“Мадрид”

Онлайн чтение книги "Мадрид"
“Мадрид”

Поздним вечером шел в месячном свете вверх по Тверскому бульвару, а она навстречу: идет гуляющим шагом, держит руки в маленькой муфте и, поводя каракулевой шапочкой, надетой слегка набекрень, что-то напевает. Подойдя, приостановилась:— Не хочете ли разделить компанию?Он посмотрел: небольшая, курносенькая, немножко широкоскулая, глаза в ночном полусвете блестят, улыбка милая, несмелая, голосок в тишине, в морозном воздухе чистый...— Отчего же нет? С удовольствием.— А вы сколько дадите?— Рубль за любовь, рубль на булавки.Она подумала.— А вы далеко живете? Недалеко, так пойду, после вас еще успею походить.— Два шага. Тут, на Тверской, номера “Мадрид”.— А, знаю! Я там раз пять была. Меня туда один шулер водил. Еврей, а ужасно добрый.— Я тоже добрый.— Я так и подумала. Вы симпатичный, сразу мне понравились...— Тогда, значит, пошли.По дороге, все поглядывая на нес, — на редкость милая девчонка! — стал расспрашивать:— Что ж ты это одна?— Я не одна, мы завсегда втроем выходим: я, Мур и Анеля. Мы и живем вместе. Только нынче суббота, их приказчики взяли. А меня никто за весь вечер не взял. Меня не очень берут, любят больше полных или уж чтобы как Анеля. Она хоть худая, а высокая, дерзкая. Пьет — страсть и по-цыгански умеет петь. Она и Мур мужчин терпеть не можут, влюблены друг в друга ужас как, живут как муж с женой...— Так, так... Мур... А тебя как зовут? Только не ври, не выдумывай.— Меня Нина.— Вот и врешь. Скажи правду.— Ну, вам скажу, Поля.— Гуляешь, должно быть, недавно?— Нет, уж давно, с самой весны. Да что все расспрашивать! Дайте лучше папиросочку. У вас, верно, очень хорошие, ишь какой на вас клош и шляпа!— Дам, когда придем. На морозе вредно курить.— Ну, как хочете, а мы завсегда на морозе курим, и ничего. Вот Анели вредно, у ней чахотка... А отчего вы бритый? Он тоже был бритый...— Это ты все про шулера? Однако запомнился он тебе!— Я его до сих пор помню. У него тоже чахотка, а курит ужас как. Глаза горят, губы сухие, грудь провалилась, щеки провалились, темные...— А кисти волосатые, страшные...— Правда, правда! Ай вы его знаете?— Ну вот, откуда же я могу его знать!— Потом он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал ходила провожать, а он и не знал, что приду. Пришла, а поезд уж пошел. Побежала за вагонами, а он как раз из окошка высунулся, увидал меня, замахал рукой, стал кричать, что скоро опять приедет и киевского сухого варенья мне привезет.— И не приехал?— Нет, его, верно, поймали.— А откуда же ты узнала, что он шулер?— Он сам сказал. Напился портвейну, стал грустный и сказал. Я, говорит, шулер, все равно, что вор, да что же делать, волка ноги кормят... А вы, может, актер?— Вроде этого. Ну, пришли...За входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка, никого не было. На доске на стене висели ключи от номеров. Когда он снял свой, она зашептала:— Как же это вы оставляете? Обворуют!Он посмотрел на нее, все больше веселея:— Обворуют — в Сибирь пойдут. Но что за прелесть мордашка у тебя!Она смутилась:— Все смеетесь... Пойдемте за ради Бога скорей, ведь все-таки это не дозволяется водить к себе так поздно...— Ничего, не бойся, я тебя под кровать спрячу. Сколько тебе лет? Восемнадцать?— Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый.Поднялись по крутой лестнице, по истертому коврику, повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный коридор, он остановился, всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки и посмотрела, какой номер:— Пятый! А он стоял в пятнадцатом в третьем этаже...— Если ты мне про него еще хоть слово скажешь, я тебя убью.Губы у нее сморщились довольной улыбкой, она, слегка покачиваясь, вошла в прихожую освещенного номера, на ходу расстегивая пальтецо с каракулевым воротничком:— А вы ушли и забыли свет погасить...— Не беда. Где у тебя носовой платочек?— На что вам?— Раскраснелась, а все-таки нос озяб...Она поняла, поспешно вынула из муфты комочек платка, утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал по спине. Она сняла шапочку, тряхнула волосами и стоя стала стягивать с ноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав усилие, чуть не упала, схватилась за его плечо и звонко засмеялась:— Ой, чуть не полетела!Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материей и теплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану:— Сядь и давай ногу.— Да нет, я сама...— Сядь, тебе говорят.Она села и протянула правую ногу. Он встал на одно колено, ногу положил на другое, она стыдливо одернула подол на черный чулок:— Вот какой вы, ей-Богу! Они, правда, у меня страсть тесные...— Молчи.И, быстро стащив ботики один за другим вместе с туфлями, откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена и встал с красным лицом:— Ну, скорей... Не могу...— Что не можете? — спросила она, стоя на ковре маленькими ногами в одних чулках, трогательно уменьшившись в росте.— Совсем дурочка! Ждать не могу, — поняла?— Раздеваться?— Нет, одеваться!И, отвернувшись, подошел к окну и торопливо закурил. За двойными стеклами, снизу замерзшими, бледно светили в месячном свете фонари, слышно было, как, гремя, неслись мимо, вверх по Тверской, бубенцы на “голубках”... Через минуту она окликнула его:— Я уж лежу.Он потушил свет и, как попало раздевшись, лег к ней под одеяло. Она, вся дрожа, прижалась к нему и зашептала с мелким, счастливым смехом:— Только за ради Бога не дуйте мне в шею, на весь дом закричу, страсть боюсь щекотки...С час после того она крепко спала. Лежа рядом с ней, он глядел в полутьму, смешанную с мутным светом с улицы, думая с неразрешающимся недоумением: как это может быть, что она под утро куда-то уйдет? Куда? Живет с какими-то стервами над какой-нибудь прачечной, каждый вечер выходит с ними как на службу, чтобы заработать под каким-нибудь скотом два целковых — и какая детская беспечность, простосердечная идиотичность! Я, мне кажется, тоже “на весь дом закричу”, когда она завтра соберется уходить...— Поля, — сказал он, садясь и трогая ее за голое плечо.Она испуганно очнулась:— Ох, батюшки! Извините, пожалуйста, совсем нечаянно заснула... Я сичас, сичас...— Что сейчас?— Сичас встану, оденусь...— Да нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра.— Что вы, что вы! А полиция?— Глупости. А мадера у меня ничуть не хуже портвейна твоего шулера.— Что ж вы мне все попрекаете им?Он внезапно зажег свет, резко ударивший ей в глаза, она сунула голову в подушку. Он сдернул с нее одеяло, стал целовать в затылок, она радостно забила ногами:— Ой, не щекотите!Он принес с подоконника бумажный мешочек с яблоками и бутылку крымской мадеры, взял с умывальника два стакана, сел опять на постель и сказал:— Вот, ешь и пей. А то убью.Она крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая мадерой и рассудительно говоря:— А что ж вы думаете? Может, кто и убьет. Наше дело такое. Идешь неизвестно куда, неизвестно с кем, а он либо пьяный, либо полоумный, кинется и задушит, либо зарежет... А до чего у вас теплый номер! Сидишь вся голая и все тепло. Это мадера? Вот люблю! Куда ж сравнить с портвейном, он завсегда пробкой пахнет.— Ну, не завсегда.— Нет, ей-Богу, пахнет, хоть два рубля за бутылку заплати, одна честь.— Ну, давай еще налью. Давай чокнемся, выпьем и поцелуемся. До дна, до дна.Она выпила, и так поспешно, что задохнулась, закашлялась и, смеясь, упала головой к нему на грудь. Он поднял ей голову и поцеловал в мокрые, деликатно сжатые губки.— А меня придешь провожать на вокзал?Она удивленно раскрыла рот:— Вы тоже уедете? Куда? Когда?— В Петербург. Да это еще не скоро.— Ну, слава Богу! Я теперь только к вам буду ходить. Вы хочете?— Хочу. Только ко мне одному. Слышишь?— Ни за какие деньги ни к кому не пойду.— Ну то-то же. А теперь — спать.— Да мне нужно на минуточку...— Вот тут, в тумбочке.— Мне на виду стыдно. Погасите на минуточку огонь...— И совсем погашу. Третий час...В постели она легла ему на руку, опять вся прижавшись к нему, но уже тихо, ласково, а он стал говорить:— Завтра мы с тобой будем вместе завтракать...Она живо подняла голову:— А где? Вот я раз была в “Тереме”, это за Триумфальными воротами, дешево до того, прямо даром, а уж сколько дают — съесть нельзя!— Ну, это мы посмотрим где. А потом ты пождешь домой, чтобы твои стервы не подумали, что тебя убили, да и у меня дела есть, а к семи опять приходи ко мне, поедем обедать к Патрикееву, там тебе понравится — оркестрион, балалаечники...— А потом в “Эльдорадо” — правда? Там сейчас идет чудная фильма “Мертвец-беглец”.— Великолепно. А теперь — спи.— Сичас, сичас... Нет, Мур не стерва, она страсть несчастная. Я бы без нее пропала.— Как это?— Она папина сестра двоюродная...— Ну?— Папа мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове, ему там грудь раздавило буферами, а мама умерла, когда я была еще маленькой, я и осталась одна на всем свете и поехала к ней в Москву, а она, оказывается, давно уж не служит по номерам горничной, мне дали ее адрес в адресном столе, я приехала к ней с корзинкой на извозчике на Смоленский рынок, смотрю, а она с этой Анелей живет и вместе с ней ходит по вечерам на бульвары... Ну и оставила меня у себя, а потом уговорила тоже выходить...— А говоришь, что ты без нее пропала бы.— А куда ж бы я делась в Москве одна? Конечно, она меня погубила, да разве она мне зла желала! Ну да что об этом говорить. Может, Бог даст, место какое найду тоже в номерах, только уж место не брошу и уж никого к себе не подпущу, мне и чаевых будет довольно, да еще на всем готовом. Вот если бы тут, в вашем “Мадриде”! Чего бы лучше!


Читать далее

“Мадрид”

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть