Онлайн чтение книги Агасфер
Глава 23

Минули года, а время течет быстро далее в герцогстве Шлезвиг, к тому же, как водится, у кого есть auctoritas, к тому приходит и reputatio, или, говоря попросту, кто занимает высокое положение, тот пользуется и уважением, поэтому не мудрено, что к господину суперинтенданту фон Эйцену обращаются самые разные инстанции от гессенского ландграфа до Тюбингенского университета, от гамбургского сената до саксонского курфюрста с просьбами высказать суждение по тем или иным богословским вопросам; таким образом, он становится все более авторитетным арбитром и судьей, когда заходит спор о единственно верном толковании Евангелия и Аугсбургского исповедания или о том, что считать ересью, а что нет; его письма расходятся повсюду, и встречают их будто некогда апостольские послания; не раз, если возникала нужда, он отправлялся в путь самолично, добираясь до Наумбурга и даже дальше, чтобы с неизменного благословения Его Герцогского Высочества выступить поборником слова Божьего и защитником единственно истинного вероучения, каким его изложил и истолковал доктор Мартинус Лютер; однако там, где почве надлежало быть особенно прочной, а фундаменту и краеугольным камням Царства Божьего – незыблемыми и надежными, именно там продолжались качания и шатания; какую стену ни задень, начинает сыпаться труха, к чему ни прислушайся, всюду слышатся шепотки инакомыслия или сомнения в таинствах крещения и евхаристии; но хуже всего, что герцог Адольф, вернувшись из голландского похода без лавров победителя, желал наверстать упущенное, то есть снискать славы хотя бы на ином поле брани, в битвах за веру, для чего господин суперинтендант должен вымуштровать все свое духовное воинство, заставив его маршировать единым строем и четко выполнять команды направо или налево.

Тайный советник Лейхтентрагер, проявивший, как всегда, отменное чутье, сказал Эйцену по этому поводу: «Еще мудрый Аристотель, у которого доброму христианину есть чему поучиться, считал, что истинное благо не может произрасти из сердца человеческого по причине людской слабости и податливости соблазнам; благо может произрасти только из закона, поэтому все следует упорядочить соответствующими установлениями, соблюдать которые обязан каждый, даже если его понадобится принудить к этому силой».

«Ах, – возразил ему суперинтендант, – к нашей общей беде заповеди Божьи существуют для людей скорее ради того, чтобы нарушать их, нежели ради того, чтобы следовать им; Господь же карает нарушителей недостаточно сурово, а главное – не немедленно, как тому полагалось бы быть; нет, откладывая наказание, Он как бы попустительствует преступникам, которые начинают думать, что если гром и молния не поразили их на месте, то ничего дурного вроде бы и не произошло; дескать, до небесных смотрителей далеко, за всеми не уследишь».

«Дело в том, Пауль, – сказал Лейхтентрагер, – что ты за всеми хочешь уследить сам. Надо же иметь двести глаз и ушей, а еще лучше – две тысячи, которые станут высматривать и подслушивать. Зачем тебе иначе столько пасторов и проповедников, ведь не затем же, чтобы плодились бездельники?»

«Боюсь, ничего с этим не получится, Ганс, – вздохнул Эйцен. – Господа пасторы и проповедники – народ не слишком бойкий, им больше по душе добренький Боженька, так что не знаю, как их раззадорить».

«А ты их обяжи, – сказал приятель, ласково поглаживая по головке хроменькую и горбатенькую Маргариту-младшую, которая зашла в комнату, чтобы принести гостю вина, дарованного, кстати говоря, из герцогских погребов, ибо церкви всегда что-нибудь перепадает. – Обяжи их клятвой и распиской, – продолжил тайный советник. – Вот солдат, например, дает присягу и поэтому обязан беспрекословно повиноваться своему командиру».

Тут с глаз Эйцена словно пелена спала; суперинтенданта озарила мысль, что, если все его пасторы и проповедники торжественно поклянутся блюсти догматы веры и свято пообещают внушать их своим прихожанам со всею строгостью, дабы не возникало никаких отклонений, а в противном случае об инакомыслящих будут доносить властям, тогда в Шлезвиге действительно установится Царство Божие, чем и Господь будет ублажен, и герцог доволен. Он подивился тому, насколько глубоко способен заглянуть его друг Ганс в души людские вообще и в души пасторов с проповедниками в частности; ведь после такой клятвы никого из них не придется понукать, каждый будет знать, что, допустив послабление или нерадение, он может лишиться всех доходов и привилегий, а потому будет стараться изо всех сил.

Когда Ганс, сославшись на неотложные дела, ласково шлепнул Маргариту-младшенькую по попке, раскланялся с хозяйкой дома, госпожой Барбарой, и ушел, Эйцен тут же подсел к пюпитру; очинив перо, он принялся заносить на бумагу все то, во что следует верить и в чем надлежит торжественно поклясться каждому, кто намеревается быть пастырем овечек Господних в герцогстве Шлезвиг; перечисляются, во-первых, Священное Писание, далее – Апостольское учение, Символ веры, догматы и принципы, нераздельное слияние божественной и человеческой природы в Иисусе Христе, Аугсбургское исповедание и, наконец, большой и малый катехизисы Лютера. Причем будет положено подписать не только весь документ целиком, но и каждый абзац в отдельности, чтобы позднее ни один из подписавших не смог заявить, будто чего-то недоглядел или упустил.

Поэтому Эйцен пишет:

Эйцен с удовлетворением подумал: вот тот сильный язык, которым пользовался сам доктор Мартинус, когда каждое слово похоже на удар бича, что весьма необходимо, чтобы подстегнуть и припугнуть мягкосердечных пасторов, как нынешних, так и будущих; далее Эйцен велел своим пасторам дать письменную клятву, что они будут всячески предостерегать вверенные им общины от вышеперечисленных заблуждений и не потерпят, чтобы хоть одна овца из их стада прибилась к еретическим обществам и сектам.

Перечитав все, что он с таким тщанием закрепил на бумаге, Эйцен вдруг осознал, какую власть даст ему эта клятва как судье, который будет решать, кого отнести к правым, а кого к виноватым; чтобы закрепить эту власть и упомянуть светских правителей, которые служат самой надежной опорой пастырю духовному, Эйцен приписал мелкими буковками, поскольку места на листе бумаги оставалось уже немного:

И наконец, почти уже в качестве примечания он добавил на полях:

Герцог Адольф, которому текст новой пасторской клятвы зачитал тайный советник Лейхтентрагер собственной персоной, остался им весьма доволен и распорядился без промедления обнародовать его в герцогстве Шлезвигском и прочих землях своего владения, после чего господин тайный советник с едва заметной улыбкой сказал своему другу Паулю, что теперь вряд ли что-либо воспрепятствует скорому установлению в Шлезвиге Царства Божьего под благоволящим диктаторским оком суперинтенданта. Ждать этого пришлось действительно недолго, ибо все пасторы и даже кандидаты на пасторскую должность поспешили дать новую клятву и срочно вернуть с подписью и печатью разосланные формуляры, чтобы безотлагательно засвидетельствовать свою верноподданность и благонадежность. Более того, среди них началось прямо-таки соревнование, кто больше вернет в стадо заблудших овец или даст знать соответствующим властям о тех, кто не отказывается от своих заблуждений и остается привержен ереси, дабы с упорствующими можно было поступить по всей строгости закона. Особенно в Эйдерштедском краю, куда переселилось довольно много голландцев потому, что дома их якобы преследовали паписты, теперь на них устраивалась настоящая охота; недаром же исстари считается, что если в хлеву скотину бесят забравшиеся туда волк или лиса, то и смуту промеж местного люда обычно учиняют чужаки, поэтому в трактирах, на рынках, даже в домах чуткие уши слушали, не говорит ли кто подстрекательских речей, зоркие глаза смотрели, не хранит ли кто книжек Давида Йориса или Менно Симона и тому подобных еретиков, анабаптистских проповедников, не говоря уж о тайных сборищах перекрещенцев-единомышленников; каждый пастор тщательно записывал, а потом сообщал, кто крестит детей как положено, частенько ли навещает прихожанин церковь, внимательно ли слушает проповедь, регулярно ли причащается. Люди же стали бояться, ведь еще не забыты те недавние времена, когда перекрещенцев сжигали на кострах, еретиков поджаривали, привязав к столбам, или пытали калеными щипцами, душили, четвертовали, вешали на деревьях или бросали к крысам и гадам в глубокие ямы, гноя несчастных заживо.

Там, где одни усердствуют, а другие боятся, – успех обеспечен. На меннонитов и давид-йористов устраивались в Шлезвиге облавы, словно на зайцев по осенней поре. Пасторы благочинные и приходские сдавали властям то одного вероотступника, то другого, а самые боевитые, пастор Мумзен из Ольденсворта и пастор Моллер из Теннинга, набрали почти по десятку тех, кто не признавал, что бес совращает даже новорожденных, которых по этой причине необходимо крестить; оба пастора, впрочем, сообщали, что часть грешников увещеваниями или угрозами вечного проклятия была возвращена к истинной вере, однако остальные продолжали упорствовать в инакомыслии, поэтому необходим духовный авторитет более весомый, например самого господина суперинтенданта, чтобы разобраться, что к чему.

Эйцену увиделось в этом знамение свыше. Ему предоставлялась возможность провести показательный церковный процесс, опираясь, разумеется, на светские власти, а уж само дело он сумеет повернуть иначе, чем тогдашнюю диспутацию с евреями, ибо теперь Вечный жид не помеха, а вернуться еретики к вере истинной или нет – не так уж важно; главное, что процесс будет деянием богоугодным и покажет всем в Шлезвиге, а также за пределами герцогства, как он, суперинтендант Паулус фон Эйцен, отстаивает от любых нападок и извращений учение Лютера во всей его чистоте.

Когда он рассказал о своем плане Лейхтентрагеру, тот почесал горб, улыбнулся своей обычной, только еще более кривой улыбкой и сказал, что провести такой процесс, выдвинуть обвинение, допросить обвиняемых и вынести приговор – идея замечательная, она послужит значительным вкладом в наведение порядка, который необходим для процветания государства; он сам переговорит с герцогским наместником и префектом Эйдерштедского края Каспаром Хойером, известным своей честностью и благородством, чтобы тот все как следует подготовил для скорейшего проведения судебного процесса в городе Тенинге, где, между прочим, варят отменное пиво и подают вкуснейших крабов.

Дорога от Шлезвига до Теннинга весьма недурна, хотя и слегка ухабиста, в ясном небе светит весеннее солнышко, и, несмотря на то, что Эйцена и изрядно растрясло, настроение у него прекрасное, каковым оно и должно быть у человека, который, отстаивая единственно истинное и душеспасительное вероучение, знает, что полиция на его стороне. Герцогский наместник и префект Эйдерштедтского края, честнейший и благороднейший Каспар Хойер, который встретил Эйцена во дворе теннингского замка, оказался человеком компанейским; правда, тонкости крещения и евхаристии оставляли его совершенно равнодушным, но раз уж его государь, герцог, считает, что от них зависит процветание государства и благополучие верноподданных, а он, Каспар Хойер, желает и дальше жить спокойно, теша себя копченым угрем, свиными отбивными, добрым вином или пивом, то был отдан приказ заключить в теннингскую крепость Клауса Петера Котеса, Клауса Шипнера, Дидриха Петерса, Зиверта Петерса, а также Фопа Корнелиуса, Мартена Петерса и Корнелиса Зиверса, большинство из которых уроженцы Ольдесверта, а остальные – жители Тетенбюлля или Гардинга; на всякий случай распоряжением наместника конфискованы скот и прочее имущество арестованных, чтобы передать их герцогской казне, если суд вынесет обвинительный приговор.

Все это, а также то, что вести судебный процесс будет наместник и префект Его Герцогского Высочества собственной персоной, Эйцен узнал от честнейшего и благороднейшего Каспара Хойера, когда оба они, почтенные мужи зрелого возраста, живущие в согласии с собой и миром, спустились для прогулки к гавани, чтобы посмотреть, как рыбаки вытаскивают на берег свой улов – толстых рыбин, множество разных моллюсков, а главное, крабов, которые, если их почистить да подать под острым соусом, могут порадовать самого разборчивого гурмана.

Хорошее настроение сохранилось и наутро, когда Эйцен отправился в резиденцию наместника, где должен был состояться суд; ночью он спал глубоко и покойно, отчасти из-за вина и водочки, которыми его потчевал Каспар Хойер, но, главное, спится крепко тому, у кого совесть чиста. Нет, ненависти ко всем этим Котесам, Шипперам или Петерсам он не питал, напротив – если б они проявили готовность вернуться на путь истинный, он отнесся бы к ним как добрый пастырь, увидевший своих заблудших овечек на краю пропасти, поэтому с любовью, но и озабоченностью посмотрел он на выстроившихся в две шеренги арестантов, охраняемых стражниками, а потом перевел взгляд на удобно расположившихся в своих креслах пасторов Мумзена и Моллера, которые вместе с другими духовными лицами прибыли на процесс, дабы поучиться у своего суперинтенданта, как надо обращаться с еретиками. Обвиняемые же выглядели куда хуже; дни, проведенные в темном подземелье, сделали их лица бледными, арестанты зябко ежились и почесывали запястья, натертые веревками.

Наместник и префект Каспар Хойер, восседающий на своем судейском месте, наклонился к Эйцену, который, исполняя роль инквизитора, сидел чуть ниже и слева; Хойер шепнул, что, когда начнется допрос, надо сделать его покороче, поскольку госпожа наместница и префекторша приготовила к обеду превосходного копченого лосося, такого нежного, что просто тает на языке, а также утку, фаршированную капустой, и прочие яства.

После этого, уже громко, он велел секретарю судебного заседания объявить имена обвиняемых, чтобы удостоверить их личность и присутствие, а затем огласить само обвинение. Эйцен принял немалое участие в составлении этого текста, что сразу же заметно по обилию благочестивых слов и речений; суть же сводится к изобличениям в отклонении от Аугсбургского исповедания, в принадлежности к секте перекрещенцев и в упрямом нежелании отказываться от заблуждений; несмотря ни на добрые увещевания, ни на христиански суровые наставления, обвиняемые продолжают упорствовать в ереси и в отрицании необходимости крестить младенцев.

После оглашения обвинительного текста господин наместник и префект спросил, не желает ли кто-либо из подсудимых высказаться по сути обвинения, а возможно, даже заявить о своем раскаянии; если таковое желание есть, пусть говорят, пока не начался допрос. Тут Клаус Петер Котес, в некотором роде предводитель подсудимых, сказал, подняв руку: все они, дескать, люди простые, крестьяне и ремесленники, один из них – обойщик; хотя Библию они знают, но в речах неискусны, спорить с учеными господами не умеют, поэтому было бы лучше, чтобы в суде их представлял настоящий проповедник, когда речь зайдет о смысле и значении святого причастия или о первородном грехе; по этой причине они обратились с письмом к своим голландским братьям-меннонитам, прося о поддержке; еще вчера от них должен был приехать ученый человек, самое позднее он приедет сегодня, поэтому они просят суд отложить слушание на несколько часов, чтобы дождаться защитника.

«Что?! – гневно воскликнул Эйцен, чувствуя, что с ним опять могут сыграть злую шутку, как это уже случилось однажды в Альтоне. – Разве не довольно с нас инакомыслия самих обвиняемых, которые выступают против посвященных в сан служителей церкви, а также против светских властей, подрывая основы всего божественного мироустройства? Неужели мы позволим явиться в наше герцогство их главному вольнодумцу, чтобы бесконечно спорить с ним? А может, и вовсе пригласим его на суд в качестве expertum legis Divinae? [3эксперт по Закону Божьему (лат.)] Мы сами достаточно разбираемся в материи, нам не нужны посторонние, чтобы нас поучали, а тем более пришельцы из Нидерландов, где процветает ересь».

Однако честнейший и благороднейший Каспар Хойер, потрогав двойной подбородок пальцем, решил, что нельзя отказывать подсудимым в праве на свидетелей защиты, но заметил, что если эти свидетели будут придерживаться таких же ересей, как и подсудимые, то суд проявит к ним не меньшую строгость, чем к подсудимым; впрочем, срок заседания назначен уже давно, и оно не может быть просто-напросто отложено до тех пор, пока где-то между Амстердамом и Теннингом не сменят подкову захромавшей лошади или не починят сломавшуюся ось экипажа. «А теперь, господин суперинтендант, – заключил он, – задавайте подсудимым ваши вопросы, чтобы по их ответам выяснилось, продолжают ли они упорствовать в ереси или почли за благо обратиться к учению Лютера, как оно записано в Аугсбургском исповедании, и принять голштинское уложение о церкви».

Уповая на Господа, волей которого обезножились бы кони голландского лжепроповедника или сломалась бы его коляска, Эйцен начал свой допрос по хорошо продуманному плану, когда от общего речь незаметно переходила к частному, а в результате все еретики должны были попасться на острые крючки лютеровской диалектики. Однако твердолобые еретики отвечали на хитроумные вопросы дерзко или отмалчивались, а некоторые и вовсе заявляли, что никто не заставит их отказаться от своей веры, даже сам господин суперинтендант, как бы он ни старался.

Подобная строптивость, заметил Эйцен, вызвала у префекта серьезное неудовольствие не только по отношению к подсудимым, но и по отношению к попустительской мягкости, с которой велся опрос. Поэтому он решил прекратить разговоры и увещевания, а уж присутствующим господам пасторам придется с этим смириться, тем более наглым вольнодумцам; видит Бог, он сделал для подсудимых все, что мог, пытаясь цитатами из Священного Писания и рассуждениями о природе Иисуса Христа вернуть к истинной вере; не захотели – пускай сами расхлебывают. Либо они примут таинства крещения и евхаристии, либо понесут наказание, самое мягкое из которых – выдворение за пределы герцогства. Приосанившись и насупив брови, Эйцен спросил обвиняемых: ad primum, следует ли считать, что все люди, за исключением Иисуса Христа, зачаты и рождены во грехе и были по природе чадами гнева, расположенными к злым делам, да или нет?

Котес почувствовал, что наступил решающий момент; этот священник в черном облачении вцепился в них мертвой хваткой, и теперь от его вопросов не отвертеться. Поэтому ответил: «Мы не понимаем, почему должны считаться пребывающими во грехе со времен Адамовых, и не можем согласиться с тем, что зачаты во грехе. На новорожденном нет греха, который мог бы повредить спасению его души. Нам непонятно, почему говорится, будто болезни и смерть являются следствием греха. Ведь так устроено в природе, а человек начал существовать, будучи Адамом до грехопадения».

«Сие есть предосудительное вольнодумство!» – воскликнул Эйцен, следя за тем, чтобы секретарь судебного заседания аккуратно записал его слова. Затем с оглядкой на честнейшего и благороднейшего господина наместника и префекта, дабы и ему, лицу недуховного звания, было понятно, о чем идет речь, Эйцен спросил: ad secundum, согласны ли подсудимые, что надо крестить младенцев и что крещение служит младенцам во благо и во спасение, да или нет?

«В Писании сказано, – ответил Котес, – что все мы живы верою. Следовательно, спасен будет только тот, кто верует и кто крестился ради веры своей».

«Сие есть кощунство», – продиктовал Эйцен секретарю, после чего задал подсудимым вопрос: ad tertium, верят ли они, что Христос муками Своими и жертвой, принесенной ради нас, взял на Себя наши грехи и что поэтому мы благодаря одной лишь вере своей получим отпущение грехов и обретем спасение, да или нет?

«Если мы все спихнем на Христа, то расчистим путь для греха, – ответил Котес. – Мы должны сами сделать все, что в наших силах, чтобы обрести спасение. Как Бог ищет человека, так и человек должен искать Бога».

«Сие есть святотатство», – продиктовал Эйцен и, убедившись, что секретарь записал его слова, пожелал узнать: ad quartum, веруют ли подсудимые, что Иисус Христос воистину питает нас во Святом причастии Своею плотью и поит Своей кровью, да или нет?

«Хлеб и вино, – проговорил Котес устало, – мы вкушаем в память о Христе, но они остаются просто хлебом и вином. Все остальное есть суеверие и папизм».

«Сие есть ересь злостная!» – У Эйцена начал срываться голос, но ему еще хотелось продемонстрировать честнейшему и благороднейшему Каспару Хойеру, к чему ведут вольнодумные искажения единственно истинного и душеспасительного вероучения in praxi, ибо до сих пор в ходе судоговорения еще не было показано, как одно связано с другим, то есть насколько законность и порядок зависят от отправления веры, поэтому он спросил, охрипнув от праведного гнева: ad quintum, согласны ли подсудимые с тем, что настоящий христианин может быть светским правителем, добросовестно исполнять начальственные обязанности и потом обрести спасение; ad sextum, обязаны ли христиане, как это заповедано в Писании, во всем повиноваться властям; и, ad septimum, есть ли, по мнению подсудимых, противоречие между Царствием Христовым, с одной стороны, и государствами и государями светскими – с другой, да или нет?

Наступила такая тишина, что казалось, будто слышно, как древесный червь точит балки наместнической резиденции; все взоры устремились на Клауса Петера Котеса, Клауса Шиппера и Дидриха Петерса, а также на Фона Корнелиуса, Мартена Петерса и Корнелиуса Зиверса, бледные лица которых покрылись серебристыми бисеринками пота, ибо все понимали, что эти вопросы самые тяжелые и в зависимости от ответа на них будет произнесен приговор.

«Так что же? – прохрипел Эйцен. – Да или нет?» Не дождавшись ответа, он уже собрался было произнести обличительную речь, которая, впрочем, послужила бы лишь предвкушением того, что Котесу и его сообщникам предстояло услышать от Судьи небесного на Страшном Суде, как дверь зала сама собой отворилась и через порог шагнул объявленный еретиками лжепроповедник из Голландии в сопровождении женщины, которая была закутана с ног до головы, что не мешало, однако, даже под покровами угадывать весьма впечатляющие формы.

Эйцену вдруг почудилось, будто зал судебного заседания со всеми присутствующими начал медленно вращаться, это вращение убыстрялось, но в центре его продолжал хранить неподвижность внезапный гость, а его спутница, откинув покрывала, дерзко взглянула прямо в глаза суперинтенданта, да еще сложила как бы для поцелуя свои пухлые алые губы, словно желая сказать: «Ну что, ты все еще сохнешь по мне, старина?» Размеренным шагом лжепроповедник подошел к креслу наместника и префекта, степенно поклонился и сказал: «Ваша честь, меня зовут Агасфер, Ахав Агасфер. Я прибыл в Теннинг из Амстердама, чтобы ответить на все вопросы, касающиеся вероисповедания обвиняемых, а также поддержать и утешить их, насколько это окажется в моих силах».

Внимательно разглядев пришельца, одетого в темно-коричневый, голландского покроя сюртук и производившего вполне солидное впечатление, однако вместе с тем вызывавшего какую-то смутную тревогу, Каспар Хойер сказал: «Что касается опроса, мингерр, то тут вы опоздали, а вот поддержка и утешение еще могут понадобиться».

Агасфер поклонился вновь. «Ваша честь, – сказал он, – разве по завершении опроса обвинителю и обвиняемым не дано право подытожить суть дела? По-моему, досточтимый господин суперинтендант как раз собирается это сделать. Я прошу лишь позволить мне ответить ему, когда он закончит».

«Мингерр…» – пробормотал наместник и запнулся, не зная, что сказать; ища помощи, он взглянул на Эйцена.

Тот наконец пришел в себя. Воздев руки, подобно ветхозаветным пророкам, когда они призывали в свидетели Бога, он закричал: «Да какой это мингерр? Это же базарный лицедей, который выдает себя за Вечного жида. Хуже того, он – презренный дезертир, сбежавший из герцогского полка Пуфендорфа. Хватайте его! Вяжите! Хватайте сучку его, не дайте им уйти!»

Судебные стражники, проявив расторопность, бросились на фальшивого голландца, а когда тот выхватил шпагу, они тоже взялись за оружие, начался гвалт, суматоха, от клинков посыпались искры, к испугу господ пасторов; но – против своры псов не устоит даже лев, поэтому вскоре показалось, что израненный Агасфер вот-вот падет наземь, однако тут между ним и самым здоровенным стражником бросилась Маргрит, и удар шпаги, предназначавшийся Агасферу, достался ей. Увидев кровь, стекающую по белой шее, алую, каким некогда в Виттенберге было незабываемое вино, Эйцен содрогнулся и закрыл лицо.

А открыв глаза, он испытал не меньший ужас, чем все другие присутствующие; перед ним лежало то, что осталось от женщины, которая всю жизнь манила и искушала его: деревянная болванка с паклей вместо волос и дырками вместо глаз, носа и рта, рядом соломенный сноп, закутанный в тряпье, обыкновенное пугало, какие стоят на крестьянских полях, чтобы отгонять птиц. Но разве все мы не оказываемся в конце концов лишь перстью земной и прахом, а прочее – только пустое тщеславие и бесовское наваждение? Тем временем стражники увели Агасфера.