Онлайн чтение книги Айгирская легенда
Путешествие восьмое.  «БЕЗУМСТВУ ХРАБРЫХ…»

Мы едем по новой дороге.

…Он шел по горам. Разбил ноги о камни. Ноги перевязали бинтами, дали лапти. Шел по горам в лаптях. Бросился в атаку, зная что патронов нет. Разноженный клинок и крик «Ура!» — все вооружение. Да еще мечта, которая толкала вперед, на борьбу со старым ненавистным миром.

— О чем мечтали, сбылось?

— Своими глазами видим — сбылось. Теперь бы только жить да жить.

— Через столько лет найти свою любовь?

— В 1918 у нас вышло как в песне: ему — на запад, а ей — на восток.

— Все мы, молодые, должны исповедоваться у старших.

— Это так. Иначе в мире что-то нарушится и прервется.

1

Малый Инзер затерялся среди кустарника и деревьев, поблескивал кусочками разбитого зеркала. Речушка хоронилась под скалой, слева от насыпи. Разгуляться ей было негде.

Горы слева отодвинулись, и речка неожиданно пропала. Видимо, ушла вместе с горами, привыкшая к каменной жизни и холодку.

Горы с правой стороны тоже попятились, но держались вблизи полотна, то и дело набегая отвесными срезами, скалами, утесами.

Солнцу — волюшка! Заполнило все свободное пространство. В вагон врезалось плоскостями лучей, ударило в спящих. Пассажиры зашевелились. Быстро прошла с веником проводница. Потом вернулась, держа в руках и под мышкой с десяток пустых бутылок из-под фруктовой воды и пива.

Вдруг слышу детский голосок: «Мама, смотри, смотри!..» Девочка прильнула к окну. И пассажиры, те, которые не спали, потянулись к окнам.

Чередой идущие скалы, как заводские трубы, прямо над крышей вагона. И голубое небо. Дорога огибала гору, и скалы словно падали одна за другой. Осталась высокая крепость с террасками и выступами. На самой верхотуре — сосенка. Она наклонилась тонким стволом с реденькими веточками-штришками, отпечаталась темной былинкой на небе, предоставленная ветрам, повисшая над пропастью, одинокая, беспомощная и в то же время величаво-божественная. Она была, видать, крепкая и цепкая, жила своей гордой независимой жизнью, вызывая у людей и сочувствие и восхищение.

Зачем она туда забралась? Как смогла пустить корни в камнях? Во имя чего борется за жизнь?

Хочется растормошить тех, кто еще спит: «Не прозевайте!» Впрочем, они еще увидят не одну такую сосенку или березку, когда, помешивая ложечкой чай в стакане или наливая пиво, будут поглядывать в окно. А юркая, любознательная девчушка еще не раз прокричит на весь вагон: «Мама, смотри, смотри!»

Юша. Манява. Улу-Елга.

Где-то здесь памятник машинисту Рябинину, который боролся с горной кручей, спасая машину. А тут студенты отряда «Монолит-75» копали котлованы под опоры. Грунт — камень, плитняк. В руках отбойные молотки, короткие ломы, лопаты. Глубина около четырех метров. Диаметр полтора метра. Не развернуться, не размахнуться. Духота, пыль, пот. Наколотый плитняк складывали в ведро и дергали за веревку. Ведро вытягивали и снова опускали. Техники для такой работы еще не придумали. Есть машины только для мягких грунтов.

Вот они, ровнехонькие опоры с сеткой проводов. Провода тянутся паутиной, блестя на солнце. Они двигают наш поезд. И та сила, с которой молодые парни врубались в скальные грунты, тоже двигает.

Здесь и на других участках железной дороги работала бригада «Корчагинец». На перегоне Тюльма — Корпуста — Ассы она вела отделочные работы до проектной отметки перед пуском магистрали. От Белорецка до Юши — балластировочные. И всегда сдавала участки раньше срока с хорошим и отличным качеством. Бригаду бросали на самые «горящие точки». Работали в глухих необжитых местах. Далеко от семей, без особого уюта, в дождь и снег. Молодые бригадиры ее Фаиз Минибаев и Роберт Янбердин, приняв один у другого эстафету, до конца довели дело, сохранив костяк бригады и традицию самоотверженного труда.

Я вспоминал об этой бригаде монтеров пути СМП-552 из поселка Юбилейного, а также о бригадах Е. М. Александрова, А. М. Китаева, Г.В. Потапова, К.В. Павлова, Ю.Г. Шахматова, М.X. Магадеева, Ю.И. Залесского и многих других, когда, читал опубликованное в «Правде» приветственное письмо Леонида Ильича Брежнева всем участникам строительства железнодорожной линии Белорецк — Карламан: «Достигнутые успехи стали возможны благодаря высокой творческой активности рабочих, инженерно-технических работников и служащих, широко развернутому социалистическому соревнованию…»

Въехали в выемку. Справа, на большой высоте, на бугре, — железобетонное сооружение: кирка. Десятиметровой высоты КИРКА, воткнутая в землю. Достаю фотоаппарат, бегу в тамбур…

Много раз снимал эту кирку, но в солнечном свете, с нижней точки, из вагона — ни разу. Кирка величаво проплыла мимо.

Памятник труду. Построили студенты. На обратной стороне рукояти кирки выдавлены слова «Строитель — комсомол». А внизу есть бетонная площадка, в которой оставлены отпечатки ладоней с растопыренными пальцами. Это студенты оставили свой «след».

Памятник сооружен на общественных началах по проекту ассистента кафедры инженерной психологии и педагогики Уфимского авиационного института, художника-дизайнера Игоря Константиновича Полева.

Почему кирка? Да еще такая гигантская?

Полев много раз бывал на трассе. Видел упорство людей. Вдруг до меня дошло, говорил он, что во все эпохи поэтизировались орудия труда человека. Строители Кижского погоста торжественно забросили топор в озеро. Князь Олег прибил щит на врата Царь-города. Как символ победы, орудие своего труда — щит. Былинный герой Микула Селянинович, уходя на войну, забросил соху в гору… И пришла мысль «забросить» кирку на трассу, на высокое место, чтобы все видели, проезжая на поезде, вот с чего начиналась новая железная дорога! Как и всякий настоящий труд, требующий полной самоотдачи.

Азналкино. Серменево. Поезд подходил к Белорецку.

2

Утреннее солнце ослепило, но вагонный сумрак, к которому все привыкли, уходил с трудом. Словно тянул назад, в покой и сон. Солнце стелило праздничность, свежесть. Было тепло и прохладно. Тепло от лучей. Прохладно от земли, легких струек воздуха, поднявшихся с низин и оврагов…

Голубоватое окружье волнистых гор. Далеки они, словно чужие, недосягаемы. Ушли в вековечье, живя своей жизнью.

Белорецк — особый город. В нем все сдвинуто тесно: мощнейший комбинат и горы. Современные дома и каменное ущельице, в котором течет средь камней речка Белая, исток большой реки. Древние домишки и Дворцы культуры. Но есть у него и «внутреннее содержание» — нестареющая революционная духовность, которая питает современность душевным огнем его прекрасных людей. Хорошо бродить по городу, его окрестностям, ощущая уют, тишину. В каждом уголке видится родство камней, деревьев и домов. Даже неожиданные заводские гудки, тревожащие память, чем-то милы, словно пронизаны человечьим чувством.

Металлургический комбинат и огромный пруд, примыкающий к нему, расположились в низине и потому кажутся необычными. Стоит спуститься вниз, откроется редкая картина. Пруд станет озером. Противоположный берег в трубах, корпусах цехов, а этот в камнях, утесах, травяных и глинистых горках, увитых тропками.

Рыбачили мы как-то на пруду с белорецким краеведом и писателем Романом Андреевичем Алферовым. Вода отражала вечернее красноватое небо, противоположные синие горы, корпуса комбината, размытые дымкой. Гладь озера чиста. Хранительница тишины и покоя. Все было чутко на звук, на голос. Малейший всплеск слышался издалека. Мы разговаривали шепотом, оберегая вечерний затихающий мир. Может, вечер из своих полутонов и красок, тишины и редких звуков подарил нам слова о том, что мы должны исповедоваться перед старшими. Мы понимали друг друга с полуслова, с полунамека. Перед старшими, перед, теми, кто принес нам эту тишину.

И вдруг, разом обернувшись, мы увидели старичка. Он сидел прямо над нами, на тропке, вытоптанной на крутом спуске берега.

Видимо, как шел по тропке, так и сел, словно не смея лишнего неположенного шага сделать, чтобы не помешать нам. Сидел он, видимо, давно и в одной позе, сжался сереньким комочком, как врос в берег. Он смотрел на пруд и, казалось, слушал тишину. Серая старенькая кепчонка на голове, серый помятый пиджачишко. Серое, в крупных, глубоких морщинах лицо. Морщин-то уже не было, они распались на обломки и островки. Захудалый вид ему придавала и густая серая же щетина, давно, видать, не брился. Может, пилил дрова или плотничал и вот вышел посидеть на бережку, в тишине.

Я тихо спросил Романа Андреевича, кивнув на старца:

— Блюхеровец?

— Нет! Я их всех знаю наперечет.

Я все же не утерпел, поднялся по камням к старику, поздоровался и спросил сразу, без всякого вступления:

— Вы не участник рейда Блюхера?

Старик тут же, словно давно ждал этого вопроса, ответил:

— А как же! Ходил…

У него так оживились и помолодели глаза, что серость лица и всего облика исчезла. Я стал доставать из портфеля фотоаппарат, а Алферов шепнул мне: «Этому можно верить, он настоящий!..» Видимо, Роману Андреевичу приходилось встречаться и с «ненастоящими», и он тоже подсел к старику. Узнал его фамилию, имя и отчество. Год рождения. «Антипин, девяносто первого года, родом белореченский» — слышал я. Роман Андреевич уточнил для меня: «Тысяча восемьсот девяносто первого…» Он все еще удивлялся, почему же не знает этого старика, и сохранял некоторую настороженность. По нескольку раз переспрашивал одно и то же, а Антипин с охотой повторял.

А потом пошли рассказы. Видел ли Блюхера? А как же! На коне, красные штаны раздувались! Весь рейд прошел? Весь. И в Великой Отечественной участвовал? А как же!..

Хотелось слушать и слушать этого человека, но я спешил до темноты побольше нащелкать редких кадров. Из прошлого вышел живой свидетель и боец. Глаза, глаза притягивали. Глаза ребенка и мудреца. И неожиданная доверчивая улыбка. Улыбка мягкого, доброго человека.

Мы, разумеется, забыли об удочках, которые сносило слабым течением. Мы исповедовались.

Алферова преобразило. В годах человек, пенсионер. И вот съехал со своих годов, крутится, вертится, смеется, жестикулирует. А в глазах, под густыми бровями, радость блещет, ну, хоть обнимайся с блюхеровцем, как с отцом родным!

Не заметили, как небо заволокло багровой полосой. Нижний край ее, что прошел по горам, словно порвало в клочья. По ним пробежали золотистые каемочки и прожилки. Из-за гор вырывались последние лучи. Антипин поежился, сказал: «Зябнется что-то». Встал и пошел домой, не забыв пригласить в гости. Дом-то рядом, подняться чуть повыше. Мы обещали зайти «вскорости», записали адрес и долго смотрели вслед этому человеку, думая, наверно, об одном и том же: без таких вот что-то в мире нарушится и прервется. Если забыть о них.

3

Побывали мы с Романом Андреевичем Алферовым и у других блюхеровцев. И каждый чем-то удивил.

Стали расспрашивать Ивана Семеновича Перчаткина про поход. А он — про любовь. Глядим на хозяйку дома, супругу его, Елизавету Петровну Гревцову. Кроме шуток? Да, кроме шуток: у них счастье под старость случилось.

— Любовь?

— Яровая даже любовь!

Они могли бы встретиться еще тогда, в 1918 году. Правда, жили в разных концах города. Но близки были по мыслям и мечтам. Может, даже на комсомольских сходках и собраниях где-то были рядом, но не судьба. А потом случилось так, что Иван Семенович ушел с отрядом Блюхера, действительно, на запад. А Елизавета Петровна — на восток, с отрядом Василия Косоротова, на Златоуст.

Оба они из первых комсомольцев Белорецка. Ивана Семеновича многому научила «германская» война, с которой он вернулся «вполне сознательным большевиком». А вот Елизавета Петровна приобщалась к революции украдкой от матери. Строга мать была, ни на шаг не отпускала из дому. За каждое дело отчет. Где была, с кем, почему задержалась. А задерживалась девушка не у знакомых, а в городской больнице, где по решению комитета проходила практику на сестру милосердия. Да и на собраниях порой засиживалась допоздна. Однажды осмелилась, пришла к Точисскому, самому главному революционеру Белорецка, и попросилась: «Возьмите в отряд». Тот оглядел девчушку. Не больно росточком-то удалась, поди и силы-то нет. Спросил: «Выстрелов не боишься?» Ответила, не раздумывая: «Нет, не боюсь!» Похвалил: «Вот и молодец!»

В поход собралась тоже украдкой от матери. За ней пришли товарищи, позвали. Вроде как на прогулку. Мать не отпускала. Но девушка упросила: не задержусь, мол, к вечеру вернусь. Отпустила, пообещав: «Только задержись, придешь, надеру косы!» А она прощалась с матерью, задержав на ее лице последний ласковый взгляд. Может, не увидятся больше. И прошептала тихо: «Прости, мама!»

Не боялась Елизавета Петровна выстрелов. Саму даже «подстрелило» в ногу, когда раненых выносила с поля боя. Теперь, вспоминая, смеется: не почувствовала сразу, продолжала делать свое дело. Пуля-то застряла в ноге. Видать, срикошетила.

А Иван Семенович вспоминает первый бой в районе Петрово-Табынского, когда взяли курс на Архангельское. «Патронов, как конфет. У кого есть, у кого пусто. А идти в атаку надо. И шли».

Кажется, время не изменило их. С ними интересно говорить. Хоть о далеком прошлом, хоть о сегодняшнем дне. Слушать — не наслушаешься. Они и сейчас активны. Встречаются со школьниками, молодежью. Рассказывают о революции. О комсомольцах двадцатых годов. О своих жизненных трассах.

Они могут и юмором блеснуть, и лукавой улыбкой, и умом пронзительным. Они и сейчас говорят с горячим блеском в глазах о своей юности, о своих мечтах и идеалах. С той же свежестью, одухотворенностью, что и тогда, в 1918 году. Симпатичные, обаятельные люди, которые познакомились совсем недавно и полюбили друг друга, словно сомкнув годы. Напоследок говорят:

— Все, о чем мечталось, сбылось. Своими глазами видим ожившую мечту. Жить бы только да жить.

4

У Александра Ивановича Волкова стоит на столе небольшой плитчатый камень с острыми краями. Камень этот с трассы Белорецк — Карламан. Он, возможно, вылетел из-под лома или «пики» отбойного молотка у кого-нибудь из бойцов студенческого строительного отряда «Монолит-77» Уфимского авиационного института. Вылетел с трассы и стал… сувениром. В тот год вместе с другими участниками гражданской войны Иваном Семеновичем Перчаткиным, Елизаветой Петровной Гревцовой, Николаем Андреевичем Пантелеевым, Антонидой Осиповной Симоновой, Яковом Петровичем Моисеевым Волков был у студентов в гостях, в их лагере, на трассе Белорецк-Карламан возле Азналкино. Беседы проводили. О рейде рассказывали. О Блюхере. На автобусе ездили в те места, где шли в походе. Избу показали, где Блюхер останавливался со штабом. Понравилась эта встреча студентам. Записали все. Зафотографировали. И им, старикам, тоже понравилась. «Обходительные, вежливые», — сказал Волков, глядя на сувенир. Видать, подарком этим очень дорожит. Говорит, что это самый дорогой подарок за всю жизнь. Даже не подарок, а что-то важнее. Что? Не выразишь словами. Это часть его самого. Это его чувства, его жизнь, воплощенные в камне. Камне с трассы. Его трассы.

Он шел по ней многие километры. Пешком. Среди обозов. Одежда плохонькая. Обувь тоже. Посмотришь, вроде сапоги как сапоги. У кого нет, позавидуют тебе. А ведь жидкими оказались. В горах-то, на камнях еле дышали. Не для походов они. Как ни увертывался от камней, не уберег сапоги. Да и шли ходко. Отставать не хотелось, да-и попробуй: что ты, хуже других молодцов? На горе Алатау «обосел». Семь километров, кажись, все в гору да в гору. Подметки отслоились. Потом и совсем отлетели. Босиком шел. А что было делать? Разбил ноги. На одной «лапе» — одна здоровенная кровяная мозоль. На другой — две. Ступать мозолями по камням, да еще по острым, никому не приведись!.. А он — шел! А куда денешься… Сам же в добровольцы записался! А разве он один, вон сколько белорецких!

Волков плохо слышит. В ухе у него слуховой аппаратик, проводок тянется. Большая бритая голова, как камень-валун. Глаза темные, резкие. Ходит медленно, резких движений не делает. И говорит неторопливо, с паузами. Не заводится с первого оборота. Разгончик надо, время. И вот когда про лапти заговорил, улыбаться стал старик. Сначала вспомнит что-то, улыбнется и потом уж слово выговаривает, опять подумает, улыбнется и опять слово. И пошло одно за другим быстрее и быстрее… Догнала его санитарная повозка. Видят — пропадает человек. Ноги в кровь разбил. Ну, срезали мозоли, намазали чем-то. А дальше — что? Как идти-то? Смотрит, лапти достают. Ну и боец, неужто в лаптях идти на врага? Пошел! А что сделаешь! Вместо портянок бинты накрутили. Так и шел в лаптях до самого Богоявленского завода. И в бой ходил в лаптях. А как с гор спустились, так и пошли бои. Крепкие бои. Выбили белогвардейские части из села Петровского. А оттуда на Богоявленский, затем весело Архангельское, в деревню Ирныкши… Тут тоже крепкие бои были.

Александр Иванович смотрит на камень, потом осторожно берет в руки, поворачивает его, и я вижу какую-то надпись, сделанную масляной краской. Волков протягивает камень ближе — читай! «Безумству храбрых поем мы песню!..»