Онлайн чтение книги Альфа гениальности
12

Утром Наркес проснулся с ощущением необыкновенной свежести и бодрости. Ни Бисена, ни Бурулхан-апы в юрте не было. Они, видимо, давно встали. Сакан лежал с открытыми глазами и о чем-то думал, глядя в открытый тундук. Братья оделись и вышли. Бурулхан-апай хлопотала у очага. Тут же рядом с очагом стоял самовар. Из короткой трубы над ним вылетали искры.

Наркес и Сакан полили друг другу на руки воды из кумана. Выгнав отару на выпас, вернулся Бисен. За неторопливыми разговорами прошел утренний чай. После чая мужчины установили неподалеку от юрты палатку. Она была просторной, четырехместной и напоминала большую комнату. Весь первый день братья провели в отдыхе и чтении. Наркес прихватил с собой из дома книги, чтобы почитать их в часы досуга. Художественную прозу в последние годы удавалось читать только урывками. И поэтому сейчас, заранее предвкушая редкое наслаждение, он с нетерпением взял в руки роман Бальзака «Луи Ламбер». Он читал его уже много раз. Почти все страницы были испещрены на полях мелкими пометками. В некоторых местах строка за строкой были подчеркнуты большие куски произведения. С первых же строк романа Наркеса захватила волшебная титаническая проза, Просматривая огромное количество подчеркнутых мест, он думал о том, что в этой книге тридцатитрехлетний Бальзак как мыслитель достиг наивысшей точки своего духа. Правда, он совершенствовал свое любимое творение в течение нескольких лет после первого издания книги. Наряду с «Луи Ламбером» Бальзак считал самым вершинным своим произведением религиозную повесть «Серафита», которой не было в полном собрании сочинений. Наркес знал, какого труда стоил писателю роман, сколько разных книг ему пришлось перечитать, чтобы написать его.

Философская мысль романа была действительно грандиозной, но творцу величайшей «Человеческой комедии», одному из самых больших гигантов мировой литературы, в нем впервые изменила его уникальная интуиция. Художественные образы романа получились слабыми и нежизненными. «Луи Ламберу» – самой любимой книге Бальзака, которую автор считал самой главной своей книгой, явно не хватало Прометеевой искры.

«Книги писателя – это пирамида, воздвигнутая им самому себе, – думал Наркес. – Великая книга – великая пирамида. Даже более вечная, чем сама пирамида. Ибо пирамида боится времени, Книга же живет вечно. В то же время великая книга – великий подарок человеческому роду».

Только таких гигантов художественной мысли, как Бальзак, Лев Толстой, Фирдоуси, Шекспир и другие, он и считал настоящими творцами.

«Истинного писателя или поэта легко различить по нескольким строкам», – думал Наркес. Как это у любимого его Фирдоуси:

Какая титаническая дерзость! Какая титаническая вера! И разве он не оказался прав? Разве не оказались нетленными и неподвластными времени только те дворцы, которые он воздвиг в своем эпосе, только те цари, которых он посадил на троны чародейством своего поэтического искусства? Разве не обратились в прах и тлен дворцы султана Махмуда Газневи, и сам он, и тысячи других султанов, шахов, царей и королей после него, как и предсказывал поэт? Кто помнит сейчас Махмуда Газневи и ему подобных, кроме отдельных историков? Если широкий читатель и знает о нем сейчас, то только потому, что имя его осталось в великом океане, имя которому – «Шах-Наме». Только благодаря вражде с величайшим поэтом правитель и заслужил такую посмертную славу. Фирдоуси он может поставить только рядом с Гомером. И нет ему более равных!

Поэт выступил против тирана и этим самым встал в ряды защитников Ирана и стал самым великим защитником Родины во всем необозримо грандиозном эпосе. Какой правдивый и символический образ! Ибо поэт – ярчайшее проявление народного духа – не мог не восстать против тирании и против тирана и рано или поздно вступить в единоборство с ним. История показала, кто вышел победителем из этого поединка: тиран или поэт. Вот какова мощь поэзии титана! Только поэзия великих чувств и может быть истинной поэзией. А все эти «тихие» и «скромные лирические голоса» – это суррогат по сравнению с истинной и великой поэзией, фальшивые ноты рядом с мощной музыкой великого сердца. Удивительно, как много добродетелей находят люди в оправдание скудости своего таланта и скудости своей мысли, думал Наркес.

Он вспомнил отзыв автора одного из многих трудов, с которыми он познакомился в последнее время. А. Мюллер в книге «История ислама с основания до новейших времен», если ему не изменяет память, пишет: «Фирдуси выше всего персидского народа на целую голову, вот почему соотечественникам его гораздо ближе и понятнее менее возвышенные поэты Саади и Хафиз; хотя мягкое мировоззрение Саади и теплая жизнерадостность Хафиза и нам доставляют величайшее удовольствие, все же в одном только Фирдуси усматриваем мы плоть нашей плоти, один он проникнут духом, вьющим от Гомера, Наля и Нибелунгов». «Последних Мюллер упоминает больше из чувства национального патриотизма», – подумал Наркес.

Самое большое удовольствие ему доставляли всегда размышления над наиболее трудными и сложными проблемами. И сейчас, когда у него впервые за долгие годы оказалось столько свободного времени, он не мог отказать себе в любимом занятии. Он думал об искусстве.

Все художники, люди искусства и литературы, думал он, делятся на четыре категории. К первой категории относятся люди со слабыми художественными способностями, всю жизнь пытающиеся ввести в заблуждение себя и других относительно своих очень скромных возможностей. Ко второй относятся таланты. К третьей – великие художники, люди с великим изобразительным даром, И к четвертой – гении, гениальные мыслители и гениальные художники одновременно. Таланты работают на современников, гении – на века, но если счет вести на тысячелетия, то надо признать, что даже гении резко отличаются друг от друга и что даже среди них происходит естественный отбор. Разновидности гениальности разных классов. Величайшие из них как бы обладают даром художественного ясновидения. Каждый факт жизни, каждое событие, свидетелем которого они были, мгновенно вызывают массу ассоциаций в уникальном их художественном создании. Впрочем, он всего-навсего ученый, и сами художники, быть может, по-другому понимают эту проблему. Возможно. И тем не менее, конечно, ясно одно. В памяти поколений остаются не премии, полученные великими мастерами или малыми подмастерьями при жизни, а их произведения, в которых с беспощадной обнаженностью запечатлен весь уровень их мыслительных и художественных способностей. И счастливы те из них, творения которых, пройдя через бесчисленные художественные течения разных времен, соприкасаются с вечностью.

Гений и талант достигают разных результатов, видимо, потому, размышлял Наркес, что они по-разному подходят к искусству. «Нельзя писать одними только нервами», – утверждает талант. «Гений орошает свои творения слезами»,

– говорит Бальзак. «Над вымыслом слезами обольюсь» – Пушкин. «Огонь в одежде слова» – Барбюс. Для всех второстепенных и третьестепенных талантов искусство – дело не главное, стоящее на одном из многих планов их жизни. Они с успехом могут заниматься любым другим делом и, оставив искусство, не потеряют ровным счетом ничего и будут так же успешно процветать в любой сфере деятельности. Для великого же художника искусство – единственная форма самовыражения и самоопределения в жизни. Вне его сферы он не представляет собой ровным счетом ничего. Грандиозность его внутреннего художественного мира и стремление донести его до людей максимальными художественными средствами постоянно заслоняют от него нужды и заботы каждого его дня. Искусство для него более реально, чем сама жизнь. Отсюда и проистекают все трагедии в личной жизни Бетховена, Бальзака, Вагнера, Шопена, Паганини и многих других художников-титанов.

Великое искусство рождается только из великих страданий и жертв, из гигантских поисков и метаний духа. Спокойная, наполненная больше парадными сторонами, чем трудами, салонная жизнь жуирующего художника не может выразить великие нравственные идеалы. Кто видел когда-нибудь, чтобы великое приходило легкою ценою? Легкою ценою приходит только бездарность. Тайна же рождения гениального художника и явления его миру велика есть…

Рядом с палаткой пробежал кто-то из детей, и не успел Наркес что-либо подумать, как в ту же секунду, приподнимая головой брезентовый полог, в палатку заглянул один из малышей Бисена:

– Вас на обед зовут.

Мгновенно окинув Наркеса, лежавшего на корпеше с книгой в руках, и спящего Сакана взглядом круглых и черных глаз, очень смуглый карапуз, не дожидаясь ответа, исчез.

Наркес разбудил брата и они вдвоем, не торопясь, вышли из палатки. Когда они вошли в юрту, дастархан был уже накрыт. Увидев входящих гостей, Бисен быстро вскочил со своего места.

– На торь проходите, – вежливо и предупредительно произнес он.

После того, как гости сели, Бисен не спеша устроился на своем месте пониже и с улыбкой обратился к Наркесу:

– Как отдохнули, Наке? Чтобы не помешать вашему покою, я послал мальчугана.

– Кайсаржан лучше всех объяснил, зачем его послал отец, – весело улыбнулся Сакан, успевший уже освободиться от послесонной дремоты.

Малыш, сидевший рядом с матерью и вместе с другими детьми, некоторое время с любопытством смотрел на своего дядю, словно пытаясь определить, по-настоящему он хвалит его или шутит, Добродушно улыбнулись и Наркес с Бисеном. За чаем и разговорами засиделись долго.

После обеда мужчины вышли из юрты и долго ходили на ровном возвышении по начавшей уже выгорать траве.

Среди первозданной красоты и тишины гор Наркес почти физически ощущал, как в него вливаются новые силы. Это чувство он начал испытывать еще вчера, с первого дня их приезда – Здесь, в горах, все городские дела и заботы отодвинулись куда-то далеко на задний план, стали почему-то мелкими, ненужными, незначительными, словно наедине с собой на лоне природы человек начинает постигать истинную ценность земного своего бытия.