Онлайн чтение книги Скорбь Сатаны The Sorrows of Satan
XXXI

Одно мгновение мы все трое стояли друг перед другом: я – задыхающийся и без ума от ярости; Лючио – спокойный и презрительный; моя жена, шатаясь, отступающая от меня в полуобмороке от страха. В порыве бешенства я бросился к ней и схватил ее за руки.

– Я слышал вас! – сказал я. – Я видел вас! Я следил, как вы стояли на коленях перед моим верным другом, моим честным товарищем, и прилагали все усилия, чтобы сделать его таким же подлым, как вы сами! Я – тот дурак, ваш муж, тот слепой эгоист, чье доверие вы добивались приобрести и обмануть! Я – тот несчастный, кто своим несметным богатством купил себе через брак бесстыдную куртизанку! Вы смеете говорить о любви? Вы оскверняете само ее имя! Великий Боже! Из чего сделаны подобные женщины! Вы бросаетесь в наши объятия, вы требуете наших забот, вы претендуете на наше уважение, вы искушаете наши чувства, вы побеждаете наши сердца и затем изо всех нас вы делаете дураков! Дураков, и хуже, чем дураков. Вы лишаете нас, мужчин, чувства, совести, веры и жалости! Нет ничего удивительного, если мы становимся преступниками! Если мы совершаем дела, позорящие наш пол, то не потому ли, что вы подаете нам пример! Боже! Боже! Я, который любил вас, – да, любил, несмотря на все, чему научила меня женитьба на вас, я, который отдал бы жизнь, чтоб спасти вас от тени подозрения, я один из всего света, кого выбрали, чтоб убить своей изменой!

Я выпустил ее из рук. Она с усилием возвратила себе самообладание и прямо посмотрела на меня холодными бесчувственными глазами.

– Зачем вы женились на мне? – спросила она. – Для себя или для меня?

Я молчал, слишком потрясенный гневом и скорбью, чтоб говорить. Все, что я мог сделать, – это протянуть руку Лючио, который сердечно и дружески пожал ее. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.

– Потому ли, что вы желали сделать меня счастливой своей чистой любовью ко мне? – настаивала Сибилла. – Или потому, что вы хотели прибавить достоинство к вашему положению, женившись на графской дочери? Ваши мотивы были не бескорыстны: вы выбрали меня просто потому, что я была «красавицей» дня, на которую заглядывались лондонские мужчины и о которой так много говорили, и потому что это вам давало некоторый «престиж» – точно такой же, как охота с королевской фамилией и выигрыш Дерби. Я честно сказала вам перед нашей свадьбой, что я такое; это не произвело никакого впечатления на ваш эгоизм и тщеславие. Я никогда не любила вас, и не могла любить вас, и я сказала вам так. Вы слышали – вы говорите – все, что произошло между мной и Лючио; поэтому вы знаете, почему я вышла за вас замуж. Я заявляю это смело вам в глаза: я рассчитывала иметь своим любовником вашего задушевного друга. Если вы претендуете быть скандализованным этим, то это глупо; это обыкновенное положение вещей во Франции, оно также делается обыкновенным в Англии. Нравственность всегда считалась ненужной для мужчин; она также делается ненужной для женщин.

Я смотрел на нее, ошеломленный развязностью ее речи и холодной убедительной манерой, с какой она говорила после ее недавнего порыва страсти и возбуждения.

– Стоит только вам прочесть «новые» романы! – продолжала она, и насмешливая улыбка осветила ее бледное лицо. – И, действительно, вся «новая» литература удостоверяет, что ваши идеи о домашней добродетели совершенно отжили свое время. Мужчины и женщины, согласно некоторым современным писателям, имеют одинаковую свободу любить, когда они хотят и где они могут. Многобрачная чистота – вот «новая» вера. Подобная любовь, так нас учат, составляет единственный «священный» союз. Если вы хотите изменить это «движение» и возвратиться к старомодным типам скромных девушек и беспорочных матрон, вы должны осудить всех «новых» писателей на пожизненные каторжные работы и учредить правительственную цензуру для современной прессы. Теперь ваше положение оскорбленного мужа не только смешно, но оно не принято. Уверяю вас, я не чувствую ни малейшего укола совести, говоря, что я люблю Лючио; всякая женщина гордилась бы любить его; однако он не хочет или не может любить меня; у нас была «сцена», и вы дополнили драматический эффект своим присутствием! Тут больше ничего не остается ни сказать, ни сделать. Я не думаю, чтобы вы могли развестись со мной; но если вы можете, я не буду защищаться!

Она повернулась – как бы для того, чтобы уйти; я продолжал глядеть на нее в немом молчании, не находя слов, чтобы бороться с ее наглостью, когда Лючио заговорил важным и ласковым тоном.

– Это очень горестное и тяжелое положение вещей, – сказал он, и странная, полуциническая-полупрезрительная улыбка еще оставалась на его губах. – Но положительно я должен протестовать против мысли о разводе – не только ради ее милости, но ради меня самого. Я совершенно неповинен здесь!

– Неповинен! – воскликнул я, опять пожимая его руку. – Вы само благородство, Лючио! Самый честный друг, какого когда-либо имел человек! Благодарю вас за ваше мужество, за вашу прямоту и честность, с какой вы говорили. Я слышал все, что вы сказали. Ничто не могло быть достаточно сильным, чтобы привести эту заблудшую женщину к сознанию ее позорного поведения, ее бесчестия.

– Простите! – прервал он деликатно. – Едва ли можно леди Сибиллу назвать бесчестной, Джеффри. Она страдает; назовем это маленьким возбуждением нервов. В мыслях, может быть, она виновна в неверности, но общество этого не знает, и, действительно, она чиста, чиста, как свежевыпавший снег, и общество, самое беспорочное, будет смотреть на нее как на свежевыпавший снег.

Его глаза блестели; я встретил его холодный насмешливый взгляд.

– Вы думаете, как и я, Лючио, – сказал я хриплым голосом. – Вы чувствуете, как и я, что непристойная мысль жены так же гнусна, как и ее непристойный поступок. Нет оправдания, нет извинения для такой жестокой и ужасной неблагодарности. Что же? – Мой голос бессознательно возвысился, когда я опять повернулся к Сибилле. – Не освободил ли я вас и вашу семью от тяжелого давления бедности и долгов? Жалел ли я что-нибудь для вас? Не завалены ли вы бриллиантами? Не пользуетесь ли вы большей роскошью и свободой, чем королева? И не должны ли вы оказать мне, по крайней мере, хоть какую-нибудь признательность?

– Я ничего вам не должна! – смело ответила она. – Я дала вам то, за что вы заплатили: мою красоту и мое общественное положение. Это был прекрасный торговый договор.

– Дорогой и печальный! – крикнул я.

– Может быть, так. Но, каким бы он ни был, вы разрываете его, а не я. Вы можете покончить с ним, когда угодно. Закон…

– Закон не даст вам свободы в подобном случае, – вмешался Лючио с сатирической учтивостью. – Конечно, развод возможен на почве несообразности характеров, но стоит ли? Ее милость несчастлива в своих вкусах, вот и все; она избрала меня своим cavalier servant «услужливый кавалер (фр.).», и я отказался. Ничего больше не остается, как забыть этот неприятный инцидент и попробовать жить в лучшем согласии в будущем.

– Вы думаете, – сказала моя жена, подходя к нему, закинув с презрением свою гордую голову и указывая на меня, – вы думаете, что я буду жить с ним после того, что он видел и слышал сегодня ночью? За кого вы меня считаете?

– За прелестную женщину с быстрыми побуждениями и безумным рассуждением, – ответил Лючио с видом саркастической галантности. – Леди Сибилла, вы нелогичны, как большинство вашего пола. С вашей стороны дурно продолжать эту сцену, самую неприятную и трудную для нас, бедных мужчин. Вы знаете, как мы ненавидим «сцены». Позвольте мне удалиться. Молите небо, чтобы ваш муж забыл этот полночный бред ваш и признал его скорее странной болезнью, нежели каким-либо худым намерением!

Она пошла к нему, простирая руки в диком призыве.

– Лючио! – крикнула она. – Лючио, мой возлюбленный! Покойной ночи! Прощай!

Я ринулся и встал между ними.

– Предо мной?! – воскликнул я. – Негодная женщина! Есть ли у вас стыд?

– Никакого! – сказала она с дикой улыбкой. – Я горжусь моей любовью к такому царю достоинства и красоты. Посмотрите на него и потом посмотрите на себя в ближайшее зеркало. Как вы могли, даже при вашем эгоизме, считать возможным для женщины любить вас, когда он был близко?! Отойдите от света, вы кладете тень между богом и мною.

Когда она произнесла эти безумные слова, ее вид был таким странным и неземным, что, совершенно ошеломленный, я машинально посторонился, как она просила. Она пристально посмотрела на меня.

– Я также и вам могу сказать: прощайте! – заметила она. – Я больше никогда не буду жить с вами!

– И я – с вами, – сказал я жестко.

– Ни я с вами, ни я с вами, – повторила она, как ребенок, учивший урок. – Конечно, нет, и если я не буду жить с вами, вы не можете жить со мной.

Она засмеялась как-то нестройно; затем еще раз кинула на Лючио молящий взгляд.

– Прощай! – сказала она.

Он смотрел на нее со странной неподвижностью, но не произнес ни слова в ответ. Его глаза холодно блестели при лунном свете, как острая сталь, и он улыбался. Она смотрела на него с такой страстной напряженностью, но он стоял недвижимо, как настоящая статуя утонченного презрения и умственного самообуздания. Мое едва подавленное бешенство снова разразилось при виде ее немого выражения любви, и я залился презрительным хохотом.

– Клянусь небом, новая Венера и сопротивляющийся Адонис! – крикнул я исступленно. – Жаль, здесь нет поэта, чтоб обессмертить такую трогательную сцену! Уходите, уходите!

И бешеным жестом я указал ей, чтоб она ушла.

– Уходите, если не хотите, чтоб я вас убил. Уходите с гордым сознанием, что сотворили зло и гибель, которые наиболее дороги сердцу женщины: вы испортили жизнь и обесчестили имя; большего вы не можете сделать, ваше женское торжество докончено! Уходите! Дай Бог, чтобы я больше никогда не видел вашего лица!

Она не обращала никакого внимания на мои слова и все смотрела на Лючио.

Медленно отступая, она, казалось, скорее почувствовала, чем увидела дорогу к винтовой лестнице, и, повернувшись, начала подниматься. На полдороге она остановилась, оглянулась назад и с диким восторгом на лице послала Лючио воздушный поцелуй, улыбаясь, как призрачная женщина во сне; потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока не исчезла последняя складка ее белого платья, и мы, мой друг и я, остались одни. Мы стояли молча друг перед другом; я встретился с его сумрачными глазами, и мне показалось, что я прочел в них бесконечное сострадание; затем, когда я еще продолжал глядеть на него, что-то, казалось, сдавило мне горло и остановило дыхание; его мрачное и красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось, будто пламя дрожало над его бровями, лунный свет обратился в кроваво-красный. В моих ушах стоял шум, грохот, соединенный с музыкой, как если б безмолвный орган в конце галереи заиграл под незримыми руками. Борясь против этих обманчивых ощущений, я невольно простер руки.

– Лючио… – задыхался я, – Лючио… друг мой! Мне думается… я… умираю! Мое сердце разорвалось!

Когда я выговорил это, мрак окутал меня, и я упал без чувств.