Онлайн чтение книги Адвокат дьявола
ГЛАВА 14

Блейза Мередита, законника, записи Нероне во многом разочаровали. Они практически не касались жизни Джакомо, его деяний и смерти в Джимелло Миноре.

То, что нашел в них Альдо Мейер, – мучительное просветление, путь к человеку, которого он знал когда-то, сначала ненавидел, а потом полюбил, – иначе виделось адвокату дьявола.

Блейз Мередит читал писания сотни святых и давно сжился с их муками, откровениями, страстными излияниями чувств. В них легко прослеживался переход от очищения к просветлению, а от просветления – к непосредственному слиянию с Богом в молитве. Теперь он искал ортодоксальность, соответствие догмам церкви, как искал бы то же самое каждый следователь и эксперт после представления первичных доказательств на суд епископа.

Для биографа, драматурга, проповедника главное – индивидуальность человека. Его причуды, странности, выдающиеся способности. Но для церкви, для теологов и инквизиторов выражающих ее интересы, важность заключалась в другом – увидеть в кандидате в святые христианина, определить, сколь полно он соответствует прототипу – самому Христу.

И той ночью Блейз Мередит углубился в беспристрастное анатомирование лежащих перед ним записей. Но даже он не смог избежать влияния автора – живой человек рвался с пожелтевших листов, исписанных уверенным мужским почерком.

Записи были разрозненными: фрагменты раздумий, оставленные на бумаге человеком, разрывающимся между исповедью и действием, стремящимся придать большую четкость своим мыслям и уяснить, что же он хочет доказать. И Мередит представил себя на его месте, поздней ночью, в маленьком каменном домишке… С болью в животе, но в полном единении с окружающим миром, накануне долгого молитвенного бдения, все более и более заменяющего сон.

И тогда записи обрели определенный ритм и целостность. И оборвались, как оборвалась жизнь человека, писавшего их, с достоинством, в спокойствии и удовлетворенности содеянным.

«…Я пишу из естественной потребности человека выразить себя, даже на чистом листе бумаги, потому что мысли мои давят на меня тяжелым грузом и я не могу переложить его на женщину, которую люблю. Она проста и великодушна. Она все выдержит, но человек должен сам расплачиваться за свои грехи и не может взять взаймы отпущение, дарованное другому…

…Родиться в лоне церкви, – я могу говорить только о своей церкви, не зная другой, – тяжкая ноша и утешение. Ноша проявляется первой. В обрядах, запрещениях и, позднее, в вере. Утешение приходит потом, когда человек начинает задавать вопросы и может получить ответ на любую проблему существования. Откройся вере, прими первый постулат, и все встанет на свои места. Можно грешить, но грешить внутри упорядоченной системы. И своим строением она движет человека к покаянию. В ее пределах человек чувствует себя свободным, ему гарантируется безопасность и покой до тех пор, пока он верит в первый постулат…

…Зачастую католики завидуют неверующим, а проистекает это от того, что тяжела ноша веры и начинает гнуться каркас системы. И возникает чувство, что их обманули, как возникло оно у меня. Они спрашивают, почему случайность зачатия должна превращать прелюбодеяние в грех для одного и приятное развлечение для другого. Столкнувшись с последствиями веры, они начинают сомневаться в ней самой. И некоторые отвергают ее в конце концов, как сделал я, когда окончил Оксфорд…

…Быть католиком в Англии – все равно, что идти по узкой тропе, хотя рядом лежит куда более широкая дорога. Те, кто, как и я, принадлежит к древнему роду, ведет его от Стюартов, могут ссылаться на веру, как историческое чудачество. Точно так же в других семьях относятся к пристрастиям, к женщинам, скачкам, азартным играм. Но, когда наступает кризис, этого недостаточно. Рано или поздно приходится возвращаться к первому постулату веры. Отвергая его, теряешь дорогу…

…Я заблудился давным-давно, хотя и не подозревал об этом. Без веры человек свободен, и поначалу это приятное чувство. Молчит совесть, нет никаких ограничений, кроме общепринятых законов, а они достаточно гибки, чтобы в большинстве случаев не мешать делать то, что хочется. И только позднее подступает ужас. Человек свободен, но свободен в хаосе, необъясненном и необъяснимом мире. Свободен в пустыне, где нет другого пути, кроме как вовнутрь к самому себе. И нет у тебя прочной основы, кроме маленького осколка собственной гордости, который есть ничто и покоится ни на чем… Я задумываюсь, вот я есть. Но кто я? Случайное стечение обстоятельств, ничем не обусловленных…

…Я долго пытался понять, почему же дезертировал из армии. Я не придавал своему поступку моральной значимости. Действие клятвы верности стране обрывается обращением к Богу. Но в моем случае никакого Бога не было. Если я решил рискнуть свободой и репутацией и нарушить закон, что вело к серьезному наказанию, то сделал я это по собственной воле. Хорошо, конечно, что мне удалось избежать наказания, но тогда-то я не руководствовался этими мотивами. Я действовал инстинктивно – таковой оказалась моя неадекватная реакция на поступок, противоречивший моему естеству. Но, если исходить из того, во что я верил в то время, не было у меня никакого естества. Я родился, как все, искорка, вылетевшая из горна, и, если бы эта искорка потухла, никто бы этого и не заметил. Я уже заблудился… И мог лишь углубляться в окружавшую меня тьму…

…Потом появилась Нина. Я проснулся рядом с ней, как просыпается человек при первом солнечном луче. Акт любви, как и акт веры, – полная капитуляция… И там, и тут ты отдаешь все, что имеешь. Так, во всяком случае, было и со мной. Я не могу сожалеть что полюбил Нину, потому что любовь не зависит от ее проявлений… только мое проявление любви вошло в противоречие с нравственными законами. Об этом я сожалею, в этом сознался на исповеди и молился, чтобы получить прощение. Но даже в грехе акт любви, если он наполнен любовью, осенен Богом. Его исполнение, возможно, и ошибка, но его суть не изменилась, и суть его – в созидании, общении, великолепии…

Именно великолепие моей капитуляции перед Ниной и ее – передо мною позволило мне впервые понять, как человек отдает себя Богу, если Бог существует. Мгновение, любви есть мгновение слияния души и тела, и акт веры – взаимный и безоговорочный…

У Нины есть Бог, у меня его нет. Она в грехе, но внутри упорядоченной системы. Я – вне греха, но окружен хаосом… Но в ней я увидел все то, что отверг, в чем нуждался более всего, однако отринул от себя. Из-за этого наш союз ущербен, и придет день, когда она это поймет и, возможно, возненавидит меня…

…Как человек возвращается к вере из неверия? Из греха – это легко, на то есть покаяние. Нашкодивший ребенок возвращается к Отцу, потому что Отец все еще здесь, их отношения не порушились. Но в неверии нет Отца, нет отношений. Человек идет из ниоткуда в никуда. Самые благородные поступки лишены смысла. Я пытался служить людям. Я служил им, Но кто были эти люди? Кто был я?

…Я пытался убедить себя, что должно, должно быть начало, как подкидыш уверяет себя, что и у него был отец. А как же иначе, у всех детей есть отцы. Но кто он был? Как его звали? Как он выглядел? Любил ли меня или забыл навеки? Вот когда познал я настоящий ужас, и, оглядываясь назад, от моей нынешней защищенности я дрожу, покрываюсь потом и неистово молюсь: «Прижми меня к себе. Никогда не отпускай. Не прячь от меня Своего лица. Как страшно во тьме!»

…Как я пришел к Нему? Он один знает. Я искал Его и не мог. найти. Я молился Ему, мне не известному, а Он не отвечал. Я плакал по ночам, утеряв Его. Напрасные слезы и бесплодная скорбь. А потом, в один день, Он вновь оказался рядом…

…Казалось бы, это событие. Хорошо бы сказать: «В таком-то месте, в такое-то время, таким-то образом произошло мое возвращение к религии. Добрый человек заговорил со мной, и я стал добрым. Я увидел акт творения в лице ребенка и поверил». Ничего такого не было. Он был рядом. Я знал, что Он рядом, что Он создал меня и по-прежнему любит меня. Я не слышал слов, вокруг не летели камни, не гремел гром, но я обрел Отца, и Он узнал меня, и мир стал домом, который Он построил для меня. Я родился католиком, но до сего момента не понимал значения словосочетания «дарование веры». Потом, что я мог, как не сказать: «Вот он я, веди меня, делай со мной все, что пожелаешь. Но, пожалуйста, оставайся со мной навсегда…»

…Обращение… Я помню шутки, которые мы отпускали, комментируя повышение рождаемости после валлийских праздников возрождения веры. Нет ничего разнузданного в смене вероисповедания. Эмоции налицо, радость, благодарность, облегчение, но это – реакция. Само же действо – решение воли, прийти к которому человеку можно помочь, но заставить принять – никогда. Восторг же – следствие достижения цели. Забавно, что Нина поняла это сразу, без вопросов и разъяснений, когда Мейер пытался разложить все по полочкам, словно речь шла о слабительном, после приема которого сразу легчает…

…Я боюсь за Альдо. В его скептической честности немало достоинств, но я не знаю, что произойдет, когда он попадет под начало других. Есть разница между двумя абсолютистскими течениями – церковью и коммунизмом. Церковь понимает сомнения и учит, что вера – есть дар, который нельзя получить за какие-либо поступки или заслуги. Коммунизм же не признает сомнений и утверждает, что веру можно насадить, как условный рефлекс… На сегодня это так, но условный рефлекс не дает ответа на вечные вопросы: Откуда? Куда? Почему?

…Особо волнует меня, как загладить вину. Я изменился. Изменяюсь. Но не могу изменить содеянного. Обида, несправедливость, ложь, прелюбодеяние, отвергнутая любовь… Исходящие от меня, оказывавшие и оказывающие влияние на жизнь других. Теперь я жалею их, но одной жалости недостаточно. Я обязан в полной мере возместить нанесенный мною ущерб. Но как? Сейчас зима. Нет дороги ни вперед, ни назад. Я – пленник маленького мирка, который я сам и нашел. Я могу лишь сказать – когда путь откроется, я сделаю все, что потребуется от меня. Но откроется ли путь? С уверенностью можно говорить только о настоящем. Почему я так боюсь? Потому что покаяние – только начало. Надо платить долги. Я прошу просветить меня, молюсь в смирении, но ответ неясен. Я могу жить только в настоящем…

…Мейер смеется надо мной. Указывает, что толку от моих добрых дел – чуть. Больные умрут, а голодные завтра оголодают вновь. И тем не менее Мейер сам инстинктивно делает то же самое. Почему? Такие, как Мейер, сомневаются в существовании Бога и, следовательно, сомневаются во всем, кроме рациональных отношений между людьми. И все же я вижу, что Мейер отдает себя всего, без остатка. Человек, творящий добро, пребывая в сомнении, должен обладать большими достоинствами, чем тот, кто защищен верой…

…Нина говорит мне, что я худею. Я мало ем, мало сплю и молюсь допоздна. Я стараюсь объяснить, как пропадает потребность в еде и сне по мере того, как человек проникается близостью к Богу. Вроде бы она понимает это лучше, когда я привожу сравнение с ней: у нее слабеет плотское желание, потому что в ее чреве растет ребенок… Я спрашиваю: как быть со свадьбой? Телом мы теперь врозь, но близки сердцем и душой. Но у меня предчувствие, что я не смогу держать под контролем уготованное мне, и по этой причине свадьба может оказаться несправедливостью по отношению к Нине. Жестокой несправедливостью. Я готов сделать то, что необходимо. Я уже сказал ей, что она имеет право решать, но мне кажется, что пока лучше подождать… Я столько получил за последние месяцы – любовь, счастье, душевное утешение. За все это мне придется платить. Я еще не знаю, какую плату запросят у меня. Я молюсь и стараюсь подготовиться…

…Отец Ансельмо тревожит меня. Я поссорился с ним и сожалею об этом. Злость ничего не решает. Я должен понимать, что священник – такой же человек, принявший церковный сан. Профессия священника не зависит от индивидуальных достоинств отца Ансельмо. Он несет свой крест, груз одной ошибки, многократно возросший от ее последствий. Но даже в грехе есть элемент любви, то есть добра, который я знаю, нельзя презирать. Обет безбрачия священников установлен издревле, но не является атрибутом веры. Обет безбрачия имеет свои положительные стороны, но нельзя судить слишком жестоко, когда человек не выдерживает возложенной на него ноши. Некоторым нищета открывает дорогу к святости. Других толкает к осуждению на вечные муки. Если б я смог поговорить с отцом Ансельмо как друг… Но это другая проблема, стоящая перед священником. Он привык направлять верующих, но не принимать от них совета. Это недостаток всей системы…

…Сегодня я встретил человека, называющего себя Иль Лупо. Странно, как быстро и легко мы поняли друг друга! Я верю в Бога. Он верит, что Бога нет. Однако последствия каждой веры одинаково суровы и неизбежны. Он честен в том, во что верит. Он полагает, что я также честен в своей вере. Он знает, что наше сосуществование невозможно. Один должен уничтожить второго. Он – король в этом мире, ему дана власть над жизнью и смертью. Что я могу противопоставить ему? Христос сказал, что его царствие – не этот мир. Я могу поднять на борьбу крестьян, Могу организовать сопротивление отряду Иль Лупо. Но ради чего? Братоубийство не есть христианство. Из пуль не вырастет любовь… Иль Лупо хотел бы, чтобы я спорил и сопротивлялся. Я не должен спорить. Я должен принять то, что мне выпадет. Но я боюсь за Мейера. Он слишком мягок для такого окружения. Я должен постараться показать ему то, что увидел сам. Потом он будет страдать. Груз сомнений тяжел для честного человека…

…У меня есть сын, и мальчик слеп. Горе Нины камнем висит на мне. Теперь я понимаю, как легко впасть в ересь, ибо нет сил смотреть на боль и зло, проявляющиеся в создании, единственным творцом которого является всемогущий Бог. Черное для меня время. Словно вновь окружила меня тьма, и в отчаянии я молюсь и приникаю к Отцу нашему, говоря: «Я не могу понять, но я верую! Помоги мне не отступиться!..»

…Если вера может сдвинуть горы, она может сделать зрячими слепые глаза. Если Бог того пожелает. Но как мне узнать: чего Он желает? Заговори со мной, о Боже, ради спасения Твоего сына… Амен…

Записи продолжались, и Блейз Мередит внимательно прочитал их до конца. Налицо полное соответствие с догматами веры, соответствие разума, сердца, воли. И капитуляция, когда человек отказывается от любой материальной поддержки, надеясь лишь на веру, надежду, любовь, отдавая себя в руки, сотворившие его.

На последней странице Джакомо Нероне написал свой некролог: «…Если после моей смерти кто-либо прочтет написанное мною, пусть знает он обо мне:

Я родился в вере, я потерял ее, но рука Господа вернула меня назад.

Все мои дела побуждены Им. Моей заслуги в них нет.

Я любил женщину и стал отцом сына, и я люблю, и буду любить их вечно.

Тех, кому я причинил боль, умоляю простить меня.

На тех, кто убил меня, я укажу Богу, как на братьев, которых любил.

Те, кто забудет меня, поступят хорошо. Те, кто помнит меня, я прошу молиться за душу

Джакомо Нероне, который умер,

веря в Господа

нашего».

Блейз Мередит опустил пожелтевший лист на покрывало, откинулся на подушку и устало закрыл глаза. Теперь он со всей определенностью знал, что его поиски подошли к концу. Он заглянул в жизнь человека, и она легла перед ним, как длинная, извивающаяся река, текущая к морю. Он заглянул в душу человека и увидел, как она росла, словно дерево, от черноты земли к сияющему в небе солнцу.

Он увидел плоды этого дерева: мудрость и любовь Нины Сандуцци, человечность Альдо Мейера, неохотное раскаяние отца Ансельмо. Хорошие плоды, благословлённые Богом. Но не все они еще вызрели. Некоторые могли засохнуть на ветви, другие упасть зелеными и сгнить по недосмотру садовника. А садовник-то он, Блейз Мередит.

Он начал молиться за Анну де Санктис, Паоло Сандуцци и Николаса Блэка, которые ушли в ту же пустыню, по которой блуждал Джакомо Нероне. Но прежде чем он успел закончить молитву, боль скрутила его, в горле заклокотала кровь и желчь.

Много позже, ослабевший, с кружащейся головой, он дотащился до письменного стола и дрожащей рукой начал писать:

«Господин мой епископ!

Я тяжело болен и опасаюсь, что умру прежде, чем успею составить полный отчет о результатах моего расследования. Несмотря на прогнозы специалистов, я чувствую, что жизнь покидает меня, и меня печалит мысль о том, как мало мне осталось времени. Я, однако, хочу, чтобы Ваша светлость знали, что я смирился перед Богом, как вы и ожидали, и смерть уже не пугает меня.

Первым делом позвольте сообщить Вам, что я выяснил. Я более чем уверен, что свидетельские показания тех, кто лично знал Джакомо Нероие, и обнаруженные мною его записи ясно указывают, что он был верным слугой Господа и умер в вере, приняв мученическую смерть. Что решит суд – вопрос другой, возможно, не все доказательства будут признаны каноническим законом, но перст божий указал на Джакомо Нероне, и исходившая от него благодать все еще живет в знавших его людях.

Главными свидетелями Вашей светлости станут доктор Альдо Мейер и Нина Сандуцци. Показаниями последней засвидетельствовано исцеление, которое может считаться чудесным, хотя определенные сомнения у меня остаются. Записи Джакомо Нероне, которые я посылаю Вам вместе с письмом, несомненно, подлинные и, с моей точки зрения, являются веским подтверждением героической святости их автора.

Признаюсь Вам, Ваша светлость, что на текущий момент меня более заботит не порученное мне дело о приобщении к лику блаженных, но состояние души некоих жителей Джимелло Миноре.

Я переговорил с отцом Ансельмо и взял на себя смелость объявить ему, что Ваша светлость примите его раскаяние, если он отселит Розу Бензони в другую комнату его же дома. Мне жаль отца Ансельмо. Для него, нищего и довольно невежественного человека, все упирается в деньги и обеспеченную старость. Я обещал ему сто тысяч лир из моего наследства и дал денег, чтобы он купил кровать и все необходимое для отселения Розы в отдельную комнату. Похоже, я не успею оформить требуемые документы. Могу я рассчитывать, что Ваша светлость уладите все формальности? Мысль о том, что я подведу отца Ансельмо, непереносима для меня.

Очень тревожат меня отношения графини де Санктис, Паоло Сандуцци – сына Джакомо Нероне – и английского художника, гостя графини. Мне не хотелось бы вдаваться в детали, и, к сожалению, Вы мало что можете сделать. Я поручил их покровительству Бога и просил Его принять мое смирение как плату за спасение их душ. Завтра я надеюсь предпринять более активные действия, но я так слаб и болен, что не уверен, удастся ли мне подняться с постели.

Я хочу попросить о двух услугах, которые, я надеюсь, не обременят Вашу светлость. Во-первых, написать Его преосвященству, кардиналу Маротте, объяснив мое положение и извинившись за то, что моя миссия, судя по всему, не удалась. Передайте ему мои наилучшие пожелания и попросите вспомнить меня в молитве. Во-вторых, я хочу, чтобы Вы разрешили похоронить меня в Джимелло Миноре. Ранее я хотел быть похороненным в церкви Его преосвященства, но Рим далеко, а здесь впервые я почувствовал себя человеком и священником.

Уже поздно, мой господин, и я очень устал. Я не могу больше писать. Простите меня и, в милосердии своем, помолитесь за мою душу.

Верный слуга Вашей светлости во Христе,

Блейз Мередит».

Он сложил письмо, запечатал в конверт и бросил его на стол. Затем доковылял до кровати и спал, пока солнце не поднялось высоко над зелеными лугами.

Паоло Сандуцци работал на огороде. В ограждении террас появились прорехи, через которые во Время сильных ливней сносило плодородную землю. В горах землей дорожили, и старый садовник показал Паоло, как нужно смешивать известь с черным вулканическим песком из реки, как заполнять трещины раствором, уплотнять и заглаживать его мастерком.

Мальчик с удовольствием осваивал новое дело, довольно посвистывая под лучами жаркого солнца. Известь жгла ему пальцы, кожа становилась грубой на ощупь, но он этим только гордился – его руки превращались в руки мужчины. И садовник, похоже, был им доволен. Иногда он останавливался рядом, называл ему те или другие растения, объяснял, почему гусеницы едят одни и избегают другие.

На кухне же, когда все слуги садились за длинный стол, старик защищал его от насмешек женщин, которые обсуждали на все лады, что произойдет, если девушки решат, что он уже созрел, как мужчина, и доберутся до него. Не смеялась лишь толстуха Агнес, повариха. Она накладывала ему двойную порцию макарон, а после еды совала в карман кусок сыра или апельсин.

Ему нравилась его новая жизнь. Крыша над головой, работа, дружелюбные люди вокруг, а в конце месяца в кармане зашуршат лиры, которые он отнесет матери. Подзабылось даже желание увидеть Рим. Графиня больше не заговаривала с ним, художник оставил в покое. Он уже не так боялся их, и в его дневных грезах они мирно уживались с фонтанами, девушками в туфельках и сверкающими автомобилями на улицах Рима.

Он грезил и сейчас, заполняя большую трещину раствором, но внезапно его грезы обернулись явью.

– Паоло! – послышался за спиной нежный голос графини. – Я хочу поговорить с тобой.

Он тут же вскочил, выронил мастерок, повернулся к ней – загорелый, с грязными руками, со струйками пота, бегущими по телу.

– Да, синьора! К вашим услугам.

Она быстро огляделась, словно хотела убедиться, что они одни.

– Завтра, Паоло, я собираюсь уехать в Рим. Я нездорова и должна показаться моему доктору. Я беру с собой Зиту и Пьетро, чтобы они приглядывали за моей квартирой, и подумаю над тем, чтобы взять с собой и тебя.

От изумления Паоло лишился дара речи. У него даже отвисла челюсть.

– Чего ты так удивляешься? Я же обещала тебе, не так ли? И ты хорошо работаешь.

– Но… но…

– Но ты мне не веришь? Так вот, это правда. Единственное, мы должны спросить разрешения у твоей матери. Скажи ей, что ты уезжаешь на два месяца, и каждый месяц она будет получать часть твоего жалования. Это ясно?

– Да, синьора! – воскликнул Паоло.

– Скажи ей, что поедут также Пьетро и Зита, и Пьетро будет обучать тебя тому, что умеет сам.

– Хорошо, синьора. Но…

– Что «но», Паоло?

Он не сразу нашел нужные слова:

– Моя… моя мать не любит англичанина, синьора Блэка. Она может не отпустить меня.

Веселым смехом графиня разогнала его страхи:

– Скажи матери, Паоло, что синьор Блэк остается здесь, поработать. Поэтому я и увожу тебя. Мне кажется, вам лучше не видеться.

– Когда… когда я могу сказать ей?

– Если хочешь, прямо сейчас. Только вернись на виллу и дай мне знать, что она ответила.

– Благодарю, синьора. Тысячу, тысячу раз благодарю!

Он схватил рубашку, натянул ее на себя и по каменистой тропе побежал к железным воротам. Анна-Луиза де Санктис с улыбкой смотрела ему вслед, наслаждаясь его детской стремительностью. «Должно быть, – думала она, – столь же приятно и матери провожать взглядом выросшего сына, когда наступает осень семейной Жизни, страсть притупляется, а муж становится скорее спутником жизни, а не пылким любовником».

Неожиданно, но очень отчетливо, она сознала, что натворила – всю мерзость, всю грязь, в которые втянул ее Николас Блэк. Так отчетливо, что дрожь пробежала по телу. Графиня повернулась и медленно побрела к вилле. И у самого крыльца столкнулась с Блейзом Мередитом, выходящим из дома с папкой для бумаг.

Он поздоровался, она же в ужасе смотрела на него. За одну ночь священник неузнаваемо изменился. Щеки провалились, горящие, как красные уголья, глаза глубоко запали, кожа пожелтела, спина согнулась, словно на его плечи взвалили тяжелую ношу, руки дрожали.

На мгновение Анна-Луиза забыла о собственных терзаниях:

– Монсеньор! Вам плохо?

– К сожалению, очень, – ответил он. – Я думаю, времени мне осталось совсем немного. Не смогли бы вы прогуляться со мной?

Она хотела резко отказаться, уйти в свою спальню, где ждал ее пузырек с таблетками, но Мередит взял графиню под руку и увлек в сад.

– Я видел юного Паоло, бегущего к воротам. Мне показалось, он очень взволнован.

– Да… взволнован. Завтра я собираюсь взять его в Рим, если его мать разрешит ему поехать со мной.

– Мистер Блэк тоже едет?

– Нет. Он остается здесь.

– Но потом присоединится к вам, не так ли?

– Я… я не знаю, какие у него планы.

– Знаете, – устало, но без тени сомнения возразил Мередит. – Знаете, моя дорогая графиня, потому что планы эти вы строили вместе. Чудовищные планы. Чудовищные для вас и для него… и для мальчика. Почему вы это сделали?

Она шла как во сне. И слова вырвались помимо ее воли:

– Я… я не знаю.

– Все еще хотите отомстить Джакомо Нероне?

– Значит, вам известно и это?

– Да, известно.

Теперь это не имело значения. Как и все остальное. Он мог спрашивать, о чем угодно, и она дала бы ответ на любой вопрос, потому что твердо решила потом подняться наверх, лечь в ванную, проглотить пригоршню таблеток и уже не проснуться. Она выдержит последнее, ужасное испытание. И все окончится.

Но следующие слова Мередита вернули ее к реальности. Она ожидала бы услышать их от Мейера, но не от священника, отмеченного печатью смерти. В устах Мейера им, однако, чего-то бы недоставало: задушевности, нежности, любви? Точного ответа дать она не могла.

– Знаете ли, моя дорогая графиня, Италия не подходит таким женщинам, как вы. Это страна солнца, агрессивности во всем, что связано с продолжением рода человеческого. Примитивная и страстная. Мужчина здесь – венец творения. Женщина, нелюбимая, неудовлетворенная, бездетная, – предмет насмешки для других и вечная мука для себя. Вы – страстная женщина. Вам необходима любовь, любовь во всех ее проявлениях, в том числе и плотских. Необходимость эта словно околдовала вас, даже привела к предательству. Вы стыдитесь этого, но можете совершать еще худшие поступки, потому что не знаете, как найти другой путь… Это так?

– Да.

Более она не сказала ничего, но могла бы добавить: «Я все это знаю, прекрасно знаю, лучше вас. Но знать – недостаточно. Куда мне идти? Что делать? Как найти то, что мне нужно?»

Мередит продолжал, и голос его теплел с каждым словом:

– Я мог бы посоветовать вам молиться, и это не худший выход, потому что рука Господа проникает и в тот ад, который мы создаем для себя сами. Я бы мог предложить вам исповедаться, и это неплохая идея, потому что вы выйдите из исповедальни с чистой совестью, в мире с Богом и с собой. Но едва ли это решение будет всеобъемлющим. Страх, неудовлетворенность, одиночество не покинут вас.

– Что же мне тогда делать? Скажите мне! Ради Бога, скажите!

Мольба так и вырвалась из нее. И Мередит ответил спокойно и рассудительно:

– Вам надо на какое-то время покинуть это место. Уехать отсюда. Но не в Рим. Это жестокий город. Возвращайтесь в Лондон и поживите там. Я дам вам письмо к моему коллеге из Вестминстера, и тот свяжет вас со специалистом, который займется вашими проблемами – души и тела. Пусть он полечит вас. Не ждите быстрых результатов. Походите по театрам, заведите новых друзей, возможно, вас заинтересует благотворительная деятельность… Быть может, вы встретите мужчину, который не только будет спать с вами, но женится и полюбит вас. Вы же очень привлекательны, особенно, когда улыбаетесь.

– А если я его не найду? – в голосе слышались панические нотки.

– Позвольте сказать вам что-то очень важное, – продолжил Мередит. – Одиночество – не такая уж новинка. Рано или поздно оно приходит ко всем. Умирают друзья, родные. Любовники, мужья. Мы стареем, начинаем болеть. А предельное абсолютное одиночество – это смерть, ждать которую мне осталось совсем недолго. И нет таблеток, чтобы излечить ее. Нет заклинаний, чтобы отогнать прочь. Одиночества не избежать никому из нас. Если мы попытаемся ускользнуть от него, то можно прямиком угодить в ад. Если мы примиримся с ним, если будем помнить: таких, как мы, миллионы; если постараемся помочь и утешить их, а не себя, в конце, возможно, и выяснится, что мы больше не одиноки. Что мы в новой семье, семье человека, отец которого – Бог… Если вы не возражаете, давайте присядем. Я… я очень устал.

Теперь пришла ее очередь взять его под руку и подвести к маленькой каменной скамье под кустами жимолости. Мередит сел, а Анна-Луиза смотрела на него в изумлении и с жалостью, которую ранее испытывала лишь к себе.

– Как вы смогли все это понять? – спросила она после долгой паузы. – Я никогда не слышала таких речей от священника.

Бескровные губы изогнулись в усталой улыбке:

– Люди требуют от нас слишком многого, графиня. Мы тоже люди. Некоторые из нас очень глупы, и вся жизнь уходит на то, чтобы осознать самые азы.

– Вы – первый человек в моей жизни, который хоть как-то помог мне.

– Вы встречались не с теми людьми, – ответил Мередит, чуть улыбнувшись.

Улыбнулась и Анна-Луиза, и только тут Мередит понял, какой же она была красавицей.

– Вы… смогли бы вы выслушать мою исповедь, святой отец?

Мередит покачал головой:

– Еще не время. Я думаю, вы еще не готовы.

Она обиженно нахмурилась, на ее лице отразился страх.

– Исповедальня – не кушетка психоаналитика, – пояснил Мереднт, – не средство для познания себя, когда очищением памяти достигается улучшение здоровья. Исповедь – это судебный процесс, в котором даруется прощение в обмен на признание вины и обещание раскаяния и исправления. Первая часть для вас проста – вы практически прошли ее. Но ко второй вы должны подготовиться молитвой и самодисциплиной. И пора начинать заглаживать причиненное вами зло.

Она с тревогой взглянула на Мередита:

– Вы имеете в виду Ники… мистера Блэка?

– Я имею в виду вас, дорогая графиня… ваши собственные желания, вашу ревность к Нине Сандуцци и ее сыну. Что же касается мистера Блэка… – Он помолчал, глаза его затуманились, рот превратился в узкую полоску. – Я поговорю с ним сам. Но боюсь, он не станет меня слушать.