Онлайн чтение книги 7 и 37 чудес
Часть 5. Юго-восточная Азия и Дальний Восток

Паган

Пять тысяч храмов

Летом 1975 года на Бирму обрушилось очередное жестокое землетрясение. Особенно пострадал древний город Паган. В газетах, сообщавших о бедствии, появились названия, ранее вряд ли известные многим: разрушен храм Ананда, погибла, упав в Иравади, пагода Бупая…

У меня же они вызывали в памяти величественные силуэты на фоне утреннего неба, прохладные, уходящие арками вверх гулкие залы храмов и шорох травы у коренастых пагод.

Уже началось восстановление поврежденных храмов, и многое будет спасено. Многое, но не все…

Паган известен куда меньше, чем он этого заслуживает, хотя он – один из самых удивительных памятников человеческой культуры. И коли уж существуют пропагандисты других чудес света, то пусть на мою долю выпадет прославлять Паган, и эта страсть моя да зачтется мне в будущем существовании (так говорят буддисты) за доброе дело.

Бирма лежит южнее Китая и восточнее Индии. Всю ее, с севера на юг, пересекает могучая река Иравади. Река сбегает с тибетских нагорий, пересекает зеленые холмы севера страны, разливаясь по широкой долине, орошает сухие равнины центра Бирмы и вливается, разбившись на множество рукавов дельты, в Индийский океан.

В самом центре страны, в сухом поясе, на берегу Иравади, стоит чудесный город Паган. Его основали вернее всего первые племена бирманцев, пришедшие в страну, называемую теперь Бирмой, тысячу лет назад.

В 1044 году Паган стал столицей Бирмы, которая тогда именовалась Паганским царством, и через двести пятьдесят лет, в конце XIII века, после того как государство развалилось под ударом монгольских войск, город был оставлен жителями.

Сгнили и рассыпались деревянные дворцы и дома, заросли сухой травой и кактусами улицы, высохли пруды и водоемы, но храмы и пагоды города, числом около пяти тысяч, стоят до сих пор.

Мало кто слышал о Пагане за пределами Бирмы, сравнительно немногие побывали там. Причин несколько. И то, что Бирма долгие годы лежала в стороне от основных торговых путей, и то, что даже в Бирме Паган не очень доступен – к нему нет железной дороги. И, наконец, пока Бирма была колонией, Пагану не уделяли особого внимания: Бирма считалась окраинной провинцией Британской Индии, и индийские памятники и храмы, более известные, затмевали далекий Паган.

Но Паган не скрыли непроходимые джунгли, как случилось с храмами Ангкора и пирамидами майя, его не засыпали пески пустынь, как Хара-Хото или Хорезм. Уже 700 лет, как Паган перестал быть столицей Бирмы, но он и сейчас одно из самых чтимых в стране мест, и со слов «Это случилось в Пагане» начинается каждая вторая бирманская сказка.

Первым из европейцев увидел Паган великий путешественник Марко Поло. Хотя некоторые историки и сомневаются, был ли он там, Марко Поло, находившийся тогда на службе императора Хубилай-хана, внука Чингисхана, оставил в своей книге отчет о войне монголов с Паганом и описание самого города.

Потом прошла почти половина тысячелетия, прежде чем Паган вновь увидели европейские путешественники. Но если на долю Марко Поло выпало счастье застать город живым, то англичанин Сайме, зарисовавший некоторые из храмов Пагана, в конце XVIII века увидел мертвый город. Правда, Паган еще не был ограблен английскими туристами и разномастными искателями приключений.

В первой половине прошлого века Паган посещали англичане – миссионеры, офицеры, шпионы, дипломаты. Англия старалась покорить Бирму, и потому английское правительство было заинтересовано в сборе сведений об этой стране. О Пагане писали между прочим: древности и красоты не интересовали деловых людей, они нередко выражали сомнение в том, что город построен самими бирманцами, бирманцев принято было изображать полудиким народом, которому необходимо срочно приобщиться к европейской цивилизации.

Вслед за разведчиками, как только в 1885 году Бирма была покорена, последовали не ученые, а грабители. Это были и солдаты, поднимавшие из пыли статуэтки, и офицеры, увозившие домой статуи покрупнее, и лжеархеологи, пытавшиеся вывезти в европейские музеи целые стены фресок.

Ученые занялись Паганом только в начале нашего века. До того как Бирма добилась независимости, они исчислялись единицами, и, хотя историки многое узнали о Пагане, он во многом оставался еще городом таинственным и неразгаданным.

Сегодня в Пагане открыт музей, ежегодно ведутся раскопки и реставрационные работы, сюда приезжают на практику бирманские студенты – архитекторы, художники, филологи, искусствоведы, сюда стремятся попасть туристы. И с каждым годом Паган становится все известнее, и слава его, упрятанная в веках, возвращается к нему вновь.

…Я помню свое первое утро в Пагане. Солнце еще не встало, и воздух за окном был густого голубого цвета. К окнам маленькой гостиницы, стоящей посреди города, сбежались храмы Пагана. Они стояли, куда ни посмотришь, голубые и фиолетовые, с отблесками наступающего дня на вершинах. Совсем рядом поднимался к небу, к перистым облакам, шпиль Татбиннью. От земли до верхушки зонта – семьдесят метров, но вся эта громада кажется легкой, как дворец из сказки, сложенный за одну ночь. Здесь, без сомнения, потрудились добрые волшебники.

Захватив южные земли Бирмы, населенные монами, первый царь Пагана, Анируда, свез в свою новую столицу мастеров со всех концов государства. Паган должен был превзойти города всех известных Анируде земель. С этого времени каждый царь Пагана, чтобы возвеличить свое имя, строил большой храм и несколько малых. От царей старались не отставать вельможи, министры, полководцы, богачи.

Паган стал одним из крупнейших культурных центров Азии. Его университеты видели в своих стенах студентов из дальних стран. Здесь учились ланкийские и тамильские принцы, бонзы из Тьямпы и пилигримы из Китая. В Пагане было несколько библиотек, и здание одной из них – единственное дошедшее до нас светское строение Пагана.

Первое большое сооружение Пагана – пагода Швезигон, громадная пирамида, построенная Анирудой. А несколько позже были возведены и первые храмы. Наиболее известен из паганских храмов Ананда, построенный в конце XI века. Представьте себе прямоугольное лаконичное здание в два этажа, гладкие стены которого прорезаны редкими окошками с пышными, похожими на пламя порталами. От середины каждой стены начинается одноэтажная крытая галерея, через которую можно проникнуть в центр храма, так что храм в плане представляет собой правильный крест. Крыша храма – несколько уменьшающихся крыш-террас, украшенных по углам пагодками и скульптурами сказочных львов. На последней, самой маленькой террасе стоит коническая башня – сикхара, увенчанная шпилем. Высота храма – шестьдесят метров. Снаружи он легок, светел и кажется почти невесомым.

Совсем другой он внутри. Вы входите в высокую дверь и оказываетесь в длинной, слабо освещенной галерее. Здесь тихо и прохладно. Ощущение таинственности вдруг охватывает вас. Впереди что-то мерцает. Вы пересекаете два концентрических коридора, облегающих здание вдоль стен, и оказываетесь у ног громадной, десятиметровой позолоченной статуи Будды. Статуя освещена чуть-чуть, только прорубленное на уровне ее головы окошко в стене бросает луч света на лицо, и кажется, будто Будда загадочно улыбается. Здесь все рассчитано на то, чтобы подавить человека, заставить его ощутить свое ничтожество перед лицом судьбы и высших сил. Коридоры, разбегающиеся в стороны, узки, но высоки и арками сходятся в полутьме над головой. В нишах спрятаны небольшие статуи, и каждый шаг отдается в коридорах гулко и четко.

Но стоит покинуть храм, снова очутиться на солнце, и здание всем своим видом, своей легкостью отрицает темноту и суровость своего чрева.

А на другом конце Пагана (храмы раскиданы довольно свободно по прибрежной равнине, и поэтому город занимает площадь в несколько десятков квадратных километров) стоит другой храм, построенный одновременно с храмом Ананда.

Это храм Манухи, царя монов, захваченного бирманцами в одном из первых походов Анораты. Анората оставил царю монов его придворных, часть казны; Мануха был почетным пленником. Но все-таки пленником, лишенным трона, родины, будущего. И вот, как гласят хроники, Мануха продал свой королевский рубин и на вырученные деньги построил храм.

Другого такого храма нет в Нагане. Здание лишено украшений, строитель его не задавался целью сделать храм красивым. Три куба: побольше – в центре, поменьше – с боков. Небольшая дверь. Когда входишь в храм, ожидаешь оказаться в квадратном помещении, соответствующем очертанию стен. Это так, и в то же время зрелище, представляющееся глазам, необыкновенно и почти невероятно. Весь центральный зал храма заполнен статуей сидящего Будды. Голова его упирается в потолок, локти и колени – в стены, и пройти в соседний зал можно, только протиснувшись в щель между пальцами руки Будды, лежащей на колене, и стеной. Будде, десятиметровому, широкоплечему, коренастому, ужасно тесно в храме, стены давят его, он вот-вот не выдержит и, чуть двинув плечами, разрушит эту страшную тюрьму. Но Будда недвижим.

И мне кажется (я не единственный, кто так думает), что пленный царь Мануха построил такой храм специально. Стиснутый Будда – олицетворение пленного царя, и реальное ощущение неволи, неудобства, мучений, которое охватывает тебя, когда ты смотришь на задавленного стенами и потолком великана, сразу вызывает в памяти образ пленника.

В боковых залах то же самое. Еще две статуи, и им так же тесно, так же стены прижались к их спинам, локтям, коленам – никогда не выпрямить ног и рук… А когда обойдешь храм сзади, тебя ожидает еще одна встреча. Вдоль всех трех залов тянется четвертый, длинный и низкий. Будда, заточенный в нем, лежит: он достиг блаженного покоя – нирваны. И опять же чувствуешь иронию слов «покой» и «блаженство», ведь Будда лежит в тесном гробу и крышка гроба всего в нескольких сантиметрах от его головы.

Храм Манухи одинок в Пагане. Остальные храмы, как большие, так и малые, больше похожи на Ананду. По ним видишь, как развивалась бирманская архитектура, как изменились вкусы. Позднейшие храмы – летящий, легкий красавец Годопалин, великан Татбиннью, Хтиломино, Дхаммаязеди. Они освещены лучше, чем Ананда. Коридоры в них шире, окна больше, и в них легче дышится. Малые храмы, которых насчитывается много десятков, обычно обильно украшены фресками – они коврами покрывают храм от пола до потолка. Хотя фрески изображают сцены из жизни Будды, но рассказывают о жизни Пагана, о его людях, домах, так как мастера селили мифологических персонажей в знакомые им дома и дворцы, одевали в знакомую одежду и даже заставляли ездить именно в тех повозках, которые в те дни двигались по улицам первой бирманской столицы.

Важнейшим изобретением бирманских строителей, послужившим одной из главных причин такой замечательной сохранности бирманских храмов, была арка, почти неизвестная в средневековой Индии и Юго-Восточной Азии. Бирманцы придумали ей массу применений, разработали множество типов и видов ее, и потому их храмы в конструктивном отношении далеко превосходят все, что было построено в древности и в средние века в Восточной Азии.

Еще одна очень интересная и характерная черта паганских храмов – пламенные порталы. Каждая дверь, каждое окно в Пагане украшены сверху пышным порталом, похожим на языки пламени, вырывающиеся из здания. Иногда в пламени можно различить голову сказочного змея Нага. Некоторые ученые полагают, что именно пожары в древних деревянных храмах и вдохновили зодчих на создание такого странного портала. Иные думают, что раньше храмы украшались пальмовыми листьями. Но в любом случае по этим порталам можно безошибочно определить паганский храм.

Есть в Пагане и несколько храмов, которые отличаются от других, хотя и несут на себе отпечаток паганской школы зодчества. Один из храмов придуман не бирманцами. Это переработанная паганскими архитекторами копия индийского храма Боддхгайе. Именно там, в священном для всех буддистов месте, стоит храм, воздвигнутый на месте рождения Будды. Паганские мастера ездили туда и на средства паганских царей ремонтировали пришедший в ветхость индийский храм. Вернувшись, они построили такой же в Пагане.

Другие храмы, отличающиеся от обычных паганских, – это храмы небуддийских религий. Ведь Паган был большим торговым и политическим центром Юго-Восточной Азии, и в нем существовали колонии торговцев, монахов, ученых из разных стран – индуистов, огнепоклонников, джайнистов. Они тоже строили в Пагане свои храмы, но так как архитекторами были все-таки бирманцы, то и эти храмы имеют характерные для паганского зодчества черты.

При всем том в городе не найти и двух одинаковых строений: каждый храм неповторим и уникален. Нагайон похож на ладью с вытянутым высоким носом, Дхамаянджи кажется могучей крепостью, Паятонзу – легкая игрушка, приснившаяся в веселом сне…

Кроме храмов в Пагане множество пагод. От маленьких, в человеческий рост, до многометровых, вознесенных на несколько террас. Вокруг больших пагод проходили пышные процессии в дни праздников.

Город давно умер, но это не значит, что люди ушли из этих мест. На территории Пагана впоследствии были построены небольшой городок и несколько деревень. Между храмами раскинулись поля, выпасы, сады, рощи пальм, и ребята бегут в школу, привычно огибая по узкой дорожке тысячелетние громады. Медлительные буйволы тянут плуг за оградой из узловатых кактусов, а внизу, по Иравади, не спеша ползут джонки и длиннотрубные пароходики.

Обычно, если попадаешь в Паган, принято взобраться на верхнюю террасу храма Годопалин и с высоты шестидесяти метров окинуть взглядом великую столицу и дождаться захода солнца. Солнце спускается к синим холмам на другом берегу реки, и, по мере того как оно скатывается ближе к ним, все длиннее и гуще становятся причудливые тени, пока они не сольются в сплошную вечернюю синеву. Солнце растет и краснеет, заваливаясь за горб холма; вот оно пропало, но еще несколько минут бескрайнее небо хранит его цвет – оно красное, яркое, синеющее к зениту и уже темно-синее за спиной.

Внизу, в деревне, зажигаются первые огни, лают собаки, и радиоприемник в одном из домов – слышно в этой сказочной тишине на километры – начинает передавать последние известия.

А Паган засыпает, и кажется, что тени умерших семьсот лет назад царей, вельмож и художников заполняют его широкие площади. Ночь принадлежит прошлому.

Шведагон

Самая золотая пагода

Памятникам архитектуры свойственно иногда создавать силой своей исключительной значимости совершенно определенное, но, к сожалению, порой ложное представление о стране. Если мы говорим о Египте, то мысленный пейзаж его неизбежно связан с пирамидами. Пустыни, пирамиды, сфинксы… А ведь это не так. Миллионы жителей Египта никогда не видели пирамид, слишком далеко от них они живут. Когда мы вспоминаем об Америке, то видим мысленно пилу небоскребов и статую Свободы над бухтой. А ведь Соединенные Штаты – страна, для которой Нью-Йорк – далеко не самый типичный пейзаж. Многие, думая оРоссии, связывают ее с храмом Василия Блаженного или даже чаще с Кремлем…

Примерно так же случилось и с Бирмой. Золотая пагода Шведагон настолько поражает попавшего туда человека, что чуть ли не в половине очерков и статей Бирму именуют «страной золотых пагод». И это хотя и красивая, но неправда. Золоченые пагоды насчитываются там единицами.

Мне приходилось много ездить по Бирме, и могу сказать уверенно, что уж если называть ее «страной пагод» – пагод там действительно много, – то уж, конечно, «страной белых пагод», потому что 99 процентов их просто побелены.

Но Шведагон золотой. Шведагон всех выше, всех величественнее, всех заметнее. Он стоит на вершине холма и виден из любой точки Рангуна, он присутствует в любой книге о городе и о стране, в любом рекламном проспекте и на любой фотовыставке. Шведагон стал символом не только столицы Бирмы, но и всего государства.

История его – история Бирмы, и никто не знает, сколько ему лет, кем и когда он был построен, хотя на этот счет существуют многочисленные легенды. Вот на чем они сходятся: две с половиной тысячи лет назад два брата-купца Таписса и Бхалика, родом из Бирмы, побывали в Индии. Там они увидели Будду, сидевшего под священным деревом бо. Будда вручил им восемь волос со своей головы и приказал хранить их в родном городе купцов – Оккале, что располагается на месте современного Рангуна.

Братья немедленно собрались в обратную дорогу. Но вернуться оказалось нелегко. Цари государств, мимо которых пролегал путь купцов, прознали о даре Будды и пытались всеми способами отнять у Таписсы и Бхалики священные волосы. Два достались царю Аджетты, два захватил царь змей: он обратился в человека и забрался на корабль.

Но четыре волоса все-таки добрались до места назначения. Какие торжества начались в Бирме, как только ее обитатели узнали о даре Будды! Даже Сакка, властелин небес, спустился на землю и помог выбрать достойное место для строительства святилища, где будут храниться волосы. Наконец место было выбрано, и, когда царь Оккалапа открыл шкатулку с даром, чтобы замуровать его в построенную специально пагоду, он обнаружил там вместо четырех волос все восемь… Волосы взлетели на высоту семи пальм, от них распространились сверкающие лучи, глухие услышали, немые заговорили, а земля оказалась усыпанной жемчужинами.

На самом деле в Бирме две тысячи пятьсот лет назад не было еще бирманцев – они пришли в страну значительно позднее. Не было и царя Оккалапы. Да и вряд ли Шведагон настолько стар.

Но вполне возможно, что уже в первых веках нашей эры на месте теперешнего Шведагона стояла небольшая пагода, и наверняка известно, что в 1372 году царь города Пегу посетил пагоду и приказал ее отремонтировать. После него цари Пегу, моны, и цари Верхней Бирмы время от времени приезжали туда и отдавали приказы подновлять и золотить пагоду. И каждый раз пагода, которую обкладывали новым слоем кирпича, увеличивалась, пока к середине XV века не достигла современных размеров.

Надо сказать, что внешне пагоды в Бирме похожи на детские пирамидки из колец. По структуре своей они ближе к египетским пирамидам или пирамидам древних майя: не имеют внутренних помещений и войти в них нельзя. Только где-то в глубине каждой пагоды расположена небольшая камера, где замурованы святыни. Все церемонии, празднества, богослужения проходят на окружающей ее платформе.

Чем выше становилась пагода Шведагон – а в конце концов она достигла высоты ста с лишним метров (над уровнем платформы) и стала высочайшей пагодой в мире и вообще одним из крупнейших зданий средневековья (окружность ее основания – 460 метров), – тем больше золота шло на ее покраску. Золото накладывается на пагоду в виде тонких листочков, и каждый раз на это уходят сотни килограммов драгоценного металла.

И вот то краснеющая на закате, то ослепительно желтая днем пагода парит над Рангуном, видимая отовсюду.

Комплекс пагодных сооружений Шведагона начинается за несколько сот метров от ее конуса. На километр вокруг раскинулись монастыри, жилье для паломников, парки и сады, маленькие пагоды и неизбежный священный пруд.

…У дороги, за невысокой каменной изгородью, ярко-зеленый прямоугольник воды. Посреди него на сваях небольшая белая пагодка. Поверхность пруда настолько гладка и спокойна, что кажется, он наполнен не водой, а зеленым желе. В одном месте к воде ведут каменные ступени. Там стоит мальчишка в клетчатой юбке-лоунджи, и перед ним корзина. Корзина полна шарами из кукурузных хлопьев. Если вы решили спуститься к воде, купите у мальчишки несколько шаров – они пригодятся.

Стоит кинуть в воду кукурузный шар, пруд мгновенно преображается. Вода вскипает, как в кастрюле на плите, и обнаруживается, что пруд совсем не так спокоен, каким казался на первый взгляд. Он буквально переполнен рыбой. Сантиметров двенадцать длиной, похожие на маленьких сомят, темно-зеленые, покрытые слизью усатые рыбы переплетаются на поверхности пруда сплошной массой – не видно воды. Дерутся за кусок кукурузы, обкусывают шар, и кажется, еще несколько секунд – и от него ничего не останется. Но в этот момент большая черная масса расталкивает рыб, из воды высовывается клюв, раскрывается, и обкусанный шар исчезает. И тут же пруд успокаивается… Но вот еще несколько шаров летит в воду, и вокруг каждого вновь вскипает пруд, и почти наверняка там появляется, распугивая рыб, черный клюв. Положите кусок хлеба или кукурузы у самого берега и тогда увидите обладателя черного клюва – это большая старая черепаха, больше метра в длину.

Пруду уже много лет: каменные берега его обветшали, и между плит проросли трава и кусты. Такие пруды, где вы можете сделать доброе дело и покормить бессловесных созданий, есть у каждой большой пагоды.

За прудом начинается площадь. Там стоят машины и автобусы, привезшие туристов, коляски велорикш; множество лавочек – здесь торгуют цветами, здесь же можно перекусить.

Два льва-чинте, ростом метров до десяти, стерегут лестницу, ведущую к пагоде. Львы белые, только морды их и когти раскрашены. Круглые глаза смотрят вдаль. Они охраняют пагоду не от людей – их глаза высматривают кого-то покрупнее. Может, ждут, что пожалует настоящий дракон или злой великан. Тогда-то они ему покажут.

Между львами портал, от него ведет вверх длинная крутая лестница, по сторонам которой бесконечные торговые лавки. Здесь, на темной лестнице, продают и книги, и безделушки, и цветы, привязанные к бамбуковым палочкам, чтобы прямее держались в сверкающих медных кувшинах, стоящих у статуй будд, и зонтики из фольги – тоже дары Будде, и свечи.

Под навесом при свете одинокой электрической лампочки сидит хиромант. Большая простыня с грубым изображением ладони, испещренной черными линиями, нависает над ним, как авангардистская декорация. Хиромант раскачивается над разложенными на коврике волшебными книгами, будто распевает про себя тягучую восточную песню.

Вот продавец талисманов и зелий. Над ним шатром распяты рваные шкуры леопардов. Черепа оленей и диких буйволов целятся рогами в прохожих, груды корешков и сучьев, похожих на вязанки дров, бусы, косточки и темные фигурки свалены грудой, ограждающей волшебника от простых смертных.

В углу спрятался татуировщик, разложив перед собой образцы рисунков. Он строг и серьезен. Профессионально, как медсестра, держит он в руке машинку для татуировки, похожую на шприц или маленький вибробур. Прогресс проникает даже в эту область прикладного искусства.

Сейчас в городах не много желающих украсить себя татуировкой, хотя и рисунки, лежащие перед мастером, цветные, и сама татуировка механизирована и ускорена в сотни раз, а перед началом сеанса мастер протирает кожу пациента спиртом, чтобы, не дай бог, не попала инфекция. А среди стариков и старух, поднимающихся по лестнице к пагоде, многие татуированы. Да и сегодня в деревнях или в горных районах татуировкой покрывают сплошь ноги и руки, будто человек одет в синюю расписную кружевную ткань.

Лестница выводит на площадку, залитую солнцем. По другую сторону площадки примкнувший навес, под которым мерцают позолоченные статуи. Закрывая небо сплошным занавесом, поднимается необъятный склон пагоды.

Пагоду окружает платформа, устланная мраморными плитами. Платформа четырехугольная и густо застроена навесами, святилищами, маленькими храмами, так что вокруг пагоды остается только дорожка метров 10 шириной. По ней ходят туристы и паломники. Одни сидят на мраморных плитах, размышляя о жизни, другие молятся, держа в руках цветы или свечки, некоторые укрылись в тень почитать газеты или перекусить. Шлепанье многочисленных босых ног по мраморным плитам, переливы негромких голосов, отдаленный звон колокола, шуршание бумажных цветов и зонтов создают пагоде торжественный и необычный фон. Необычность и торжественность подчеркиваются и обилием, многообразием и густотой красок, из которых создан этот мир, – зеленью пальм, чьи кроны подбираются к платформе и заглядывают через барьер, и немногочисленных деревьев, допущенных на саму платформу. Белизна и золото пагод, алость и синева крыш, всплески цветов, разноцветье статуй и столбов (на их вершинах стоят статуи охранителей пагод с мечами в руках), и надо всем – великолепное блистание ушедшего в самое небо Шведагона.

Обойдем пагоду по платформе, как это делают все, попавшие сюда, от крестьянина с дальних холмов до иностранных президентов. Путешествие, хотя и недалекое – полкилометра, достаточно насыщено, так как за две тысячи лет пагода многое накопила на своей платформе.

Прямо перед нами похожий на елку навес – тазундаун под восемью уменьшающимися крышами. Под ним полутемно и прохладно. Тазундаун прижался спиной к самой пагоде, и золотые будды внимательно глядят своими прищуренными глазами на входящих. Статуи полускрыты за кувшинами цветов и разноцветными зонтиками. Таких тазундаунов на платформе десятки.

Вот стоит небольшая пагода. В восьми ее нишах статуи сидящего Будды, над каждой – скульптура зверя или птицы, и каждая изображает планету, а также день недели. Тут требуется пояснение. Бирманская традиционная космогония несколько отличается от той, к которой мы привыкли, в ней восемь планет, причем к числу их относятся и Луна и Солнце, восемь сторон света и восемь дней недели. Восьмой день втиснут в обычную неделю не без трудностей, для того чтобы оправдать существование восьмой планеты. День этот начинается после заката солнца в среду, и кончается на рассвете четверга. Символизирует его Раху, слон без бивней. Этот день знаменует собой северо-восток, и, как день несуществующий, он соответствует несуществующей планете – гипотетическому небесному телу, которое вызывает затмения Луны и Солнца.

За пагодой восьми планет стоит на подставке колокол Махаганта, отлитый в 1778 году. Вес колокола – шестнадцать тонн. Высотой он два с половиной метра, и толщина его стенок – тридцать сантиметров. Это один из самых больших и красивых колоколов на свете. Во время англобирманской войны, когда англичане захватили Рангун, они выволокли колокол из пагоды, погрузили на пароход и хотели увезти в Англию, но пароход опрокинулся, и колокол утонул. Англичане пытались поднять его, но не смогли. Только когда за дело взялись бирманцы, река вернула колокол, и он так и не покинул Бирмы. Время от времени кто-нибудь подходит к колоколу и ударяет по нему три раза. Тогда, если верить бирманцам, исполнится заветное желание.

Дальше возвышается большой тазундаун. Зал под этим навесом настолько велик, что вмещает десятиметровую статую сидящего Будды и еще остается место, где проводят собрания и митинги разные организации: религия довольно терпима к мирским интересам.

Вот мы вышли на угол платформы. Здесь, на площадке, ограниченной с двух сторон пагодами, а с двух – парапетом, стоит священное дерево бо. По преданию, оно – отросток того самого дерева, под которым к Будде пришло озарение: он понял смысл жизни и создал учение, ведущее к спасению. Это дерево было посажено в день празднования независимости Бирмы – 4 января 1948 года. Здесь в день рождения Будды происходит торжественная церемония: члены правительства и знатные бирманцы поливают дерево.

С этой площадки открывается город, видный в просветах между старыми деревьями, которыми порос склон шведагонского холма. В далекой дымке темнеют крыши домов, церквей и блестит лента реки на горизонте.

Склоны шведагонского холма тоже тесно связаны с историей страны. Завоевавшие Рангун англичане устроили здесь кладбище для солдат, погибших при штурме пагоды, – трудно было придумать большее оскорбление бирманцам. В годы английского колониального господства на склонах проходили забастовки и митинги, и здесь же теперь находится мавзолей Аун Сана и других министров первого правительства Бирмы, убитых в 1947 году.

Если пройти еще несколько метров, мы окажемся перед маленькой пагодкой, по преданию самым старым строением на платформе. Перед пагодой лежит камень желаний. Если вы, поклонившись камню, скажете про себя: «Пусть этот камень покажется мне легким, и тогда исполнится мое желание» – и поднимете его, то можете сами убедиться, легок камень или тяжел, – все зависит от ваших сил и воображения. Правда, остается свобода выбора. Вы имеете право сказать: «Пусть этот камень покажется мне тяжелым, и тогда исполнится желание».

Под следующим тазундауном можно увидеть статую Будды с глазами разной величины. Говорят, это статуя поставлена в честь великого ученого паганских времен Шина Итцагона, умевшего превращать свинец в золото. Интересы алхимиков во всем мире были примерно одинаковы.

У пагод и тазундаунов стоят на столбиках ящички для подаяний. А рядом дежурит кто-нибудь из членов совета Шведагона. Он торжественно благодарит каждого дарителя.

Вдруг странное зрелище. Здание у края платформы – правильный кубик, без украшений, без цветов, без статуи Будды и даже без духа-хранителя. Дверь открывается, и снизу появляется крыша кабины самого обыкновенного лифта. Лифт поставили здесь двадцать лет назад, чтобы удобнее было подниматься на высокий холм…

Ну что ж, нам пора уходить. Может быть, еще удастся вернуться сюда в большой праздник, когда платформа заполнена народом и когда здесь поют и танцуют. Может, удастся побывать здесь как-нибудь вечером, в тот таинственный и очаровательный час, когда солнце уже село, но короткие тропические сумерки еще не кончились и все залито теплой синевой, в которой золотыми звездочками мерцают сотни свечей у пагоды и на платформе. Отражая вершиной последние лучи солнца, пагода языком пламени улетает в синее небо.

Пагода Мингун

Предсказание

Уже к десяти часам утра воздух над Иравади мутнеет и дрожит от жары и река становится свинцовой, почти бесцветной. Катер, спускающийся по Иравади от Мандалая, столицы последних бирманских королей, плывет в сером мареве, и вялый стук мотора вязнет в густом воздухе. Навстречу нереальными тенями возникают коричневые паруса джонок с высокими, как у каравелл, носами, изредка прошлепает длинными спицами колес дряхлый пароходик с папиросой-трубой, тянущий за собой тиковый плот с шалашом посредине.

Плоские берега, ближе к городу засеянные рисом, а ниже по реке пустынные, с редкими всплесками кустарника или пальцами кактусов, торчащими из песка, тянутся однообразно, тоскливо и безлюдно.

Потом местность меняется. Правый берег начинает пучиться сизыми и охристыми горбами холмов, увенчанными небольшими белыми пагодками. Здесь климат уже не так засушлив и над невысокими обрывами появляются зеленые поля земляного ореха, перца и кукурузы. Колоннады пальм с вихрастыми капителями прячут в своей тени небольшие деревеньки. Мир обретает конкретность, марево отступает, голубеет небо, и на нем начинают прорисовываться редкие, почти прозрачные облака.

Непонятное, бесформенное строение виднеется на фоне холмов, полуприкрытое манговыми деревьями. Перед ним расположились небольшой, весь в зелени монастырь, навесы для паломников, пагодки, но все это пропадает, кажется карликовым, ненастоящим рядом с гигантским каменным кубом, стоящим на пяти уменьшающихся террасах.

Раньше здесь стояли львы-чинте – наверное, самые большие в мире скульптуры животных. Каждый лев был ростом тридцать метров. Метровые белые мраморные когти впивались в камни пьедесталов, и метровые плошки мраморных глаз свирепо взирали на копошившихся у ног человечков. Львы были разъярены. И неудивительно: они призваны стеречь самую большую пагоду в мире, самое большое в мире сооружение, а стерегли расколотый уродливый куб. И если бы не летописи, не рассказы монахов из соседнего монастыря, люди так бы и не знали, что случилось в городке Мингун.

…Король Бирмы Бодопая вступил на престол в 1782 году. Предшественник его, король Сингу, был человеком вспыльчивым, невоздержанным и при этом любил выпить. Это не мешало королю оставаться глубоко верующим буддистом и строить по всей стране пагоды и монастыри. И народ, надо сказать, неплохо относился к своему королю. Дело в том, что Сингу, вступив на престол, прекратил тянувшуюся с давних пор войну с Сиамом, вернул солдат по домам, и в стране наступил долгожданный мир.

Зато плохо приходилось придворным и вельможам. Многие из них лишились головы, не угодив королю, другие рисковали разделить судьбу своих незадачливых собратьев.

При дворе возник заговор. Придворные знали, что король любит уезжать из надоевшего ему дворца, взяв с собой только нескольких солдат, и неделями не появляется в столице.

И вот однажды Сингу уехал в пагоду Хтихадо, в трех днях пути от столицы, и долго не возвращался. В одну из ночей к воротам дворца приблизилась группа всадников. Впереди ехал человек в королевских одеждах. Стражники отдали честь и расступились, пропуская его во дворец.

Войдя в тронный зал, король снял надвинутый на глаза шлем и приказал принести таз с водой. Один из его спутников принес воду. Король смыл краску с лица и оказался восемнадцатилетним Маун Мауном, князем Паунга. Сопровождавшие его солдаты были вельможами-заговорщиками. Заговор был продуман до мелочей. В ту же ночь были убиты ближайшие помощники Сингу, и новый король Маун Маун официально занял трон.

Когда новость дошла до Сингу, тот сначала решил бежать за границу, но его мать, приехавшая к нему, уговорила короля попытаться вернуть себе трон, а если не удастся, то умереть, как положено настоящему королю. Сингу послушался.

Он один, без оружия, без стражи, подошел к воротам дворца и сказал скрестившим перед ним копья солдатам:

– Вы не узнали меня? Я – Сингу, законный господин этого дворца.

Стражники расступились и склонились до земли.

Король вошел во двор, и навстречу ему вышел один из главных заговорщиков, бывший его министр. Король бросился к нему с криком:

– Предатель, я вернулся, чтобы снова взойти на трон!

Надо думать, что в эту минуту во дворце царила паника. Придворные лихорадочно соображали, чем кончится эта сцена, чью сторону принять, на чьей стороне сила, на чьей стороне можно остаться живым. Не растерялся только министр-заговорщик. Ему-то уж терять было совершенно нечего. Он вытащил меч и разрубил короля пополам.

Но этим борьба за престол не кончилась. Юный Маун Маун был только игрушкой в руках заговорщиков. В любой момент наиболее сильный из претендентов мог отнять у него трон. И это случилось на седьмой день царствования Маун Мауна и на третий день после смерти Сингу. Убив Маун Мауна, королем стал Бодопая.

За казнью короля-марионетки последовали казни всех, кто посадил его на престол, затем казнили тех, кто мог претендовать на трон, в том числе всех родственников и жен Сингу. Бодопая не желал повторить участь своего предшественника.

Он царствовал долго, почти тридцать лет, но именно первые дни царствования определили его дальнейшую жизнь. Бодопая поклялся не доверять ни одному из смертных и этому правилу неукоснительно следовал. Никто – ни жена, ни сын, ни брат – не был посвящен в его планы. В течение тридцати лет король ни разу не спал две ночи подряд в одной и той же спальне. И никто не знал, в какой из многочисленных комнат дворца он останется на ночь.

Через год после восшествия на трон Бодопая решил перенести на новое место столицу страны. Это было несчастьем для всего государства. Уже не говоря о том, что жителям полумиллионной старой столицы пришлось за свой счет снести свои дома и построить их на новом месте за десять километров от старого, остальных бирманцев обложили специальными налогами и податями: в новой столице Амарапутре будут строиться новый дворец, новые пагоды, новые монастыри – и все должно быть лучше и богаче, чем в старой столице, Аве. Король хотел прославиться на века; корни душевной болезни – мании величия, которая поразит короля в старости, – прослеживаются уже в первые годы царствования. Страна была обессилена налогами и поборами: все новые пагоды возводились в разных ее местах, и, наконец, Бодопая решил выстроить такую пагоду, какой не знал мир.

Высотой мингунская пагода должна была достичь почти двухсот метров. Даже пирамида Хеопса уступала бы ей пятьдесят метров.

Строила пагоду вся страна: тысячи подвод с камнем и кирпичом съезжались из Таунгу, Прома, Швебо и Шанских гор. Каменщики, согнанные со всех провинций, день и ночь клали слой за слоем кирпичи. Тринадцать лет продолжалась эта немыслимая работа. Первые семь лет король часто приезжал на строительство. Посреди Иравади, на острове, был возведен специальный дворец, в котором король жил, наслаждаясь шумом великой стройки, наблюдая с умилением, как пядь за пядью вырастало его любимое детище.

За тринадцать лет была построена третья часть пагоды. Куб на пяти террасах возвышался на семьдесят метров. На него пошло больше кирпича, чем на строительство столицы и многих городов. Рядом выросли тридцатиметровые львы.

И тут в измученной непосильной ношей стране все шире и шире стали распространяться слухи об одном предсказании. Где оно родилось, неизвестно. Может быть, в отдаленной деревне, может, в самом дворце, может, и среди рабочих на стройке. Это было одно из тех предсказаний, которых ждут задолго до их появления. И неудивительно, что уже через месяц о нем знал каждый бирманец.

«Если пагода будет построена, погибнет великая страна», – гласило оно.

В предсказании существовала немалая доля истины. Бюджет страны был полностью нарушен, казна пуста, трудовые повинности мешали крестьянам сеять и убирать рис, люди голодали… Еще немного, и весь организм, называемый государством, не выдержит напряжения. В чем это выразится – в крестьянском ли восстании, в поражении в войне с соседом, в дворцовом ли заговоре – неизвестно. Очевидно, это понял, как ни тяжело было признать, и сам король. После тринадцати лет строительства он приказал прекратить его.

Ушли каменщики, оставив груды неиспользованного кирпича, покинули стройку художники, скульпторы и архитекторы, прожившие возле нее несколько лет, закрылись лавки и склады возникшего было по соседству города…

В 1838 году Бирму постигло стихийное бедствие – землетрясение. Сильнее всего пострадала недостроенная пагода. Возможно, повлияло именно то, что она была не завершена, или же в самой конструкции был просчет – такой гигант слишком тяжел, чтобы устойчиво стоять на земле – пагода дала трещину и стала похожа на надломленную буханку хлеба. Рухнули и львы, раскидав по земле метровые когти.

Только отлитый специально для пагоды колокол высотой четыре метра и девяносто тонн весом, величайшее достижение бирманских литейщиков, стоит на каменном постаменте, неподвластный времени и землетрясениям. Это самый большой в мире из «работающих» колоколов (лишь «Иван Великий» превышает его весом и размерами). Его специально отлили таким громадным, чтобы он соответствовал пагоде.

Если подойти к колоколу и ударить в него три раза специально лежащей рядом колотушкой, исполнится заветное желание.

Над памятником тщеславию, стоившим жизни тысячам людей, раздается низкий, густой гул…

Мандалайский дворец

Последняя причуда короля

Это был прекраснейший и самый большой из дворцов, когда-либо построенных в Бирме. И его не существует. Он не очень давно построен и совсем недавно погиб. История его – одна из самых горьких историй в Бирме.

…Цари Бирмы имели обыкновение переносить столицу с места на место. Города в тропической Азии быстрее растут и быстрее старятся, чем на севере. Почти все дома тростниковые или деревянные. Деревянные даже дворцы. Только пагоды и храмы складывают из кирпича и камня. Через несколько десятилетий город выползает из отведенных ему границ и начинает разрастаться, взбираясь по холмам или залезая в болота, теснясь внутри, сужая улицы и площади, рождая невероятную путаницу _и тесноту переулков, сутолоку и вонь базаров, захламленность улиц и закоулков, скученность домов и хижин – благодатную почву для буйных пожаров, для опустошающих эпидемий.

Но, перенося столицу на новое место, бирманские цари никогда не объясняли это заботой о гигиене. Это случалось просто потому, что царь хотел отмежеваться от деяний и дурной славы предшественника, или потому, что ему являлось откровение свыше, или потому, что он хотел своей столицей и своими деяниями перещеголять других владык.

В течение нескольких столетий столица Бирмы гуляла по среднему течению Иравади, то опускаясь к Пагану, то останавливаясь в Сагайне, то перекочевывая в Аву, то кидаясь в Амарапуру, чтобы снова вернуться в Аву. Последней столицей королевской Бирмы был город Мандалай, пожалуй больше, чем какой-либо другой бирманский город, известный в Европе – о нем говорили в конце прошлого века во многих странах, туда стремились английские войска во время третьей англо-бирманской войны, после которой Бирма потеряла независимость. А потом Бирма стала английской колонией, о Мандалае бы и забыли, как и о других столицах покоренных Великобританией государств, но город снова всплыл в хорошо известном стихотворении Киплинга. «По дороге в Мандалай…» – начинается оно.

Когда говорят о столице бирманских королей, представляется город, отмеченный печатью восточного долголетия, убеленный сединами храмов и мечетей, отягощенный кольцами ветшающих крепостных стен. А Мандалай совсем недавно отпраздновал свое столетие.

В 1852 году английские войска во второй раз за четверть века высадились в Рангуне и, разгромив войска бирманского короля Паган Мина, аннексировали богатые южные провинции страны, отрезав Бирму от моря. После этой войны Бирма из большой державы превратилась в изолированное от всего мира гористое королевство, и дни ее были сочтены. Сочтены прежде всего потому, что Великобритания не собиралась останавливаться на достигнутом. Как только у нее появлялась возможность начать наступление на Бирму, сразу находился гуманный предлог – то ли дурное обращение бирманского короля с английскими купцами, то ли денежные споры бирманского правительства с английской фирмой, то ли плохой, жестокий характер самого короля. Великобритания никогда не нападала на чужую страну просто так. Она всегда выступала на стороне высшей справедливости, на стороне слабых и порабощенных – будь они английскими купцами или родственниками короля. Англия немедленно снаряжала большую эскадру и на полях сражений учила короля вести себя должным образом.

Через год после поражения Бирмы при дворе Паган Мина созрел заговор. Заговорщики группировались возле Миндона, разумного и просвещенного принца, сторонника реформ и проводника более гибкой политики.

Заговорщики победили, потому что на их стороне были не только реформаторы, но практически и вся знать, чиновничий аппарат, разочарованный в короле, проигравшем войну, и крестьянство, которое сильнее всех страдало от военных поборов.

Вступив на престол, Миндон сохранил старшему брату жизнь, дворец и свиту.

Миндон хотел мира. Он понимал, что отрезанная от моря, отсталая Бирма не выдержит еще одной войны с англичанами, полностью потеряет независимость. Мин¹ дон неоднократно направлял послов к вице-королю Британской Индии с просьбой вернуть отторгнутые провинции и, разумеется, получал резкий отказ. Но это совсем не значило, что он примирился с потерей южных провинций. Миндон полагал, что Бирма, создав настоящую современную армию, промышленность, найдя союзников среди европейских держав, сможет вернуть утраченные области. Он до конца своих дней так и не ратифицировал предложенного англичанами мирного договора, по которому южные провинции объявлялись английскими владениями. Больше того, при дворе всегда находилась группа чиновников, ожидавших того момента, когда можно будет приступить к своим обязанностям на юге страны, – они официально считались губернаторами, судьями и военачальниками Пегу, Рангуна и Аракана.

Одно время Миндон даже пригрел при дворе христианских миссионеров: он надеялся, что миссионеры помогут ему бороться за справедливость. Король посылал в английскую школу своих сыновей. Сыновья приезжали в школу на слонах, окруженные свитой всадников. Довольно скоро Миндон убедился в том, что миссионеры склонны получать, но ничего не давать взамен. И Миндон потерял к ним интерес.

Несколько лет столицей Бирмы продолжала оставаться Амарапура, связанная с печальной судьбой старшего брата. Миндону все время хотелось передвинуть столицу на новое место: старая уже не вмещала жителей, и король полагал, что для Бирмы нужна новая столица, больше отвечающая надеждам государства.

Наконец, как говорит легенда, королю Миндону приснился вещий сон. Во сне фигурировала гора, вернее, холм, стоящий на берегу Иравади, чуть севернее Амарапуры. Туда, подчиняясь вещему сну, и передвинул Миндон свою столицу.

Перенос столицы на новое место происходил следующим образом. Сначала король созвал комиссию из пяти главных министров, и под ее руководством лучшие зодчие страны начали подготовку генерального плана города, который призван был превзойти любую из столиц Бирмы и в то же время следовать тем же принципам и традициям, что и старые столицы.

Центром города должен был стать дворец, обнесенный стеной и рвом. Стена дворца представляла собой правильный квадрат со стороной в 6666 локтей, то есть примерно в два километра. Высота стены, удивительно похожей на московскую кремлевскую стену, достигала десяти метров, и через каждые двести метров на ней располагались башни с многоярусными крышами, украшенными золотыми шпилями.

Перед тем как заложить стену, по старинному обычаю следовало зарыть под угловыми башнями живыми нескольких рабов, чтобы их духи охраняли дворец. Но Миндон запретил этот обряд. Вместо этого в углах стены были сожжены кувшины с маслом и построены у башен небольшие домики со статуями духов-охранителей.

Пока сооружали стены, рабочие начали копать ров вокруг дворца. Ров стометровой ширины способен был остановить любого злоумышленника. Через него к четырем главным воротам были перекинуты разводные мосты.

Когда стены были готовы и ров заполнили водой, в кремль перенесли по частям королевский дворец из Амарапуры. Перенесли и золоченые колонны, покрытые тонкой резьбой, и ажурные крыши, и королевские троны.

Бирманский королевский трон сильно отличается от европейского трона, с которым мы знакомы. Представьте себе круглую платформу, вернее, причудливой формы барабан метра три в диаметре и такой же высоты. По сторонам барабана поднимаются вырезанные из дерева языки пламени. Сзади – пятиметровая спинка трона, обильно украшенная резьбой и инкрустированная цветными стеклами и камнями. В спинке трона – дверь.

Король поднимался на сиденье трона по лестнице, спрятанной за спинкой, и садился, поджав ноги, на барабан. Если посмотреть на старинные гравюры, изображающие короля на троне, может показаться, что мы – жертва оптического обмана. Ведь барабан со спинкой мог быть обычным креслом, если бы король был соответствующего роста. А так вы видите маленького гнома, затерянного на сиденье, на котором свободно могли бы разместиться пять-шесть человек.

Детали Амарапурского дворца, привезенные в Мандалай, должны были стать составной частью нового строения. Но его очередь еще не наступила.

В 1857 году Миндон со своим двором переехал в Мандалай и поселился во временном дворце. Королю не хотелось оставаться в старой столице.

За королем потянулись придворные, чиновники, торговцы, и не прошло и года, как сотни тысяч жителей Амарапуры переменили место жительства. Многим это нетрудно было сделать, особенно тем, кто победнее. Дом можно разобрать: балки положить на арбу, запряженную буйволами, и поверх них навалить грудой бамбуковые и тростниковые маты – крышу и стены дома. Жалко оставлять, правда, садик, колодец, огород, все обжитое и привычное, но чиновники торопят – ослушавшийся будет пенять на себя.

Мандалай – жилые кварталы его – был распланирован заранее, и специальные чиновники указывали место для дома каждому новому поселенцу. Ближе к дворцу, на улицах, ведущих от кремля к реке, и на прямых магистралях, пересекающих их, положено было селиться людям побогаче, дальше, по растянутым ниточкам улиц, встали рядами бедные хижины. Новый город был непривычно правилен и строг. Пыль беспрепятственно носилась по длинным проспектам, и не было ни деревьев, ни кустов, чтобы задержать ее.

Наконец наступил день официального переноса столицы из Амарапуры в Мандалай.

«Татанабайн, саядо, поунджи (чины церкви и буддийские монахи) числом более пятисот прошли длинной процессией, неся статуи Гаутамы-Будды и питаки (священные книги). Большие статуи везли на платформах. Над статуями возвышалось по восемь золотых зонтов, а над питаками – по шесть. Главный саядо шествовал под четырьмя белыми зонтами, а каждый из пятисот монахов – под двумя. Король, королева, вдовствующая королева, наследник престола, все принцы и министры встречали процессию у ворот». Так рассказывает об этом событии бирманская хроника.

Итак, Мандалай стал столицей. Центр Мандалая – его кремль, а центр кремля – дворец, самое великолепное из деревянных строений в Юго-Восточной Азии.

Дворец, оконченный вскоре после переноса столицы, окружали внутренняя стена, а также тын из тиковых бревен высотой семь метров. Он был построен на обширной каменной платформе длиной триста и шириной двести метров и состоял из ста двадцати зданий.

На первый взгляд дворец мог показаться сложным комплексом, в действительности по замыслу он прост. Линия, проведенная посредине, делит дворец на две части: восточная часть – мужская, западная – женская, куда из мужчин мог войти только сам король. Между этими половинами дворца находился «центр вселенной» – тронные залы с восемью королевскими тронами и самый роскошный из них – зал аудиенций.

По обе стороны от зданий, в которых помещались троны, находились казармы королевских телохранителей. Дальше следовали сокровищница, библиотека, дома королев и множество других зданий, одни кипели жизнью, другие по неделям не видели ни души. Во дворце же помещались большие конюшни и стойла для слонов.

Попробуем представить себе, что мы вошли во дворец в день, когда король дает аудиенцию бирманской знати, – это происходило три раза в год.

…Поднимаемся по широким лестницам и входим в высокий зал, ограниченный золочеными колоннами, которые поддерживают тройную крышу. В конце зала возвышается львиный трон – самый большой из бирманских королевских тронов. Львиный трон пока пуст, но места по обе стороны трона уже заняты. Наследник престола сидит, склонившись в сторону пустого трона, на троне, похожем на колыбель. За ним – принцы и принцессы крови, дальше – места министров и высшей знати. Чиновники и придворные рангом пониже заполняют боковые колоннады.

Появление короля возвещается звуками музыки и равномерным топотом гвардии – мушкетеров. Музыка приближается, становится громче, и все в зале падают ниц. Будто сами собой открываются двери в спинке трона, и король в золотом шлеме и одеждах, усыпанных драгоценными камнями, медленно поднимается по лестнице, ведущей на трон. Справа шествует главная королева, слева – его любимица, младшая дочь. Детей в Бирме любят и никогда не стесняются это показывать. На троне кроме короля и королевы можно находиться и детям.

Король опускается на трон. Тут же из-за колонн выходят придворные брахманы, одетые в белое с золотом, и начинают распевать, вернее, бормотать гимн, восхваляющий короля… Когда брахманы отходят назад, их место занимает «посланец королевского голоса» – герольд. Он говорит о заслугах короля перед страной и о величии его. Это все ритуал, и вряд ли кто-либо из присутствующих прислушивается к происходящему.

После короткой паузы вперед выходит старший из принцев и, распростершись на полу перед троном, клянется в верности королю. Затем через специального чиновника двора принц объявляет присутствующим, какие дары он преподносит королю… За старшим принцем следуют младшие, затем вельможи, губернаторы провинций, князья вассальных племен.

В дальнейшем проведение церемонии в большой степени зависело от настроения короля и его планов на день.

Такие церемонии повторялись из года в год, происхождение их теряется в глубине веков. По крайней мере из надписей на камнях известно, что шестьсот лет назад церемония аудиенции в большом тронном зале была в основных чертах та же, что видели европейские послы в конце прошлого века.

Кроме главного зала во дворце, как уже говорилось, было еще семь тронных залов. Утиный зал с утиным троном: колонны в нем были покрашены в красный цвет, на стенах висели красные ковры, и алым же ковром был устлан пол. В третьем строении находился слоновый трон. Здесь собирался совет министров, король назначал чиновников и объявлял о тех, чьи услуги более не понадобятся государству. Был еще зал с небольшим троном. Этот трон назывался троном улитки. Стены зала были украшены раковинами и расписаны морскими сценами. Этим залом пользовались очень редко – у него было лишь одно назначение: здесь король объявлял наследника престола. Иногда это случалось единожды за царствование.

Что касается самого Миндона, то в его царствование назначение наследника престола вылилось в трагедию, которая в конце концов позволила англичанам найти предлог для окончательного завоевания страны.

Как и другие бирманские короли, Миндон хотел отметить свое царствование сооружением, которое осталось бы в веках. Неподалеку от Мандалая началось возведение очередной гигантской пагоды. Работа продвигалась медленно. Миндон призвал к себе случайно оказавшегося в столице французского инженера и спросил, когда, по его мнению, будет построена пагода. Инженер решил сказать правду:

– Если пять тысяч человек будут строить ее так, как строят сейчас, то работы будут завершены через восемьдесят лет.

Король, говорят, некоторое время размышлял: то ли отрубить голову дерзкому инженеру, то ли отрубить головы тем, кто проектировал пагоду. В конце концов он не сделал ни того, ни другого, а переключил все свое внимание на мраморную статую Будды, которая должна была возвышаться над городом.

Миндон проводил около статуи дни и ночи и даже велел построить около нее временный дворец. А управление Мандалаем и страной передал на время отлучек назначенному заранее наследнику престола, своему младшему брату. Вообще-то говоря, Миндон не хотел назначать наследника: множество королев и принцев грызлись между собой за трон, и, если назначить наследника заранее, возникнет реальная опасность, что его захотят убрать. Но младший брат помог в свое время Миндону занять царский престол, и за это Миндон был вынужден назначить его преемником в обход своих сыновей.

Отлучки Миндона создали благоприятную почву для заговора в Мандалайском дворце. Во главе его стали два старших сына Миндона, которым надоело жить в тени отца и дяди.

И вот 18 июня 1866 года в опустевшем дворце заседали наследник престола с министрами. Они занимались текущими государственными делами. Внезапно вбежал гонец с криком: «В городе пожар!»

Когда наследник выбежал из тронного зала, то увидел, что навстречу, закалывая немногочисленных гвардейцев, бегут вооруженные люди. Уже сам вид вооруженных людей на территории дворца говорил о том, что случилось нечто необычное. Ни один человек, кроме королевских гвардейцев, не имел права появиться внутри дворцовой стены с оружием. За это наказание было одно – смерть.

Через несколько минут наследник престола был мертв. Один из принцев-заговорщиков поднял его отрубленную голову и закричал:

– Мы победили!

Министры и принцы, оказавшиеся во дворце, были убиты, и теперь заговорщикам оставался только один шаг до полной победы: добраться до пригородного дворца и убить ничего не подозревавшего Миндона.

В городе, подожженном заговорщиками (чуть ли не половина столицы выгорела в тот день), вряд ли кто заметил, что во дворце происходит переворот, и мятежники добрались до временного дворца без всяких затруднений. Там, на его пороге, их встретила стража во главе с министром Кинвун Минджи (крупнейший бирманский политический деятель прошлого века, он впоследствии возглавил два бирманских посольства в Европе для того, чтобы добиться помощи Бирме со стороны Франции и России).

Охрана была перебита, а сам Кинвун потерял от ран сознание, и это его спасло: нападающие решили, что министр мертв. Но несколько минут, в течение которых охрана пыталась задержать заговорщиков, решили судьбу короля. Миндон успел выбежать из пригородного дворца через задний ход и с верными офицерами бросился к городу.

Заговорщики допустили роковую ошибку. Они не оставили отряда в самом Мандалайском дворце.

Миндон успел туда первым. Со всех сторон сбежались слуги, солдаты, чиновники, спрятавшиеся от заговорщиков в бесчисленных помещениях дворца. В несколько минут Миндону удалось организовать оборону дворца, и, когда заговорщики вернулись, было поздно. Штурм был отбит, им пришлось бежать к Иравади, где они захватили пароход и поплыли на нем вниз по реке, грабя прибрежные деревни. А спустя несколько дней, настигнутые верными Миндону частями, они перешли через границу в Британскую Бирму (в южные области, захваченные англичанами). Там они попросили у англичан политического убежища и получили его. Англичанам было выгодно иметь в своем распоряжении претендентов на престол.

После этого печального инцидента Миндон не осмеливался заранее назначать наследника. Он так и умер, не назвав ни одного из принцев, и это привело к открытой борьбе за трон немедленно после его смерти. В этой борьбе победили родственники одного из младших принцев, Тибо, и он, человек слабовольный, игрушка в руках придворных интриганов, занял бирманский трон.

Когда англичане в 1885 году начали последнюю войну против Бирмы, они мотивировали ее жестокостью Тибо, дикими нравами, царящими в Мандалайском дворце, и так далее…

Не успели еще вырасти деревья, посаженные вокруг дворцовых зданий, и запылиться колонны в бесконечных переходах, не успела потускнеть позолота на многоярусных крышах, как дворец опустел. Бирма потеряла независимость.

Англичане, поднявшись на канонерках вверх по Иравади, сломили сопротивление гарнизонов прибрежных крепостей. Война закончилась в несколько дней: мушкеты и разномастные пушки бирманцев не могли конкурировать с дальнобойными орудиями ее величества.

Беззащитный Мандалай встретил завоевателей настороженной тишиной пыльных улиц. Ворота дворца были широко распахнуты. Английский полковник вошел в зал аудиенций, где на громадном троне ждал его побежденный король. Полковник не желал вступать в переговоры, он приказывал.

В ту же ночь арестованный король Бирмы был увезен вниз по Иравади.

Английские солдаты грабили дворец. Некоторые дворцовые здания были разрушены, другие сгорели, но в целом дворец все-таки сохранился и простоял еще несколько десятилетий, заброшенный, пыльный, но все равно великолепный.

В 1942 году, во время второй мировой войны, обойдя с севера Сингапур, неприступную английскую базу в Юго-Восточной Азии, японские войска ворвались в Южную Бирму. Спустя несколько недель английские войска оставили всю южную часть страны и отступили к Мандалаю. Но и здесь они задержались ненадолго: части англичан спешили к Иравади, к ее главному притоку Чиндвину, к перевалам, ведущим в спасительную Индию.

Однажды утром жители Мандалая проснулись от взрывов бомб и пулеметных очередей. Японская авиация бомбила город. Несколько зажигалок попало во дворец.

Сухое дерево занялось быстро. Громадными, до неба, факелами пылали многоярусные крыши и золоченые колонны тронных залов.

К вечеру дворца не стало.

Копия его, пять на пять метров, построенная из тикового дерева, хранится в Рангунском национальном музее.

Ангкор

В этих краях жили гиганты

Природа, которая в пустыне и сухих степях тысячелетиями хранит законсервированные песками храмы и крепости, совсем по-иному обращается с ними в тропиках, в джунглях. Стоит людям уйти из дома, из города, как уже через год кусты и побеги бамбука раздвинут плиты площадей, лианы оплетут стены домов и зеленые пятна травы разукрасят крышу. Пройдет несколько десятилетий, и стены, разорванные могучими корнями, рухнут, провалятся кровли и быстро разрастающиеся деревья закроют кронами остатки зданий. Еще быстрее зарастают каналы и водоемы, пропадают в кустах дороги и затягивается невидимой плесенью времени людская память.

Так почти исчезли следы монских государств Южной Бирмы и Таиланда, Ченлы, Тьямпы, Фуннани – города их когда-то были населены сотнями тысяч людей, храмы их гордо высились на площадях, и дворцы, позолоченные, обширные, с лабиринтами комнат и залов, казались неподвластными времени.

Есть два исключения в Азии. Это Боробудур и Ангкор. Лишь ступа, построенная тысячу лет назад на Яве, и храмы средневековой столицы Кампучии не сдались перед натиском леса. Только воистину великие строители могли создать эти здания. И величайшие из них творили в Ангкоре.

Еще сто лет назад об Ангкоре почти никто не знал. Ни европейские ученые, ни сами кхмеры. Так надежно спрятали его джунгли.

Французский натуралист Анри Муо, путешествуя по отдаленным областям Кампучии, услышал легенды о «потерянном городе». Легенды эти, обычные в восточных странах, не привлекли бы его особого внимания, не повторяйся они снова и снова с точным адресом города, который видели и охотники, и рыбаки, и крестьяне из приозерных деревень.

Натуралист был настроен скептически, но когда он услышал эту легенду от заброшенного судьбой в эти края миссионера, то согласился пройти вместе с пастырем к городу.

Сначала они путешествовали на лодке, потом шли пешком через лес по узкой тропинке, и в один прекрасный день, раздвинув заросли кустов, француз остолбенел от удивления. Он увидел город, который мы теперь знаем под именем Ангкор.

Исполинские храмы возвышались над самыми высокими деревьями, и даже обвивавшие их лианы и проросшие в стенах узловатые стволы не могли скрыть величественного благородства башен. Обширные террасы были покрыты чудесными барельефами, и статуи танцующих женщин выглядывали из заполненных листвой и сором ниш. Из-под черных порталов вылетали птицы, а под потолками храмов загадочно шуршали летучие мыши.

Французский натуралист не увидел и десятой части города: пробраться по улицам и площадям его оказалось невозможно. Но и то, что он увидел, потрясло его, настолько все здесь было необыкновенно, неповторимо и не похоже ни на что другое в мире. Перед отъездом он долго выспрашивал у жителей ближайшей деревни, знавших о городе в джунглях:

– Кто построил его? Почему люди ушли из города? Когда это случилось?

Но крестьяне отвечали только:

– Город – дело рук царя ангелов Пра-Юна.

– Этот город построен гигантами, которые когда-то жили в наших краях.

– Этот город сам построился, потому что людям это не под силу.

…В 802 году в княжество Индрапуру приехал кхмерский принц. Очевидно, ехал он не просто так: в княжестве, одном из многих маленьких независимых государств страны, у него, возможно, жили родственники, или же престол оказался вакантен, и принц с помощью вооруженного отряда без труда смог им завладеть. Это был на первый взгляд обычный династический переворот в незначительном княжестве, и случился он так давно, что пора бы историкам, даже самым любознательным, о нем забыть.

Принц короновался под именем Джаявармана II. Обеспечив себе власть в княжестве, он принялся увеличивать свои владения. Присоединив соседнее княжество, Джаяварман основал столицу километрах в пятнадцати от того места, где потом будет построен Ангкор. Район этот привлек князя своим выгодным стратегическим положением.

Отсюда он совершал походы. Прошло несколько лет, и Джаяварман почему-то разочаровался в выбранном месте для столицы. Он переехал за несколько километров в сторону и попробовал основать новый город. Но и это место пришлось князю не по вкусу. Тогда он перебрался на гору Пхном-Кулен, где заставил жрецов провозгласить себя живым богом.

Один из его наследников, Яшоварман I, уделял много внимания укреплению, вернее, даже обожествлению царской власти. Это можно было сделать, только заручившись полной поддержкой жрецов. И царь основывает десятки монастырей, строит храмы различных религий и, наконец, начинает возводить новую столицу, достойную живого бога. Столице дали имя Яшодхарапура. Теперь она известна под именем Ангкор.

Кхмеры прорыли множество каналов, выкопали большие водохранилища, проложили к городу дороги. Город со всех сторон был обнесен высоким валом и занимал шестнадцать квадратных километров. На этой площади обнаружены остатки восьмисот прудов и водоемов.

Четыре широкие мощеные дороги вели в город, и по сторонам их стояли дома горожан и дворцы знати. А в самом центре города, там, где сходились дороги, на холме, был построен храм Пхном Бакхенг. Вельможи царства старались не отставать от царя, и через несколько десятилетий все холмы вокруг города были увенчаны храмами знати.

После смерти Яшовармана наступил долгий период междоусобиц и борьбы за власть. И претенденты на престол принялись строить свои столицы, взяв за образец столицу Яшовармана. Двадцать лет Ангкор был в запустении, но новый царь, как гласит надпись, «восстановил священный город Яшодхарапуру и заставил его блистать несравненной красотой, построив дома, украшенные сверкающим золотом, дворцы, мерцающие драгоценными камнями…»

К этому времени относится создание нескольких известных храмов Ангкора, в том числе небольшого, но считающегося архитектурным шедевром храма Бантеай Срей. Однако самые грандиозные храмы Ангкора были построены еще через сто лет, в период расцвета могучей Ангкорской империи.

Если бы строительство Ангкора (по-русски это значит просто «город») закончилось при первых царях, то он бы так я остался одним из многочисленных, затерянных в джунглях городов, которые (если их находят) вызывают живой интерес у археологов и сдержанный – у остальных представителей человеческого рода, занятых своими делами.

Но в 1113 году на престол вступил Сурьяварман II. О нем надпись говорит: «Еще юный, не закончивший своих занятий, он носил в себе жажду царского величия, а был он тогда в зависимости от двух повелителей». В то время, когда Сурьяварман вступил на престол, Ангкорское государство переживало очередной кризис, связанный с борьбой за власть сразу трех претендентов на престол – самым молодым из них был Сурьяварман. Победив соперников, Сурьяварман принес большие дары церкви. «Он, – продолжает рассказ другая надпись, – сделал богатые жертвоприношения и поднес жрецам паланкины, опахала, хлопушки для мух, короны, подвески, браслеты, кольца и пряжки. Различным храмам он раздал украшения, утварь, земли, рабов и стада…»

Затем Сурьяварман, как и положено настоящему царю, собрал армию и направился завоевывать соседей. Но соседи не пожелали покоряться Ангкору. Армия, отправленная во Вьетнам, потерпела жестокое поражение и была изгнана оттуда, флот из семисот судов, посланный в следующем году, тоже вынужден был вернуться. Сурьяварман тогда объединился с соседом – государством Тьямпа, но в решающем сражении тямы перешли на сторону врага, и царю пришлось бежать. Царь решил отомстить неверным союзникам. Он пошел против них в поход и захватил их столицу. Отошедшие к югу тямы не только оказали неожиданное сопротивление, но и разбили по очереди все отряды и армии Сурьявармана.

Не добившись военной славы, царь переключился на дела внутренние. Он стал укреплять культ бога-царя и для этого построил Ангкор-Ват – самое крупное религиозное сооружение в мире. Да, Ангкор-Ват больше любого европейского собора, любой мусульманской мечети, зиккурата, пагоды или пирамиды. Причем он построен так прочно, что полностью сохранился.

Храм представляет собой святилище высотой 65 метров, которое стоит на тринадцатиметровой платформе. Под ней еще одна платформа площадью в гектар с четырьмя башнями по углам, соединенными галереями между собой и с центральным храмом. И все это окружено двумя рядами стен с воротами, башенками и лестницами, так что общая площадь Ангкор-Вата – квадратный километр.

Трудно описать сами башни Ангкор-Вата, ибо ничего подобного в мировой архитектуре нет. Пожалуй, они похожи больше всего на обрезанную снизу до половины початки кукурузы или вершины пшеничного колоса невероятных размеров. Раньше они были покрыты золотыми листами, и барельефы террас разукрашены. Храм был окружен двухсотметровым рвом и отражался в нем, цветастый и величавый…

Имя автора Ангкор-Вата (а может, и нескольких авторов) не запечатлено ни в одной из надписей. Мы называем создателем храма человека, непричастного к высокому творчеству, заботившегося только о прославлении себя любой ценой – завоеванием ли соседних стран, воздвижением ли гигантских храмов. И эта историческая несправедливость, очевидно, никогда не будет исправлена. Узурпатор Сурьяварман II прочно уселся на пьедестал почета истории, как сделали это до него многие другие цари и императоры. Имен же людей, воистину сотворивших Ангкор-Ват, не знают сейчас и вряд ли знали восемьсот лет назад. Государственная власть не была в этом заинтересована. Больше того, это было выше ее понимания: бог-царь на земле один, по крайней мере в пределах государства. И ни у кого не вызывало сомнения, что строит храм его воля, его казна.

Архитекторам вообще не очень везло в истории. Даже в тех случаях, когда имена их остались в надписях, книгах или в платежных ведомостях, авторство зданий приписывают властителям. Мало кто помнит создателя пирамид или Тадж-Махала, зато имена Хеопса и Шах-Джахана известны. Эта прискорбная традиция сохранилась практически до наших дней: архитектор не расписывается на цоколе здания, как скульптор на пьедестале статуи, не ставит своего имени, как писатель на обложке книги, и дай бог, если ему так повезет, как Эйфелю, и башню назовут его именем. Но это исключение…

Трилистником сказочного растения поднимаются все выше к небу башни Ангкора. По мере того как вы приближаетесь к нему, видны центральная башня и две из тех, что стоят по углам террасы. По сторонам дороги тянутся длинные шеи каменных драконов Нага, которые когда-то смотрели в воду рва. Столбики длинной галереи наружной стены ведут к центру, к пышному порталу входа.

Путь к храму долог. Вы пересекли глубокий ров, вступили под портал входа и оказываетесь во внешнем дворе. Вы проходите его, снова минуете арку и начинаете подъем по широкой лестнице к самому храму. Храм построен таким образом, что поднимающийся к нему человек невольно ощущает нарастание его могущества и даже всесилия. Понятие о боге всегда связывалось у людей с представлением о несравнимости масштабов человеческого бытия и бытия божеского. Даже древние греки, создав богов своего роста и со своим характером, поселили их на Олимпе и в небесах. Когда религия становится государственной, то есть одним из важнейших средств подчинения подданных царю, размеры храмов начинают расти: они олицетворяют не только величие божества, но и величие представителя бога на земле, хозяина жизни, царя. В Ангкоре царь был официально приравнен к богу и храм – дом бога – был и домом царя, в котором царь не жил, жило его божеское начало.

Сурьяварман, потерпевший ряд сокрушительных поражений в военных авантюрах, все силы государства бросил на создание иллюзии своей непобедимости и своего могущества – он не мог позволить себе ограничиться храмом скромных размеров. Скромные храмы создаются религиями чрезвычайно молодыми, не связанными еще с борьбой за мирские блага, в государствах, где новая религия еще не пользуется поддержкой властей.

Храм на Востоке очень часто шел в своих формах от понятия горы. Это связано с ролью священной горы Меру (Олимпа восточного мира) и с функцией гор в мифологии Востока, большей, чем Европы. Гора – символ мощи и величия, и потому как горы индийские средневековые храмы, потому гора – пятиглавый Ангкор-Ват.

Внутри храма Сурьяварман велел установить статую бога Вишну. Лицом Вишну похож на Сурьявармана. Это традиция Ангкора. Цари его не только духовно отождествляли себя с богом, но и считали себя его физическим воплощением.

Постройка храма и его окружения – это только часть работы, проделанной в Ангкоре. Удивительно, сколько талантов скопилось на маленькой кампучийской земле восемьсот лет назад. Достижения древних художников не меньшие, если не большие, в украшении храма, в статуях его и в барельефах.

Эти барельефы очень выразительны. Каждый, кто бывал в Ангкоре, не мог не ощутить всеобщее движение, переливчатость барельефов, точность изображения мира.

Барельефы воспроизводят не только мифологические сцены, но и исторические события царствования Сурьявармана. Особенно выразительны сцены сражений. Вот кхмерские войска нападают из засады на тямов в лесу, и короткая и яростная схватка кипит среди тесных стволов. Внизу – морской бой: сталкиваются боевые галеры с высокими носами, заканчивающимися головами драконов, и упавшие в воду бойцы пытаются удержаться на поверхности. К одному подкрался сзади крокодил, и нога воина уже в челюстях чудовища. А вот сцена отражения нашествия тямов. Разъяренные слоны топчут воинов, которые сцепились в смертельной схватке; потерявшие оружие хватают врага за горло… А вот и сам Сурьяварман. Он сидит на троне под царственным зонтом, вокруг слуги с опахалами, министры, собравшиеся у трона, внимательно слушают, очевидно, мудрые и очень важные слова монарха.

Вообще, во времена Сурьявармана, очевидно, потому, что дела его были не блестящи, придворные, а за ними послушно исполняющие свои обязанности художники и писцы стремились к восхвалению царя. Он был не только «лучшим из царей и букетом достоинств», но даже «во всех науках и во всех видах спорта, в танцах, пении и во всем остальном преуспел настолько, будто сам это изобрел». И, увидев его, бог сказал в изумлении: «И зачем я создал себе в лице этого царя такого соперника?»

Безудержное восхваление царя, как это случалось не только в древней Кампучии, приводило к роковым последствиям. За бахвальство Сурьявармана приходилось расплачиваться его потомкам. В записках одного арабского путешественника рассказана история, относящаяся к далекому прошлому Кампучии, но ситуация в ней весьма напоминает ту, что сложилась в стране при преемниках Сурьявармана.

Задолго до Сурьявармана на кампучийском престоле (страна звалась тогда Ченлой) сидел молодой и дерзкий царь. Все окружающие говорили ему, что он могуч и непобедим. Однажды царь сказал:

– Есть у меня одно заветное желание, которое мне хотелось бы осуществить.

– Какое, царь?

– Я хотел бы, чтобы передо мной на блюде лежала сейчас голова царя Явы.

Долго ли, коротко ли, но слова царя достигли ушей правителя Явы. Тот оснастил тысячу кораблей и пересек пролив. Подошел к стенам столицы молодого царя и в битве без труда разбил его войска, а царя взял в плен. И сказал ему:

– Ты хотел увидеть мою голову на блюде. Хорошо. Если бы ты еще захотел при этом захватить мою страну, сжечь мои города и взять в рабство моих подданных, то я сделал бы то же самое с твоей страной. Но ты высказал только первое желание. Я возьму с собой обратно только твою голову на блюде. Страну же твою не трону. А министров твоих я попрошу избрать на престол кого-нибудь, кто отвечал бы за свои слова.

Так он и сделал.

Преемники Сурьявармана унаследовали его самомнение. После его смерти тямы разгромили гордую империю кхмеров и захватили столицу. Страна не смогла сопротивляться: она задыхалась под тяжестью дополнительных налогов и податей, вводимых царем в связи с войнами и гигантским строительством. Деревни обезлюдели: кто ушел в солдаты, кто отрабатывал барщину на строительстве; в стране начались крестьянские бунты. Поэтому нашествие тямов было только последним толчком, который нарушил равновесие колосса на глиняных ногах.

Правда, именно с этим, казалось бы, смертельным ударом для государства связан его новый расцвет. Когда столица была захвачена, жители ее угнаны в рабство и золотые пластины с башен Ангкор-Вата содраны завоевателями, кхмеры, разгромленные, но не покоренные, объединились вокруг Джаявармана VII. Это была любопытнейшая фигура в истории Кампучии.

В свое время он добровольно отказался от престола, который причитался ему по праву, и уехал из столицы, что, согласитесь, совсем нетипично для царя. И ссылка, как и отказ от трона, в самом деле была добровольной – этому есть доказательства.

Но когда стране грозило порабощение, Джаяварман объединил в горах остатки разбитых отрядов, создал крестьянское ополчение и повел борьбу с захватчиками. В 1181 году он нанес тямам сокрушительный удар, потопил их флот и убил царя.

В том же году Джаяварман короновался на царство. Он предпринимал героические усилия, чтобы спасти страну: сооружал новые каналы, строил водохранилища и дороги, укреплял границы и наводил порядок среди чиновников. Надписи говорят, что он построил сто больниц. Джаяварман восстановил разрушенный врагами Ангкор и обнес его могучей стеной. Отныне эту часть города мы знаем под названием Ангкор-Том – «укрепленный город».

Стена города, длиной более тридцати километров и толщиной восемь метров, квадратная в плане, сложена из камней и сохранилась до сих пор. Вокруг нее стометровой ширины ров, в котором жило множество больших крокодилов, – первый ряд обороны города. Мосты, ведущие к воротам, были шириной пятнадцать метров, и по бокам их вместо балюстрад стояло по пятьдесят четыре гиганта, державших в руках длиннющую – всем великанам едва под силу – змею Нага. По площади Ангкор-Том, построенный за несколько лет, был больше любого города средневековой Европы.

В центре города, славного храмами, дворцами и знаменитой террасой слонов, был поставлен Байон – новый для Кампучии тип храма. Впоследствии такие же храмы возвели в других частях государства.

Храм Байон представляет собой зрелище фантастическое, странное и противоречивое, как и все, что делал Джаяварман. Он строил больницы и приюты и в то же время обирал крестьян, чтобы вновь и вновь посылать в походы свои армии; вводил более демократический и понятный народу буддизм и сохранял культ царя-бога.

Храм Байон – последнее значительное сооружение Ангкора. И в нем с его сложностью, мрачностью и громоздкостью виден уже закат империи.

Пятьдесят грандиозных башен, устремленных к нему, и на каждой с четырех сторон исполинское изображение лица бодхисатвы Локешвары. Двести лиц, улыбающихся одинаковой загадочной улыбкой, смотрят на город, и все они, если верить преданиям и хроникам, – лицо самого Джаявармана, последнего великого строителя Ангкора.

Джаяварман прожил долго и умер в возрасте девяноста лет. Он оставил наследникам обширную и могучую империю, но с каждым последующим властителем границы ее сжимались и мощь ослабевала. Наконец после одного из набегов сиамцев в 1431 году, которые разграбили город, жители покинули Ангкор.

Еще жили в нем люди, но трава начала пробиваться сквозь плиты мостовых, зарастали травой водоемы и рвы, голодные, забытые всеми крокодилы выбирались на сушу и издыхали среди лиан на улицах мертвой столицы.

Или добирались до глухой лесной речки и приживались там, пугая рыбаков и охотников.

Потом джунгли совсем поглотили город, и дороги к нему были забыты, как был забыт и культ царя-бога. И жители местных деревень, набредая в лесу на улыбающиеся башни, думали, что не люди, а духи создали этот город. Или он сам создал себя.

А город не хотел умирать. Его храмы отталкивали прижимающиеся корни деревьев, стискивали камни, чтобы не пропустить ростки бамбука. Борьба эта была долгой и закончилась победой города.

Город дождался. Вначале сведения об Ангкоре перемешивались с легендами и были сходны с легендами. Но за несколько десятилетий упорного труда, раскопок, изучения полустертых надписей историки разных стран смогли накопить такое количество фактов, что ныне мы знаем не только когда правил и с кем воевал тот или иной царь, но и как одевались, во что верили, о чем думали его многочисленные подданные.

Боробудур

Для глаз бога

Километрах в сорока от индонезийского города Джокьякарта, там, где долина, покрытая квадратами рисовых полей, встречается с горами, вершину пологого холма предгорья серым шлемом венчает Боробудур.

Боробудур ни на что не похож. Можно сравнить его со ступенчатой пирамидой, но это сравнение будет очень относительным, натянутым и оно не даст возможности составить себе сколько-нибудь правильное представление о Боробудуре. Он впитал некоторые черты индийского зодчества, в нем можно проследить детали, роднящие его с храмами одного из древнейших государств Юго-Восточной Азии – Фунани. Но при всем этом Боробудур – чудо света, появившееся именно в Индонезии, на острове Ява, и оно не могло возникнуть нигде в другом месте. Боробудур так вписался в пейзаж, так неотделим от зеленых холмов, голубых гор и рисовых полей Явы, что кажется: он испокон веку стоит на этом месте.

Если вам приходилось бывать во Владимире и видеть Церковь Покрова на Нерли, белые стены которой отражаются в тихой старице Клязьмы, то вы наверняка испытывали это чувство неразделимого единства природы и творения рук человеческих, гармонии, порождающей красоту. Разумеется, есть немало чудесных зданий, которые по замыслу архитектора не связаны с природой. Тадж-Махал остался наедине с небом. Деревья и бассейны добавлены к нему, но никогда не смогут стать равноправными с ним. В Японии же все храмы – часть ландшафта. Частью ландшафта в каком-то смысле являются и египетские пирамиды. Попробуйте воздвигнуть такую пирамиду у гор или в нашем лесу – эффекта, какой дает подходящая близко пустыня, не получится. Можно наблюдать такую закономерность: чем разнообразнее ландшафт, тем изысканнее и сложнее формы зданий. Смелые плоскости пустынь, суровость песка и скал рождают лаконичные, монументальные здания, рождают пирамиды, рубленость Вавилона.

Пологие, словно проведенные лекалом линии яванских предгорий помогли стать Боробудуру тем, чем он стал.

Боробудур – ступа, святилище тех времен, когда на Яве господствовал буддизм. Ступа – весьма сложное сооружение, которое, очевидно, произошло от могильного кургана. Это не храм хотя бы потому, что войти в него нельзя. Интересно, что принцип такого сооружения развивался параллельно в разных частях земного шара. Мы находим сплошное громадное строение в Египте за много веков до нашей эры, в Индии, на Шри Ланке на рубеже нашей эры, в Латинской Америке, на Ближнем Востоке (зиккураты Вавилона).

В основании Боробудур – правильный квадрат со стороной сто двадцать метров, как у пирамиды Хеопса. Но чтобы подняться на вершину Боробудура, вам придется пройти несколько километров и запастись как временем, так и терпением. Дорога на вершину ступы вьется спиралью, огибая святилище столько раз, сколько в нем террас. Причем высота Боробудура от вершины холма, на котором он стоит, до верхней точки ступы сравнительно невелика – сорок метров.

Поднимаемся на первую террасу. Мы в коридоре, огражденном с одной стороны украшенной барельефами стеной террасы, а с другой – высокой балюстрадой. Сто двадцать метров идешь вдоль стены, не сворачивая, но путь не утомителен и не скучен. Лента барельефа как бы движется навстречу и разворачивает перед вами все новые картины. Стена кончается. Поворот. За углом начинается новый стодвадцатиметровый рассказ в картинах. Еще поворот – и еще рассказ… Наконец, поднимаемся на следующую террасу. Каждая терраса меньше предыдущей на ширину коридора, который огибает ее.

Мы обошли шестую террасу. Коридоры кончаются. Предстоит подъем еще на три террасы, но если шесть пройденных были квадратными, то три верхние – круглые. На каждой разместилось кольцо решетчатых каменных «колоколов» – дагоб. Внутри каждой дагобы заточена каменная статуя Будды. К тому времени, когда мы поднимемся на вершину, мы минуем семьдесят две дагобы. Среди индонезийцев бытует поверье, что, если просунуть руку внутрь дагобы и дотронуться до статуи, исполнится заветное желание.

Вот мы на плоской вершине ступы. Совсем рядом вершины голубых гор. Далеко внизу зеленеют мохнатые шары пальмовых крон, в тени которых прячутся игрушечные домики. Если смотреть на землю сверху, она куда дальше, чем вершина Боробудура с земли. Так бывает почти с каждым высоким сооружением.

Боробудур прославился барельефами шести нижних террас. Общая длина барельефов – примерно два километра. Высота – три метра. Барельефы Боробудура – это шесть тысяч квадратных метров вырезанной на камне скульптуры.

По теме барельефы Боробудура – иллюстрации к жизнеописанию Гаутамы-Будды. Но скульпторы не знали, как жили, во что одевались и как выглядели современники и земляки Будды в Северной Индии. Поэтому вместо индийского царя на барельефе царь яванский, вельможи, его окружающие, – яванские вельможи, крестьяне и горожане – тоже земляки. Религиозная история была адаптирована. В результате помимо своего художественного значения барельефы Боробудура стали замечательным учебником истории. Можно до самых последних мелочей представить себе жизнь яванцев тех времен… Воины идут строем в бой, большие многопалубные парусные корабли бороздят океаны, крестьяне пашут, князь правит суд…

Но когда же все это было?

…В начале XVI века на Яву в погоне за пряностями пришли португальские конкистадоры.

Через сто с небольшим лет португальских солдат сменили голландцы и англичане. В борьбе за острова победили голландцы. Их уже интересовала не только торговля, им мало было построить крепости на берегах. Они почувствовали, что могут занять всю страну. Что и сделали. Один за другим исчезли яванские султанаты и княжества. Ява стала частью Нидерландской Индии.

Сотни лет оставался Боробудур загадкой, забытым и затерянным храмом… Сквозь трещины в каменных плитах пробивались стволы деревьев и кусты, и Боробудур все больше казался вершиной холма, а не творением человеческих рук.

Голландские ученые обратили внимание на Боробудур сравнительно недавно, в конце прошлого века. Но отсталые, по их мнению, яванцы построить такого не могли. Значит, кто-то приехал и построил им Боробудур. Кто это мог быть? Очевидно, индийцы, ведь и буддизм пришел из Индии. Впоследствии по разным причинам индийцы вынуждены были покинуть Яву, потеряли над ней власть, и яванцы возвратились к примитивному существованию. Эта теория в «чистом» виде могла существовать только до тех пор, пока историки не имели в своем распоряжении фактов о том, что же в действительности происходило в Индонезии до X века, до появления там ислама.

Изучая китайские хроники, историки обнаружили упоминания в них о посольствах из государства Шилифоши (Шривиджайя), прибывавших в Китай начиная с середины VII века. В столице этого государства жило более тысячи буддийских монахов. При сопоставлении китайских сведений с текстами расшифрованных и найденных к тому времени индонезийских надписей удалось выяснить, что государство Шривиджайя находилось первоначально на острове Суматра, но впоследствии настолько усилилось, что захватило другие острова, в том числе и Яву.

Шривиджайя была одним из крупнейших азиатских государств того времени, и ее правители, Шайлендры, распространяли свою власть на всю Индонезию, Малайзию и, возможно, на часть Таиланда, вернее, на территории, теперь занятые этими государствами.

Шривиджайя поддерживала торговые и дипломатические отношения с Китаем и Индией, ее корабли пересекали Индийский океан и выходили в Тихий. Жители Шривиджайи были лучшими мореходами тогдашнего мира.

История создания Боробудура теперь известна. Он был построен в семидесятых годах VIII века. Буддизм был внедрен на Центральной Яве, на территории подвластного Шайлендрам государства Матарам, в VIII веке и продержался там около ста лет. Затем уменьшилось число паломников, рассыпались дома, окружавшие святилище, и понемногу о Боробудуре все забыли.

Еще не все тайны Боробудура раскрыты. Самой интересной из них является тайна «десятой террасы». Совершенно случайно было обнаружено, что под землей на стенах фундамента Боробудура тоже высечены барельефы, как и на шести нижних террасах ступы. Под землей оказались скрытыми еще полторы тысячи квадратных метров ценнейших барельефов.

Сначала это объясняли тем, что за тысячу с лишним лет храм осел и барельефы, ранее находившиеся снаружи, пропали из виду. Но если это так, кто и зачем тогда прикрыл барельефы, найденные под землей, каменными плитами?

Некоторые ученые считают, что нижний ярус барельефов повествует о загробной жизни и можно полагать поэтому, что он не предназначался для человеческих глаз. Громадная работа была сознательно скрыта от людей, ведь любоваться барельефами могли лишь всевидящие божества. Сторонники этой точки зрения считают даже, что по всему своему плану Боробудур рассчитан на то, чтобы смотреть на него сверху. Террасы его приземисты, и вся красота и смелость архитектурного замысла раскрываются только тогда, когда увидишь Боробудур сверху. Но во времена Шривиджайи не было ни вертолетов (еще), ни сказочных птиц Рух (уже) и летать могли только небожители.

Мне кажется более убедительной другая версия.

Дело в том, что все барельефы верхних террас закончены, чего нельзя сказать о барельефах нижней террасы. На некоторых даже сохранились надписи и знаки мастеров, обозначающие то, что надлежало вырезать на плитах и куда их следовало поставить. Незавершенность барельефов – доказательство того, что работа над нижней террасой была прервана в самом разгаре. К тому же профиль нижней террасы иной, чем у верхних. Если судить по другим яванским храмам, она сооружалась для традиционного и более высокого, чем Боробудур, храма. Следовательно, современный Боробудур отличается от проекта.

В ходе строительства выяснилось, что мягкая почва холма не выдержит громады храма. Пришлось срочно менять проект. Святилище сделали более приземистым, а незаконченный нижний ярус барельефов заложили каменными плитами, скрыв тем самым его сюжеты и создав почву для многочисленных догадок.

Еще одним свидетельством в пользу этой гипотезы служит современная судьба Боробудура. Впервые он был расчищен и реставрирован голландскими учеными в начале нашего века, а в двадцатых годах были освобождены от внешнего слоя камня барельефы нижнего яруса. Однако эта реставрация принесла памятнику новые беды. Открытые при расчистке швы между плитами стали размываться тропическими ливнями, и храм постепенно сползает по склону холма. Убрав каменное кольцо, которое поддерживало Боробудур снизу, реставраторы не догадались, что оно имеет практическое значение. Сегодня под тяжестью оползающих верхних террас нижний ярус сдвинулся и сильно накренился. К тому же в результате землетрясения осели северная и западная стороны Боробудура.

В 1970 году по инициативе индонезийских археологов создана комиссия ЮНЕСКО по реставрации Боробудура. Специалисты, которые исследовали памятник, пришли к выводу, что временные меры могут лишь отсрочить гибель памятника. Поэтому сейчас разработан проект, согласно которому холм, убрав с него храм Боробудур, покроют железобетонной шапкой. На ней соберут храм вновь. Одновременно решится еще одна проблема: как сохранить раскрытой нижнюю террасу и каменное кольцо. Было решено отодвинуть внешнее каменное кольцо на три метра от нижней террасы. Тогда образуется коридор и можно будет увидеть нижние барельефы.

Заодно при разборе Боробудура будет разгадана его тайна: существует ли в нем реликварная камера, подобная камерам во многих знаменитых пагодах и ступах, и, если она есть, что в ней хранится.

Порой над Боробудуром пролетит рейсовый самолет, и пассажиры, восторгаясь четкостью линий храма, не подозревают, что, глядя на святилище с высоты, они уподобляются богам.

Дуньхуан

Пещеры тысячи будд

История Дуньхуана чем-то сходна с историей долины Гореме в Турции. Правда, пещеры Гореме раскиданы по всей долине, а в Дуньхуане они вырублены в высоком обрыве. В пещерах Гореме обитало множество людей, в Дуньхуане только малая часть предназначалась для жилья. О Гореме мало кто слышал даже в Турции, о Дуньхуане написаны десятки книг, издано множество репродукций и исследований (одно время в КНР функционировал институт по изучению этих пещер). Но и тот и другой памятники создавались в течение многих сотен лет. И в тех и в других пещерах сохранились фрески, уникальные по своему возрасту и ценности.

В Дуньхуане Великий шелковый путь из Китая разветвлялся на две дороги. Одна вела на северо-запад, через пустыню Гоби к Турфану и Персии, другая – пересекала пустыню Лобнор и шла к Хотану, чтобы потом перевалить через горы и достичь Индии.

Здесь издавна останавливались караваны. В последнем перед пустыней большом оазисе, питаемом водами гор Алтынтаг, караванщики проверяли груз и запасались водой. Именно сюда пришел, одолев пустыни и горы, Марко Поло, измученный долгим путем, разреженным воздухом памирских высот, жаждой и пылью.

В древности караванные пути были главными артериями, объединяющими мир. И главнейшей из главных была именно эта – Великий шелковый путь, на концах которого стояли Китай и Рим, а станциями на пути были Персия, Индия, Аравия, Сирия.

Когда человек находится в пути, он узнает новости быстрее, чем тот, кто сидит на месте, он встречает вдесятеро больше людей, он скорее других склонен прислушаться к новому, понять мысли иноземцев. По караванным путям путешествовали и религии. И нет ничего удивительного, что именно Дуньхуан, город и оазис на самом краю Китая, оказался тем местом, где впервые укрепился родившийся в Индии за 500 лет до нашей эры буддизм и откуда он впоследствии разошелся по всей стране. Этим же путем проникает в Китай христианство, манихейство, учение Магомета.

В последние века перед нашей эрой буддизм был в силе среди торговцев, проходивших с караванами через Дуньхуан. Торговцы молились перед началом опасного пути через пустыню, молились и закончив переход, они благодарили богов, которые провели их через страшные пески и защитили от нападений разбойников, от жажды и холода. Пути караванов были опасны, и некому, кроме богов, вручить свою судьбу.

Буддисты устанавливали здесь, у оазиса, свои первые святилища и статуи Будды, и эти статуи были и западные туристы и путешественники, привлеченные далеко разнесшейся славой пещер. И пещеры, как это часто случалось на Востоке, лишились многих манускриптов и картин, перекочевавших в музеи Европы и в частные коллекции.

Путешественники порой были движимы научными интересами, заботой о спасении рукописей и картин, забытых в обветшавших пещерах, порой ими руководило стремление к славе и даже просто к наживе. Из Дуньхуана было вывезено множество древних рукописей и картин на шелку, купленных за гроши у монахов. Немецкий путешественник фон Ле Кок разыскивал среди пустынь Синьцзяна старинные фрески. И если ему такие попадались, он вырубал их из стен. Точно так же поступил его соотечественник Томанн в Бирме, вырезавший ценнейшие фрески одного из паганских храмов. Такие грабители действовали в Китае почти официально: распадающаяся империя зависела от европейских держав. После того как войска Англии, Германии, России и Франции вступили в 1900 году в императорский дворец в Пекине, мало кто в Китае осмеливался перечить европейцам, тем более что правящим кругам Пекина было не до охраны культурных ценностей страны.

Правда, пещерам Дуньхуана повезло: когда фон Ле Кок в 1905 году уже подъезжал к ним, он неожиданно получил письмо. Его просили приехать в главный лагерь экспедиции, находившийся более чем в тысяче километров от Дуньхуана. Ле Кок некоторое время размышлял, заехать ли ему в пещеры или прямо отправиться в лагерь. Наконец он решил кинуть монетку: орел – пещеры, решка – возвращение. Монета (явно не без помощи потусторонних сил) упала решкой. Ле Кок отправился в лагерь, и фрески Дуньхуана были спасены.

В 1920 году пещеры некоторое время служили убежищем бежавшим из Средней Азии русским белогвардейцам, и до сих пор потолки некоторых храмов закопчены: оборванные и изможденные белые офицеры жгли в храмах костры и жарили баранов.

Но белогвардейцы ушли, растворились среди бесконечных степей Синьцзяна, путешественники перестали бывать в этих краях, далеких и почти недоступных в охваченной войнами стране. Караваны тоже исчезли: дорога Ланьчжоу – Урумчи переняла роль основной транспортной артерии, а она проходит в ста километрах севернее Дуньхуана. Давно миновали времена многотысячных процессий паломников к пещерам, и опустевшие святилища стали музеем.

Центр каменной стены, от ее подножия до вершины, занимает десятиярусный главный храм Дуньхуана. Он построен сравнительно недавно, но неизменно приковывает к себе внимание, потому что главный храм – единственное строение в дуньхуанской стене, которое не только вырублено в породе, но и выдается наружу. Он похож на гриб-нарост на стволе дерева, только гриб многослойный, многоэтажный. Весь храм, почти до потолка, занимает вырезанная из скалы шестидесятиметровая статуя сидящего Будды. Она не самая древняя из статуй Дуньхуана, ей никак не больше двух столетий, но зато она крупнейшая в Дуньхуане и одна из самых крупных не только в Китае, но и во всей Азии. Перед статуей ряд низких столиков, на которых курятся благовония, и все стены громадной ниши храма расписаны фресками. По сторонам статуи – ниши, в них стоят божества разрядом пониже.

Пещеры Дуньхуана не только памятник раннего буддизма, но, что самое главное, они – история китайского искусства, лучшая и самая полная монография такого рода, сохранившаяся в Китае. Да и не только в Китае – в мире нет другого места, где можно было бы проследить развитие искусства на протяжении тысячи пятисот лет.

Самые ранние фрески находятся в двадцати двух пещерах южной части стены. Пещеры невелики. Они относятся к династии Северных Вэй (386–534). Фрески неплохо сохранились, краски их довольно ярки и чисты. Основные цвета здесь – малахитовый, зеленый, голубой, черный и белый. Фон фресок чаще всего темно-красный. Рисунок еще часто примитивен, фигуры статичны. Статуи кажутся большими, чем на самом деле, потому что по сторонам их вырезано рядами множество «микрониш» – каждая сантиметров десять-двадцать, и в каждой помещается раскрашенная фигурка. У потолка пещер изображены «счастливые души». Души блаженно улыбаются, сидя на прозрачных облаках, и их легкие одежды развеваются под нежным, райским, ветерком.

Двадцать две древнейшие пещеры – большая часть сохранившихся произведений искусства вэйского периода. Интересны они не только для искусствоведа и специалиста по буддизму. Значение их неоценимо для историков. Ярким примером тому может служить пещера 285, относящаяся к первой половине VI века. На потолке ее изображена большая многофигурная сцена – битва с разбойниками. В окружении встревоженных демонов ветра и грома скачут закованные в латы разбойники. Для каждого человека, для каждого коня найден свой, неповторимый ракурс, часто настолько современный и необычный, что трудно поверить, что это древние фрески, а не искусная, талантливая шутка нашего современника. Тут же и город, и встревоженные жители, и служанка, поднявшаяся на террасу, чтобы сообщить хозяевам страшную новость, и малочисленные защитники города, старающиеся сдержать нападающих.

За пещерами вэйского времени начинаются пещеры времен династии Суй (589–618) и Тан (618–907). Это трехсотлетие – золотой период китайского искусства, расцвет пещерного города: императоры покровительствовали буддизму, и сотни монахов осели в оазисе. Пещер династий Суй – восемьдесят семь, танской эпохи – сто семьдесят семь.

Пещерные храмы этого времени похожи друг на друга. Они строились по довольно жестким образцам: небольшое квадратное помещение площадью шесть-восемь квадратных метров, у задней стены которого стоят группой различные разукрашенные статуи, представляющие собой бодхисатв. Многие из скульптур несут на себе влияние греческой и персидской культур. Великий шелковый путь функционировал очень активно, и так называемые эллинизированные государства Северной Индии и Персия косвенно влияли на развитие китайской скульптуры, особенно на западной границе Китая.

На боковых стенах – сцены из жизни Гаутамы-Будды и изображения «Западного рая», обитатели которого блаженствуют у изящных павильонов на берегах прозрачных озер. Много в пещерах и портретов. Это дарители, на чьи деньги вырублена и расписана пещера. Им тоже досталось место среди небожителей и святых.

Дарители степенно гуляют в окружении своих слуг. Они модно одеты и держатся непринужденно и уверенно. Художник хотел польстить дарителям и их семьям, и потому по женским фигурам, например, мы можем судить об образцах женской красоты Китая полторы тысячи лет назад. Красивые женщины должны были быть тонкими, высокими и стройными. Длинные платья с высокой талией свободно падали до пола, волосы собраны в большой пучок на затылке.

Все смелее становятся сюжеты фресок и скульптур. Художники уже не удовлетворяются заданными сюжетами и «житиями» Будды. Образцом живописи этого времени служит пещера 220, которая оказалась в более выгодном, чем ее соседи, положении. Ее фрески лет через сто после того, как были написаны, чем-то не понравились неизвестному нам буддисту. То ли изменилась мода, то ли он нашел лучшего, по его мнению, художника, и вот он приказал замазать еще почти не тронутую годами фреску и написать поверх нее новую. И только лет двадцать назад кусок позднего слоя отвалился, и под ним обнаружилась фреска периода ранних Танов.

Можно смело утверждать, что нигде в мире в то время не было живописи, равной живописи пещер тысячи будд. Рим погиб, и традиции его забывались. Аджанта и Паган подчинялись довольно жестким канонам. В Дуньхуане же художники экспериментировали, и от пещеры к пещере видно, как и когда совершались открытия в живописи, которые потом, через тысячу лет, снова будут открывать живописцы Возрождения. Вот изображена перспектива, картины становятся все глубже и живее, реки, текущие со снежных гор, разливаются среди облетевших деревьев на первом плане, пилигримы останавливаются на ночь на постоялом дворе, перед крепостью, на фоне далеких холмов, тренируются в фехтовании воины. Говорливой и живой толпой сбились у трона-лотоса придворные и слуги…

И вдруг провал – сто лет, как не строятся новые пещеры и не подновляются старые: могучий Тибет захватил западные земли, и пещеры почти забыты – нет богатых дарителей, опустели караванные пути.

Где-то уже в IX веке искусство, так бурно развивавшееся в предыдущие века, замедляет свой бег и останавливается. Интересная черта говорит об этом: все чаще фрески начинают копировать шелковые ширмы. Художник боится смелых, широких мазков, он тщательно выписывает створки ширм и даже потертость шелка. Искусство становится изнеженным и все больше замыкается в каноны, все больше подчиняется выработанным классическими мастерами правилам. Сто пещер осталось от династии Сун (960 – 1279), и среди них очень мало оригинальных. Кажется, что расписывал их один и тот же художник, куда более скучный и послушный правилам человек, чем его прапрапрадед.

Разница между танскими фресками и фресками поздних эпох отлично видна в тех пещерах, в которых живопись нанесена по слою старой фрески. Она отваливается большими кусками, рассыпается по полу, и видишь рядом две половины стены, расписанные с промежутком в двести-триста лет. Нижние слои побеждают. Здесь случилось примерно то же, что в свое время с русской религиозной живописью. Пока она была молода, пока она была единственным путем для художника проявить себя, сказать что-то людям, создавались шедевры, творили Рублев и Дионисий. Когда же церковь сложилась в окостеневшую организацию, задавила художников узкими схемами и правилами письма, иконы стали вырождаться, а художники, лучшие из них, стали искать другие способы выражения и обратились к светской живописи.

С пещерами Дуньхуана связано одно из интереснейших открытий нашего времени. Оно не имеет прямого отношения к фрескам или скульптурам, и потому в восторженных описаниях пещер о нем обычно не упоминается.

В конце прошлого века один буддийский монах, наслышанный о прискорбном состоянии пещер, решил восстановить их. Монах довольно слабо представлял себе масштабы задуманного им предприятия, но был человеком решительным и настойчивым. Несколько лет он ходил по городам Китая и собирал милостыню на это благое дело. В 1900 году монах приехал в Дуньхуан и принялся за работу.

В одной из пещер штукатурка частично отвалилась, и монах решил сбить ее совсем, чтобы затем оштукатурить пещеру заново. Под слоем штукатурки вместо скалы обнаружилась вдруг заложенная кирпичом дверь. За ней – небольшая сводчатая комната, заваленная рукописями.

Рукописи монаха интересовали постольку поскольку. Он оставил их в пещере и только некоторые из них отнес в соседний монастырь. Но и там они не понадобились. Большинство их было настолько старыми, что никто не смог их прочесть.

Когда через семь лет английский путешественник Стайн исследовал пещеры, он узнал о комнате с рукописями и разобрал часть из них. Он понял, что рукописи были сложены в пещере не позже чем в XI веке, в один из смутных периодов в истории края, когда ученые буддийские монахи опасались, что библиотека Дуньхуана может погибнуть. Здесь и скопилось и сохранилось в идеальном состоянии несколько тысяч совершенно бесценных трудов на десятках языков Востока. Ведь Дуньхуан был перевалочным пунктом, где встречались караваны из Средней Азии, Китая, Индии. И книги, привезенные туда через перевалы и пустыни, оставались в пещерах на радость ученым монахам.

Ученые всерьез занялись кладом Дуньхуана и обнаружили, что наиболее интересна «Алмазная сутра» – индийский труд, переведенный на китайский язык в IX веке. Это свиток, состоящий из шести склеенных листов текста и листа с изображением сидящего Будды. В конце написано, что свиток сделан в 868 году мастером Ван Чи «бесплатно для увековечения памяти усопших родителей».

Ценность бумажного свитка не в его содержании («Алмазная сутра» встречается и в более ранних списках), не в картине, изображающей Будду, – в той же комнате можно насчитать десятки лучших картин. Но именно этот свиток – первая в мире печатная книга.

Мастер Ван Чи, о котором больше ничего не известно, вырезал на шести деревянных досках зеркальное изображение иероглифов и, намазав доски краской, накладывал на них листы бумаги. Это случилось в 868 году, тысячу сто лет назад, за шестьсот лет до первой книги Гутенберга.

Китайская стена

Самое большое чудо

«…Несмотря на то, что она сооружена с полным презрением к законам фортификации, она настолько солидна и неприступна, башни и ворота ее настолько разумно расположены, что даже современная армия, первоклассно вооруженная для штурма крепостей, может остановиться перед ней, при условии, правда, если будет сделана хоть какая-нибудь попытка для ее обороны» – так говорил во второй половине прошлого века английский генерал Вильсон. Генерал был трезвым человеком, он смотрел на Великую китайскую стену, уже тогда ставшую памятником архитектуры, только как на фортификационное сооружение. Генерал подсчитывал количество солдат, требуемых для штурма стены, и видел ее в разрывах снарядов и вспышках выстрелов…

Существует закономерность: пока государство сильно, неприступные твердыни ему не нужны, соседи не смеют напасть на него. Когда же государство слабеет, никакие крепости не могут долго держаться. И как бы ни были отважны их защитники, как бы ни были полны кладовые и глубокие колодцы, пройдет месяц или год, и – в результате слабости, предательства, подкопа, взрыва – крепость обязательно падет. Пала Рязань под натиском Батыя, пали Вавилон, Иерихон, не выполнили своих функций линия Мажино и линия Зигфрида… В Азербайджане, неподалеку от деревни Чукуюрт, на отвесной скале, возвышаются руины замка. Несколько лет молодой учитель местной школы искал пути на неприступную вершину. Только на третий год он добрался до первой площадки, усыпанной обломками черепицы, осколками стеклянных браслетов и глиняных горшков. Здесь когда-то укрывались от Сасанидов местные князья. Но не спаслись…

Великая китайская стена – памятник трагический, рассказывающий о сказочном богатстве, спеси и могуществе китайских императоров, о невероятном трудолюбии и терпении китайских мастеров и о напрасности бесчисленных жертв, ибо стена так и не выполнила отведенной ей роли.

В древности и в средние века степи и пустыни Северного и Западного Китая были населены непокорными кочевниками. В периоды усиления китайской империи ее войска захватывали и временно подчиняли жителей тех мест, но династия слабела, Китай раскалывался на враждующие области, крестьянские восстания добивали слабеющего колосса, и тогда роли менялись: северные и западные кочевники вторгались во внутренние области, уводили пленных и скот, а порой захватывали столицу и возводили на престол своего ставленника. Так основывались монгольские и маньчжурские династии. Китай же впитывал в себя победителей, растворял их в миллионных массах китайцев, учил своей культуре, своей религии и через несколько десятилетий вновь обретал независимость… либо забывал о том, что на престоле сидят потомки недавних завоевателей.

Но даже в мирное время кочевники представляли опасность для районов, граничащих со степью и пустынями. Чжоу и особенно гунны периодически опустошали приграничные районы. Уже за тысячу лет до нашей эры племена чжоу разгромили Иньское государство, и вожди чжоу, основав династию, взяли в свои руки власть в Китае. В период Сражающихся царств китайские князья и губернаторы пограничных районов пытались найти средство против набегов: государства, на которые был разделен Китай, не могли выделить достаточного количества войск для охраны длинной границы.

Известно, что кочевники не могли штурмовать город. Они не имели собственных городских поселений и привыкли воевать в седле. Умение штурмовать крепости придет позднее, когда потомки и родственники их двинутся на запад, покоряя азиатские, русские и европейские княжества и государства.

Правители китайских государств начали строить в IV–III веках до нашей эры крепостные стены у перевалов и на традиционных путях, по которым кочевники проникали в Китай. Эти стены, вернее, сначала земляные валы достигали порой внушительной длины – тянулись на десятки километров.

Вполне возможно, что отряды кочевников останавливались перед валами и даже отступали. Однако здесь сахмое время вспомнить слова английского генерала, сказанные через много столетий. Уже первые валы при всей их мощи обнаружили слабость: их некому было охранять. Занятые междоусобицами, правители Китая забывали о западных границах. Валы обнаружили и другую слабость: их можно было обойти.

В IV веке до нашей эры среди враждующих царств выделилось государство Цинь. Царство быстро укреплялось, и этот процесс связан с именем министра Шан Яна, который реорганизовал всю страну на военный лад. Каждые пять семей объединялись в одно «у», десять семей – «ши». Внутри этих подразделений была введена круговая порука. Если совершал проступок член любой из семей, ответственность несло все «подразделение». Таким образом (а это имеет прямое отношение к созданию Великой китайской стены), вместо одного преступника государство получало сразу несколько.

После ряда войн в 318 году до нашей эры правитель Цинь нанес поражение объединенной армии других государств и их союзников – гуннов. Только царство Чжао. как уверяют хроники, продолжало сопротивляться. Войсками Чжао командовал дотоле непобедимый генерал Линь Во. Через семьдесят лет после разгрома коалиции, когда уже ничто, казалось, не могло остановить войска циней, Линь Во выступил во главе объединенной полумиллионной армии. Войска встретились у пограничного города царства Чжао. Несколько недель цини ничего не могли поделать. Все их попытки вызвать Линь Во на бой в открытом поле проваливались. Генерал отмалчивался, предпочитая отсидеться за надежными укреплениями и, выбрав наиболее выгодный момент, самому перейти в наступление.

Тогда цини изменили тактику. Там, где не помогает военная сила, должны помочь интриги. Цини не жалели денег и подарков для придворных и вельмож царя Чжао. Те же честно отрабатывали взятки: стоило им увидеть царя, как они начинали поносить последними словами старого генерала, уверяя монарха, что тот отсиживается в крепости из трусости. Наконец царь поверил придворным и убрал командующего, заменил его молодым генералом, отважным и быстрым в действиях. Молодой генерал, спеша отличиться, вывел войска в поле и тут же попал в окружение. Хотя и велика была армия Чжао, но армия циней была вдвое больше. Сорок дней билась армия Чжао в окружении. Несколько раз солдаты пытались прорвать кольцо, но царь циней, призвавший в армию всех своих подданных мужского пола старше пятнадцати лет, добился, как теперь говорят, подавляющего перевеса в живой силе. Наконец остатки разгромленной армии Чжао были взяты в плен и частично перебиты, а частично уведены в рабство (что также имеет самое прямое отношение к Великой китайской стене).

В 246 году до нашей эры на престол в циньской державе вступил Чжэн, который продолжал укреплять молодое государство и через несколько лет, покорив последние независимые княжества Китая, объявил себя «первым императором Цинь». Он вошел в историю под коронационным именем – Цинь Шихуанди.

Это был человек неуемной энергии и тщеславия. При нем велось колоссальное строительство. Правда, от построек Цинь Шихуанди практически ничего не сохранилось, однако известно, что во дворце императора, на втором этаже, находился зал, в котором могло разместиться десять тысяч человек, а зал нижнего этажа того же дворца был так высок, что стоявшие там мачты с флагами достигали высоты в пятьдесят локтей.

Успел Цинь Шихуанди построить себе при жизни и мавзолей высотой в пятьсот локтей. а в окружности более пяти тысяч локтей. На потолке мавзолея были изображены созвездия, а на полу текли реки из ртути, вливавшиеся в ртутные моря.

Для такого строительства требовалось множество рабочих. Эту проблему Цинь Шихуанди также разрешил с присущим ему размахом и простотой. Цифры, которыми приходится оперировать при рассказе о строительстве, сродни астрономическим, что особенно поражает, если вспомнить, когда все это происходило – две тысячи лет назад.

На строительстве мавзолея было занято семьсот тысяч человек. На строительстве дворца, ирригационных сооружений и Великой стены – миллионы. При наборе такого количества людей императору помогли как его войны (сотни тысяч военнопленных), так и деление государства на «у» и «ши». Если нарушал закон один человек, в рабство попадали десять семей. И десять семей отправлялись на великие стройки Цинь Шихуанди.

Там из людей выжимали все, что возможно: мавзолей, дворцы, каналы и в первую очередь Великая китайская стена построены буквально на костях рабочих. Ежедневно погибали тысячи, десятки тысяч людей, но на их место приходили новые. Неудивительно, что сын императора, унаследовавший его жестокость, но не унаследовавший его силы, поплатился жизнью за политику отца. Империя Цинь рухнула и рассыпалась в пыль, просуществовав чуть больше полувека.

Цинь Шихуанди успел выстроить основу Великой китайской стены, величайшего в мире фортификационного сооружения, которое так и не смогло выполнить предначертанной ему роли противостоять набегам гуннов, зато потребовало столько сил и человеческих жертв, что ни одна война не смогла бы сравниться с потерями при ее строительстве.

Первоначально Великая китайская стена объединила в одно целое существовавшие ранее валы, построенные губернаторами и князьями. Кроме того, на ней был сооружен ряд башен. Все это многокилометровое сооружение называется Внутренней китайской стеной.

После падения династии строительство временно прервалось и возобновилось уже при следующих императорах, когда стало ясно, что набеги не прекращаются и кочевники обходят стену с юга и севера или преодолевают на тех участках, которые не охраняются.

За тысячелетия строительства стена приобрела сложную ветвистую форму. Когда мы сегодня говорим о Китайской стене, то подразумеваем Внешнюю китайскую стену, более позднюю, законченную при династии Мин в середине XVI века.

Как только в Китае приходила к власти более или менее сильная династия, способная мобилизовать несколько сот тысяч человек на это строительство, к стене снова тянулись караваны и умирали от голода и болезней рабы и согнанные со всех провинций крестьяне.

А в промежутках между этими династиями стена своей задачи не выполняла. Преодолевали ее и отряды алтайских тюрок в VII веке, и монголы как в XIII веке, так и в 1449 году, когда Эсен, вождь монгольского племени ойротов, подошел к стенам Пекина.

Последняя война заставила императоров минской династии поспешить с завершением стены. Императоры были убеждены, что, как только стена станет настолько длинной, что ее нельзя будет обойти с флангов, и как только в ней не останется ни одного слабого места, которое могут преодолеть кочевники, Китай будет в безопасности.

Наконец стена протянулась непрерывной линией на две тысячи семьсот километров, а общая длина ее со всеми отростками, ветвями и параллельными валами достигла шести тысяч километров.

…И не прошло полувека со дня ее окончательного завершения, как ее преодолели маньчжуры и, воспользовавшись развалом императорской армии и несогласованностью действий крестьянских вождей, захватили Пекин. Причем важно отметить, что еще до окончательного покорения Китая маньчжуры нередко пересекали Великую стену и уводили пленных и скот. В одном из таких набегов увели с собой четверть миллиона человек и полмиллиона голов скота.

Изображения Китайской стены, известные каждому с детства, создают не совсем правильную картину. Они все относятся к участкам неподалеку от Пекина, где стена хорошо сохранилась или подреставрирована. Это позднейший ее участок. Здесь стена достигает стандартной высоты – 15 метров и ширины – 4 метра, с таким расчетом, чтобы по верху ее, скрываясь за зубцами, могли проехать повозки или пройти отряды солдат. Через каждые 100–120 метров над стеной поднимаются квадратные невысокие башни, господствующие над окружающей местностью. С башен простреливается ближайший участок стены. Кое-где в стене встречаются ворота. Их немного. Они расположены на караванных путях и возле городов.

Пять основных ворот на пяти основных караванных дорогах считались воротами в Китай. Одни из них находятся неподалеку от Пекина, у города Шайхайгуань. Сюда и по сей день привозят китайцев, скончавшихся в «застенных областях». До сих пор в сознании многих китайцев области, не ограниченные стеной, не являются Китаем. Города у пяти ворот обязательно имеют обширнейшие кладбища.

Однако вдали от больших городов, не на главных направлениях, стена не выглядит так внушительно, как у Пекина. Кое-где она представляет собой просто полуразрушенный земляной вал. Особенно это относится к ее отросткам и ветвям, построенным тысячу, а то и две тысячи лет назад. Лучше всего сохранились части стены из голубоватого кирпича и камня с земляным заполнением.

Но и в тех местах, где стена осыпалась, стоят башни. Когда-то башен было шестьдесят тысяч, по крайней мере так утверждают китайские историки. Сейчас их насчитывают около двадцати тысяч – тоже цифра внушительная.

Подсчитано, что на строительство стены пошло семьсот миллионов человеко-часов, сто восемьдесят миллионов кубометров земли и шестьдесят миллионов кубометров камня и кирпича. Я уже не говорю о количестве рабочих, умерших там, – их сотни тысяч. Ни одному египетскому фараону и не снился такой объем работы.

И сейчас, как и тысячу лет назад, стена бежит через весь Китай, встречая на пути гору, она не огибает ее, а поднимается на вершину, чтобы так же спуститься с другой стороны, она пересекает сухие степи и проходит вблизи городов. Она удивительна и, по-моему, трагична. Это величайший в мире памятник многовековому труду целого народа, но одновременно и памятник человеческому горю, бесправию и бесполезности начинания, остановиться в создании которого никто не смог и не захотел.

Тодайдзи

Дерево, бронза и камень

Культуры народов неизбежно встречаются, «обмениваются опытом», сливаются. Архитектуру и искусство развозили по свету купцы и паломники, ученые монахи и беглые солдаты… Завоеватели приносили с собой нормы красоты и заставляли побежденных воздвигать на площадях храмы своим богам. Возвращаясь домой из похода, цари привозили рабов, и среди них испокон веку самыми ценными считались ученые и художники. В рабстве художники продолжали работать, и в чужом городе храм или дворец приобретал новые черты. Влияние взаимно, и с ходом времени привнесенное извне растворяется в опыте народа, обогащая, но никогда не заменяя его культуры.

Когда-то в Китай и Японию вместе с буддизмом проникли понятия о структуре буддийских храмовых помещений. Китайские паломники побывали в Индии, и индийские купцы доходили до восточных пределов Поднебесной. Но буддийские доктрины в архитектуре и искусстве, обживаясь на китайской и японской земле, теряли многие чисто индийские черты, непонятные здесь, и вливались в русло японской культуры, зародившейся задолго до появления на свет учения Будды.

Ступа, дагоба в Индии, происходившая от могильного кургана, продвигаясь к востоку, вытягивалась вверх от ланкийского полушария к бирманскому конусу, тайским «кеглям» и к многоярусным башням-пагодам Китая и Японии. Впоследствии она вернется в Бирму из Китая и будет сосуществовать с пагодой, заимствованной из Индии, только изменит несколько свой вид и свои функции: вместо каменной станет деревянной и внутри ее, под навесом, будут, как в храме, стоять статуи будд.

Дерево. В нем заключается основная разница между архитектурой Южной и Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока. Разумеется, и в Китае и в Японии есть немало каменных зданий, храмов и крепостей, но все-таки, если себе представить японский храм, то воображение немедленно выдаст сложившийся образ деревянные столбы, топкие стены и большая с загнутыми концами черепичная крыша, может, даже несколько крыш, уменьшающихся одна над другой. Воображение подскажет и обязательный аккуратный сад вокруг с камнями (разбросанными на первый взгляд случайно, а на самом дело по тщательно продуманному плану), мохом и изогнутыми невысокими соcнами.

Если архитектура Индии родилась из скал и пещер и сохранила следы этого на многие века, то архитектура Японии – архитектура народа, близкого тесу, природе лесистых долин и морскому ветру.

Индийский храм плотно ограждает человека от остальной природы, замыкает его в себе. Стены храма – надежная преграда, и двери его узкие, как бойница.

Японские же зодчие задались целью сделать строение как бы частью природы. Японский храм – лес, столбы его, тонкие и легкие, – стволы деревьев, крыша, обширная и пышная, – крона, а внутри просторно, светло и чисто. Сад – неотъемлемая принадлежность каждого строения – разбит так, чтобы казаться не делом рук человека, а частью природы. Интересно и характерно в этом отношении учение о камнях в архитектуре Японии. Камень рассматривается в нем как живое существо, но только до тех пор, пока он не отесан. Обработанный камень мертв. В садовой архитектуре Японии известны десятки «типовых» названий для камней: камень Черепашьей головы, камень Лунной тени, камень Тени для играющих рыб, камень Покрывала тумана, камень Ущелья с тиграми… Существует тип сада, который называется «садом идущих вброд молодых тигрят». Один из камней побольше других – это тигрица, остальные вытянулись за ней неровной вереницей. Камни эти «пересекают вброд» площадку, засыпанную ровным песком. Камни в саду играют такую большую роль, что один из японских архитекторов XV века дает в своем труде пример образцового сада, где вообще нет ничего, кроме камней и песка. Через песчаные площадки проложены тропинки. Они выложены валунами на расстоянии шага. По сторонам площадок расположены деревья, пруды, небольшие строения, все это вместе, весь комплекс – одно целое с домом, храмом или дворцом.

Можно долго рассказывать об архитектуре Японии, о ее искусстве, но здесь речь о чудесах света. И она пойдет об одном из них – о храме Тодайдзи в Наре и о статуе Будды, ради которой этот храм был построен. Все, что говорилось выше, относится к этому храму в такой же, если не в большей степени, как и к другим храмам Японии. Отличается он от них только тем, что это – крупнейшее деревянное здание в мире и в нем находится крупнейшая в мире бронзовая статуя.

…Буддизм появился в Японии, придя из Китая и Кореи, в VI веке. Появление его и внедрение не прошло гладко. Сложная философия буддизма имела не только сторонников, но и яростных противников, особенно среди тех жрецов, которые ведали старыми, привычными богами.

Однако вскоре спор был решен все-таки в пользу буддизма. К VIII веку, то есть через двести лет после своего появления в Японии, буддизм достиг там вершин.

И этот расцвет связан с городом Нара. В течение семидесяти четырех лет Нара была столицей Японии. За это время на царском престоле сменилось семь императоров, один из которых, Шому, объявил в середине VIII века буддизм государственной религией.

В то время Япония поддерживала довольно тесный контакт с Китаем, и оттуда все время поступали «подкрепления» буддизму. Чтобы утвердить новую религию, император не жалел ни средств, ни усилий. Он решил создать в своей столице памятник, равного которому (так и положено мыслить императорам – с таким явлением мы уже неоднократно на страницах этой книги сталкивались) в мире не будет.

В октябре пятнадцатого года эры Темпьо (743 год) император Шому издал рескрипт, предписывавший создание огромной бронзовой статуи Будды. Было выбрано место недалеко от столицы, где мастера начали строить деревянную модель статуи, и после четырех лет непрерывного труда была изготовлена статуя в шестнадцать метров высотой. Ее по частям перевезли в столицу; статуя была так велика, что жители Нары и сейчас говорят: «Можно пройти в ноздрю статуи, не сложив зонта». Отливка статуи заняла еще два года. Во всех концах империи медные рудники поставляли металл, и, говорят, сам император принимал участие в работах и носил в широких рукавах своего кимоно землю для опок.

Наконец в октябре первого года эры Темпьо-Шохо, то есть в 749 году, работы были завершены, и мастера-литейщики отлили, а скульпторы окончили доводку монумента, загладив заусенцы и сведя на нет и без того ниточной толщины зазоры между слоями – кольцами, из которых была составлена бронзовая статуя. На изготовление Будды пошло более пятисот тонн бронзы, и работа заняла ровно шесть лет.

Сверкающий чистотой и еще не обветренным и не омытым дождем металлом, Будда сидел на холме, скрестив ноги и положив на колени левую руку раскрытой ладонью вверх, что означает исполнение молитв. Правая рука поднята и протянута ладонью вперед. Этот жест означает освобождение от суеты и волнений. Глаза его, прикрытые широкими веками, кажутся устремленными вдаль, и четко очерченный рот с чуть приподнятыми уголками губ изогнут неуловимой улыбкой. Будда загадочен и спокоен.

Шестнадцать метров – выше пятиэтажного дома возвышался над Нарой бронзовый исполин. Но как укрыть его от непогоды, сберечь?

И по повелению императора вскоре началось сооружение храма, в котором мог бы поместиться Будда.

Еще шесть лет возводился над Нарой храм Тодайдзи – дом бронзового бога. И наконец храм был построен. Высота его – сорок восемь метров, длина и ширина – пятьдесят. Если продолжать сравнения с современностью, то храм равен по высоте современному шестнадцатиэтажному дому. Площадь его – две с половиной тысячи квадратных метров. И ни единого камня не пошло на его строительство.

По замыслу императора храм и статуя в нем должны были подчеркнуть величие новой религии, обеспечить ему и его дому вечное царствование в Наре…

Но ничего подобного не случилось. Недолго продержалась династия. Недолго продержались храм и сама статуя. Храму была уготована удивительная и драматическая судьба. Ему суждено было дважды гибнуть и дважды восставать из пепла.

К концу VIII века укрепились позиции японских феодалов. Все более ограничивали они власть императоров, пока наконец не ликвидировали совсем. Последние императоры династии были почетными пленниками сильного феодального рода Фудзивара, а столицу перенесли из Нары в город Киото (тогда Хэйан-ке). Там тоже возводились храмы и статуи, и говорят, что статуя Будды в Киото, не сохранившаяся до наших дней, превышала размерами нарского Будду.

Нара, остававшаяся крупным городом, была лакомой приманкой для феодальных клик. В междоусобной войне религиозные соображения часто отступали на второй план: и монастыри и храмы интересовали феодалов скорее как места, где можно поживиться.

Двадцать восьмого декабря 1180 года, во время штурма города армией клана Тайры, над Нарой вспыхнул колоссальный костер. Горело самое большое в мире деревянное здание. Просохшие за столетия отборные бревна пылали, как спички. Балки сваливались и разбивались в искры о бронзовую голову Будды и во всплесках пламени спокойное и отрешенное лицо его оживало и, казалось, гримасничало.

Пожар не был случайностью. Агенты Тайры донесли, что жрецы храма Тодайдзи находятся в секретном союзе с соперничающей кликой Минамото. Для разрушения гигантского храма был отправлен отряд в сорок тысяч солдат. Они выполнили приказ. От храма осталась груда пепла, которую солдаты тщательно сровняли с землей. Солдаты и те, кто отдал приказ, были буддистами. Это не играло никакой роли.

Среди пепла и углей возвышалась громада почерневшей от огня бронзы – обезглавленная, изуродованная статуя.

Уничтожение храма Тодайдзи было одним из последних подвигов армии Тайры. Вскоре войска Минамото разгромили их, и глава клана Ёритомо Минамото, отстранив практически от дел императора, стал править страной, перенеся столицу в Камакуру. Камакура – «ивовая столица» – была городом самураев, славившимся простотой нравов и строгостью законов. Здесь была возведена другая бронзовая статуя Будды – она сохранилась и поныне и даже больше известна, чем статуя в Наре, потому что стоит она под открытым небом, и многие туристы, попадающие в Японию, привозят домой фотографии этой статуи, всегда окруженной толпой.

Но Минамото не ограничились восславлением буддизма в собственной столице. То ли в благодарность за поддержку, оказанную им жрецами Тодайдзи, то ли заботясь о религии вообще, сёгун, правитель страны, приказал восстановить храм в Наре. Храм был отстроен снова, правда, он стал немного меньше, чем раньше, ведь голова у Будды расплавилась, а новую ему делать пока не стали; бронза ушла к сопернику – к Будде в Кама-куре.

Снова храм стал одним из важнейших центров буддизма в Японии, понемногу были восстановлены и другие здания вокруг. Монастыри и храмы богатели и расширяли свои владения…

Новое несчастье обрушилось на храм неожиданно. Правда, неожиданность была обычного свойства. Опять в окрестностях Нары шел бой между феодалами, и солдаты перебегали, укрываясь за деревьями храмового парка. Одна из стрел с горящим наконечником вонзилась под стропила храма. И не успели жрецы, стоявшие наготове у бочек с водой, добраться до кровли, как храм занялся. Ведь прошло уже триста лет со дня второго рождения Тодайдзи и бревна успели отлично просохнуть… Это случилось в 1567 году. Храм снова сгорел дотла. И снова обезглавленный, потрепанный битвами и пожарами Будда возвышался над пожарищем.

На этот раз храм долго не могли восстановить, в стране не было сильной централизованной власти, способной пойти на такие расходы.

Сто пятьдесят лет жрецы справляли службы в небольших храмах по соседству, избегнувших огня, а искалеченный Будда зарос кустами и высокими деревьями, которые скрывали руки и торс великана.

Второе и последнее восстановление храма-феникса приходится на 1709 год.

Мало что изменилось за тысячу лет, прошедших со дня первого рождения храма. Япония в 1709 году была таким же замкнутым в себе, отрезанным от внешнего мира государством. Пройдет еще сто пятьдесят лет, прежде чем революция 1868 года сметет феодальную старину и Япония, проснувшись, бросится догонять остальной мир.

Храм был построен точно таким же, как и в прошлые разы. И не только потому, что архитекторы хотели восстановить древнюю святыню. И в XVIII веке по всей Японии возводились храмы, похожие на Тодайдзи.

В 1709 году к обожженному телу Будды была приварена новая голова. Но не будет никакой ошибки, если написать, что храм Тодайдзи, тот самый, что стоит на окраине Нары, построен не в XVIII, а в VIII веке.

Правда, внимательный глаз обнаружит, что голова статуи несколько новее, чем туловище и руки, а некоторые малые храмы и строения, окружающие Тодайдзи, выглядят куда древнее, чем большой храм.

Помимо храма со статуей в Наре немало других чудесных памятников. В парке площадью тридцать шесть гектаров, принадлежащем храму, расположено около ста различных архитектурных и скульптурных памятников, которые объявлены национальным достоянием Японии. Здесь находятся и старинная сокровищница, и Нандаймон – большие ворота комплекса, а также интереснейшие статуи бодхисатв, божественных стражей и других членов буддийского пантеона.

Об этих статуях Илья Эренбург писал: «В музее Нары рядом с изумительной головой Бодхисатвы стоят статуи его учеников: каждая статуя – это биография, раскрытие характера и судьбы. Я не знаю, существовало ли в седьмом веке слово «реализм», но реализм существовал – достаточно посмотреть скульптуру Нары».

…Если сегодня прийти в парк, окружающий храм Будды, пройти сквозь высокие деревянные ворота, крыша которых повторяет крыши храмов, миновать стену, выложенную из необожженного кирпича, то неизбежно окажешься перед громадой главного храма. Двухъярусная крыша его увенчана по краям золочеными коньками, но, кроме этих коньков, ни грамма краски не положено на его стены или крышу. В отличие от Китая японские зодчие не любили скрывать под слоем яркой краски фактуру материала – будь то дерево, ткань или камень. Японцы давно постигли истинную прелесть вещей в их естественности и дорожат ею.

В одном из небольших зданий по соседству вы сможете посмотреть на старинные статуи: стражи неба одеты в латы средневековых японских феодалов, они злы, воинственны и непреклонны. Возможно, художник исполнял здесь специальный заказ: прихожанин, чувствующий связь между стражами неба и стражами и вершителями его судьбы на земле, становится послушнее. Хранители свысока, опустив вниз уголки губ, смотрят на людей. Туристов они недолюбливают.

А у храма вы встретите оленей. Некоторые поклонники Нары уверяют, что город и храмы его потеряли бы половину очарования, не будь там оленей. Олени бродят по парку, забегая в храмы, и спокойно обгоняют на улицах автомашины. Олени знают, что хозяева в городе они, а не муниципалитет, многочисленные туристы или жрецы.

Олени появились в Наре одновременно с великим Буддой и делят с ним первое место среди достопримечательностей города. Рядом с Тодайдзи построен небольшой храм Касуга. Он был святилищем рода Фудзивара. Если верить древней легенде, божество, которому посвящен храм Касуга, приехало в Нару из далеких земель верхом на олене. Поэтому члены могучего феодального рода почитали оленей за священных животных и отловили нескольких животных, чтобы поселить их при храме. Олени понравились жителям, к ним привыкли, и они свободно жили в городе примерно на тех же правах, что и коровы в Индии. В средние века к оленям относились даже лучше, чем к людям. Известно, что несколько сот лет назад один из жителей Нары был обезглавлен за то, что убил оленя… Даже высокие чиновники выходили из носилок и кланялись встретившимся животным.

В Наре рассказывают такую историю, вернее, легенду, очень правдоподобную и пожалуй, скорее печальную, чем смешную. Говорят, что жители Нары вставали раньше всех остальных обитателей Японии. Но не потому, что были более трудолюбивыми. Просто каждый спешил на рассвете убедиться, нет ли рядом с его домом сдохшего за ночь или убитого кем-нибудь оленя. Умирать из-за того, что рядом с твоим домом лежит мертвый олень, никому не хотелось… А если случалось, что олень и в самом деле лежал перед дверью, то хозяин дома спешил оттащить его к дверям своего злейшего врага.

Олени спокойно прожили более тысячи лет, но за последние сто лет они были дважды почти истреблены.

Впервые угроза их существованию пришла в 1868 году, в год революции Мэйдзи. После падения феодальных властителей авторитет поддерживавшей их религии быстро упал. Жители Нары начали мстить ни в чем не повинным оленям, связывая с ними недавнее не очень приятное прошлое. Оленей убивали кому не лень, тем более что животные были ручными и привыкли считать людей своими друзьями. Через десять лет после революции из тысячи животных осталось только тридцать восемь. Тогда губернатор провинции издал специальный декрет, охранявший оленей, и остатки стада были спасены. К началу второй мировой войны их число снова достигло нескольких сотен. Однако в войну о запрете забыли: люди голодали и браконьерствовали в парках. Все-таки олени пережили и эти годы. Несколько животных, одичавших, не подпускавших близко людей, остались в живых. После войны было создано общество по охране нарских оленей, и сегодня их стадо насчитывает тысячу голов.

Как это ни парадоксально, но судьба оленей в Наре чем-то близка судьбе храма Тодайдзи. И олени и храм появились в Наре тысячу двести лет назад. И дважды их уничтожали, и дважды они возвращались в город.

…Храм Тодайдзи поднимается над старинным городом, простой и красивый. Он прекрасен и днем, и вечером, и на рассвете. Но всего прекраснее Нара 15 января, когда здесь проходит фестиваль сожжения горы Вака-кусы.

Эта гора, вернее, холм высотой немного менее полукилометра возвышается горбом над городом. На ней нет деревьев – только густая высокая трава покрывает ее склоны. И вот в январе издавна, уже несколько сот лет, жрецы приходят на гору и поджигают на ней траву. На фоне оранжевой горы черными силуэтами возвышаются храмы, и искры, взлетающие ракетами к небу, рождают сказочный фейерверк.