Онлайн чтение книги Путь Абая Abai's Way
В ПУТИ

1

Закатный час. Сумерки сгущаются. Кажется, что ночь рождается во всех углах дома и, выползая оттуда, поднимается к потолку, нависая темным облаком.

Дом Улжан самый большой а зимовье Жидебай. Гостеприимный, просторный, он весь украшен коврами, кошмами, алаша.[48]А л а ш а — шерстяной ковер для убранства постелей, тканный пестрыми узорами. В нем Абай живет со своей бабушкой и матерью.

Светильник еще не зажжен. Дома почти никого нет — все хозяйничают и хлопочут на дворе. Просторная комната, необычно пустая, кажется покинутой. Абай стоит на коленях у окна, выходящего на хребты Чингиза. Подперев подбородок руками, он облокотился на подоконник.

Направо, на постели, разостланной на полу, сидит Зере, раскачивая коленом люльку своей маленькой внучки Камшат, дочери Айгыэ. Старушка, как всегда, напевает колыбельную песенку. Песня тоже стара, старее бабушки. Кроме Зере, никто ее не поет, и звуки ее так же близки Абаю, теплы, трогательны и любимы, как сама старая бабушка: когда-то и он сам засыпал под тихие переливы этого напева. С тех пор не изменился ни один звук, ни одно слово, — песня, как верное сердце матери, не знает перемен. В песне — безмятежное дыхание тихого вечера. Кроткий голос бабушки наполняет тишину закатного часа. Абай слушает, и ему кажется, что пение старой Зере, сердечное, задушевное, проникнутое тихой грустью, укачивает и убаюкивает его самого. Ему хочется, чтобы эта песня звучала долго-долго, без конца.

С того дня. как они приехали на зимовье, Абай по вечерам остается наедине с бабушкой. Он даже себе не может объяснить, почему ему так хочется быть с нею. Чуть приблизится вечер и возвратятся с пастбищ стада, Абай идет к дому младшей матери — Айгыз, берет на руки свою маленькую сестренку Камшат, приносит к бабушке, ласкает ее и играет с нею.

Камшат долго не засыпает. Стоит тихой песне умолкнуть, как малютка тотчас же открывает черные, как смородинки, глаза, начинает моргать длинными ресницами и посапывать в полусне, точно требуя, чтобы песня не умолкала.

Закатный час Абай всегда проводит молча, в тишине. Если этот час застает его под открытым небом, он взбирается один на вершину холма. В степном вечере — таинственная покоряющая сила, и Абай не может скрыть от него своих задушевных дум.

И сейчас он внимательно вслушивается в тихую песню, а взгляд его летит к горам, обегает горбатые извилины хребта Чингиз и тонет в далекой дымке едва различимых темных вершин.

От Жидебая до Чингиза — верст двадцать. Вечером, с наступлением темноты, горы становятся синеватыми, хмурыми и словно отступают вдаль. Холодные скалы величавого хребта кажутся Абаю окаменевшими великанами. Недвижные, немые, они медленно окутываются темнотой ночи.

Что нынче происходит там, в горах? В ауле еще не знают о набеге, но уже дошли слухи, что бокенши изгнаны из Карашокы, что они со слезами и воплями покинули свои зимовья. Всем ясно, что на извилистые хребты Чингиза надвинулись страшные события. Абай тоже догадывается об этом.

Холодный ветер дует с гор — холодное дыхание бушующей там жнзни, полной жестокости. Звуки бабушкиной песни, такие теплые и трогательные, встречаются с его порывами и растворяют в себе их леденящий холод. В песне — сокровенная великая сила…

Абай вздрагивает от этой мысли и переводит взгляд на небо.

Там неторопливо плывет полная луна. Вот она коснулась одинокой черной тучи, спряталась в ней и начала выделывать забавные штуки. Абай засмотрелся на нее и забыл о своих мыслях.

Луна нырнула в тучу сверху, выплыла на мгновение, снова спряталась и снова вынырнула. Она подпрыгивала, вертелась, металась — словно играла в жмурки; то спрячется совсем, то выскочит из-за черного полога, сияющая, улыбающаяся; еще мгновение — и снова ныряет вглубь. Вот она прищурилась, будто поддразнивая кого-то, плавно поплыла по небу, чуть поблескивая серебряным краем, — и внезапно кинулась в тучу… Первый раз а жизни Абай видел такую вертлявую луну. И когда она чуть заметной полоской опять сверкнула и мгновенно исчезла, он невольно усмехнулся: луна напомнила ему расшалившегося ребенка.

Абай долго не мог оторвать глаз от этого необыкновенного зрелища. Вдруг за дверьми раздался шум и топот быстро приближающихся шагов. Это прибежал Оспан. Он дразнил кого-то и теперь с громким хохотом спасался от погони. Вслед за ним, горько плача от обиды и злости, вбежал Смагул, брат Абая по младшей матери Айгыз, ровесник Оспана.

Было ясно, что Оспан обидел Смагула. Абай вскочил с места и схватил Оспана. Тогда Смагул догнал обидчика и вцепился в него. Оспан был теперь дома, — он резко повернулся и смело приготовился к драке.

— Ну, чего тебе надо? — заорал он и схватил Смагула за ворот. Абай разнял их.

— Что он натворил? — спросил он Смагула. Тот всхлипнул и заревел еще громче.

— Биток мой украл, красную бабку!

— Когда? Ой, рева! — насмешливо протянул Оспан я принялся передразнивать Смагула. — Красную бабку! — плаксиво затянул он.

— Отдай ему биток, — строго приказал Абай.

Но Оспан решил сопротивляться всеми способами.

— Врет он, у него и бабок нет! — упорно твердил он.

Не дав ему опомниться, Абаи начал обшаривать его. Оспан, брыкаясь изо всех сил, вырвался, подбежал к печи и, закинув руки назад, с вызывающим видом прижался в угол. Там стояла бадья с кумысом, он решил воспользоваться ею, если Абай станет отнимать бабку, — в крайнем случае бадью можно опрокинуть и наделать неприятностей самому Абаю. Абай угадал хитрый замысел озорника и не стал бороться с ним.

— Покажи руки! — приказал он и, неожиданно схватив Оспа за ухо, стал безжалостно трепать его.

Тот заревел и ударил ногой бадью. Опрокинуть ее Абай помешал, но сбросить покрышку все-таки удалось, и, отчаянно извиваясь, Оспан бросил бабку в кумыс и поднял обе руки.

— Ойбай… Смотри, ничего нет! — захныкал он.

Абай не заметил, как бабка полетела в кумыс, но Смагул, следивший за каждым движением обидчика, видел все. Он кинулся к бадье, засучил рукава и по локоть запустил грязную руку в кумыс. Рукав, спустившись, тоже погрузился в бадью, но Смагул усердно продолжал свои поиски. Теперь Абай рассердился и на него — отпустил Оспана, чтобы оттащить Смагула.

Оспан коршуном кинулся на братишку, дал ему несколько подзатыльников и с торжествующим хохотом окунул его головой в кумыс. Тот так и не успел отыскать бабку, кумыс хлынул ему в рот и нос. Захлебываясь и фыркая, Смагул вынырнул и кинулся на обидчика.

— У, бессовестный! — крикнул он и подкрепил свои слова крепкой руганью.

Абая эта брань возмутила.

— Ой, дурак! Кто тебя научил, свинья! — и Абай дал мальчугану несколько затрещин.

Оспан, как зачинщик ссоры, тоже получил от него изрядную трепку. Оба брата, ревя во весь голос, направились в разные стороны: Оспан подбежал к бабушке и привалился около нее, а Смагул помчался к своей матери.

Грязная ругань Смагула ошеломила Абая. Он долго не мог двинуться с места и так и стоял посреди комнаты. Вдруг до него снова донесся хнычущий голос Смагула. Но сейчас к нему присоединились сердитые крики Айгыз — с громкой бранью она шла вместе со Смагулом.

Дверь Большого лома с грохотом распахнулась настежь. Айгыз втолкнула в комнату сына и, едва переступив порог, закричала:

— Нате! Клюйте! Разорвите, сожрите несчастного! Все кидайтесь! — и она вплотную подошла к Абаю.

— Кши-апа[49]Кши-апа — младшая мама, обращение и младшим женам отца.…— начал было Абай спокойно.

Но Айгыз прервала его. Слова непрерывным потоком слетали с ее губ:

— Пользуйся тем, что ты сильнее его! Вас много, вас четверо от одной матери!

— Кши-апа, выслушай меня… Ты бы слышала, как он выругался!

— Очень мне нужно знать! Вырос — и показываешь зубы? Кинулся на Смагула, потому что он сын соперницы твоей матери!

— Боже мой, что ты говоришь?

— Тебе нравится бить младших, да? Вот подожди, завтра приедет Халел, он тебе покажет! — продолжала она, грозя Абаю именем своего старшего сына, который учился в городе.

Казалось, два враждующих между собою аула готовились к бою.

— Неужели это все, что ты, наша мать, можешь сказать нам?

— Замолчи! Довольно! Вы — старшие, мы токал!..[50]Т о к а л — младшая жена. Наша доля — терпеть унижения, сносить побои!

Такая откровенная грубость младшей матери возмутила Абая. Он побледнел, задрожал от негодования и не подумал извиняться и уступать.

— Да перестань наконец! Что ты за человек! — гневно сказал он и отвернулся к окну, не в силах больше говорить.

Зере не расслышала всей перебранки, но вызывающее поведение Айгыз ее рассердило. Заметила она и негодование Абая. Она уложила Камшат, поднялась и, подойдя к невестке, прикрикнула на нее:

— Уходи прочь, убирайся с глаз моих! Что ты тут болтаешь? Что ты сеешь раздор между детьми? Выйди, пока цела!

Айгыз отступила перед старухой, но дерзостей своих не прекратила.

— Вы хотите попрекнуть меня тем, что я токал, вы все сговорились загрызть меня… Посмотрим! Пусть только он сам приедет завтра!

Это было напоминание о Кунанбае. Муж благоволил к красавице токал, и Айгыз надеялась на него. Но она старалась говорить не очень громко, так, чтобы слышал только Абай, а не Зере.

Внезапно позади послышался спокойный, сдержанный голос. Заговорила Улжан. Она вошла уже давно и с молчаливым достоинством слушала брань Айгыз.

— Перестань ради бога. Довольно. Здесь дети… Я оберегала их от этого, а ты о них не подумала, — сказала она.

— Что же, мне все молча терпеть, по-твоему?

— Пожалуйста, перестань. Иди. Я не буду вспоминать тебе того, что ты здесь говорила. Только уйди подальше со своей злостью… — Голос Улжан был все так же спокоен.

Айгыз, кинув на нее гневный взгляд, схватила Смагула за руку и вышла. Улжан долго стояла молча, глядя ей вслед, потом тихо вздохнула и сняла верхнее платье. Достав огниво, она высекла огонь и зажгла светильник. Слабое красноватое пламя тускло осветило комнату, и она увидела взволнованное и печальное лицо Абая.

— Абайжан, что с тобой, сынок?

— Апа! Почему кши-апа так часто буянит? — спросил он, подходя к матери.

Сын спрашивал, как взрослый. От других детей Улжан скрывала все, но таить от Абая она ничего не хотела. Этому сыну она может доверить свои тайны.

— Сын мой, — сказала она, — соперницы всегда остаются соперницами. Всю жизнь мы только зализываем свои раны… Как можешь знать ты, что в моем сердце?

Душой Абай понял мать, но выразить словами он ничего не мог и молча отвернулся.

За дверью послышались смех я громкие голоса; в комнату вошли старший брат Абая — Такежан и мулла Габитхан. С их приходом в дом ворвалось молодое веселье.

Такежану шел шестнадцатый год. Затейник на все руки, большой охотник до шуток и метких словечек, он сумел подружиться с Габитханом и держался с ним, как с равным, несмотря на разницу в годах. Идя за муллой, он со смехом передразнивал его неправильное произношение.

Габитхан был татарином. Несколько лет назад он бежал от рекрутчины к каркаралинским казахам. Попав в род Бертыс, он оказался в ауле дальнего колена рода Иргизбай. Несмотря на молодость, Габитхан считался образованным муллой, и Кунанбай, увидев его на годовых поминках своего отца, пригласил его к себе.

По-казахски Габитхан до сих пор говорил как-то забавно. Его простодушный нрав, учтивость и образованность привлекали к нему всех жителей аула. И стар и мал — все считали его своим человеком. Подшучивал над ним только Такежан.

Последнее время вечерами в доме матерей Габитхан рассказывал сказки из «Тысячи и одной ночи». Сегодня после вечернего чая он, по просьбе Улжан, начал одну из увлекательнейших сказок — о трех слепцах. Но кончить ему не удалось: его рассказ был прерван громким топотом верхового, пролетевшего мимо окна. Все заговорили:

— Кто это может быть?

— Кто это? Как торопится!

В комнату вошел посыльный Жумагул.

Едва успев поздороваться, он начал подробно рассказывать о вчерашней схватке в Токпамбете. На левой щеке у него краснела ссадина. Он говорил громко, чтобы слышала Зере. Рассказ о том, как пороли Божея, он особенно смаковал, не только не скрывая, но даже подчеркивая свое удовольствие.

Но Зере, услышав, что Божея били плетьми, быстро повернулась к Жумагулу, переспросила и, убедившись, что не ослышалась, сказала:

— Божей — единственный, кто остался из прежних мудрых старейшин нашего племени. Вы совсем потеряли совесть! А ты, пустобрех, зачем орешь об этом при детях?

Оттого ли, что все уважали Божея как почтенного и близкого человека, или власть старой матери оказала привычное действие, но все сразу смущенно замолкли. Один Такежан наперекор другим одобрил отца.

— Пусть знают, что нельзя нас хватать за ноги! Поделом ему! — заявил он.

Улжан холодно посмотрела на него.

— Перестань хоть ты. Довольно и того, что сделали с ним, — сказала она.

С Жумагулом приехал старый чабан Сатай. Сперва он молча слушал других, но потом и сам вмешался в разговор. Сегодня в полдень он видел на пастбище, как Божей, Байдалы и другие — всего около десяти человек — подъехали к могиле Кенгирбая, прочли молитву и долго стояли все вместе на холме. Потом они направились на запад. Сатаю удалось поговорить с одним из жигитов. «Божей со своими едет в Каркаралинск подавать жалобу на Кунанбая. Они свернули с дороги к могиле предка, чтобы прочесть молитву», — объяснил тот.

Наконец Жумагул рассказал о причинах своего внезапного приезда: Кунанбай прислал его за Абаем, завтра он тоже собирается ехать в Каркараликск и хочет, чтобы сын сопровождал его.

Новость была встречена полным молчанием. Весь дом был озадачен.

На следующий день утром вся родня вышла провожать Абая в далекий путь. Жумагул уже держал в поводу буланого коня, покрытого седлом с серебряными украшениями. Абай подошел сперва к Зере.

— Прощай, бабушка, — и он обеими руками сжал ее маленькую дряхлую руку.

Зере прижалась лицом к его лбу.

— Да хранит тебя бог… Счастливого пути, Абай, сердце мое, — ответила она.

С остальными Абай попрощался издали, сказав только: «Хош, хош!»— и пошел к коню. Улжан приняла от Жумагула поводья.

— Подойди сюда, — подозвала она сына. — Письмильда,[51]П и с ь м и л ь д а — искаженное «бисмилля»— буквально: «во имя бога»— напутственное благословение. — сказала она и с этим благословением сама подсадила его на коня.

Абай вскочил в седло, подобрал под себя полы и уже хотел тронуть коня, но Улжан положила свои длинные, словно точеные, пальцы на гриву буланого. Абай понял, что она хотела сказать еще что-то. Он посмотрел в лицо матери и встретил ее взгляд.

— Сын мой, — сказала она, — старшие привыкли менять мир на ссору. Говорят, «у соперников даже пылинки золы — враги». Но ты будь в стороне от этого. Когда увидишь Божекена,[52]Божекен — почтительная форма от имени Божей. с почтением отдай ему салем. Мы всегда его уважали как сородича. Кто прав, кто виноват, — тебе в этом не разобраться… Пусть враждует отец, но ты будь справедлив.

Абай тронул коня. Несколько раз он оборачивался: родные все еще стояли и смотрели ему вслед. Последние слова матери звучали в его ушах. И Божей казался ему близким родным, за которого он должен болеть душой.

2

Абай с отцом давно уже приехали в Каркаралинск. Стояла зима, снег плотно укутал землю.

Кунанбай поселился в центре этого небольшого города, в просторном деревянном доме с зеленой железной крышей. Дом принадлежал гостеприимному татарину-торговцу, любившему общество казахов.

Ага-султан прибыл в город в сопровождении многочисленных сородичей и нокеров.[53]Нокеры — свита, охрана, слуги. В домах, расположенных вокруг квартиры Кунанбая, разместились его братья — Майбасар, Жакип и другие сородичи со своими близкими и слугами. День и ночь дома Кунанбая и Майбасара были полны переводчиков и стражников. Кроме посыльных Майбасара — Камысбая и Жумагула — здесь жили личный посыльный Кунанбая Карабас и жигиты, которых Кунанбай взял с собою на всякий случай. Тридцать человек нокеров разместились в восьми домах.

По внешнему виду свита Кунанбая резко отличалась от горожан. Он всегда был окружен разноплеменной толпой: при нем находились татарин — мулла Габитхан, киргиз — Изгутты, названый брат Кунанбая, араб — вероучитель Бердыхожа; были даже черкесы — телохранители.

Центр города стал похож на аул Тобыкты. Когда Абаю становилось скучно у отца, он начинал бродить из дома а дом, чтобы развлечься.

Так и сегодня после утреннего чая он пошел к Майбасару. Был солнечный день. Окрестные холмы уже покрылись снегом и дремали под белым пушистым ковром. Стройные сосны пригорода тоже утонули в снежных сугробах. Горы, покрытые лесом, казались Абаю стариками, надвинувшими на лоб белые шапки.

Стояли ясные морозные дни. Едва заметно было дыхание тихого северного ветра. Завязывая свои лисий малахай, Абай невольно вспомнил бабушку. «Никогда не забывай завязывать малахай. Ничего нет хуже глухоты, — видишь, как я мучаюсь?»— говорила она ему перед отъездом. «Здорова ли она? Наверное, вспоминает меня при каждом буране и морозе», — подумал Абай и ясно представил себе всех, кто остался в Жидебае. — он соскучился по семье.

Твердый, плотный снег звонко скрипит под ногами. Остроносые новые сапоги скользят по натоптанной дороге. Абай не похож на подростка, он одет, как взрослый юноша. На голове лисий малахай, крытый черным бархатом, — старшие носят малахай из лисьих лапок, и, чтобы отличаться от них, тобыктинская молодежь в последнее время стала носить шапки из лисьих спинок. Поверх беличьей шубы на нем надет широкий чапан из черного бархата с серебристо-серым отливом. Рукава не очень длинны, — чапаны с широкими проймами и длинными рукавами носят только каркаралинские казахи. Покрой воротника у них тоже отличается от тобыктинского. Да и малахаи в Тобыкты шьются не из четырех клиньев, как у каркаралинцев, а из шести. Подпоясывается тобыктинская молодежь не ремнями, а кушаками из голубой ткани.

Дорогою Абай встречает много аульных казахов. Большинство всадников направляется к дому Кунанбая — это аткаминеры, приехавшие с тяжбами, и истцы, которые готовы топтаться у дома правителя с утра до вечера.

Абай дошел до квартиры Майбасара.

Войдя во двор, он увидел под крытым навесом целую толпу. Чужих не было ни одного, — все знакомые или близкие сородичи, почти все — пожилые люди. Среди них стоял Майбасар — большой, цветущий, в мерлушковой белой шубе, наброшенной на плечи. Здесь собрались все тобыктинцы, поселившиеся отдельно от Кунанбая.

Четверо молодых жигитов силились повалить темно-рыжую кобылу-четырехлетку с крутым загривком. С первого же дня появления Кунанбая в Каркаралинске Майбасару со всех сторон приводили жирных овец, яловых отгульных кобыл, откормленных стригунов и другой убойный скот — подношение Кунанбаю по случаю приезда. Майбасар, видимо, собирался забить одну из таких жирных лошадей и устроить угощение друзьям.

Каждого, кто принадлежал к роду Иргизбай, по пути в Каркаралинск и в самом городе встречали и теплый прием, и почет, и обильное угощение. И каждого из них переполняла благодарность к Кунанбаю за то, что тот возвысил их род. Вид жирной темно-рыжей кобылы снова вызвал в них чувство признательности.

— Эта поездка мирзы особенно удачна, — начал Жакип, брат Кунанбая.

За последнее время, по примеру истцов и жалобщиков, приехавших в Каркаралинск, уже все тобыктинцы стали называть Кунанбая почетным именем «мирза».

— У врагов и завистников все нутро сгорит: завтра будет открытие мечети… Весь народ восхваляет нашего мирзу, — важно сказал Майбасар.

— Да и есть чем восхищаться, — мечеть великолепная!

— Такого блеска Каркаралинск никогда не видел, — восторженно присоединились остальные.

В городе Абай и от отца и от других часто слышал о мечети. Он знал, что построив ее, Кунанбай завоевал всеобщее уважение и славу. Первую и единственную мечеть в Каркаралинске и во всем округе начали строить на средства Кунанбая еще в прошлом году. Сегодня она должна быть освящена. Муллы в городе и знатные старейшины в аулах не переставали восхвалять Кунанбая за эту мечеть.

Два дня назад у Кунанбая побывал сам имам — мулла Хасен Саратау, благорасположенный к казахам. Он тоже сказал свое слово:

— Из простого народа ты вышел в ханы… В коране мечеть названа «жилищем бога». Ты воздвиг дом вседержителя среди темного, непросвещенного народа — и тебя возлюбит создатель!

И он благословил Кунанбая при всем многолюдном собрании старейшин. За такую похвалу и почет имам перед отъездом получил от ага-султана лошадь и верблюда.

Абай видел, что его отец сильнее и влиятельнее других аткаминеров. Он пытливо наблюдал за Кунанбаем, стараясь понять, как он того добился. Но с тех пор, как Абай стал жить возле отца и следить за его поступками, тот все больше казался ему неразрешимой загадкой.

Мясо забитой кобылы уже отнесли на кухню. Тобыктинцы, которые остановились в других домах, тоже пришли на обед к волостному, и толкотня во дворе усилилась. Майбасар собирался уже вести родичей в дом, — всем хотелось спокойно рассесться по местам, как вдруг калитка распахнулась и вошел Карабас, посыльный Кунанбая.

Он очень спешил. Майбасар остановился, поджидая его.

— Едет Алшекен![54]Алшекен — почтительная форма от имени Алшинбай. Говорят, к мирзе едет Алшекен! — сказал он Майбасару и Жакипу. — Мирза зовет вас. Идите скорее!

Майбасар надел шубу в рукава и направился к выходу. Жакип двинулся за ним. Абай хотел остаться, но Майбасар обернулся к нему.

— Абай, иди и ты тоже! Он же тебе тесть, отдай тестю салем! — и он иронически усмехнулся.

Года два назад дружба Кунанбая с Алшинбаем закрепилась родством: Кунанбай засватал для Абая Дильду, внучку Алшинбая. Таким образом, Алшинбай стал внучатым тестем Абая.

Пока приезжие жили в Каркаралинске, Алшинбай уже несколько раз успел посетить Кунанбая. Все старейшины округа произносили имя Алшинбая с особенным почтением. Абай никогда не слышал, чтобы кто-нибудь назвал его просто Алшинбаем, все говорили: «Алшекен». Его род носил прозвище «Каракок».[55]Каракок — победитель на скачках, почетное прозвище. Алшинбай — сын знаменитого Тленши-бия, внук Казыбек-бия. Следовательно, невеста Абая — благородного происхождения. Калым за такую невесту не мал: целые косяки лошадей и стада верблюдов направлялись из аула Кунанбая к Алшинбаю. Неизвестно, только ли сватовство соединило их, но Алшинбай и Кунанбай стали закадычными друзьями. Поэтому стоило только Майбасару или Жакипу услышать имя Алшинбая, как они готовы были бежать и угодливо выполнять малейшее его желание.

Майбасар никогда не упускал случая поддразнить племянника:

— Ну и тесть у тебя! Самый важный во всей округе! Запросто к нему не лезь — склони голову при входе.

Шутки Майбасара привели к тому, что Абай стал избегать встреч с Алшинбаем. Но позавчера Кунанбай и Алшинбай вызвали его к себе и стали упрекать в неуместной застенчивости. Однако этот тесть, из-за которого Абаю, считавшему себя уже настоящим жигитом, приходилось смущаться и прятаться, точно молоденькой невесте в ауле, не особенно нравился юноше. Больше того, поддразнивания неугомонных шутников, постоянно изводивших Абая напоминанием о тесте и теще и повторявших слова «свадьба», «невеста», «жених», отвратили его от самой Дильды. Всякая мысль о ней стала ему противна.

Однако сегодня, когда они маленькой кучкой шли по улице, Майбасар серьезно взглянул на Абая и сказал без всякой насмешки:

— Я все собираюсь поговорить с тобой кое о чем без шуток… Да не дуйся, ты же не ребенок! Ты уже взрослый человек и должен понимать, что не зря гонят в аул Алшинбая табуны скота… Вот кончится праздник освящения мечети, будет свободнее, тогда поговорим…

Абай, как всегда, ни слова не ответил Майбасару. Вмешался Карабас:

— Думаешь, Абай сам не догадывается? Он у нас сообразительный, все понимает!

— Брось расхваливать меня, Кареке! Замолчи — конем подаришь! — ответил Абай и, обняв Карабаса, повис на его плече.

С ним он всегда разговаривал свободно, не как с Майбасаром. Карабас нравился Абаю, и он часто шутил с ним.

— Закончим дела, сдержу слово. Разговор с тобою впереди. И еще какой разговор! — повторил Майбасар, подчеркивая загадочный оттенок своих слов.

«Наверное, отец решил ускорить свадьбу… Тогда уж не до шуток…»— решил Абай. Он даже в лице изменился. Отчего? Он не понимал сам. Но едва речь заходила о свадьбе, в нем поднималось какое-то враждебное чувство. Самое имя Дильды, казалось, таило в себе неволю, насилие.

Он только нахмурился и блеснул глазами — единственный знак неодобрения, который он мог себе позволить: перечить Майбасару, своему дяде, он не решался.

Поравнявшись с домом, где жил Кунанбай, все четверо вошли в ворота. Здесь царил необычайный шум, двор был полон верховых и пеших. Во всех углах и закоулках толпились тяжебщики и, сгрудившись по пять — десять человек, вели переговоры. Одни и те же слова неслись отовсюду: «Волостные, бии… следствие, приговор… условия, взыскания… вина, мир, ссора…» Большинство приехавших принадлежало к роду Бошан. Их легко распознать по чапанам. Кое-где мелькала одежда тобыктинского покроя или же овчинная шуба и малахай с острой макушкой племени Керей.

Принадлежность к тому или иному роду определить не трудно; об этом говорит не только одежда. Вчера Карабас объяснил Абаю отличия тавра каждого рода, и сейчас, проходя по двору. Абай всматривался в коней, вокруг которых кучками толпились собеседники. Вот кони с круглым тавром, называемым «глаз», — значит, они принадлежат Аргызу и Бошану. Вот «бычье седло» — тавро Керея. «Чей же это серый конь? Э-э, да ведь он с тавром «поварешка», значит, кто-то из Наймана!»— подумал Абай. На двух конях стояло тавро, напоминающее арабскую букву «шин», — это тавро тюре, знатных лиц.

Абай был бы не прочь задержаться во дворе, но старшие, не останавливаясь, пошли прямо в дом. Жакип опередил всех и открыл дверь в комнату Кунанбая. Все четверо вошли вместе и в один голос отдали салем.

Большая светлая комната была устлана пестрыми коврами с причудливыми узорами. На стенах, как принято в городе, висели дорогие меховые шубы, вышитые молитвенные коврики, изречения, писанные на материи арабской вязью. Вдоль стен блестели металлические кровати, высились груды пуховых подушек, шелестели шелковые занавески. На дверях и окнах висели красивые сюзане. За большим низким складным столом, облокотившись на белые пуховые подушки, сидели на груде одеял Кунанбай и Алшинбай. На почтительный громкий салем они ответили сдержанно, чуть пошевелив губами.

Вошедшие сели по обеим сторонам собеседников. Алшинбай говорил о чем-то, но при их появлении прервал свои рассказ и взглянул на Кунанбая. Тот без слов, знаком лишь дал ему понять, что разговор можно продолжать и при них.

Алшинбай — полный, осанистый, румяный, седобородый — сидел, накинув на плечи лисью шубу поверх черного бешмета. Стеганная в узкую полоску казахская тюбетейка стального цвета не могла скрыть его большой лысины. Он продолжал начатое:

— Баймурын тоже хмурится. Он недоволен и не может скрыть своей обиды.

Кунанбай, насупившись, повернулся к Алшинбаю. Тот пристально посмотрел на него и добавил:

— Он заявил: «Говорят, Кунанбай будет недоволен, если я приглашу Божея в гости. С каких пор это Тобыкты распоряжается моими котлами?»

— А с чего это Баймурыну вздумалось биться его соилами?[56]То есть выступать на его стороне. Он этого не объяснил? — резко спросил Кунанбай.

Абай знал, о чем шла речь.

Позавчера отец долго разговаривал с Алшинбаем и в заключение сказал о Божее тяжкие слова: «Пусть лучше он перестанет подавать на меня жалобы. Иначе не успокоюсь и я, пока не наденут на него серого кафтана и не сошлют подальше!» Переговоры между Кунанбаем и Божеем и передача взаимных колкостей велись через Алшинбая и Баймурына — одного из самых знатных казахов Каркаралинска. Сегодня, видимо, Алшинбай приехал, чтобы сообщить, куда гнет противная сторона.

Кунанбай и раньше знал, что Баймурын поддерживает Божея. Слова Алшинбая только подтвердили это. С Баймурыном Кунанбай и разговаривать не хотел: не он был его главным противником. Пусть себе обижается, — его обиды могут волновать только Алшинбая, а Кунанбая они не трогают. Да и сам Алшинбай не станет, пожалуй, коситься на Кунанбая из-за обид своего сородича Баймурына. Связь их прочна, она неоднократно испытана за последние годы, сватовство и дружба для них важнее, чем родственные отношения с другими.

Алшинбай помолчал, обдумывая. Потом заговорил:

— Выслушай сперва ответ Божея на твою угрозу, а об остальном посоветуемся после. Он сказал так: «Серый кафтан кроил не наш мирза: он скроен богом, и неизвестно еще, кому придется носить его…» Кто-то его подстрекает. Может быть, сам Баймурын, а может, кто-нибудь другой…

Услышав о вызывающих речах Божея, Майбасар и Жакип переглянулись и нахмурили брови, словно говоря: «На беду напрашивается…» Абая весь день волновало, что может ответить Божей, но то, что передал Алшинбай, поразило его. Он невольно подумал: «Какой ненавистью порождены такие слова!.. И какой он смелый!..»

Кунанбай поднял голову и, глядя своим единственным глазом прямо перед собой, долго сидел молча. Хмурое, бледное его лицо еще больше помрачнело. Он весь ощетинился, но больше не выдал себя ничем — ни движением, ни звуком, ни словом. Всю злобу он затаил в себе, внутри у него все клокотало, но он оставался непроницаемым.

Алшинбай отвел от него взгляд: лицо Кунанбая поразило даже его.

В комнате все молчали. Карабас, задержавшийся во дворе, тихо открыл дверь и вошел, осторожно ступая.

— Майыр[57]Так как большинство царских чиновников в Западной Сибири были военные, казахи всех обычно называли «майор», искаженно — «майыр». приехал, мирза… — доложил он.

Кунанбай не шелохнулся и при этих словах. Дверь распахнулась, и на пороге появилась огромная, пышущая здоровьем фигура майора. За ним следовал переводчик Каска, сухощавый, бледный казах с узкой, торчащей вперед бородой.

Майор пожал руку Кунанбаю и Алшинбаю. На пол он не стал садиться, а опустился против Кунанбая на единственный стул, стоявший у стола. Большие голубые глаза майора немного косили. Лицо его обрамляла курчавая светлая густая борода. Багровый затылок был в жирных складках.

Обычно между собою казахи не называли «майоров» по имени: они давали им прозвище по их внешнему виду. Прежних майоров звали по какому-нибудь отличительному признаку: «усатый майыр», «жирный майыр», а одного — рябого — «дергач-майыр».[58]Скорлупа яиц дергача (коростеля) покрыта мелкими черными крапинками. Внешность нынешнего начальства давала повод для самых разнообразных прозвищ. Его звали «косоглазый майыр», «волосатый майыр», «брюхатый майыр». Кунанбай и Алшннбай, считавшие его человеком крайне недалеким, держали его под кличкой «пискенбас-майыр», что означало «вареная голова».

Казахи называют округ — «дуан», а правителей его — «главой дуана». Главой дуана Каркаралы были Кунанбай и майор: Кунанбай считался начальником округа, а «пискенбас- майыр»—его помощником. Поэтому-то к имени Кунанбая и добавляли почтительно: ага-султан. Младший султан — третье лицо в управлении — нынче был в отъезде.

Майор пришел к Кунанбаю по делу Божея. Для Кунанбая, разъяренного дерзким ответом Божея, приход его оказался кстати. Кунанбай прямо приступил к делу:

— Майыр, твои предки не из Тобыкты, но, кажется, ты обзавелся родственниками здесь, в Каркаралинске. Говорил я тебе, что Божея надо сослать и кончить все это дело? А ты тянешь, как затяжная болезнь. Что он — в печенке у тебя засел или родичем стал?[59]Непереводимая игра слов: «баур» означает одновременно «печень» и «родичи». Почему ты ему так сочувствуешь?

И он пристально уставился на майора своим одиноким глазом. Тот обернулся к переводчику, жестом требуя объяснения.

Каска ужасался в душе, слушая Кунанбая. Он в нерешительности посматривал то на него, то на майора. С одной стороны запас русских слов у толмача был слишком мал, чтобы передать сказанное, с другой — он просто не осмеливался переводить гневные слова одного начальства другому. Он медлил, царапая ногтем ковер на полу, растерянно улыбаясь и ерзая на месте.

Кунанбая взорвала эта медлительность.

— Эй, толмач! Передай ему в точности все, что я сказал! Что ты вертишься, как трясогузка над норкой?

Сравнение вызвало громкий смех Майбасара; но, взглянув на суровое лицо Кунанбая, он спохватился, хотя смех душил его. Абаю тоже понравилось сравнение отца: переводчик своим жалким видом действительно напоминал вертлявую птицу, подпрыгивающую на песке.

Каска медленно, но точно перевел сказанное Кунанбаем. Майор не смутился. Он начал не торопясь, спокойным громким голосом:

— Власть нам дана не для того, чтобы мстить тем, с кем мы в ссоре. От Божея Ералинова поступило много жалоб, мы обязаны проверить. Кроме того он не один, за него стоят многие. Пока от его ссылки следует воздержаться.

После этих слов оба заговорили быстро, горячо, перебивая друг друга.

— Ты хочешь держать нас в вечной тяжбе? Этого ты добиваешься?

— Я не один… Бывшие ага-султан Кусбек и Жамантай тоже такого мнения. Даже Баймурын, — вот Алшинбай знает его, — и он рассуждает так же.

— А кто они? Одиночки! Их меньшинство! В них говорит зависть. А народ за меня. Ты разве не видишь этого?

— Меньшинство? Пусть будет меньшинство. Закон дан царем, а перед ним равны все. Они свидетели: надо выслушать и их.

— Ты — судья. Как же не обнаглеть преступнику, раз ты стоишь за него?

— Кунанбай-мирза, такой упрек — палка о двух концах!..

— Знаю! Все твои шашни знаю!

— Ага-султан, не забывайтесь! Мы с вами оба поставлены корпусом![60]Казахи называли корпусом управление генерал-губернатора. — сказал майор.

Он закурил трубку, встал и начал ходить взад и вперед по комнате, весь багровый от возмущения.

Алшинбай решил прекратить разговор. Если оба начальника пойдут дальше, то их перебранка перейдет в ссору. Это нежелательно. Алшинбай не может допустить такого оборота дела, который повредит Кунанбаю, да и ему самому тоже. До сих пор он сидел неподвижно, облокотившись на стол, но сейчас быстро поднял голову.

— Э, мирза! Э, майыр! Опомнитесь! — сказал он громко. Алшинбая уважал не только Кунанбай, но и майор, которому неоднократно приходилось советоваться с ним по разным серьезным делам. До сих пор между ними не произошло ни одной размолвки. Кроме того Алшинбай всегда был решающей силой при выборах волостных и даже ага-султанов, хотя и не принадлежал к представителям официальной власти. Майор это хорошо знал, и с этим приходилось считаться. При первых же словах Алшинбая он, стоя во весь рост, искоса бросил взгляд в сторону Кунанбая. Было видно, что слова Алшинбая подействовали и на того.

Майор опять опустился на стул. Он дышал тяжело, как при сильном сердцебиении. Волнение сжимало ему горло:

— Не пререкайтесь так, правители. Это не годится, — начал Алшинбай.

Переводчик, наклонившись к майору, стал быстро переводить слова Алшинбая.

— Вы — опора друг для друга. Будете в согласии — сумеете править народом. Разве вы сможете управлять вразброд? Раздоры и дрязги вас погубят. Работайте согласно. А если сами не сможете договориться, советуйтесь с такими, как мы. Вот вам мой совет! — закончил Алшинбай и посмотрел на обоих. Он убедился, что они немного успокоились после вспышки. — А что касается дела Божея, — продолжал Алшинбай, слегка наклонясь к Кунанбаю, — то я из-за него и приехал, Кунанбай-мирза… Майор, прошу вас отложить решение до вечера. Можете ли вы оба подождать с разбором некоторое время? Ответьте на мой вопрос прямо.

При последних словах Алшинбая из передней комнаты появился Карабас с большой глубокой миской кумыса. Майбасар, Абай и другие неслышно поднялись, разостлали скатерть и расставили перед старшими деревянные, выкрашенные блестящей краской чашки. Майбасар перебалтывал кумыс черпаком из рога дикого барана. Густая влага, чуть пожелтевшая от кожаной посуды,[61]Кумыс хранится в саба — кожаных мешках. не вспениваясь, плавно колыхалась пологой, спокойной зыбью. На скатерть были поставлены чашки с баурсаками из кислого теста.[62]Баурсаки — шарики из теста, жаренные в масле. Карабас принес и горячее, — это было не обычное мясо или куырдак,[63]Куырдак — жареное крошеное мясо. а любимое блюдо Кунанбая, называвшееся «жау-буйрек»,[64]Жау-буйрек — кушанье из почек. которое он ел с кумысом.

Когда Алшинбай замолчал, Кунанбай обратился к нему и к майору, указывая на еду:

— Кушайте, поднимите чашки!

И он совершил молитву, проводя ладонями по лицу. С тех пор как Кунанбай, начав строить мечеть, сблизился с муллами и хазретами, он стал проявлять большую набожность и благочестие. Не зная по-арабски, он, однако, выполнял все обряды, совершал молитву, обводя лицо ладонями, и не упускал случая сказать «бисмидля».

Угощение прервало речь Алшинбая, но и говорнть-то дальше было не о чем. Раз Алшинбай брался уладить дело, майор тоже не счел нужным упорствовать. Если возникнут затруднения, дальше будет видно, как поступать. А если все разрешится благополучно, нет ничего разумнее, как предоставить дело Алшинбаю.

— Ты прав, — сказал он Алшинбаю, — я согласен. Буду ждать. Разговор перешел на другое. Майор охотно принялся за кумыс и выпил одну за другой пять чашек. Потом, отведав жау-буйрека, попрощался и уехал. Переводчик вышел за ним. Скатерть убрали.

Тогда Кунанбай высказал вслух мысль, которая, видимо, не давала ему покоя:

— Похоже, у этой «вареной головы» зоб крепко набит взятками. Видели вы, как его настрочили? Божей и Байсал через Баймурына набили-таки ему брюхо!

Алшинбай сам думал то же, но смотрел глубже, и у него возникло новое подозрение. Взволнованный и сосредоточенный, он не сразу ответил на слова Кунанбая и, помедлив, сказал задумчиво:

— Боже мой, да разве есть тут начальник, который не брал бы взяток? Разве не берут они все и справа и слева, разве не глотают в два горла? Дело не только во взятке…

И Алшинбай перешел к тому, с чем, собственно, он и приехал к Кунанбаю. Собрав по привычке глубокие складки на лбу, он заговорил, щуря глаза:

— Я стою в стороне и зорко слежу за каждым шагом, за каждым отзвуком твоего дела. «В игре посторонний видит лучше, чем игрок», — говорил мой отец. И я за ним скажу: тобыктинцам пора кончать игру. Если сейчас не остановиться, дело может принять скверный оборот…

Это заключение свата было для Кунанбая полной неожиданностью.

— Алшеке! — воскликнул он. — В степи Божей и Байсал грызли мне ноги, а здесь, в дуане, они норовят вцепиться мне в горло! Как после этого мне не идти на все?..

Алшинбай чуть приподнял левую руку и заговорил снова:

— Если ты намерен бороться и дальше, ты, конечно, пойдешь на все. Но ведь они тоже ничего не пожалеют для борьбы. Не забывай про майыра! Разве мало всяких Баймурынов, которые так и цепляются за любую сплетню и клевету? Ты думаешь, они считают, что ага-султанство ушло от них навсегда? Они не перестают сторожить тебя на каждом перевале и теперь уж постараются стащить тебя с коня. Подумай. Тяжебное дело, в которое будет впутано твое имя, к хорошему не приведет…

Кунанбай понял намек. И майору и Алшинбаю ясно, что борьба между двумя крупными родами вызвана только личной враждой. Кто поручится, что при дальнейшем следствии не всплывет вопрос, как мог Кунанбай, ага-султан, устроить набег на аул Божея, связывать людей, бить плетьми? Кто поручится, что дело не примет нежелательного оборота? Пыль поднялась в разных местах: «жалоба Божея»… «надо разобраться»… «они — свидетели», — это искры одного пламени…

Кунанбай в раздумье посмотрел на Алшинбая, но не сказал ни слова, — он хотел, чтобы тот высказался до конца. Алшинбай ответил ему таким же пристальным взглядом и заговорил значительно:

— Сегодня закончена постройка мечети. Слава вознесла тебя над всеми. Имя твое известно повсюду. Многие завидуют тебе, и в первую очередь тот же корпус и тот же майыр. Если ты сам прекратишь борьбу, это не будет для тебя унижением, — все поймут, что ты прощаешь врага и хочешь «очиститься от скверны мирской при совершении святого дела», как говорит коран. Да не будет сородич твой Божей врагом тебе. Не бросай его в объятия чужих, сроднись с ним, сблизься, помирись, — заключил он.

Кунанбай долго хранил молчание. Когда о мире просит Алшинбай, нужно подумать, прежде чем отказать. Алшинбай — самый влиятельный бий во всем Каркаралы. К нему идут целые племена за разрешением тяжеб и ссор… А кроме того ведь лишился же своего ага-султанства тюре Кусбек, не поладив с ним!..

В Каркаралинском округе племя Тобыкты не самое сильное и многочисленное. Кунанбай получил ага-султанство благодаря дружбе с Алшинбаем… Да, если продолжать преследовать Божея как врага, он и повергнутый на землю не перестанет кусать за ноги. Дело идет к этому. А потом, если уж говорить об обидах, то ведь обиду-то нанес Божею он, Кунанбай. А чем оскорбил его Божей? Ничем!.. Раз просит Алшинбай — нужно согласиться. Это решение, конечно, не означает, что надо круто повернуть и сдаться сразу…

Будь это не Алшинбай, а кто-нибудь другой, ага-султан не решал бы так быстро. Но с Алшинбаем — другое дело. Потому Кунанбай больше не колебался.

— Алшеке, — начал он, — ты говоришь, все обдумав и взвесив заранее. Говоришь, как друг. Если я не пойму этого, вина ляжет на меня самого. Я не хотел отступать. Но разве я могу не послушать тебя и упорствовать? Все вверяю богу и тебе, — доведи дело до конца сам.

Разговор был кончен. Алшинбай вернулся к себе.

Абай обрадовался за Божея. Он почувствовал даже расположение к Алшинбаю. Суровый лик вражды исчезал, вокруг тепло и радостно повеяло миром. Абай приветствовал его появление облегченным вздохом.

В тот же вечер Абай ушел один бродить по городу. Когда ему становилось грустно или, наоборот, когда его что-нибудь радовало, он всегда искал одиночества.

День уже догорал, но солнце еще не зашло. Над гребнем лесов, покрывавших холмы на западе, повисло огненно-красное полотнище. В горах, должно быть, поднялся ветер, — по голым склонам поползла поземка, снег то лениво кружился, то взвивался облачками, красноватыми от закатных лучей.

В городе ветра нет, но мороз щиплет и подгоняет и без ветра. Такие дни бодрят душу, отгоняют уныние. Склоны холмов, обращенные к городу, медленно окутываются сумерками. Каменистые бугры перед ними тоже исчезают, точно уходя на ночлег.

Абай прошел уже три-четыре квартала, когда навстречу ему показалась целая толпа. Люди шли, громко и весело разговаривая. Абай не заметил среди них ни одного знакомого. Из того, что они шли по улице пешком, Абай заключил, что это городские жители.

Толпа, объединившая и молодежь и пожилых, говорливая, смеющаяся, дружная, невольно привлекла его. Он улыбнулся в остановился посреди улицы, весело поджидая ее приближения. Люди подошли, громко скрипя ногами по утоптанному снегу, и никто не обратил на него внимания. Теперь стало видно, что все окружали почтенного, благообразного старика. Старик смеялся сам и смешил других.

Абая поразило, что старика вели под руки. Он шел не поворачиваясь и не оглядываясь, да и разговаривая, не смотрел на собеседника. Абай внимательно посмотрел на лицо этого необыкновенного старика и понял, что тот был слеп.

Когда толпа поравнялась с Абаем, он присоединялся к ней. Да и не только он, — все, кто стоял у ворот или шел навстречу, вливались в толпу, увлеченные дружным потоком.

Один из прохожих, уже пожилой, с бородой, тронутой серебром, немного отстал. Абай спросил его;

— Кто это?

Тот даже удивился:

— Неужели ты не знаешь Шожекена? Вот удивительно! Это же Шоже. Шоже-акын!

Имя Шоже Абаю было известно давно, но видел он его впервые. Узнав, что это знаменитый акын, Абай тотчас пробрался в передние ряды, силясь рассмотреть Шоже поближе, и стал прислушиваться к его словам.

— Шожеке, зайдите к нам! Ведь уже подошли к нашему дому! Это я, Бекберген! — обратился к акыну один из сопровождавших.

— Ну нет, он к нам пойдет!

— Эй, полно вам, я его издалека привел…

— Брось ты говорить! Шожекен у нас ночует! И конь его у нас стоит! — вмешался еще кто-то.

Услышав пререкания, Шоже остановился. Он громко рассмеялся. — голос у него был звучный, ясный.

— Уа, друзья, сказать вам мое желание? — спросил он. Толпа ловила каждое слово почтенного старика.

— Говорите, говорите. Шожеке! Решайте сами, говорите! Выбирайте сами, где вы хотите переночевать!

— Итак, родные, вы хотите угостить меня и приготовить мне мягкую постель… Вы обрадовали мою душу, родные. И я докажу это, я зайду ко всем, кто сейчас кричал: «Ко мне, ко мне!» Погощу у всех… Надеюсь, что за какие-нибудь пять — десять дней горло Шоже не завалится камнем. Если брюхо мое выдержит, я обойду всех, кто здесь кричал, и буду угощаться у них по очереди. А сейчас начало морозить. Наверное, уже вечер? Дети мои, хватит вам тянуть мои старые жилы в сорок сторон, — не завернем ли мы просто в ближайшие ворота?

Все с улыбкой слушали старика. Пришлось согласиться с ним. Ближайшие ворота были туг же: толпа стояла перед ними.

Хозяин опрометью побежал к себе. Но толпа не хотела расходиться, — жаль было оставлять Шоже. Все знали, что гость сегодня к ним уже не попадет, и никто не мог уйти, не послушав хоть немного его песен.

Старик, стоявший возле акына, решил, видимо, подзадорить его.

— Шожеке, — сказал он, — ты ведь только что приехал в город. Слышал ты о здешних делах?

— Нет. Расскажи-ка, о чем толкуют?

Новостей оказалось много. Мечеть, построенная Кунанбаем, закончена: Алшинбай и Кунанбай хотят устроить по этому случаю пир; кроме того ходят слухи, что Кунанбай решил помириться со своим сородичем Божеем.

Абай был поражен: он никак не ожидал, что услышит Здесь имя своего отца. «Мечеть мечетью, — подумал он, — но, оказывается, народу известен каждый шаг отца, каждая его ссора!»

— Алшинбай сведет и помирит кого угодно!

— Э-э, он просто боится, что, перессорившись со всеми, Кунанбай может слететь!

— А кто же и выдвинул Тобыкты, как не он? И честь, и власть, и возвышение — все получено через него!

— Алшинбай горой стоит за них!

— А тобыктинцы поедают все, что пожирнее в табунах, загребают все, что есть лучшего в лавках!

— Как видно, они не уедут, пока не слопают всех жирных лошадей вокруг Каркаралы!..

Шоже с полуулыбкой слушал новости и вдруг неожиданно запел своим звонким голосом:

Все расхохотались, а некоторые даже защелкали языком, пораженные меткостью и быстротой старого акына.

— Лысый кот — это же Алшинбай!

— А ворон — Кунанбай!

— И хромой имам тут же!..

— Неукротимый старик одним стихом всех их уничтожил! — наперебой заговорили кругом.

Абай невольно смутился и отошел в сторону. В эту минуту вышел хозяин дома и повел Шоже к себе. Абай повернулся и быстро пошел домой.

Песня Шоже все еще звучала в его ушах. Казалось, она проникала в самое сердце. Абай запомнил каждое ее слово и невольно повторял про себя.

Эти строки одним ударом сровняли с землей две вершины.

Тот, кого никто не смел назвать иначе, как почтительным именем «Алшекен», превратился в «лысого кота», — лысину Алшиибая все хорошо знали. А собственный отец Абая — «ага-султан», «мирза» — стал вороном. Да еще каким! Он, избранник, купающийся в несметном богатстве, властитель необъятного Тобыкты, — хищный ворон, безнаказанно клюющий все, что есть лучшего, ценного у народа!

Что в мире сильнее слова?.. Абай вспомнил хитроумного Каратая: «Слово все внутренности пронзает», — говорил тот.

Абай целиком ушел в свои мысли. Ему казалось, что сейчас он познал ту великую силу, которой дано потрясти мир. Не замечая ни улиц, ни прохожих, он шел, поглощенный своими думами.

Повернув за угол, он столкнулся с тремя всадниками. Абай поднял глаза. Посредине на гнедом коне ехал Божей. Бледное лицо его под лисьим малахаем было угрюмо, вечерний иней покрывал усы белым налетом. Рядом с ним ехали Байсал и Байдалы.

Абай на миг оцепенел, ему еще не приходилось встречать Божея в городе. Но, быстро овладев собою, он стал посреди дороги, точно хотел что-то сказать всадникам. Верховые придержали коней — то ли от неожиданности, то ли узнав его.

Абай с особенной почтительностью, приложив правую руку к груди, отчетливо отдал салем:

— Ассалаумаалейкум!

Наставник в медресе учил их, что такой салем они должны отдавать при встрече с хазретом. Может быть, Абаю вспомнилось напутствие матери при отъезде в Каркаралинск? Нет, это почтительное приветствие вырвалось у Абая почти помимо его воли.

Необычное поведение встречного мальчика удивило Божея. Он остановил коня.

— Уагалайкумассалем,[65]Ответное приветствие. сын мой, — сказал он.

Байсал, вглядевшись, узнал Абая. Он недовольно поморщился.

— Э, вот это кто!.. Ну, хорошо, едем! — сказал он и хотел было тронуться.

Но Божей коротко остановил его:

— Постой.

— Зачем? Неужели ты думаешь, что мне приятно слушать салем сына этого проклятого? — возразил Байсал и угрюмо посмотрел на Абая.

Щеки Абая вспыхнули. Пламя, казалось, обожгло не только лицо, но и всю душу. Незаслуженно обиженный, ни в чем не виновный мальчик сверкнул на Байсала полными огня глазами.

Божей сразу понял, что происходило в душе Абая.

— Скажи мне правду, сын мой: это отец приказал тебе отдать салем при встрече с нами или ты поступил так по своему желанию?

— Отец ни при чем, Божеке. Это — мое желание.

То прекрасное ощущение согласия, мира и тишины, с которым он вышел из дома отца, все еще жило в Абае.

О решении Кунанбая прекратить тяжбу ни Божей, ни Байсал еще ничего не знали. Они ехали сейчас к Алшинбаю, который послал к ним человека с просьбой прибыть для переговоров, но о цели их не догадывались.

— Если ты сделал это сам, без наказа отца, — тихо сказал Божей, — подойди, я хочу дать тебе благословение. В твоих глазах я вижу благородный огонь, дорогой мой!

Байсал опять недовольно поморщился и хотел отвернуться. Но Божей заметил его движение.

— Эй, Байсал, этот юноша обещает многое. — И он снова обратился к Абаю — Будущее ляжет на твои плечи, сын мой. Дай бог тебе счастливого пути. Да наградит тебя бог всем, кроме жестокости твоего отца! — и он провел ладонями по своему лицу.

Абай, не сводя с него глаз, принял благословение, раскрыв ладони и проведя ими по лицу в свою очередь.

Всадники отъехали. Байдалы сказал Божею:

— Его глаза сияют, как горящий уголь саксаула.

Абай долго стоял в задумчивости.

Правда ли это? Искренне ли говорил Божей? Может быть, он просто пожалел мальчика, оскорбленного суровыми словами Байсала? Что заставило Божея так тепло благословить его? Как сумел Божей в одно мгновение проникнуть в душу Абая и понять ее? Ведь он так мало знал его! Но старики опытны, проницательны, мудры, — думал Абай, продолжая свой путь. И если Божей увидел в нем что-то хорошее, значит, Абай не так уж плох, как ему самому кажется.

Чем больше Абай раздумывал, тем больше торжествовало в нем юное самолюбие. Ему казалось, что сердце его поднимается куда-то ввысь на больших, сильных крыльях.

Абай ускорил шаг. Он только сейчас заметил, что стало совсем темно. И только сейчас сообразил, что прошел два лишних перекрестка. Ему пришлось повернуть обратно.

Сумерки, которые в ауле Абай любил встречать в одиночестве на холме, здесь, в городе, вызвали в нем особенно сильное чувство. Минувшим летом Абай не раз видел ястребиную охоту. Когда наступают сумерки и тьма борется со светом, ястреб, взлетевший в небо и освещенный закатившимся уже солнцем, горит таинственным пламенем, и крылья его сверкают, как огненные языки. В этот вечер таким огненосным ястребом казалось Абаю его собственное сердце. Он весь был восторженно, чутко напряжен.

Нынешний день так отличался от всех предыдущих! Днем — отец и Алшинбай, вечером — Шоже и его спутники, сейчас— Божей и Байсал, только что скрывшиеся в темноте… Какие различные миры столкнулись в тесном Каркаралинске! И какие неизмеримые расстояния между ними! Они далеки друг от друга, как четыре стороны света. В одном — власть, в другом — искусство, в третьем — сердце. Почему эти потоки не сольются в один? Что было бы, если бы эти люди сошлись и действовали вместе?

Эта мысль озарила Абая внезапно. Ему казалось, что до него никто не думал так. «Разум, воля…» «Власть, слава, достоинство…» О постоянной борьбе между ними он много читал в книгах…

И вот он столкнулся с их борьбою в жизни. И сделал новое заключение: они должны совместиться в одном человеке.

Сколько разных людей он встретил в городе, сколько новых мыслей зародилось у него в голове! Он собственными глазами видел знаменитого Шоже и слышал его своими ушами…

Оживленный и бодрый вошел Абай к Майбасару. Было уже совсем темно. В прихожей он сбил с подошв примерзший снег, топая крепче и смелее, чем обычно, обтер ноги о половик и, не останавливаясь, прошел в гостиную комнату. Щеки его зарумянились от мороза, быстрый взгляд блестящих черных глаз горел совсем по-новому.

Комната была полна сородичей. Не одолев днем и десятой части жирной конины, они теперь накинулись на нее со свежими силами. Только что появился большой медный самовар, и все принялись за крепкий душистый чай. Майбасар с довольным видом взглянул на Абая.

— Абайжан, — сказал он, — где ты пропадал? Иди раздевайся, выпей чаю! Погрейся!

Подвинувшись, он освободил Абаю место возле себя. Мальчик не торопясь разделся и сел. Жакип со смаком прихлебывал чай.

— Пейте скорей, — торопил он сидящих, — пора идти в дом мирзы!

— Да, да, — подтвердил Майбасар. — Угощение готово, комнаты тоже… Говорили, что гости придут после вечернего намаза.

— Куда торопиться? В новой мечети намаз затянется.

— Еще бы! Ведь мулла Хасен только что возведен в имамы. Должен же он показать себя!

— Конечно! Читать будет не торопясь, нараспев, по уставу, — рассуждала молодежь, назначенная разносить блюда на пиру у Кунанбая.

— Да что вы болтаете, — нетерпеливо сказал Жакип, — ведь и вам сперва надо пойти на намаз в новую мечеть! Майбасар, разве ты не пойдешь?

Но Майбасар, как видно, не так уж беспокоился о намазе. Он с улыбкой повернулся к Абаю:

— Ну, разве в такой толпе нам останется место? Пройдешь вперед, а потом и не выберешься вовремя, до прихода гостей.

— Неудобно же не идти! Мирза узнает, будет бранить, — возразил Жакип неуверенно. — Сядем у дверей, тогда выйдем первыми.

— Мирзе мы что-нибудь соврем, — усмехнулся Майбасар, — а сидеть у дверей как-то не хочется. Конечно, любое место в святой мечети равно почитаемо. Но не стеречь же мне во имя намаза сапоги всяких бошанов и карашоров и не бить же лбом в то место, которое они топтали своими неуклюжими ногами!

Майбасар говорил о намазе с насмешкой. Смелые шутки дяди понравились Абаю. Он рассмеялся.

Но Жакип не одобрял Майбасара: в час, когда открывалась долгожданная мечеть и вся знать Каркаралинска собралась туда для совершения первого намаза и когда все благословляли Кунанбая, шутки были неуместны. «Невоздержан, как всегда, болтает все, что придет на язык», — подумал он о Майбасаре.

— Если вы что-нибудь понимаете, эта мечеть должна прославить нашего мирзу, а с ним — и нас всех! — сказал Жакип многозначительно.

Майбасар сразу же принял серьезный и важный вид.

— Да, да, — присоединился он, — эта мечеть сразу засыплет песком глотки всем нашим врагам! Божей уже, наверное, почувствовал это. Недаром он добивается мира!

Кто добивается мира — было еще неизвестно. Но разве окружающие Кунанбая могут не хвастаться: «Божей струсил! Божей понял свое бессилие и ищет мира!» Тот же самый Майбасар первый распространяет эти слухи.

Жакип подхватил:

— Почтенный Алшекен — настоящий друг, он всей душой за нашего мирзу — и что он нынче сказал? «Слава мирзы растет, и ей завидуют все — и народы и властители». Он совершенно прав. Майыр сейчас бесится оттого, что мирза построил мечеть, заслужил всеобщее уважение и славу и затмил его…

— «Вареная голова» злится не только потому, — поправил его Майбасар, — он, наверное, получил немалые взятки от Божея и Байсала, вот и упорствовал… Теперь ему и тут убыток, разве ты не понимаешь? — Майбасар рассмеялся. — Больше ему не с кого брать: мир с Божеем будет заключен сегодня вечером. Ты слышал, что он приедет и в мечеть и на праздник к мирзе?

Об этом не знали ни Жакип, ни другие присутствующие. Абай тоже услышал об этом впервые. Все замолчали, изумленные новостью. Каждому хотелось посмотреть на Божея, когда он прибудет для примирения с Кунанбаем.

Майбасар был очень доволен произведенным впечатлением.

— Алшекен сопутствует каждому доброму начинанию, — заметил он. — Не зря погнали стада в его аул!

Он слегка наклонился в сторону Абая и пристально посмотрел на него.

— Понял? Попробуй-ка, сынок, не поехать теперь к невесте! — сказал он, снова принимаясь за свои шутки.

Но смутить Абая сейчас оказалось не так легко, как прежде. На этот раз в нем не было и тени робости.

— Майеке, опять вы начинаете! Вот возьму и вовсе не поеду, — ответил он и с усмешкой повернулся к другим.

— Ой, беда! Мальчуган совсем струсил! Пословица говорит: «Жених и в гробу не улежит, если калым отдавать начал…» Что с тобой? Тебя ждет невеста с шейкой нежной, как пух сокола. Она думает: «Попробуй не приехать и на этот раз!»— И Майбасар снова принялся вышучивать подростка.

Но Абай и туг не смутился. Он ответил Майбасару насмешливой улыбкой, взял домбру, стоявшую за его спиной, и начал молча наигрывать. Майбасар тоже молчал, ожидая ответа. Не добившись его, он заговорил снова:

— Отвечай же! Всех этих жигитов дам в провожатые, только согласись съездить!

— А я говорю — перестаньте, Майеке!

— И не подумаю!

— Боже мой, какая зам от этого выгода? Было бы еще понятно, если бы вы были женге.[66]Женге — невестка, почтительное обращение к жене старшего.

— Хоть я и не женге, но и мне будет неплохо!

Абай рассмеялся и спросил с необычным для него озорством:

— Вы и вправду не перестанете?

Он бросил играть, положил перед собою домбру и пристально посмотрел на Майбасара. В его живых глазах светились лукавые искорки.

— Не перестану! Ну? Поедешь? — И Майбасар вызывающе уставился на него.

Абай прищурил смеющиеся глаза, совсем как Шоже, которого он только что видел, поднял голову и запел:

— и Абай со смехом прижался к плечу Майбасара.

Жигиты расхохотались, пораженные неожиданной выходкой, песня понравилась всем. Майбасар, растерявшись, не нашелся, что ответить. При последних словах песни он только покачал головой и крепко выругался.

— Ну и ну! Вы смотрите, что выделывает этот озорник! — усмехаясь, сказал он, — Как же мне теперь быть?

Абай насмешливо подзадорил его:

— Отвечайте, Майеке, если хотите! Но только в стихах, иначе и слушать не стану. — И он замотал головой.

— Так тебе и надо, — заливался Жакип, весь красный от хохота. — Будешь еще приставать к нему? Получил по заслугам? Поделом, поделом тебе!

— Так ведь он— потомок Шаншара! Это он в родню Улжан пошел!.. Вот погоди, вернемся в аул, я тебе отплачу: все расскажу твоей матери! — пригрозил Абаю Майбасар.

Остальные сразу поняли его намек.

— Ясно, он же Тонтай!

— Прямой потомок!

— Острая шутка! Прямо Шаншаровы колкости! — наперебой заговорили все.

— Ну, нет, я думаю, что он эту песню откуда-то принес! Разве этот бездельник умеет сам сочинять? — Майбасар все еще не мог прийти в себя от изумления.

Действительно, никто никогда не замечал, чтобы Абай сочинял песни. Мальчик сам не ожидал, что его шутка произведет такое сильное впечатление. Он даже смутился.

— Это не я сочинил, — сказал он и добавил, лукаво улыбаясь: — Я только что видел Шоже, это его песня.

Жигиты не знали, верить или не верить его словам. Посыпались расспросы.

Абай не растерялся. Улыбаясь, он спокойно продолжал:

— Я рассказал ему, что есть у меня такой дядя Майбасар, — дразнит, не дает покоя. Научите, говорю, что отвечать? Он и пропел мне эту песню!

И в самом деле: веселое остроумие, меткие, словно колющие слова и тонкая, умная насмешливость Шоже все еще жили в душе Абая. Он и сам был очень доволен тем, как ему удалось сразить Майбасара. «У меня и вправду получилось, как у Шоже. Вот если бы мне на самом деле стать таким, как он!»— даже с завистью подумал Абай.

Жигиты, пораженные его выходкой, недоверчиво слушали рассказ о Шоже. Внезапно дверь распахнулась и вошел Карабас. Все стихли. Не успев переступить порог, Карабас громко оповестил сидящих:

— Скорее! Намаз окончен! Гости собираются к мирзе! Вас зовут! Поторапливайтесь все!

Все вскочили и начали торопливо одеваться. Абай не знал, как ему быть. Жакип сказал ему:

— Прислуживать гостям и разносить блюда тебе не дадут, а сидеть вместе с отцом среди старших — тоже неудобно. Там и так будет много народу. Оставайся лучше здесь.

Абай и сам не возражал бы против этого. Но Майбасар и Карабас посоветовали другое:

— Посмотрел бы по крайней мере на гостей и отдал бы им салем!

— Погляди хоть, как в этом городе гостей принимают! Пригодится, поучишься!

Последние слова убедили Абая, и он не спеша один пошел к отцу. Все остальные далеко опередили его.

Когда он подошел к дому, гости, проголодавшиеся за время продолжительного намаза, уже сидели за угощением.

Во дворе, полном оседланными лошадьми, не было никого, кроме слуг и людей, занятых стряпней. Серебристая пыль ночного инея покрывала коней в богато украшенных сбруях; тихо поскрипывали полозья легких нарядных санок. Кое-где на облучках клевали носом конюхи, укутанные в овчинные тулупы.

Прямо против крыльца большого деревянного дома помещалась отдельная кухня. Дверь ее то и дело хлопала. Жигиты, только что сидевшие у Майбасара, один за другим выносили блюда с горячим, дымящимся мясом. Майбасар и Жакип вертелись между парадными комнатами и кухней, — в доме, полном гостей, им тоже не досталось места.

Угощением распоряжался Изгутты.

— Сюда! Да ну, быстрее! Давай сюда! Живей, живей, — коротко командовал он.

В легком бешмете, подбитом мехом, с засученными рукавами, быстрый, расторопный Изгутты напоминал охотника. Видно было, что он не щадил сил, только бы угодить гостям и хозяину.

Абай подошел к дверям большого дома. Прямо на него вылетел Карабас и бросился к кухне. Абай посторонился. Пропустив его, мальчик снова попытался войти, но за его спиной раздался повелительный окрик Изгутты:

— Посторонись! Посторонись!

Из кухни мчались четыре жигита с глубокими блюдами, наполненными мясом. Абай опять остановился, уступая им дорогу. Жигиты гуськом пронеслись мимо. Толстое казы,[68]Казы — конская колбаса. слоящиеся курдюки, желтое сало загривка и вымени, напоминающее расплавленное золото, дымились на морозе. Голова барана увенчивала каждое второе блюдо. Пропустив и их, Абай на этот раз сделал решительное движение, чтобы войти. Но навстречу ему стремглав вылетел Каратай и чуть не сбил его с ног.

— Эй, где туздык?[69]Туздык — мясной навар, подливка. Вы же говорили, что подадите его отдельно?

— Сейчас! Туздык готов! Вот он! Несут! — закричал Изгутты Каратаю.

Раздосадованный тем, что ему пришлось так долго стоять у дверей, Абаи наконец вошел в прихожую. При входе он нечаянно толкнул под локоть Изгутты, когда тот, стоя к нему спиной, разливал туздык по блюдам. Струйки навара полились на пол.

— Ах ты, негодный! Кто это там! — сердито повернулся Изгутты. Увидев Абая, он снизил тон и сказал недовольно: — А, это ты, Абай! Сидел бы лучше, дорогой, где-нибудь в уголке. Что тебе надо в этой сутолоке?

Абай прижался к стене, осматриваясь. В прихожей на полу рядами стояли калоши и сапоги с войлочными чулками. Направо была большая комната, где сидел Кунанбай. Оттуда доносился громкий, оживленный разговор Алшинбая и майора, прерываемый взрывами общего хохота. Алшинбай в ударе — он так и сыплет крылатыми словами, вызывая смех всех присутствующих.

Комната напротив входа тоже битком набита гостями, сидящими тесным кругом. Это преимущественно городские купцы — татары, казахские баи. В самом центре сидит имам новой мечети — мулла Хасен. В этой комнате не так шумно, как в первой — гости смеются редко и сдержанно, стараясь соблюсти достоинство и благопристойность в поведении. В третьей комнате, налево от входа, сидят старейшины и главари родов Бошан и Карашор. Здесь тоже шумно и весело, все оживленно разговаривают, перебрасываются шутками, громко и охотно смеются.

Абай, не заходя в комнаты, только заглядывал в них; из прихожей было хорошо слышно и видно все, что в них происходит. Только бы опять не помешал сердитый Изгутты!..

Абай сел на стул, оставленный здесь в суете, и стал наблюдать за хлопотливой беготней жигитов, разносящих угощение.

Человек восемь были заняты только тем, что подавали все новые и новые блюда. Гости оказались удивительно прожорливыми: они ели, подзадоривая друг друга, — совсем как на поминках на жайляу. Пока Абай сидел в прихожей, они, наверное, успели уничтожить несколько отгульных кобыл, двухлеток и однолеток, и несчетное число баранов.

Беготня жигитов, разносивших угощение, снова усилилась. Порожняя посуда возвращалась из комнат в кухню. И не успело последнее пустое блюдо исчезнуть из комнаты Кунанбая, как от кухни к дому снова поплыла вереница блюд, наполненных горячим пловом. Румяный и соблазнительный плов словно шептал: «Ну, как тебе не съесть меня? Неужели откажешься?» В прихожей никто не разговаривал громко: Кунанбай приучил своих жигитов к порядку. У дверей во внутренние покои стояли Жакип, Майбасар и Изгутты. Когда жигиты с блюдами подходили ко входу, они осматривали каждое блюдо и молчаливым движением руки поочередно пропускали их в комнаты.

Плов… после него чай… Давно прошел час, когда принято ложиться, — пора бы уже крепко спать, а во всех четырех комнатах по-прежнему царило оживление, еще никто не отказывался от еды, и угощение продолжалось.

Абай поднялся зевая. Он решил возвратиться на квартиру Майбасара. За все это время ни один из сородичей не подарил его теплым словом. Жигиты продолжали по-прежнему суетиться.

Застегнув свою шубку на беличьем меху, он направился к выходу. Внезапно из комнаты Кунанбая донеслось громкое пение. Жигиты, разносившие блюда, тоже стали прислушиваться. Абай подошел, приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Пел смуглый человек с длинной, остроконечной седеющей бородой.

Словно охваченный какой-то необыкновенной силой, он начинал на домбре запев, потом клал домбру на колени — и тогда мчались слова, легкие и стремительные, как степной ветер.

— Кто это?

— Кто это поет?

— Какой это акын? — послышались вопросы гостей, сидевших в других комнатах, и жигитов, разносивших угощение.

Каратай, высунувшись из комнаты Кунанбая, сообщил всем:

— Это Балта! Балта-акын!

Балта-акын, неотлучно сопровождавший Алшинбая, импровизировал с воодушевлением:

Балта-акын замолк.

— Хорошо!.. Вот это слова!

— Жемчужины!

— Святые слова! — наперебой расхваливали песню Алшинбай, Каратай и переводчик. Песня, так быстро и метко сложенная, слова, призывающие к миру, к сближению враждующих, увлекли Абая. Ему захотелось слушать дальше. Он взял стул, стоявший а углу, и сел поближе, но пение не возобновлялось. Сидевшие в комнате перешли к деловой беседе.

Теперь Абаю удалось хорошо вглядеться в Божея. На его лице не было и тени гнева. Но ни благодушие, ни умиротворенность не озаряли его, — на нем отражалось одно лишь холодное, спокойное, сдержанное выжидание.

Абай посмотрел на Кунанбая, — тот был насторожен и зорко следил за всем происходящим. У него тоже не было охоты веселиться.

Алшинбай и Баймурын перевели разговор на дело. Большеносый Баймурын, светловолосый, огромного роста, привел Божея для примирения с Кунанбаем. Сейчас разговаривали только двое: он и Алшинбай. Для себя им ничего не нужно, они говорили ради Кунанбая и Божея, ради их общего дела.

Абай отвернулся, — песен больше ожидать не приходилось, а разговор его не интересовал. В эту минуту Каратай вышел в прихожую и подозвал Изгутты и Майбасара.

— Примирение состоялось, — сообщил он. — Помирились! Алшекен и Баймурын вели переговоры по доверию сторон. Они договорились за обоих — за мирзу и Божея.

— На чем же кончили? Что решили? — спросил Майбасар, придвигаясь ближе.

— Решение необыкновенное, — ответил Каратай. — Они говорят: «Если бы вы были из разных племен, мы посоветовали бы вам породниться. Но вы — сородичи, близкие по крови. Укрепите же вашу близость, — передайте один другому своего ребенка. Пусть Божей возьмет у Кунанбая дитя и воспитает его у себя. Пусть через этого ребенка примирятся ваши души».

— Так и решили?

— Какой же это ребенок? Родное дитя Кунанбая? — забросали Каратая вопросами Майбасар и Жакип.

— Ну да, я же говорил: Божей должен усыновить родное дитя Кунанбая, — сказал Каратай и торопливо вернулся к гостям.

Абай был поражен таким решением. Он и удивился и ужаснулся.

«Который? Кто будет отдан? Оспан? Смагул?»—задавал он себе вопрос: ему казалось, что речь шла о мальчике. Неужели один из них должен лишиться материнской ласки и уйти к чужим? Самая мысль об этом казалась ему невыносимой: как будто смерть отнимала у него одного из братьев, ни в чем не повинного, беззаботного ребенка, взлелеянного родной матерью.

3

Через три недели Кунанбай собрался в обратный путь.

— Если бог благословит, завтра отправляемся. Приготовьте все, что нужно в дорогу, чтобы никаких задержек не было. Выезжаем на рассвете, — предупредил он Карабаса и Жумагула.

Как только весть об отъезде облетела всех тобыктинцев, в доме Кунанбая и у Жакипа и Майбасара началась суета сборов.

Возвращению в родные места радовались и старики и молодые жигиты, но Абай, казалось, больше всех соскучился по родному аулу. За последнее время он не раз видел во сне своих матерей и аул Жидебай. Сборы в путь повсюду проходили со смехом и шутками.

— Едем домой!.. Возвращаемся!.. — уже дней пять ходили повсюду слухи. Поэтому кони и седла у всех были приготовлены.

Но от долгой стоянки на откорме кони слишком разжирели. Таких лошадей нужно с недельку погонять, подержать на выстойке и подготовить к зимнему пути. Абаю под верх предназначался Аймандай — буланый конь с черными, блестящими гривой и хвостом, отличавшийся ровным, плавным ходом. Быстрый, легкий, этот красавец конь был мечтой любого жигита.

Буланый стоял на конюшне вместе с лошадьми старших. Как только Абай услышал о возвращении, он тотчас же пришел на конюшню, чтобы осмотреть Аймандая. Тот стоял на привязи, нетерпеливо поматывая головой. Лысина на его лбу блестела, как полная луна. Абай давно уже не ездил на нем, последнее время ему не приходилось даже заглядывать на конюшню, и он соскучился по Акмандаю. Он вытер пучком сена спину и гриву коня, покрытые утренним инеем. Затем, совсем как взрослый, пощупал его загривок. Длинные худые пальцы Абая с трудом обхватили его, — буланый тоже разжирел. Абай отошел в сторону и посмотрел на него сбоку: спина у коня стала круглой.

Абай опять подошел к лошади и обнял ее за шею. «Почему завтра? — подумал он. — Поехали бы сегодня, сейчас же…»

Аймандая оседлали, сверху поудобнее разостлали бархатный наседельник, и Абай, крепко стянув завязки своего малахая, вскочил в седло и выехал из конюшни.

Аймандай, легкий как ветер, всегда брал с места иноходью, закусив удила. Сегодня он несся, как парусный челн, гонимый вихрем. Почти до самого вечера Абай не сходил с коня. Он разъезжал без всякого дела — побывал и за городом, и на базаре, и в домах, где жили его сородичи.

Обедал и пил чай он вместе с отцом, а потом опять сел на Аймандая и отправился на базар. На этот раз его сопровождал Изгутты, распоряжавшийся хозяйством Кунанбая. За обедом Абай попросил у отца денег, и тот приказал Изгутты: «Съезди с ним на базар — пусть он сам выберет гостинцы для матери и братьев. Купи все. что он захочет!»

Они проездили по базару до самого заката и накупили уйму гостинцев. Абай знал, что его старая бабушка большая любительница крепкого чая, и начал с него; потом накупил сахару, конфет, бархату и цветного шелка для женских нарядов.

Скоро седельная сумка Абая наполнилась до отказа. Тогда он начал совать покупки за пазуху, за пояс, за голенища, отдавать Изгутты. Только к вечеру они вернулись к Кунанбаю.

Перед отъездом у Кунанбая опять собрались старшины и бии, майор и переводчик, Абай не пошел к отцу, он остался в другой комнате и при помощи Карабаса и Изгутты зашил свои переметные сумы и приготовился в дорогу.

Уже время было ложиться, когда майор вышел от Кунанбая. Изгутты провожал его.

— Кто только не зарится на богатство мирзы! — вздохнул он, вернувшись. — «Вареная голова» сейчас тоже унес изрядный кусок!

— Что он получил: деньгами или скотом? — спросил Карабас.

— Мирза сказал: «Ты — правитель, пусть все любуются на твой выезд», — и дал ему трех вороных, которых сам получил в дар. Да еще пятьсот рублей ему в глотку сунул.

Кунанбай перед отъездом одарил не только майора, — переводчику тоже досталось немало, а в аул Алшинбая Каратай и Майбасар от имени Кунанбая отогнали голов пятьдесят скота. Они вернулись оттуда поздно ночью.

Дня три назад, перед поездкой в аул Алшинбая, Майбасар еще раз попробовал подшутить над Абаем. Прошлый раз он крепко поплатился за такую попытку и сам попал в глупое положение, поэтому теперь побоялся налететь прямо и начал осторожно, обиняками.

— Придется мне там краснеть перед келин,[70]К е л и н — сноха, вообще — жена младшего родственника. — заметил он вскользь, обращаясь к старшим, как бы ожидая их поддержки.

— Не поеду! — отрезал Абай и на этот раз.

С назойливыми приставаниями о поездке к невесте было покончено. Да Кунанбай и не собирался посылать Абая к тестю, — он уже решил возвращаться домой.

Когда Майбасар, отведя скот, вернулся, Абай задумался: ведь Майбасар ездил в аул, где живет Дильда. И впервые в жизни юношей овладело необъяснимое для него самого тайное чувство, влекущее его к невесте…

Не поехал… Но ведь ему же хотелось. Какая она?.. «Шейка нежная, как пух сокола», — сказал о ней Майбасар. И Абай мысленно старался представить себе нежную, пышную шею сокола, ястреба или балабана…

«А может быть, все-таки надо было поехать?»— мелькнула у него мысль, неотчетливая и мгновенная. Но тут же он вспомнил, как грубые люди, вроде Майбасара, высмеивают самые сокровенные его чувства. Его сердце ищет Дильды, по только не так, не через все эти стеснительные обычаи, эти обрядовые поездки к родне невесты, от которых стыд заливает душу…

Абай долго ворочался в постели. Сон пришел поздно…

На другой день с рассветом, как приказал Кунанбай, они отправились в обратный путь. Из домов, где квартировали, все выезжали за город отдельными группами и съехались уже на дороге.

Кунанбай со своей свитой в тридцать человек тронулся в путь прямо из дома. Провожать его собралось больше ста человек: старшины, бии, чиновники. Они толпились вокруг него с пожеланиями: «Хош!.. Хош, мирза!.. Счастливого пути!.. Дай бог благополучно доехать!»

Путь от Каркаралинска до Чингиза и так не близок, а в этом году глубокий снег совсем испортил дорогу. И склоны гор и долины покрылись толстым снежным саваном, уже успевшим затвердеть. Порывистый ветер дул в этом голу не стихая. Буран бушевал по неделе, по десять дней, вздымая целые тучи колючей снежной пыли. Сугробы были испещрены волнистыми узорами, причудливо вычерченными ветром. Наезженной дороги не было.

Путники, вытянувшись длинной цепью, движутся вереницей, как перелетные журавли или кочующий аул.

Кунанбай едет впереди всех. Он на жирном золотистом иноходце с белой гривой и круглым, как опрокинутый котел, крупом. Стройный, сильный, с крутыми боками конь не сутулится, как другие иноходцы. Кунанбай всегда выбирает его для дальней зимней дороги.

Сам ага-султан кажется огромным и внушительным; на нем черная доха, пояс с серебряными украшениями, на голове — лисья шапка с черным бархатным верхом. Стремительно-плавный бег иноходца вынуждает всех остальных ехать на полных рысях. Когда Кунанбай умеряет его бег, Аймандай начинает раскачиваться под Абаем иноходью, а чуть только Кунанбай отпустит поводья — буланый рвется рысью и подбрасывает: ехать на нем очень неудобно.

— Ой, я совсем замучился!.. Куда отец торопится!.. Меня будто посадили на бревно и изо всей силы колотят по нему, — пожаловался Абай Карабасу.

В первый же день пути Айыандай растряс все внутренности своему седоку. Абай потерял ловкость наездника и даже не мог подобрать распустившиеся полы.

— Ничего! Скоро привыкнешь! Подбери-ка полы! — утешал его Карабас.

Если бы его воля, Абай ехал бы тихой иноходью. Но Кунанбай заранее рассчитал по дням весь путь и не думал делать поблажки кому бы то ни было. По наезженной дороге или по бездорожью, в мороз или ветер — он одинаково рвался вперед, увлекая за собою спутников.

Днем Кунанбай старался делать большие перегоны. Но когда он останавливался для отдыха в аулах, выбраться ему оттуда было не так легко. Где бы ни появлялся Кунанбай, его встречали с необычайным почетом, будто какого-нибудь хаджи, вернувшегося из Мекки.

Во всех аулах у аксакалов, старейшин и ревнителей веры на языке было одно и то же слово: «Мечеть! Мечеть!» Некоторые старики угодливо твердили: «Ты вознесся ханом нз простого рода!», «Из кровопролитной битвы ты вышел невредимым!», «Ты могучий нар,[71]Н а р — одногорбый верблюд, символ силы и могущества. звенящий колокольчиком!»— и всячески льнули к Кунанбаю. Весь аул во время остановки ага-султана из кожи лез вон. чтобы угодить ему.

Зимой аткаминеры многих из этих аулов побывали в Каркаралинске у Кунанбая для разрешения спорных вопросов. Были среди них и такие, которые благодаря ему выгодно свели счеты со своими противниками и получили от них возмещение убытков. В таких аулах Кунанбая отводили в сторону, задерживали и что-то обсуждали с ним. И отсюда за Кунанбаем обычно следовали отборные кони и отгульные кобылы.

Два вороных иноходца, один серый конь и еще три-четыре коня, поднесенные таким же образом, шли в поводу у Карабаса и других конюхов. Вначале эти подарки удивляли Абая, но особенного значения он им не придавал. Однако чем ближе к Тобыкты, тем число подношений все увеличивалось. Теперь уже мало кто из свиты не вел за собой коня. Когда достигли стоянки Тобыкты, число их дошло до пятнадцати, их уже не вели в поводу, а гнали косяком.

Это свидетельствовало о том, каким почетом сопровождалось путешествие ага-султана. И если кто-нибудь в ауле Кунанбая гадает на овечьем помете, он, наверное, видит, что у путников «бока сытые, — едут с двойными дарами», как будто дело шло о возвращении не из города, а из грабительского набега.

На седьмые сутки после выезда из Каркаралинска Кунанбай со свитой достиг западных склонов Чингиза. В пути он не задерживался нигде, кроме ночевок, не останавливался даже на обед.

В этот день путники нагнали трех жигитов, высланных ранее вперед. Зачем эти жигиты опередили остальных, Абай не знал.

Когда на желтоватом склоне возвышенности показались верховые, гнавшие конские табуны, Майбасар воскликнул:

— Вот они!

Действительно, трое всадников оказались жигитами Кунанбая. Они гнали табун — около ста голов. Кони были отборные, сытые, с крутыми загривками.

Кунанбай въехал в середину табуна и остановился, осматривая его.

У Абая мелькнула догадка. Он подъехал к Карабасу и начал расспрашивать его:

— Что это за кони? Чьи они?

— Так это же подношение. Это — подарки твоему отцу.

— Что за подарки? От кого?

— Маленький ты, что ли? Разве у твоего отца мало подчиненных? Как ты думаешь, куда девались люди, которые в городе толпой ходили за твоим отцом? Что же, отец не должен получать платы за свои труды? Даром, что ли, ему работать? — удивился Карабас.

Абай прекратил расспросы, — теперь он узнал все. Оказывается, проведя долгое время с отцом, он и не подозревал об источниках его богатства…

Ему вспомнился Шоже. «И все, чем живет народ, ворон кривой склюет…» Значит, Шоже знал о Кунанбае больше, чем родной сын, хотя и был в стороне? Видно, он хорошо понимал Кунанбая, если заклеймил его такими словами… «Какой позор!»— подумал Абай. Ему стало так стыдно, как будто сам Шоже стоял сейчас возле него.

Путники опять рысью тронулись вперед. Сегодня они предполагали доехать до аула Кунке, находящегося в Карашокы. Сегодня же вечером они увидят своих родных и близких. Но даже мысль об этой встрече не смогла снять с души Абая тяжести.

Чем больше он думал, тем больше темных, постыдных дел открывалось перед ним. Из таких табунов были, наверное, и те пятьдесят голов, которых отогнали в аул Алшинбая. Калым… Значит, и калым за его невесту был собран таким же нечистым путем?..

«Шейка нежная, как пух сокола», — так старались соблазнить его и растревожить его мысль о невесте, Дильда… его невеста… Что происходит?! И чистый, безоблачный мир его юных грез тускнеет… «Невеста!» Это прекрасное, святое слово тоже теряет свой прежний смысл. В нем поднималась обида и за себя и за Дильду. Не только обида — гнев…

Лихоимство — самый тяжелый грех. Он не раз читал об этом в книгах. Лихоимство навеки заклеймило прах знаменитого бия минувших времен — Кенгирбая, несмываемым позором легло на его имя. Позорна добыча, вырванная у безответных людей, сжатых тисками жизни. Если послушать народ или Барласа и Шоже, — это ничем не искупаемый грех… «Дом вседержителя» — мечеть, увенчавшая Кунанбая славой и почетом, — может быть, и она построена на такие же средства? И такая мечеть, возведенная на взятки, продолжает стоять! Не рухнет под тяжестью позора! Больше того, — в ней именем бога, именем пророка возвещают священные слова наставлений и проповеди, мулла с набожным видом читает громким голосом коран на протяжный бухарский лад!..

До аула Кунке путники доехали только к вечеру. Несмотря на темноту, Абай не остался там с отцом: он отправился в Жидебай в сопровождении Жумагула и всю дорогу нетерпеливо гнал коня. Они ехали то вскачь, то крупной рысью.

Было поздно, но матери Абая еще не ложились спать и даже не принимались за ужин, когда мимо их окон пролетели верховые, встреченные лаем собак.

Высокий, возмужавший юноша с салемом переступил порог. У него обветренное лицо, как у настоящего бывалого путешественника, солидная походка, сдержанные движения.

При его появлении весь Большой дом в Жидебае встрепенулся от радости.

— Абай!

— Абайжан!

— Родной мой!

— Ягненок мои черненький! Абайжан! — раздались отовсюду возгласы. Его встречали с шумной радостью.

Все были здоровы, в доме было все благополучно. Бабушка и мать чувствовали себя отлично. Они наперебой принимались целовать его. Оспан тоже еще не спал. Взвизгнув от радости, он вскочил с места, шлепая себя по бедрам.

— Давай гостинцы! Ну-ка, где сладкое? Давай скорее! — приставал он к Абаю, мешая ему поздороваться с матерями, с Габитханом и Такежаном. Он шарил у Абая за пазухой, залезал в карманы.

После возвращения из города Абай около недели безвыездно прожил дома и даже не ходил гулять. Особенно он избегал встречи с отцом. До Жидебая доходили слухи, что в Карашокы происходит большой сбор, что аул Кунке переполнен гостями, что прибыло множество людей, приехавших узнать о здоровье мирзы. Но из Жидебая поехал к Кунанбаю один Такежан, едва услышал о подаренных отцу конях.

— Говорят, кони отборные! Конечно, Кудайберды заберет себе самых хороших, — говорил он, завидуя своему старшему брату от другой матери, Кунке. — Я тоже отберу себе и приведу! Посмотрим чьи будут лучше!

Он уехал в Карашокы и задержался там.

Абай целыми днями рассказывал матерям и Габитхану обо всем, что видел и слышал в Каркаралинске. Послушать его заходила и младшая мать, Айгыз.

Абай сообщил о примирении с Божеем, но о передаче ему ребенка не обмолвился ни словом. Страшное решение тяжелым камнем лежало у него на сердце. Пусть об этом говорит отец, а он, Абай, не в силах омрачить радость, с которою встретили его матери. Что будет с ними, когда они узнают об этом от отца, — покажет время. Но, если горькая весть дойдет до них сейчас, из уст Абая, они могут поднять плач, впасть в отчаяние, наговорить лишнего. Лучше пока молчать и не мучить их.

Абай решил это еще по дороге в Жидебай. Он просил и Жумагула, сопровождавшего его, никому ничего об этом не говорить.

Дней через пять стало известно, что приехал Божей.

Кунанбай немедленно отправил в Жидебай Карабаса. Тот явился к Зере и Улжан.

— Мирза передает вам привет, — сказал он им. — Завтра приедет сюда с гостями. Сбор и окончательное примирение с Божеем будут у вас, в Большом доме. Сюда приедут Божей и Байсал. Мирза велел приготовиться и встретить гостей с должным почетом.

Это известие не смутило Улжан, — с помошью Айгыз она приготовилась за день. Они приказали развязать тюки, вынули большие ковры, кошмы с богатыми узорами, одеяла и украсили все три дома: Большой, где жила Зере, Гостиный и дом Айгыз. Пекли горы баурсаков, палили целых овец, разводили курт, готовили угощение. Сливочное масло выбирали малого засола, приятное на вкус.

На следующий день прибыли Кунанбай и Божей. За ними приехала их свита.

Когда Божей переступил порог Большого дома, Зере поднялась с места, подошла к нему и со слезами поцеловала его.

— Свет мой, не ожесточилось ли твое сердце? Ведь ты же всегда был мне сыном, а я матерью тебе! — проговорила она.

— О жарыктык![72]Ж а р ы к т ы к — почтительное обращение к старшим, подчеркивающее их превосходство, исключительные моральные качества.

— О незлобивая мать наша! — воскликнули Байдалы, Суюндик и другие спутники Божея, растроганные словами старой матери.

Божей сам был искренне тронут. Он с тяжелым вздохом крепко обнял Зере. Без слов, одним движением руки он попросил ее сесть — и сам опустился рядом с нею.

Несколько минут он молчал и наконец повернулся к детям. Абай сидел недалеко от бабушки, ближе к дверям. Потом поцеловал Оспана и Смагула — он хотел отблагодарить Зере за радушную встречу.

Божей почитал Большой дом. Для него этот дом был не только домом самого Кунанбая, — это был дом всего племени — уютный и гостеприимный.

Когда спутники Божея разместились, Кунанбай тоже пришел сюда. Его сопровождали Каратай, Майбасар и свита.

Абаю тяжело было видеть своего отца сидящим рядом с Божеем. Надо было освободить место старшим, и под этим предлогом он вышел из комнаты.

Ни в этот вечер, ни на следующее утро он не заходил сюда. Мать на его расспросы отвечала, что Кунанбай и Божей разговаривали односложно, внешне учтиво, но теплоты в них не чувствовалось.

Наутро Божей собрался в путь. Наступил час, когда должно было осуществиться ужасное решение.

Айгыз, рыдая, ничком упала на пол, — Карабас взял из ее рук Камшат, одел и увел в Большой дом. Беленькая, со жгучими черными глазами девочка с любопытством смотрела на всех.

— Ага, ата! Ата, ата! — нежно лепетала она, растягивая слова.

Улжан была не в силах смотреть на ребенка; вне себя от жалости, она вышла из комнаты. Зере упала, скорчившись, и замерла в рыданиях, не проронив ни слова. Страшным, обжигающим холодом пахнуло на Абая от всех старших, и он тоже вышел из дома.

Кунанбай смотрел на эту печаль, на эти полные жалости лица сверлящим взглядом своего единственного глаза. Он исполнял решение, вынесенное в Каркаралинске, — отнял ребенка у матери и отдал Божею.

Камшат сидела спокойно, не зная об ожидающей ее участи. Когда незнакомый человек взял ее на руки и понес из комнаты, она испуганно вздрогнула.

— Апа, апа!.. Аже! Аже!..[73]Аже — бабушка. — в слезах закричала она. Маленькое сердце девочки сжалось от страха, она закричала так, как будто ее крошечные ножки наступили на пылающие угли.

Ее жалобный плач слышался до тех пор, пока Божей со свитой не скрылся из виду. И чем дальше уносили их кони, тем крик ее становился жалобней и отчаянней, как вопль тонущего или горящего на костре.