыми принято отмечать наступление Нового года, справил в своей усадьбе, причем с гораздо большим размахом, нежели тогда, когда этому было положено начало.

По прошествии Двадцатого дня Второй луны Государь изволил посетить дворец Красной птицы. Весеннее цветение еще не достигло полной силы, но на Третью луну приходилась годовщина со дня кончины Государыни-супруги. Впрочем, вишни, распустившиеся раньше других, всегда таят в себе какое-то особое очарование.

Во дворце Красной птицы не пожалели сил, чтобы достойно встретить Государя. Все было приведено в порядок и начищено до блеска. Не менее тщательно подготовились к церемонии и те, кому предстояло сопутствовать Государю, – его свита, в которую вошли все высшие сановники и принцы крови, поражала великолепием. Придворные были в желтовато-зеленых парадных платьях, надетых поверх нижних одеяний цвета «вишня», а Государь был в красном.

По особому указу в церемонии участвовал и Великий министр. На нем тоже было красное платье, и словно одним светом светились они с Государем, так что иногда трудно было отличить одного от другого.

Было в этой церемонии что-то такое, что делало ее непохожей на предыдущие. Наряды людей, праздничное убранство – все казалось необычным.

Ушедший на покой Государь за последние годы стал еще прекраснее, какая-то особая утонченность появилась в его чертах.

Вместо обычных стихотворцев пригласили десятерых наиболее одаренных учащихся из Палаты наук и образования. Им, словно в Церемониальном ведомстве, были розданы темы. Похоже было, что Государь задумал подвергнуть испытанию сына Великого министра.

Робких школяров, не помнивших себя от страха и вид имевших весьма растерянный, посадили в ладьи, и они поплыли по пруду – каждый к своему острову[22] …посадили в ладьи, и они поплыли по пруду – каждый к своему острову. – Каждого юношу отправляли на остров, где в одиночестве он должен был сочинять стихи на заданную тему.

Солнце спускалось все ниже, по водной глади скользили ладьи с музыкантами, звучала музыка. Ветер, прилетая с гор, вторил голосам инструментов, сообщая им особую прелесть.

Юноша из дома Великого министра с трудом скрывал досаду: «Почему я должен корпеть над стихами, вместо того чтобы развлекаться вместе со всеми?»

Когда исполняли танец «Трели весеннего соловья», невольно вспомнился тот давний праздник цветов[23] …невольно вспомнился тот давний праздник цветов – см. гл. «Праздник цветов» (кн. 1)…

– Доведется ли нам еще раз увидеть что-нибудь подобное. – вздохнул бывший Государь, и Великий министр унесся думами в прошлое. Когда замолкла музыка, он поднес бывшему Государю чашу:

Вот что ответил бывший Государь:

Принц Соти, которого называли теперь принцем Хёбукё, поднеся чашу нынешнему Государю, сказал:

Тонко сказано, не правда ли? Приняв чашу, Государь произнес с неповторимым изяществом:

Церемония носила частный характер, и то ли чаши предлагались не всем, то ли не всё сочли нужным записывать…

Музыканты располагались поодаль, и музыки почти не было слышно, поэтому Государь распорядился, чтобы принесли струнные инструменты и раздали присутствующим. Принцу Хёбукё досталось бива, министру Двора – японское кото, а кото «со» поставили перед бывшим Государем. Китайское кото, как всегда, отдали Великому министру. Все они были выдающимися музыкантами своего времени и в совершенстве владели приемами игры, но, говорят, в тот день им удалось превзойти самих себя.

В церемонии участвовали многие придворные певцы. После «Благословенья» они запели «Деву из Сакура»[24]«Благословенье» («Анатото»), «Дева из Сакура» («Сакурабито») – народные песни, см. «Приложение», с. 100, 101. Скоро на небо выплыла прекрасная, окутанная легкой дымкой луна, на островах замерцали огни, и празднество подошло к концу.

Стояла поздняя ночь, но уехать, не засвидетельствовав своего почтения Великой государыне, было бы неучтиво, и Государь отправился во дворец Каэдоно. Его сопровождал Великий министр. Немалую радость доставили они Государыне.

Увидев ее, давно уже миновавшую пору расцвета, Великий министр невольно вспомнил ушедшую Государыню и с досадой подумал: «Есть же люди, которые надолго задерживаются в этом мире…»

– Я совсем стара и все забыла… Но ваше милостивое посещение заставило меня вспомнить о былых днях. – сказала Государыня плача.

– С тех пор как покинули меня мои близкие, я не различаю даже прихода весны… Но сегодня рассеялась тоска. Надеюсь, что еще не раз. – молвил Государь.

Министр, тоже произнеся все, что полагалось, заверил:

– Почту за честь снова навестить вас…

Особенно не задерживаясь, они поспешили в обратный путь, и, глядя на величественную свиту министра, Государыня встревожилась. «С каким чувством вспоминает он прошлое? Предопределение его все-таки исполнилось, и он стал оплотом Поднебесной, а все мои попытки воспрепятствовать этому…. – думала она, раскаиваясь.

У Найси-но ками тоже оставалось теперь немало досуга, чтобы предаваться воспоминаниям, и часто, не в силах превозмочь сердечного волнения, она спешила украдкой вручить письмецо посланцу-ветру…

Великая государыня, постоянно чем-то недовольная, жаловалась на недостаточные размеры своего годового содержания и вознаграждений. Удрученная собственным долголетием, из-за которого ей пришлось жить в столь неблагоприятные для нее времена, она испытывала сильнейшую тоску по прошлому и не скрывала своей неприязни к настоящему. Старея, она становилась все сварливее, и даже ушедший на покой Государь не мог выносить ее общества, ибо трудно было найти более докучливую особу.

Сын Великого министра, прекрасно справившись в тот день с данной ему темой, стал называться синдзи[25] …стал называться синдзи. – Человек, прошедший курс наук и сдавший экзамен в Церемониальном ведомстве (Сикибусё), получал звание мондзёсё (магистра словесности) и высшую чиновную степень синдзи (кит. цзиньши). Получение степени синдзи влекло за собой присвоение Пятого ранга. К испытанию были допущены лишь старшие по возрасту и самые одаренные юноши, выдержали же его только трое.

В день Осеннего назначения сыну Великого министра были присвоены Пятый ранг и звание дзидзю.

Он не забыл о дочери министра Двора, но, к его величайшему огорчению, она по-прежнему находилась под строгим надзором, и, как он ни старался, увидеть ее ему не удавалось. Лишь иногда, когда позволяли приличия, молодые люди обменивались письмами, и тоска царила в сердцах у обоих.

Тем временем Великий министр, приобретя участок земли в четыре тё[26] Тё – мера площади, равная 0,9918 га на Шестой линии у Столичного предела, неподалеку от старого дома нынешней Государыни-супруги, решил начать там строительство нового жилища, в котором он мог бы спокойно прожить остаток лет, красивого и достаточно просторного, чтобы разместить там всех близких ему женщин, включая и тех, что до сих пор жили в горной глуши.

В будущем году принцу Сикибукё должно было исполниться пятьдесят лет. Госпожа из Западного флигеля готовилась отметить это событие, и министр Гэндзи, не желая оставаться в стороне, торопил со строительными работами, ибо новый, великолепный дом как нельзя лучше подходил для столь торжественной церемонии.

Пришел Новый год, а с ним новые заботы. Великий министр все силы свои отдавал приготовлениям к празднеству. Ему предстояло позаботиться об устройстве пиршества после торжественного молебна, подобрать музыкантов и танцоров. Госпожа занималась подготовкой сутр и утвари, нарядов для участников церемонии и вознаграждений для монахов.

Ей помогала обитательница Восточной усадьбы. Общие заботы сблизили этих двух женщин, они получали истинное удовольствие, сообщаясь друг с другом.

Слух о том, что готовится нечто исключительное по размаху, разнесся по миру и достиг ушей принца Сикибукё.

До сих пор, расточая милости свои всему свету, Великий министр словно не замечал принца и по любому поводу выказывал ему нерасположение, пренебрегая не только им, но и его домочадцами. Разумеется, принца огорчала столь явная неприязнь, но, рассудив, очевидно, что министр имеет основания быть им недовольным, он не смел роптать. К тому же принц всегда чувствовал себя польщенным, зная, сколь исключительное положение занимает его дочь в доме министра. И хотя счастливая судьба, определившая ей быть опекаемой человеком столь выдающихся достоинств, не озарила своим сиянием его собственное семейство, принц все же считал, что удостоился великой чести, и не мог не испытывать признательность теперь, когда в мире только и говорили, что о готовящемся празднестве, призванном на склоне лет увенчать его неслыханными почестями.

Только супруга его по-прежнему обижалась и сердилась, так и не простив Великому министру невнимание, с которым тот отнесся к ее дочери.

На Восьмую луну было наконец завершено строительство дома на Шестой линии, и Великий министр готовился к переезду.

Юго-западная часть нового дома предназначалась для Государыни-супруги, тем более что там находилось ее старое жилище.

В юго-восточной части предполагал поселиться сам Великий министр.

Северо-восточную решено было отдать особе, живущей сейчас в западных покоях Восточной усадьбы, а северо-западную – госпоже Акаси.

В старом саду по распоряжению Великого министра произвели различные преобразования, отвечавшие вкусам и желаниям будущих обитательниц дома. Кое-что было убрано совсем, кое-где были изменены очертания ручьев, насыпаны новые холмы.

В юго-восточной части сада, где холмы были самыми высокими, посадили разнообразные весенние цветы. Пруд здесь имел спокойные, плавные очертания, а в саду, примыкавшем к дому, были нарочно собраны деревья, которыми принято любоваться весной: пятиигольчатая сосна, слива, вишня, глициния, керрия, азалия и прочие. Между ними посадили некоторые осенние растения.

Рядом с покоями Государыни, на оставшихся от прежних времен холмах, разместили деревья, славящиеся особенно глубокими оттенками осенней листвы, провели в сад прозрачные ручьи, расставили камни, через которые переливаясь вода журчала особенно сладостно, позаботились и о водопаде. Словом, здесь можно было в полной мере насладиться прелестью осеннего пейзажа, а как пора теперь стояла самая благоприятная, сад сверкал яркими красками, превосходя даже прославленные горы и луга в окрестностях реки Ои в Сага.

В северо-восточной части сада били прохладные ключи, суля защиту от летнего зноя. Возле дома рос черный бамбук, под листьями которого словно притаился свежий ветерок. Рядом темнела роща – такая же тенистая и прекрасная, как где-нибудь в горной глуши; изгородь была поставлена будто нарочно для того, чтобы на ней цвели унохана[27] Унохана – дейция городчатая, кустарник, цветущий летом белыми цветами, собранными в зонтиковидные соцветия. Тут же росли напоминающие о былых днях померанцы (103), гвоздики, розы, горечавки, кое-где к ним были подсажены весенние и осенние цветы.

На особо выделенном участке в восточной части сада был построен обнесенный частоколом павильон Для верховой езды, а поскольку предполагалось использовать его по преимуществу в дни Пятой луны[28] …использовать… в дни Пятой луны. – В дни Пятой луны положено было проводить соревнования по стрельбе из лука (подробнее см. «Приложение», с. 82), возле пруда посадили аир, а на противоположном берегу устроили конюшню, где были собраны превосходные скакуны.

В западной части сада, с северной стороны, за глинобитной стеной разместились хранилища. Их отгородили китайским бамбуком и соснами, рассчитывая зимой любоваться здесь снегом. Рядом виднелась изгородь из хризантем, чтобы было на что ложиться утреннему инею в первые зимние дни, а чуть подальше высились надменные «материнские» дубы[29] «Материнские» дубы (хахасо) – дуб пильчатый, славится красотой осенней листвы и еще какие-то раскидистые горные деревья, названий которых никто и не знает.

Переезд был приурочен к празднику Другого берега[30] Переезд был приурочен к празднику Другого берега. – «Другой берег» в буддизме – нирвана (в противоположность «этому берегу» – миру страданий). День Другого берега – буддийский праздник, проводившийся на Вторую и Восьмую луны (см. «Приложение», с. 79, 83). Предполагалось, что все переедут разом, но Государыня: «Стоит ли поднимать такой шум?» – подумав, предпочла задержаться на некоторое время. Госпожу Мурасаки сопровождала лишь кроткая, старающаяся держаться в тени Ханатирусато.

Осень – не самое благоприятное время для весеннего сада, но и он был прекрасен.

Дамы госпожи Мурасаки разместились в пятнадцати каретах, путь перед которыми расчищали передовые Четвертого и Пятого рангов. Из приближенных Шестого ранга были выбраны лишь достойнейшие из достойных. Вместе с тем свита не казалась чересчур пышной. Опасаясь нежелательных толков, Великий министр постарался ограничиться самым необходимым.

Свита обитательницы Восточной усадьбы была почти столь же многочисленной. К тому же ее сопровождал чрезвычайно предупредительный молодой Дзидзю – честь, которую все сочли вполне заслуженной.

Для прислужниц были выделены особые покои, убранные куда изящнее обыкновенного.

По прошествии пяти или шести дней переехала Государыня-супруга. Несмотря на более чем скромные приготовления, свита ее производила весьма внушительное впечатление. И немудрено: отмеченная счастливой судьбой, Государыня отличалась спокойным нравом и обладала на редкость чувствительной душой – достоинства, благодаря которым ей удалось снискать всеобщее уважение.

Внутренние перегородки в доме на Шестой линии, изгороди и галереи были сделаны так, чтобы не затруднять перехода из одного помещения в другое, и ничто не мешало дамам свободно общаться друг с другом.

Когда настала Девятая луна и деревья расцветились яркими красками, казалось, что нет на свете ничего прекраснее сада перед покоями Государыни-супруги.

Однажды вечером, когда дул сильный ветер, она, разложив на крышке от шкатулки разнообразные осенние цветы и алые листья, отослала их госпоже Весенних покоев.

Ее посланницей была рослая девочка-служанка, облаченная в темное нижнее одеяние, несколько вышитых платьев цвета «астра-сион» и кадзами цвета багряных листьев. Ловко, проворно прошла она по галереям, переходам и дугообразным мостикам.

Разумеется, она не совсем подходила для столь ответственного поручения, но, очевидно, Государыня не смогла пренебречь ее миловидностью. Судя по всему, эта девочка привыкла служить в самых знатных семействах. Она была гораздо красивее других, а манеры ее отличались особым изяществом.

Вот что написала Государыня:

Забавно было смотреть, как молодые прислужницы наперебой расхваливали внешность посланницы Государыни.

Покрыв крышку шкатулки мхом и положив сверху несколько небольших камешков, которые должны были изображать дикие скалы, госпожа привязала ответное письмо к ветке пятиигольчатой сосны:

Внимательно рассмотрев эту «сосну среди камней», дамы Государыни обнаружили, что она не настоящая, а рукотворная, но сделанная с величайшим мастерством. Любуясь ею, Государыня восхищалась тонким вкусом госпожи Мурасаки, сумевшей ответить так быстро и так изящно.

Прислуживающие ей дамы тоже были вне себя от восторга.

– Мне кажется, что в послании Государыни содержится явный вызов, – заметил Великий минист. – Вам следует достойно ответить ей, когда придет пора весеннего цветения. Теперь же не стоит принижать красоту этих алых листьев, рискуя навлечь на себя гнев Тацута-химэ[31]Тацута-химэ – богиня осени (обожествленная гора Тацута, славящаяся красотой осенней листвы), покровительница ткачества. Отступив сейчас, вы перейдете в наступление позже, когда весенние цветы будут вам надежной защитой.

Великий министр казался совсем молодым, его красота ничуть не поблекла с годами. Какое же счастье выпало на долю всем этим женщинам – жить рядом с ним, да еще в таком прекрасном доме, о каком только мечтать можно!

Так и жили они, в тихих удовольствиях коротая дни и по разным поводам обмениваясь посланиями.

Женщина из горной усадьбы решила подождать, пока остальные обитательницы дома на Шестой линии не займут приготовленных для лих покоев, а затем переехала с подобающей столь ничтожной особе скромностью. Произошло это в дни Десятой луны.

Убранство предназначенной ей части дома оказалось не менее роскошным, чем у остальных дам. Свита же – не менее пышной. Министр сам позаботился обо всем, думая в первую очередь о будущем дочери.