Онлайн чтение книги Алиса в Стране Чудес. Алиса в Зазеркалье Alice in Wonderland
ДОПОЛНЕНИЕ II

Г. К. Честертон

ЛЬЮИС КЭРРОЛЛ[45] G. К. Chesterton. Lewis Carroll. In: A Handful of Authors. N. Y., 1953. Честертон, Гилберт Кит (1874–1936) — английский писатель, автор романов «Наполеон из пригорода» (1904), «Человек, который был Четвергом» (1908), «Перелетный кабак» (1914), сборников рассказов об отце Брауне и эссе, а также книг на литературоведческие и религиозные темы. Статья Г. К. Честертона написана к столетию со дня рождения Льюиса Кэрролла (1932). Перевод сделан по тексту сборника «Горсточка авторов». — Прим. Н. Д.

Юбилей Льюиса Кэрролла это на деле юбилей Алисы в Стране чудес; дитя воображаемое при этом встает перед нашим воображением живее, чем дитя, истинно существовавшее. И в той, и в другой чувствуется некая манерность того времени; и в той, и в другой, вероятно, манерность была скорее внешней, чем истинной. Перед нашим внутренним взором встает, словно на застывшем дагерротипе или старой фотографии тех времен, праздничная группа в солнечный час каникул и скромный священник, который был «доном» или лектором в Оксфорде, сидящий в окружении столь же чинных (по меньшей мере такое они производят впечатление) девочек; он вдруг начинает небрежно чертить диковинные рисунки, рассказывая при этом сказку, где все перевернуто вверх ногами; сказку, более удивительную, чем самые необузданные вымыслы Мюнхгаузена или Ариостовы путешествия на луну[46] Мюнхгаузен — герой книги «Удивительные приключения, путешествия и военные подвиги барона Мюнхгаузена», приписываемой немецкому писателю Рудольфу Эриху Распе. Ариосто, Лудовико (1474–1533) — итальянский поэт, автор поэмы «Неистовый Роланд» (1516–1532), в одном из эпизодов которой описывается путешествие на Луну, где хранится все утраченное людьми на Земле. — Прим. Н. Д. . Это было нечто новое; нонсенс ради нонсенса; подобно тому, как бывает искусство для искусства. Никто не был бы так шокирован, как сам мистер Доджсон (таково было настоящее имя этого священника), если бы он услышал, что его ставят в один ряд с художниками-анархистами, толкующими о l'art pour l'art. Однако Кэрролл был художником гораздо более оригинальным. Он осознал, что некоторые образы и рассуждения могут существовать в пустоте в силу собственной безудержной дерзости; некой сообразной несообразности; этакой уместной неуместности. И это было не только очень ново, но и очень в национальном духе. Можно даже сказать, что одно время тайной нонсенса владели только англичане. Мосье Каммаэртс[47] Каммаэртс, Эмиль — бельгийский писатель, автор интересного исследования «Поэзия нонсенса» (1926). — Прим. Н. Д. дает блестящее описание того, какой загадкой кажется поначалу нонсенс нациям, обладающим более логическим складом ума. Это был плод неукротимой фантазии одного века и одного народа, что доказывается и тем, что еще один — и только один — мастер этого рода, Эдвард Лир, писавший «нонсенсы» в стихах, был также англичанином и также викторианцем.

Любой образованный англичанин, в особенности англичанин, имеющий (что гораздо хуже) отношение к системе образования, торжественно заявит вам, что «Алиса в Стране чудес» — это классика. И, к нашему ужасу, это действительно так. Тот веселый задор, который во время каникул завладел душой математика, окруженного детьми, превратился в нечто застывшее и обязательное, словно домашнее задание на лето. Легкомысленные забавы логика, выворачивающего наизнанку все логические нормы, окостенев, сами — я произношу эти слова с трепетом — стали нормой. «Алиса» — классика; а это значит, что ее превозносят люди, которые и не думали ее читать. Ей обеспечено надежное место рядом с творениями Мильтона[48] Мильтон, Джон (1608–1674) — английский поэт, автор поэм «Потерянный рай» (1667) и «Возвращенный рай» (1671), трагедии «Самсон-борец» (1671) и др. — Прим. Н. Д. и Драйдена[49] Драйден, Джон (1631–1700) — английский поэт, драматург, критик, один из основоположников английского классицизма. — Прим. Н. Д. . Это книга, без которой не может считаться полной ни одна библиотека джентльмена; книга, которую потому он никогда и не рискнет снять с полки. Мне горько об этом говорить, но мыльный пузырь, выпущенный из соломинки поэзии в небо бедным Доджсоном в минуту просветленного безумия, стараниями педагогов лишился легкости, сохранив лишь полезные мыльные свойства.

Вина в том не Льюиса Кэрролла, а скорее Чарлза Доджсона; по крайней мере вина того мира, в котором он жил и который собою являл, а до некоторой степени и поощрял и пропагандировал. Его нонсенс — часть особого дара англичан; но также и неумолимого парадокса англичан. Никто, кроме них, не смог бы создать такой бессмыслицы; однако никто, кроме них, создав такую бессмыслицу, не попытался бы отнестись к ней серьезно. Теперь уже нонсенс стал чуть ли не делом патриотическим, против чего я лично и хотел бы скромно возразить. Моральный долг состоит в том, чтобы прислушаться к голосу разума; однако моральный долг не состоит в том, чтобы прислушаться к голосу, отрицающему разум. Это всего лишь забава, и ни один из поклонников Льюиса Кэрролла не превзойдет меня в любви к таким забавам. Как я попытаюсь показать ниже, многие из действительно оригинальных достоинств его фантазии были заглушены тяжеловесными похвалами; похвалами произведению, которое критиковать надо так же, как оно было создано, — легко, без нажима. Публике можно велеть молчать или даже можно, в известном смысле, заставить ее замолчать, если человек, обладающий определенным весом, говорит со смыслом. Но нас нельзя заставить слушать человека, который несет бессмыслицу; это грех противу самого духа и атмосферы того праздника, которым является это произведение. И все же я с ужасом думаю о том, что произведения Льюиса Кэрролла вошли сейчас в систему нашего образования, что в нынешние либеральные времена означает обязательное образование. Как-то я выступал с лекцией на съезде учителей начальных школ, пытаясь убедить их отнестись терпимо к таким человечным вещам, как Дешевые Книги Ужасов или Повести о Дике Терпине и Билле Буйволе[50] Дешевые Книги Ужасов, или Грошовые Повести о Дике Терпине и Билле Буйволе — популярные образчики так называемой массовой литературы. — Прим. Н. Д. , что продаются за гроши. Я помню, как председатель с выражением утонченного страдания на лице произнес: «Не думаю, что блестящие парадоксы мистера Честертона убедят нас отказаться от нашей „Алисы в Стране чудес“ или от нашего…» — чего-то еще, возможно «Векфильдского священника»[51] «Векфильдский священник» (1766) — роман английского писателя Оливера Голдсмита (1728–1774). — Прим. Н. Д. или «Пути паломника»[52] «Путь паломника» (1678–1684) — аллегорический роман английского писателя Джона Бэньяна (1628–1688). — Прим. Н. Д. . Ему и в голову не пришло, что нонсенс — такой же побег от педагогической унылости, как скачка за Биллем Буйволом. А я с замиранием сердца подумал: «Бедная, бедная Алиса! Мало того, что ее поймали и заставили учить уроки; ее еще заставляют поучать других. Алиса теперь не только школьница, но и классная наставница. Каникулы кончились, и Доджсон снова вернулся к преподаванию. Экзаменационных билетов видимо-невидимо, а в них вопросы такого рода: 1) Что такое „хрюкотать“, „пыряться“, „зелюки“, „кисельный колодец“, „блаженный суп“? 2) Назовите все ходы шахматной партии в „Зазеркалье“ и отметьте их на диаграмме; 3) охарактеризуйте практические меры по борьбе с меловыми щеками, предложенные Белым Рыцарем; 4) проанализируйте различия между Труляля и Траляля».

Приведу лишь один леденящий душу и ужасающий факт, чтобы объяснить, как нонсенсу (речь идет об «Алисе в Стране чудес») было дозволено стать застывшим и хладным, как классическое надгробие. Его пародируют. Люди торжественно берут в руки перо, чтобы сделать бурлеск из этого бурлеска. Они воображают, что могут сделать его смешным или по меньшей мере смешнее, чем он был, придав его чертам гримасу политической карикатуры. Им кажется, что они могут перевернуть то, что не имеет никакого иного смысла, кроме именно этой перевернутости, обратив ее в образы бытовой комедии и обыденного фарса. А ведь никому и в голову не придет совершать подобные операции с тем, что кажется ему действительно смешным. Делать смешным можно лишь вещи серьезные или даже торжественные. Можно сказать, что Шеридан[53] Шеридан, Ричард Бринсли (1751–1816) — английский драматург, мастер английской просветительской комедии. Комедия «Критик» написана в 1779 г. — Прим. Н. Д. пародировал Шекспира; во всяком случае, в «Критике» он пародировал псевдошекспировскую историческую драму. Но никто не смог бы пародировать «Критика». Можно сказать, что Гилберт[54] Гилберт, Уильям (1836–1911) — английский поэт и драматург, известный своими пародиями и комическими операми, которые он создавал вместе с композитором Артуром Сулливаном. Комические «Баллады Бэба» появились в 1869 г.; комическая опера «Терпение» — в 1881 г. — Прим. Н. Д. пародировал Суинберна[55] Суинберн, Олджернон Чарлз (1837–1909) — английский поэт. — Прим. Н. Д. , Росетти[56] Росетти, Данте Габриэль (1828–1882) — английский поэт и художник. — Прим. Н. Д. и всех прочих полуязыческих прерафаэлитов в своем изображении эстетов в «Терпении». Но человеку в своем уме и в голову не придет пародировать «Терпение». Никто не будет удивлен, если вдруг появится еще один легкомысленный вариант «Баллад Бэба»[57] «Баллады Бэба» — см. примеч. 9. — Прим. Н. Д. , и только желчный и саркастический недоброжелатель мог произнести знаменитый афоризм: «Почему бы кому-нибудь не издать комический „Панч“?» У нас были Комические Истории Англии и Комические Латинские Грамматики, ибо до сих пор многие по традиции думают, что в истории английского народа и в выразительном языке римлян есть нечто величественное и даже священное. Но тем, кто получает удовольствие (чего никак не могу сказать о себе) от так называемого Комического Листка, не придет в голову издать Комический вариант Комического Листка.

Однако странным образом впечатление, что «Алиса в Стране чудес» является национальным институтом, классикой педагогической мысли, незамутненным источником английской веры, историческим наследием, наподобие «Отелло» или «Самсона-Борца», настолько укоренилось, что сатирики всерьез принялись за работу, надеясь сделать ее забавной. Политические пародисты решили исправить ее, придав ее чистой и безмятежной бессмыслице некий смысл. Они даже ощутили, как мне кажется, робкий приступ смелости, решившись на вольности с этим монументальным викторианским томом. Им казалось, что, осмеливаясь шутить над такими шутками, они сотрясают основы Британской Конституции. Они оскверняли божественность Черепахи Квази и бросали вызов Болванщику и его молниям. И каждый чувствовал себя чуть ли не Черным Республиканцем, когда позволял себе вольности с Черной Королевой.

Освобождать Льюиса Кэрролла от опеки Чарлза Доджсона — занятие увлекательное, но нелегкое. Попытаться вновь ощутить тот первый кружащий голову восторг, когда нонсенс только-только родился, — задача трудная, хоть и чрезвычайно приятная. Для этого надо проникнуться совсем иным настроением, чем у тех поклонников, что появляются после свершения, и почувствовать то первое движение, те толчки, которые этому свершению предшествовали. Многим из этих поклонников наша позиция покажется чудачеством; в своей бесконечной серьезности они и не заметят, что она не так уж отличается от изначальных чудачеств Льюиса Кэрролла. Чтобы оценить создавшееся положение, мы должны более глубоко оценить парадоксальность всего народа и его литературы, а также комический контраст между ее ответственным и безответственным настроением. Существовало множество вещей, к которым Чарлз Доджсон относился более чем серьезно; однако к тому, что воспринимают серьезно его последователи, он относился легкомысленно.

Мне кажется, всем известно, что достопочтенный Чарлз Лютвидж Доджсон был членом ученого совета колледжа Крайст Чёрч, который никому не дозволено называть колледжем Крайст Чёрч, а только «Домом», и являлся всеми уважаемым и даже выдающимся профессором математики и логики. При первом поверхностном взгляде интереснее всего в нем было то, что он вошел в свой собственный иррациональный Эдем именно сквозь эти железные ворота рационального. Все в этом человеке, что могло бы, как это часто бывает у литераторов, быть привольным, легкомысленным и беспечным, было особенно строгим, респектабельным и ответственным. Лишь у его разума бывали каникулы; чувства его каникул никогда не знали; и уж, конечно, не знала их и его совесть! Возможно, совесть эта была вполне традиционной; но его моральные принципы, назовем ли мы их традиционными установками или твердыми убеждениями, нельзя было не то чтобы поколебать, но даже хотя бы слегка сдвинуть или пошелохнуть. Даже в своем воображении он не давал себе воли ни в общественной жизни, ни в области морали и философии; он признавал ее лишь в математике. Хоть он и был превосходным преподавателем математики, он вполне мог представить себе ситуацию, при которой плюс равнялся бы минусу. Но, хоть он и был истинным христианином, он не мог себе представить, как это первые могут стать последними, а последние — первыми; как сильные могут быть свергнуты с трона, а кроткие и нищие — возвышены[58] …как это первые могут стать последними, а последние — первыми; как сильные могут быть свергнуты с трона, а кроткие и нищие — возвышены.  — В этих словах слышится отзвук евангельских поучений: «И вот, есть последние, которые будут первыми, и есть первые, которые будут последними» («Евангелие от Луки», 13, 30 и далее). — Прим. Н. Д. . В «Сильви и Бруно» его соображения по поводу социальной справедливости и реформы достойны скорее бесхитростного семинариста из какого-нибудь фарса, чем священника-христианина, преподающего в старейшем центре просвещения. В обычном смысле слова он был со всех сторон опутан условностями; и все же именно он одним мощным усилием разорвал даже путы разума. Этот напыщенный и щепетильный викторианский священник воплотил неукротимое видение, отрицающее разум, гораздо полнее, чем любой неукротимый поэт, не отягченный ни совестливостью, ни целью; чем любой неукротимый художник, смешавший на своей палитре краски землетрясений и затмений светил.

С точки зрения чисто человеческой самым приятным в нем была его искренняя любовь к детям, в особенности к определенным детям. Но, хотя эта любовь, вне сомнения, и побудила его рассказать этим детям сказку, сама сказка возникла не по этой или какой-либо другой, схожей с ней, причине. Это сказка для детей, но это не сказка о детях в том смысле, какой придается этому в большинстве детских сказок. Его воображение само собой двигалось в сторону интеллектуальной инверсии. Мир логический он сумел увидеть перевернутым; любой другой мир он не сумел увидеть даже в обычном состоянии. Он взял треугольники и превратил их в игрушки для своей маленькой любимицы; он взял логарифмы и силлогизмы и обратил их в нонсенс. Но в самом специальном смысле в его нонсенсе нет ничего, кроме нонсенса. И его бессмыслице нет смысла; этим она отличается от более человечного нонсенса Рабле или более горького — Свифта. Кэрролл всего лишь играл в Логическую Игру; его великим достижением было то, что игра эта была новой и бессмысленной, и к тому же одной из лучших в мире.

Все же в некоем подсознательном царстве английского духа, его основ, традиций и наследия в целом, здесь таятся еще большие глубины. Тут есть нечто, что может понять, вероятно, только англичанин; нечто, что может понять, вероятно, даже только викторианец; чем, в конце концов, он должен просто наслаждаться, не пытаясь постигнуть. Все это сводится к слову «каникулы» или «праздник», которое я несколько раз употребил в этой связи и которое является в сущности ключом к этой проблеме. В известном смысле такой человек, как Рабле, на деле не позволял себе каникул. На деле он возводил Телемское аббатство, каким бы фантастичным оно ни казалось со своими безумными гаргульями и своими головокружительными шпилями. Для мистера Лемюэля Гулливера путешествия не были просто отдыхом и каникулами в прямом смысле слова. У этих писателей была цель, и какие бы недостатки мы в ней ни узрели, она в значительной мере была интеллектуальной целью их жизни. Но странная английская нация в странный период викторианства имела гораздо более тонкое представление о делах и развлечениях; и чистый нонсенс, который они изобрели, был на деле каникулами для души и ума. Я уже говорил, что это было изобретенье оригинальное; так оно и было — одно из тех немногих изобретений, вроде готической архитектуры, которых ранее никогда не существовало. Придумать веселый кошмар не так-то просто; создать нечто, в одно и то же время не подвластное закону и невинное, еще сложнее. Это была некая жизнь во сне, которую англичанин XIX в. вел параллельно своей реальной и, пожалуй, слишком реалистической жизни. В ней было что-то от Раздвоения Личности, хоть и без всякого признака сатанинского вмешательства. В ней был намек на жизнь двойную, хоть и без всякого сходства с фатальной этической проблемой Джекиля и Хайда[59] Джекиль и Хайд — герои философской повести английского писателя Роберта Льюиса Стивенсона (1850–1894) «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886), посвященной теме двойничества.. — Прим. Н. Д. . Доктор Джекиль попытался с помощью хирургической операции удалить свою совесть; мистер Доджсон всего лишь ампутировал свой здравый смысл. Он отделил свою голову, а не сердце, и выпустил ее, словно мыльный пузырь, в мир сугубо абстрактной анархии. Благодаря этому он наткнулся на какую-то тайну в душе современного англичанина, что обеспечило его сказке и стилю надежное положение; возможно, как я пытался намекнуть ранее, даже слишком надежное. Это было признание развлечения или забавы, к которой, видно, склонялся в душе весь народ. Не случайно, вероятно, один из комических художников «Панча» написал серьезный роман о человеке, который вел непрекращающуюся жизнь во сне параллельно своей жизни наяву. Англичанин-викторианец шагал по свету в ярком солнечном сиянии — символ солидности и прочности, со своим цилиндром и бакенбардами, со своим деловитым портфелем и практичным зонтиком. Однако по ночам с ним что-то происходило; какой-то нездешний кошмарный ветер врывался в его душу и подсознание, вытаскивал его из постели и швырял в окно, в мир ветра и лунного блеска — и он летел, оторвавшись от земли; его цилиндр плыл высоко над трубами домов; зонт надувался, словно воздушный шар, или взмывал в небо, словно помело; а бакенбарды взметались, словно крылья птицы.

* * * * *

Г. К. Честертон

ПО ОБЕ СТОРОНЫ ЗЕРКАЛА[60] G. К. Chesterton. Both Sides of the Looking-Glass. Перевод статьи Г. К. Честертона «По обе стороны зеркала» печатается по тексту сборника «Соль жизни и другие эссе» ( G. К. Chesterton. The Spice of Life and Other Essays. Beacongfield. 1964). — Прим. Н. Д.

Все мы говорим, что сравнения одиозны; интересно, знает ли хоть один из нас — почему. По существу сравнения вообще применяются для более точного различения степеней и свойств; так зоолог, решив дать четкое и исчерпывающее описание жирафа, сказал, что «он выше слона, но не так массивен». Здесь нет ничего одиозного — нет никакого намека на жестокость по отношению к диким слонам или излишнюю мягкость и попустительство по отношению к жирафам. Но когда от природы естественной мы переходим к природе человеческой, сравнение всегда отдает уничижением. По-моему, объясняется это так: по какой-то причине, вероятно, вследствие первородного греха, запас слов, выражающих хвалу, у нас чрезвычайно невелик по сравнению с богатым и разработанным словарем, выражающим хулу. Ученого или интеллектуала, который нам не по душе, можно назвать педантом или сухарем, но у нас нет специального слова для ученого или интеллектуала, который нам по душе. Светского человека, который нам неприятен, можно назвать снобом, но у нас нет специального слова для светского человека, который нам приятен. В результате нам не остается ничего иного, как называть наших друзей людьми «милыми». Представьте себе, что вы называете «милым» доктора Джонсона[61] Доктор Джонсон — Джонсон, Сэмюэл (1709–1784) —английский лексикограф, критик, поэт. — Прим. Н. Д. , а Фокса[62] Фокс, Чарлз Джеймс (1749–1806) — английский государственный деятель, член партии вигов, выразитель идей радикализма. — Прим. Н. Д. — тоже «милым» и Нелсона[63] Нелсон, Хорейс (1758–1805) — английский адмирал, прославленный своими победами над французским флотом. — Прим. Н. Д. — «милым»! Эти характеристики не будут отличаться ни точностью, ни разнообразием!

Недавно я одновременно читал две книги о писателях, которые оба были очень «милы» и сочиняли очень «милые» книги. Речь идет о двух великих детских сказочниках XIX в. Вместе с тем трудно себе представить двух других людей, которые были бы до такой степени во всем противоположны друг другу; но, если я не ограничусь тем, что назову их обоих «милыми», а попытаюсь сравнить их или рассказать о том, что они собой представляли, впечатление создастся такое, будто я хвалю одного из них и порицаю другого. Это потому, что мы не умеем разнообразить хвалу так, как мы разнообразим порицание. Одним из этих людей был Чарлз Доджсон, известный более под именем Льюиса Кэрролла, оксфордский ученый и очень викторианский англичанин духовного звания; другим — Ханс Христиан Андерсен, странный, больной, мучимый видениями датский крестьянин и автор бессмертных сказок.

Когда я говорю, что Льюис Кэрролл был очень викторианским англичанином, это звучит упреком, хотя должно было бы звучать также и комплиментом — вот только гораздо труднее найти слова для описания того, что было в викторианской Англии доброго, чем для того, что в ней было дурного. Если я скажу, что Доджсон-ученый по сравнению с Андерсеном-крестьянином был традиционен, благополучен и респектабелен, эти слова прозвучат неодобрительно, но только потому, что у нас нет слов для того, чтобы выразить доброе отношение к тому доброму и хорошему, что зачастую бывает связано с традиционностью и благополучием.

Было бы невероятной глупостью считать Викторианский Век только традиционным и благополучным, забыв о том, что он породил новый тип поэзии, которая была неукротимой до крайности, и в то же время до крайности невинной. То была поэзия чистого нонсенса, которой никогда не существовало до того и, возможно, никогда не будет существовать позже. Льюис Кэрролл — не единственный ее представитель; Эдвард Лир, как мне представляется, во многом его превзошел; и я позволю себе вступиться за «Катавампуса» и другие повести судьи Парри[64] Парри, Эдвард Эбботт (1863–1943) — манчестерский судья, автор двух сказочных повестей для детей «Катавампус» (1895) и «Баттерскотия» (1896), в которые вошли его наиболее известные стихи. — Прим. Н. Д. , которые нисколько не менее нравились юным читателям. Письма Льюиса Кэрролла к детям доказывают не только, что он любил детей, но и что дети любили его; и все же я полагаю, что его интеллектуальные эскапады предназначались для взрослых. В Льюисе Кэрролле все было связано с тем, что он называл Логической Игрой; кстати, считать логику игрой очень по-викториански. Викторианцам надо было изобрести некий эфемерный Эдем, где они могли бы наслаждаться доброй логикой, ибо всему серьезному они предпочитали дурную логику. Это не парадокс — или, во всяком случае, парадокс, в котором повинны они сами. Маколей[65] Маколей, Томас Бэбингтон (1800–1859) — английский историк, эссеист, поэт и государственный деятель. — Прим. Н. Д. , Бейжхот[66] Бейжхот, Уолтер (1826–1877) — английский экономист, автор монографии «Английская конституция» (1867), переведенной на несколько языков, книги «Физика и политика» (1872) и др. — Прим. Н. Д. и все их наставники внушили им, что Британская Конституция должна быть нелогичной — они называли это практичностью. Прочтите великий Билль о Реформе[67] Билль о Реформе — законопроект 1832 г. о реформе парламентского представительства в Англии. Так же назывались и последующие законодательства о расширении представительства (1867 г., 1884 г. и пр.). — Прим. Н. Д. — а затем прочтите «Алису в Стране чудес». Чтобы быть логичными, им нужно было отправиться в Страну чудес. Потому я и подозреваю, что лучшее у Льюиса Кэрролла было написано не взрослым для детей, но ученым для ученых. Самые блестящие его находки отличаются не только математической точностью, но и зрелостью. На одной только несравненной фразе «Видала я такие холмы, рядом с которыми этот — просто равнина!»[68] «Видала я такие холмы, рядом с которыми этот — просто равнина!» — См. «Алису в Зазеркалье», глава II. — Прим. Н. Д. можно было бы построить с десяток лекций против ереси о простейшей Относительности.

Правда, можно усомниться в том, что маленькие девочки, для которых писал Кэрролл, мучились релятивистским скептицизмом. Но в том-то отчасти и состоит величайшее достижение Льюиса Кэрролла. Он не только учил детей стоять на голове; он учил стоять на голове и ученых. А это для головы хорошая проверка. Когда викторианцам хотелось устроить себе каникулы, они их и устраивали, настоящие интеллектуальные каникулы. Они сумели создать мир, который — для меня по меньшей мере — до сих пор остается своеобразным прибежищем и тайными каникулами, мир, в котором чудища, в других сказках устрашающие, превращались в мирных домашних животных. Ничто не отнимет у викторианцев этого достижения. То был нонсенс ради нонсенса. Если мы спросим, где нашли это волшебное зеркало, ответ будет таким: среди очень мягкой и удобной викторианской мебели; иными словами, это произошло потому, что благодаря исторической случайности Доджсон, Оксфорд и Англия в то время наслаждались благополучием и безопасностью. Они знали, что им не предстоит никаких битв — разве что внутри партийной системы, где Труляля и Траляля условились сражаться[69] …где Труляля и Траляля условились сражаться…  — См. «Алису в Зазеркалье», глава IV. — Прим. Н. Д. , причем уговор их гораздо более бросается в глаза, чем сраженья. Они знали, что их Англии не грозит ни вражеское нападение, ни революция; они знали, что она богатеет за счет торговли; они не понимали, что сельское хозяйство умирает, возможно, потому, что оно уже было мертво; крестьян у них не было.

Прямой противоположностью всему этому был второй великий детский писатель, биография которого превосходно изложена в «Жизни Ханса Христиана Андерсена» Сигне Токсвиг[70] Сигне Токсвиг.  — Биография Ханса Христиана Андерсена, написанная Токсвиг, вышла в свет на английском языке в 1933 г. ( S. Toksvtg. The Life of Hans Christian Andersen. L., 1933). — Прим. Н. Д. . Ханс Андерсен сам был крестьянином, более того, он родился в стране, которая до сих пор остается крестьянской. Во всем, что только возможно, Ханс Андерсен являл собой прямую противоположность благополучному ученому в уютной викторианской гостиной. Ханса обдували все ветры, которые проносились над землей, он был крестьянином на своем поле, крестьянином на европейском поле битв. Он рос кое-как, исполненный какого-то жалкого и жадного честолюбия, которого не увидишь в ученых из Оксфорда. Он все познал, включая собственную слабость и собственные желания. Он совершал сотни поступков, глупейших поступков, которые мистер Доджсон счел бы немыслимыми; но, оттого что он был крестьянином, все это имело свое вознаграждение. Он сохранил связь с древнейшей традицией таинства и величия, традицией земли; ему не нужно было создавать новую и к тому же весьма искусственную разновидность сказки из треугольников и силлогизмов.

Ханс Андерсен был не только любимцем детей; он сам был ребенком. Он был одним из тех великих детей нашего христианского прошлого, коих осенила божественная милость, называемая «прерванным развитием». Его пороки были пороками ребенка — и это были очень неприятные пороки. Почему же пожилые люди, прочитав эту книгу, проникаются любовью к Хансу Андерсену? Я отвечу: потому, что наибольшую любовь вызывает смирение. А Ханса Андерсена отличало бесконечное честолюбие, основанное на смирении. Я знаю, что современные психологи называют такое сочетание комплексом неполноценности, — но в человеке, который не скрывает своего честолюбия, всегда есть некая толика смирения.

Бедный Ханс Андерсен делал это так откровенно и так беззастенчиво, как никто. Однако здесь я хочу лишь упомянуть о тех мыслях, которые вызывают эти два противоположных характера, ни один из которых, надеюсь, никогда не будет забыт как классик детской литературы. У обоих было множество подражателей; надеюсь, меня правильно поймут, если я скажу, что Ханс Андерсен, возможно, более велик, ибо сам был подражателем. Этого великого крестьянина, этого великого поэта в прозе отличало одно крестьянское свойство, утерянное викторианцами, — древнее чутье относительно чудес, связанных с обычными бытовыми предметами. Ханс Андерсен нашел бы их более по сю сторону зеркала, чем Алиса во всем Зазеркалье. Там — фантастические математические проекции; только зачем проходить через зеркало, если эльфы могут вдохнуть душу во все прочие домашние предметы, во все столы и стулья?

Мои сравнения становятся одиозными. Это потому, что в словесной хвале нет разнообразия. Попытка обозначить различия отдает уничижением. Что же лучше: выделить из застывшего торгашества современного мира пьянящее молодое вино, нет, мед интеллектуального нонсенса, или увеличить древнее и великолепное собрание даров фантазии, воссоздав на свой лад великую волшебную сказку, которая на деле является сказкой народной? Я знаю только, что если вы попытаетесь лишить меня любого из них, я этого не потерплю.

* * * * *

Уолтер Де ла Мер

ЛЬЮИС КЭРРОЛЛ[71] Walter De la Mare. Lewis Carroll. L., Faber and Faber Ltd., 1970, pp. 48–67. Книга английского писателя Уолтера Де ла Мара (1873–1956) «Льюис Кэрролл» была написана в 1932 г. к столетию со дня рождения писателя. В наше издание вошла заключительная часть книги. Мы пользовались изданием 1970 г., содержащим авторизованную правку первого издания. — Прим. Н. Д.

Мало найдется шедевров, дату создания которых мы знали бы с такой точностью. «Поднялись вверх но реке», — записал Кэрролл в своем дневнике от 4 июля[72] …4 июля — речь идет о 4 июле 1862 г. — Прим. Н. Д. . И ниже: «Там я рассказал им сказку». Алиса вспоминает, что Кэрролл начал рассказывать эту сказку однажды летним днем, когда «солнце так невыносимо жгло», что им пришлось спрятаться в «тени стога свежего сена на зеленом берегу», и что она сама убедила Кэрролла ее записать. С другой стороны доктор Пейджет[73] Пейджет, Фрэнсис Эдвард (1806–1882) — английский священник и детский писатель. В 1844–1849 гг. издавал «Библиотеку для юного англичанина», куда вошла и его сказка «Надежды Катцекопфов» (1844). — Прим. Н. Д. рассказывает, как еще летом 1854 г. в кругу математиков в Уитби Доджсон, которому тогда было всего двадцать два года, «высидел» сказку для развлечения требовательных юнцов обоего пола.

Существует еще версия, что Кэрролл написал «Страну чудес», чтобы развлечь и подбодрить свою маленькую кузину, когда она болела. А мораль здесь такова[75] А мораль здесь такова…  — любимая присказка Герцогини (см. гл. IX «Алисы в Стране чудес»). — Прим. Н. Д. : этого быть не могло, ибо, прочитав всего лишь один абзац, она тотчас бы поправилась.

Наконец, в «Жизни»[76] «Жизнь» — см. примеч. сказано, что опубликовать сказку Кэрролла убедил Джордж Макдоналд, тогда как, согласно другим источникам, решающую роль здесь сыграли восторженные аплодисменты шестилетнего Гревилла Макдоналда, которому вместе с его сестрами Кэрролл прочитал в рукописи «Страну чудес». Что же касается погоды, то в «Таймс» от 5 июля 1862 г. сказано, что накануне день был дождливым, а температура воздуха не поднималась выше 53°[77] …выше 53° — по Фаренгейту. — Прим. Н. Д. .

Однако эти противоречивые сведения нетрудно примирить; подобно спорам о родине Гомера, они лишь воздают должное славе поэта.

Общее между ними одно: все они свидетельствуют о том, что сама сказка, стихи в ней и прочее возникли в воображении Кэрролла без предварительного обдумывания и в совершенно законченном и завершенном виде — подобно тому, как возникла одна из лучших в английской поэзии строк: «Ибо Снарк был буджумом, понятно?»[78] «Ибо Снарк был буджумом, понятно?» — заключительная строка поэмы Кэрролла «Охота на Снарка». Буджум — слово-нонсенс, изобретенное Кэрроллом. — Прим. Н. Д. Сам Кэрролл говорил: «Каждое слово в диалогах пришло само». И хотя в несколько иных обстоятельствах он и признавался, что его «усталую музу» порой подстегивало «сознание того, что надо было что-то сказать, а не то, что у меня было что сказать», и что он отправил Алису вниз по кроличьей норе, совершенно не представляя себе, как он поступит с нею дальше, и, стоило кристальному источнику иссякнуть, он всегда мог притвориться уснувшим (тогда как на деле тут-то он, конечно, и просыпался), — все это никак не объясняет чуда и представляет интерес лишь потому, что в «Сильви и Бруно» Доджсон с презрением отозвался о книгах, написанных не по вдохновению. Он утверждал, что литература такого рода может быть только бесчувственной и холодной.

А удовольствия, в которых он себе отказывал; а дни, исполненные труда; а драгоценный металл, которым он заделывал любую трещинку; а лампа, горевшая в его кабинете далеко за полночь? Неужто Доджсон просто оплакивал погибшего Кэрролла? Или, может быть, с возрастом он, подобно другим пожилым писателям, вспоминая о свете, озарившем достижения юности, и павшую на них небесную росу, забыл о терпении, самоотверженности, труде? Еще удивительнее то, что за «Страной чудес» последовало такое совершенное продолжение, как «Зазеркалье». Это звезды-близнецы, и литературным астрономам остается лишь спорить об относительной яркости их сияния.

Обе сказки строятся на определенном композиционном приеме: в одной — это игральные карты, в другой — шахматная партия, ходы в которой Кэрролл попытался объяснить лишь частично. Они-то и подсказали характер некоторых основных персонажей — или, вернее, их положение; впрочем, кто еще из сказочников сумел бы так использовать этот прием? Зеркало, издавна ставившее в тупик детей, философов и дикарей, нужно Кэрроллу лишь для того, чтобы дать отраженным стишок и заставить Алису повернуть назад, когда ей нужно идти вперед, — способ продвижения, который порой бывает полезен и в жизни.

Обе сказки к тому же — это допущение, пожалуй, не столь удачно, в особенности потому, что благодаря ему в них появляется старшая сестра, любящая назидания, — оказываются снами; одна девочка, о которой мне рассказали, разразилась при последнем пробуждении слезами.

Все это, правда, имеет не больше отношения к воображаемой реальности (высшей иллюзии) «Алисы», чем сложная хронология и юриспруденция — к «Гремящим высотам»[79] «Гремящие высоты» (1847) — роман английской писательницы Эмили Бронте (1818–1848). На русском языке вышел под названием «Грозовой перевал» (1956). — Прим. Н. Д. , которые, как известно, недосягаемы. Читая сказки Кэрролла, мы едва ли замечаем их искусную композицию, хоть она и необычайно законченна и последовательна. «Как вам это понравится» отличает то же свойство.

Какова бы ни была композиция этих произведений, они все равно остались бы по сути самыми оригинальными в мире. Гениальность Кэрролла проявлялась настолько своеобразно, что он сам не сознавал своего дара. Это часто бывает с гениями.

Королева Червей, по его собственному признанию, должна была олицетворять «слепую, бессмысленную ярость», Черная Королева «концентрированную суть всех гувернанток», Болванщик был когда-то профессором, Белая Королева чрезвычайно напоминала ему миссис Рэгг в романе Уилки Коллинза «Без имени», а Белый Рыцарь должен был олицетворять героя «Решимости и независимости» Уордсворта[80] Уордсворт — см. примеч.. Но если бы этим все и ограничилось, где были бы сейчас эти бессмертные персонажи? Разум подчиняется воображению, а не воображение — разуму. «Пожалуйста, никогда меня не хвали,  — просил Доджсон кого-то из детей, приславших ему письмо об „Алисе“. — Я всего лишь доверенное лицо, не более». Так могла бы ответить сама Природа, если бы мы вздумали воздавать должное ее неисчерпаемой выдумке, сотворившей гиппопотама, верблюда, рыб вроде «морского ангела» и блоху!

То же можно сказать и о «Снарке». «Боюсь, — писал Доджсон, — что я не имел в виду ничего, кроме нонсенса… Но так как слова означают больше, чем мы имеем в виду, когда их употребляем, то я буду рад принять как основную любую из добрых мыслей, которую вы найдете в книге». Замечание не только великодушное и скромное, но и заслуживающее того, чтобы над ним задуматься.

И все же было бы неверно недооценивать интеллектуальную нить, проходящую через обе сказки об Алисе. Сверкающие зерна фантазии, нанизанные на эту нить, производят тем большее впечатление, что автор скрывает ее столь последовательно и искусно. В «Алисе», так же как при создании поэзии, критическое чувство поэта действует непрестанно и напряженно. Ее «персонажи», например, при всем своем блеске и разнообразии превосходно сочетаются друг с другом. Возможно, только счастливому случаю, а не сознательному замыслу (это применимо и к лимерикам Лира, но лишь к очень немногим из детских книг, как бы широко ни понимать это определение) обязаны мы тем, что, хотя обе сказки были написаны для детей, единственным ребенком в них, если не считать эпизодических младенцев, является сама Алиса. Болванщику, конечно, лет сорок, Плотнику — как всем плотникам, Черному Королю — столько, сколько было королю Генриху VIII, а Королевам и Герцогиням… — впрочем, об этом лучше всего знают они сами.

Ну а Алиса с ее спокойным, но выразительным лицом и милой привычкой встряхивать головой, учтивая, приветливая — за исключением тех случаев, когда она должна постоять за себя, — легко примиряющаяся, склонная к слезам, но и умеющая их проглотить; с ее достоинством, прямотой, чувством долга, мужеством (даже в самых немыслимых ситуациях) и стойкостью; с ее уменьем переводить разговор (какое счастливое свойство!) — Алиса делает честь не только своему создателю, но и викторианскому детству! Способная, скромная, сдержанная, серьезная — эти эпитеты несколько вышли теперь из моды; Алиса одна может их освятить.

И даже если порой она несколько высокомерна или несколько слишком скромна, что ж, разве у самых милых из простых и ревностных детишек не бывает недостатков?

Ее можно было бы принять за миниатюрное воплощение всех викторианских добродетелей (впрочем, вряд ли даже ей это бы удалось), если бы не полное отсутствие в ней легкомыслия и не ее здравый смысл — здравый смысл, который никогда не унижается до умничанья. Какими бы резкими и обидчивыми, какими бы придирчивыми, странными и раздражительными ни были ее «спутники» по Стране чудес и Зазеркалью, которых ей почти никогда не удается переспорить, зрелость ума и чувства, мешающие ее словам превратиться в простой детский лепет, а их замечаниям — в унылые наставления взрослых, и не дают опасной ситуации потерять бессмысленность. Алиса плывет по Стране чудес и Зазеркалью спокойно, словно луна по разделенному на клеточки небу. И, если не считать нескольких, достойных Кэрролла, авторских ремарок, все происходящее видится одними лишь ее ясными глазами — идеал, выдвинутый самим Генри Джеймсом и осуществленный им (но совсем в ином контексте) в повести «Что знала Мейзи»[81] «Что знала Мейзи» — эта повесть Генри Джеймса (1843–1916) вышла в 1897 г. — Прим. Н. Д. .

Ее здравый смысл и присутствие духа в этом перевернутом мире (перевернутом вверх ногами, по словам мсье Каммаэртса, но ставшего от того лишь ярче и живее) делают обе сказки удивительно уравновешенными. Ибо, несмотря на то, что в царстве Нонсенса законы существуют, это все законы неписаные. Подданные подчиняются им, не думая ни о каких ограничениях. Там может случиться все — за исключением того, что не может случиться там. Короли и Королевы царствуют там по тому же праву, по какому Черепаха Квази является Черепахой Квази, хоть когда-то она была настоящей Черепахой, — по священному праву, настаивать на котором нет нужды. Человек там, Плотник ли он, Труляля или Белый Рыцарь, будучи джентльменом настолько безупречным, что этого даже не замечаешь, никогда не является человеком «при всем при том»[82] При всем при том…  — начальные слова рефрена из стихотворения Роберта Бернса «Честная бедность». — Прим. Н. Д. , хотя бы потому, что этого «при всем при том» не существует. И, хотя «моралей» на этих страницах предостаточно — «Во всем есть своя мораль, нужно только уметь ее найти!»[83] «Во всем есть своя мораль, нужно только уметь ее найти!» — См. «Алису в Стране чудес», глава IX (беседа Алисы с Герцогиней). — Прим. Н. Д. , — в самих сказках морали нет. «На деле, признал сам Кэрролл, — они не учат ничему».

Вместо этого они постепенно приводят нас в совершенно особое состояние духа. Изюминка в них начинена порохом огромной взрывчатой силы[84] …огромной взрывчатой силы…  — там же. — Прим. Н. Д. — или, вернее, золотым песком, — хоть мы никогда, возможно, и не осознаем силы вызываемого им катарсиса. Кэрролловский нонсенс сам по себе, возможно, и принадлежит к тем произведениям, которые, по словам Драйдена[85] Драйден, Джон (1631—1700)—английский поэт, драматург, критик, один из  основоположников английского классицизма. — Прим. Н. Д. , «понять нельзя», но ведь понимать-то их и нет нужды. Он самоочевиден; и, более того, может полностью исчезнуть, если мы попытаемся это сделать. С обычным, скромным нонсенсом дело обстоит совсем иначе. Чем дольше мы о нем думаем, тем глуше звук бочки[86] …тем глуше звук бочки…  — реминисценция из книги Джонатана Свифта «Сказка о бочке» (1697; опубликована в 1704 г.). — Прим. Н. Д. , тем сумрачнее становится вокруг. «Алиса» озаряет солнечным светом все наше существо: словно та сверкающая радуга, которая стала в небесах, когда твари живые вышли на свободу и свет божий из темноты и тесноты ковчега. И каждый из нас под ее влиянием на время освобождается от всех забот. Кэрролловская Страна чудес — это (крошечный и необычайный) космос интеллекта, напоминающий эйнштейновский тем, что это конечная бесконечность, допускающая бесчисленные исследования, которые, однако, никогда не будут завершены. Как синеют в нем небеса, как травянисто зеленеет трава, а животные и растения так освежают душу, как никакие другие не только в этом мире, но и в любой другой из известных мне книг. И, даже если речь пойдет о разнообразии и точности в описании его героев всех их — от Болванщика до Ящерки Билля — можно сравнить лишь с творениями романистов столь же щедрых, сколь и искусных — немалое достижение, ибо создания Кэрролла принадлежат не только к особому виду, но и к особому роду.

Читая «Алису», понимаешь смысл замечания, сделанного неким писателем в добром старом «Зрителе»[87] «Зритель» — сатирико-нравоучительный журнал, который издавали английские просветители Ричард Стиль и Джозеф Аддисон (1711–1714). — Прим. Н. Д. : «Только бессмыслицы хорошо ложатся на музыку»; переиначив слова о законах в «Антикварии»[88] «Антикварий» (1816) — роман Вальтера Скотта. — Прим. Н. Д. , можно было бы, напротив, сказать: то что в «Алисе» кажется безупречным по смыслу, нередко оказывается при том безупречной бессмыслицей. «Разве имя должно что-то значить?» — такой первый вопрос, который Алиса задала Шалтаю-Болтаю. — «Конечно, отвечал Шалтай-Болтай со смешком. — Возьмем, к примеру, мое имя — оно выражает мою суть…. А с таким именем, как у тебя, ты можешь оказаться чем угодно….» Где же бессмыслица — в словах Шалтая-Болтая или в том, что написано в «Справочнике по Лондону», где Смит может оказаться бакалейщиком, Купер жестянщиком, а Бейкер — мясником?[89] Смит (Smith) — по-английски «кузнец», Купер (Cooper) — «бондарь»; Бейкер (Baker) — «булочник». Строчкой ниже приводятся незначимые имена. — Прим. Н. Д. И как, хотел бы я знать, выглядели бы люди, если бы они были похожи на Уилкинсона, на Марджорнбэнкса или на Джона Джеймса Джонса? На этот вопрос ответить мог бы разве что Диккенс. Когда Шалтай-Болтай говорит: «Давай вернемся к предпоследнему замечанию» (безошибочный прием в любом горячем споре), или: «Если б я хотел, я бы так и сказал», или: «Одна, возможно, и не можешь, но вдвоем уже гораздо проще», или когда его праведный гнев вызывают те, кто не может отличить галстука от пояса, — нет, даже Лорд Председатель суда не мог бы выражать свои мысли точнее и более по существу.

А что — даже с точки зрения совершенно традиционной — так уж необычайно, непрактично, невероятии на кухне у Герцогини? Ее блистательное присутствие? Но мы живем в демократический век. То, что она сама качает своего ребенка? Но ведь noblesse oblige[*]Положение обязывает (франц.). . То, что кухня полна дыма? Но с викторианскими кухнями это часто случалось. Что должно быть на кухне? Кухарка, очаг, кот и котел с супом. Именно это мы там и находим, а чтобы придать всему остроты, кто-то щедрой рукой сыпет вокруг перец. Кухарка, правда, то и дело швыряет кастрюли и сковороды в свою хозяйку, но в наши дни немало найдется на нашем острове дам, готовых претерпеть эту канонаду, только б обзавестись кухаркой. Что же до замечаний Герцогини, они, конечно, резки, но всегда справедливы. И разве мы не ждем некоторого высокомерия от особ высокорожденных? Алиса спрашивает Герцогиню, почему ее кот так улыбается.

— Это Чеширский кот — вот почему! — отвечает та.

Алиса удивлена: она и не знала о том, что коты умеют улыбаться.

— Все умеют, — отвечает Герцогиня. — И почти все это делают.

Алиса не видела ни одного такого кота.

— Ты многого не видала, — говорит Герцогиня. — И это точно.

А затем замечает, что земля вертелась бы быстрее, если бы кое-кто не совался в чужие дела; единственный недостаток этого ворчливого совета заключался в том, что он невыполним. И уж, конечно, когда дело доходит до космологических объяснений относительно того, каким образом «земля вращается вокруг своей оси», так и хочется отрубить кому-нибудь голову.

Что же касается колыбельной, которую поет Герцогиня — суровая и непреклонная, она сидит, широко расставив крепкие ноги, в своем невыразимом головном уборе и держит на коленях ухмыляющегося младенца в длинном платьице, — то ведь в первой ее строфе излагаются принципы правосудия, а во второй — суммируется ее собственная практика:

Такая дисциплина — такие звуки в детской — могут показаться несколько строгими в наш век, отданный на растерзание детям, но ведь викторианские матери воспитывали пионеров Империи, руководствуясь именно этими принципами!

Пока что все вполне практично. Впрочем, не следует забывать, что эта «большая кухня», куда без всяких церемоний вторглась Алиса, имея девять дюймов роста, находится в притаившемся в лесу домике не больше четырех футов высотой и что хныкающий младенец Герцогини, стоило ему оказаться па руках у Алисы и вдохнуть вольного воздуха, тут же преспокойно превратился в поросенка. А этого с детьми никогда не происходит, разве что метафорически. В жизни — не происходит. Только во сне.

Вот тут-то мы и сталкиваемся с основным свойством «Алисы». Она представляет то, что зачастую бывает совершенно разумно, практично, логично и, может быть, даже математически точно, то, что сжато, резко, остро, в том состоянии и в тех условиях жизни, куда большинство из нас получает доступ лишь погрузившись в блаженный сон. Каждому — свои сны; каждому — свои грезы наяву. И как со смыслом, бессмыслицей и отсутствием оных; как со мной, тобой и со всеми нами; как с прошлым, будущим и чуть-ли-не-всем-и-ничем-посередке; так и с точным гринвичским временем, просто временем и сновидческим временем; с добрыми побуждениями, дурными побуждениями и сновидческими побуждениями; нашими «я», лучшими сторонами нашего «я» и сновидческими «я». Сновидение есть еще одна форма нонсенса. И существует ли еще в литературе сон, который так бы озарил этот прозаический мир, как сон, который мягко завладел воображением Доджсона в тот летний день почти семьдесят лет тому назад, когда с веслами в руках он глядел в лицо маленькой Алисы, сидящей перед ним с широко раскрытыми глазами, в то; время как Льюис Кэрролл ускользал от него в Страну чудес?

Кто может сказать, какое влияние имеет молчаливое присутствие одного человека на другого? Возможно, волшебному слиянию и соитию этих двух воображений — математика и ребенка — мы и обязаны «Алисой»? Даже чисто в профессиональном смысле обе книги обязаны своей славой вот чему: то, что, в конце концов, оказывается сном, неизменно и кажется сном. Откройте любую из них наугад; задайте себе любой из вопросов, на которые вы наткнетесь; постарайтесь найти ответ, который был бы не только столь же удачен и остроумен, как большинство ответов в «Алисе», но и совсем бы не задевал тончайшую, как сон, ткань сказки, а затем снова обратитесь к книге и найдите ответ, который дает Кэрролл. Это будет достаточным, хоть и легковесным, доказательством его гениальности.

А воображаемый свет, и краски, и пейзаж; а удивительная морская панорама в «Морже и Плотнике», широкая, словно Il Penseroso Мильтона[91] «Il Penseroso» — («Задумчивый») — лирическое стихотворение Джона Мильтона. Написано в 1632 г. — Прим. Н. Д. , запах моря, песка, ощущение простора и расстояний? А удивительные переходы в безмятежной и манящей непоследовательности (ограничимся одним примером) главы, названной автором «Вода и вязание»? Сначала темная лавочка и старая добродушная сгорбленная Овца с лесом спиц, которая всего лишь мгновение назад была Белой Королевой; потом непослушная лодка, скользящая по какой-то вязкой воде средь душистых кувшинок, которые «таяли», как во сне, у Алисы в руках; а потом, без малейшего затруднения, снова в темную лавочку, платоновский источник всех темных лавочек[92] …платоновский источник всех темных лавочек.  — Вольная ассоциация с образом пещеры Платона. — Прим. Н. Д. . В «Алисе» и вправду есть вневременность, внепространственность, — есть атмосфера, по-своему напоминающая не только «Песни невинности»[93] «Песни невинности» (1789) — сборник стихотворений Уильяма Блейка (1757–1827). — Прим. Н. Д. и «Размышления» Трахерна[94] Трахерн, Томас (1638?–1674) — английский лирический поэт и писатель. Его «Века размышлений» были опубликованы лишь в 1908 г. — Прим. Н. Д. , но и средневековые описания рая и многие из подобных самоцветам картин итальянцев XV в. Этим она обязана своей прозрачной прозе, такой же естественной и простой, как лепестки вечернего первоцвета, раскрывающегося в прохладе сумерек, прозе, что могла быть создана лишь писателем, который, как Джон Рэскин[95] Рэскин, Джон (1819–1900) — английский писатель и искусствовед. — Прим. Н. Д. , с юных лет внимательно вглядывался в каждое употребляемое им слово.

И, вправду, это удивительная страна — как она молчалива, как пустынна, как далека, и все же как несравненно ближе нам, чем воображение и память этой странной рефлексирующей Королевы, все «пути» которой вне всякого сомнения принадлежат ей. Кто знает, как связана эта область мира снов с нашим действительным миром? Современные толкователи снов создали целую науку, однако тем, кто любит «Алису», она не нужна. Как связан любой из миров, увиденных во сне, с другими формами бытия, которые лишь изредка мелькают то здесь, то там, — вот вопрос, который, возможно, еще более важен; однако ответить на него еще труднее. Во всяком случае, хоть в этих сказках и скрыты сокровища, обнаружить и оценить которые полностью можно, лишь опираясь на опыт многих лет, ребенок, который еще живет в нас, вкушает сладчайший нектар «Алисы», погружаясь воображением в ее чистейшие воды.

Как эти книжки поддаются переводу — скажем, на древнееврейский, китайский, ирландский, — я, увы! сказать не могу. Впрочем, сей вид нонсенса настолько самобытен, что мы не должны слишком уж самодовольно льстить себя мыслью о том, что он явление исключительно английское: к тому же этот удивительный оазис цветет посреди песков викторианской пустыни, которыми мы с восторгом пренебрегаем. Отнестись к этому слишком серьезно, превратить эти классические, миниатюры в тесты для проверки интеллекта, а «Алису» — в тему для сочинений было бы, как предупредил нас мистер Честертон, верхом георгианской глупости. Избежим же этих опасностей — и пусть нонсенс цветет и дальше, как пожелает, словно деревце миндаля в роще, — могучие дубы раскинутся еще пышнее в таком благоухающем соседстве. В жизни не только личности, но и общества, в жизни политической и даже международной бывают такие времена и такие испытания, когда следующие слова мсье Каммаэртса могут послужить не только утешением, но и серьезным предостережением:

Чем некоторые из лимериков! В случае необходимости, пока еще запасы не иссякли, мы можем понемногу раздавать эти драгоценные медяки, чтобы потешить слишком, слишком требовательных чужестранцев, для себя же сохраним свою драгоценную островную валюту, золото земли Хавила[97] …золото земли Хавила… — Книга Бытия, 2, 11–12. — Прим. Н. Д. , где текут кристально чистые реки, золото Кэрролла и «Алисы». И если когда-либо в душевном одиночестве, что бывает не так уж редко, нам самим понадобится неподкупный и нелицеприятный критик, на то у нас всегда есть Чеширский Кот.

* * * * *

Вирджиния Вульф

ЛЬЮИС КЭРРОЛЛ[98] Virginia Woolf. Lewis Carroll. Эссе английской писательницы Вирджинии Вулф (1882–1941) было написано в 1939 г.; опубликовано посмертно ее мужем Леонардом Вулфом в сборнике «„Мгновение“ и другие эссе» ( Virginia Woolf. The Moment and Other Essays. N. Y., 1948). — Прим. Н. Д.

В издательстве «Нонсач Пресс»[99] «Нонсач Пресс» («Nonsuch Press») — лондонское издательство. В его названии слышится отзвук слова «нонсенс»; в то же время строгий перевод его означает «издательство такого рода, которого не существует». — Прим. Н. Д. внушительным томом в 1293 страницы[100] …внушительным томом, в 1293 страницы…  — Речь идет об издании: The Complete Works of Lewis Carroll. Introduction by A. Woolcott. L., Nonsuch Press, 1939. Дальнейшие изыскания кэрролловедов показали, что это издание не является полным. — Прим. Н. Д. вышло полное собрание сочинений Льюиса Кэрролла. Теперь уже делать нечего — Льюису Кэрроллу раз и навсегда надлежит быть собранным воедино. Нам же надлежит охватить его во всем единстве и полноте. Однако мы снова — который раз! — терпим поражение. Нам кажется, что вот он, наконец, Льюис Кэрролл; мы глядим пристальнее — и видим[101] …мы глядим пристальнее — и видим…  — Эти слова, повторенные В. Вулф, представляют собой перифраз Кэрролла (см. «Песню Безумного садовника», с. 353–354). — Прим. Н. Д. оксфордского священника[102] …оксфордского священника.  — Здесь в эссе В. Вулф вкралась неточность, сана священника Кэрролл так и не принял (подробнее об этом см. с. 284). — Прим. Н. Д. . Нам кажется, что вот он, наконец, достопочтенный Доджсон; мы глядим пристальнее — и видим волшебника и чародея. Книга распадается у нас в руках на две части. Чтобы собрать ее воедино, мы обращаемся к его «Жизни»[103] …обращаемся к его «Жизни».  — см. примеч..

Но тут мы обнаруживаем, что у достопочтенного Ч. Л. Доджсона не было жизни. Он шел по земле таким легким шагом, что не оставил следов. Он до такой степени пассивно растворился в Оксфорде, что стал невидимкой. Он принял все условности; он был педантичен, обидчив, благочестив и склонен к шуткам. Если у оксфордской профессуры XIX в. была некая суть, этой сутью был он. Он отличался такой добротой, что сестры его боготворили; такой чистотой и безупречностью, что его племяннику решительно нечего о нем сказать. Он только намекает, что, возможно, «на всей жизни Льюиса Кэрролла лежала тень разочарования». Мистер Доджсон тотчас опровергает эту догадку. «Моя жизнь, — заявляет он, — свободна от всяких волнений и бед». Но в этом прозрачном желе был скрыт необычайно твердый кристалл. В нем было скрыто детство. И это очень странно, ибо детство обычно куда-то медленно исчезает[104] …медленно исчезает.  — Цитата из поэмы Кэрролла «Охота на Снарка». — Прим. Н. Д. . Отзвуки его возникают мгновениями, когда мы уже превратились во взрослых мужчин и женщин. Порой детство возвращается днем, но чаще это случается ночью. Однако с Льюисом Кэрроллом все было иначе. Почему-то — мы так и не знаем, почему — детство его было словно отсечено ножом. Оно осталось в нем целиком, во всей полноте. Он так и не смог его рассеять. И потому, по мере того как шли годы, это чужеродное тело в самой глубине его существа, этот твердый кристаллик чистого детства лишал взрослого жизненных сил и энергии. Он скользил по миру взрослых, словно тень, и материализовался лишь на пляже в Истбёрне[105] Истберн — морской курорт на юге Англии, где обычно проводил летние каникулы Кэрролл. — Прим. Н. Д. , когда подкалывал английскими булавками платья маленьким девочкам. Но, так как детство хранилось в нем целиком, он сумел сделать то, что больше никому не удалось — он сумел вернуться в этот мир; сумел воссоздать его так, что и мы становимся детьми. Чтобы возвратить нас в детство, он нас сначала усыпляет. «А она все падала и падала. Неужели этому не будет конца?» Мы падаем, падаем, падаем стремглав в этот пугающий, никак не объяснимый и в то же время безупречно логичный мир, где время обгоняет самое себя, а потом застывает, где пространство расширяется, чтобы потом сжиться. Это мир сна, но это и мир снов. Они возникают без всякого усилия; перед нашим внутренним взором чередой проходят Белый Кролик, Морж и Плотник; они кружат, превращаются друг в друга, прыгают и скользят. Вот почему обе книги об Алисе — книги не детские; это единственные книги, в которых мы становимся детьми. Президент Вильсон, королева Виктория, автор передовиц в «Таймс», покойный лорд Солсбери[106] Солсбери, Роберт Артур (1830–1903) — английским государственный деятель, премьер-министр Англии. — Прим. Н. Д. , каков бы ни был ваш возраст, сколь бы ни было высоко или скромно ваше положение, — все вы снова превращаетесь в детей. Превратиться в детей — это значит принимать все буквально; находить все настолько странным, что ничему не удивляться; быть бессердечным, безжалостным[107] …быть бессердечным, безжалостным…  — реминисценция из повести Джеймса Мэтью Барри «Питер Пэн и Венди» (1911). — Прим. Н. Д. и в то же время настолько ранимым, что легкое огорчение или насмешка погружают весь мир во мрак. Это значит быть Алисой в Стране чудес.

Но и Алисой в Зазеркалье. Это значит видеть мир перевернутым вверх ногами. Немало всяких сатириков и юмористов показывали нам мир вверх ногами, но они заставляли нас видеть его по-взрослому мрачно. Один лишь Льюис Кэрролл показал нам мир вверх ногами так, как он видится ребенку, и заставил нас смеяться так, как смеются дети, бесхитростно. Мы падаем, кружась, самозабвенно, в чистейший нонсенс и смеемся, смеемся…

А затем мы пробуждаемся. Ни одно из превращений в «Стране чудес» так нас не удивляет. Ибо мы пробуждаемся и находим — кого же? Достопочтенного Ч. Л. Доджсона? Льюиса Кэрролла? Или и того и другого вместе? Этот странный субъект-конгломерат намеревается издать для юных английских девственниц сверхскромного Шекспира, умоляет их задуматься о смерти в тот миг, когда они бегут поиграть, и всегда, всегда помнить о том, что «истинная цель жизни состоит в выработке характера…» Как, скажите, найти на этих 1293 страницах то, что зовется «единством»?

* * * * *

Мартин Гарднер

АННОТИРОВАННАЯ «АЛИСА».

ВВЕДЕНИЕ[109]The Annotated «Alice». Alice's Adventures in Wonderland and Through the Looking-Glass by Lewis Carroll. Illustrated by John Tenniel. With an Introduction and Notes by Martin Gardner. N. Y., 1960. Гарднер, Мартин (род. в 1914 г.) — известный американский автор, популяризатор науки. Наши читатели знакомы с книгами М. Гарднера, вышедшими на русском языке: «Теория относительности для миллионов» (М., 1965), «Этот правый, левый мир» (М., 1967), а также с рядом статей, регулярно появляющихся на страницах журналов «Наука и жизнь», «Знание — сила» и др. Гарднер в своих работах широко привлекает примеры из Кэрролла; на обложке его второй книги изображена Алиса, стоящая перед зеркалом, в котором видно ее отражение. Вышедшая в 1960 г. «Аннотированная „Алиса“ стала своеобразной классикой „кэрроллианы“». За прошедшие с тех пор годы появилось немало работ, носящих столь же непринужденный, а порой и «игровой» характер. В этой связи следует особенно отметить вышедшую недавно «Философскую „Алису“», в которой серьезные размышления о философских «корнях» и «прозрениях» Кэрролла порой сочетаются с тонкой мистификацией читателя (The Philosopher's Alice. Alice's Adventures in Wonderland and Through the Looking-Glass by Lewis Carroll with Illustrations by John Tenniel. Introductions and Notes by Peter Heath. N. Y., 1974). В комментарии мы цитируем некоторые из наиболее «серьезных» примечаний Питера Хита, которые тем не менее следует, конечно, принимать cum grano salis [с крупицей соли, с юмором (лат.) ]. Мы сочли также нужным подвергнуть комментарий М. Гарднера некоторым сокращениям, касающимся в основном отдельных биографических или лингвистических деталей, надобность в которых при переводе отпадает. — Прим. Н. Д.

Скажем сразу: есть что-то пугающее в самой идее аннотированной «Алисы». В 1932 г., в столетний юбилей Кэрролла, Гилберт К. Честертон выразил в своей статье «сильнейшее опасение», что история Алисы, попав в жесткие руки ученых мужей, станет «холодной и скучной, словно каменное надгробие».

В призыве Честертона не принимать «Алису» слишком всерьез кроется глубокий смысл. Впрочем, ни одна шутка не вызовет смеха, если не знать, в чем ее соль; порой это приходится объяснять. В «Алисе» мы имеем дело с чрезвычайно сложным и своеобразным нонсенсом, адресованным английским читателям иного века; для того, чтобы по достоинству оценить ее своеобразие и блеск, нужно знать многое из того, что находится за пределами текста. Более того, некоторые из шуток Кэрролла были понятны лишь тем, кто жил в Оксфорде; другие предназначались еще более узкому кругу — одним лишь прелестным дочерям ректора Лидделла.

Дело в том, что кэрролловский нонсенс вовсе не так произволен и странен, как это может показаться современным американским детям, пытающимся читать «Алису». Я говорю «пытающимся», ибо давно прошло то время, когда даже в Англии дети до пятнадцати лет читали «Алису» с тем же восторгом, как, скажем, «Ветер в ивах»[110] «Ветер в ивах» (1908) — детская повесть английского писателя Кеннета Грэхема (1859–1932). — Прим. Н. Д. или «Мудреца из страны Оз»[111] «Мудрец из страны Оз» — книга Баума (1900). — Прим. Н. Д. . Сновидения Алисы, в которых есть что-то от кошмаров, ставят нынешних детей в тупик, а иногда и пугают их. «Алиса» жива только потому, что взрослые — естественники и математики в особенности — продолжают с наслаждением ее читать. Именно этим взрослым я и предназначаю свои заметки.

Я старался избежать двух типов комментариев — не потому, что они трудны и недостойны внимания, а потому, что они настолько легки, что любой не лишенный сообразительности читатель может написать их сам. Я имею в виду аллегорические и психоаналитические толкования. Подобно «Одиссее», Библии и другим великим порождениям человеческого гения, книги об Алисе легко поддаются символическому прочтению любого рода — политическому, метафизическому, фрейдистскому. Некоторые из этих ученых интерпретаций могут вызвать лишь смех. Шан Лесли, например, в статье «Льюис Кэрролл и Оксфордское движение» находит в «Алисе» зашифрованную историю религиозных баталий викторианской Англии. Банка с апельсиновым вареньем, например, в его толковании — символ протестантизма (апельсины оранжевого цвета — отсюда связь с Вильгельмом Оранским и оранжистами, ясно?). Поединок Белого и Черного Рыцарей — это знаменитое столкновение Томаса Гексли[112] Гексли (Хаксли), Томас (1825–1895) — английский ученый и писатель. Выдающийся биолог, сторонник теории эволюции, он называл себя «агностиком». В 1883 г. был избран президентом Королевского общества. — Прим. Н. Д. и епископа Сэмюэла Уилберфорса[113] Уилберфорс, Сэмюэл (1805–1873) — английский епископ. — Прим. Н. Д. . Синяя Гусеница — это Бенджамен Джоветт[114] Джоветт, Бенджамен (1817–1893) — английский ученый-классик, автор «Интерпретации Библии» (1860) и других работ, вызвавших ожесточенные споры в кругах английских теологов. — Прим. Н. Д. , а Белая Королева — кардинал Джон Генри Ньюмен[115] Ньюмен, Джон Генри (1801–1890) — английский богослов и писатель. В 1845 г. принял католичество; в 1879 г. был посвящен в сан кардинала. — Прим. Н. Д. , тогда как Черная Королева — это кардинал Николас Уайзмэн[116] Уайзмэн, Николас Патрик Стивен (1802–1865) — английский кардинал и писатель. — Прим. Н. Д. , а Бармаглот «может только выражать отношение британцев к папству…»

Нетрудно предположить, что в последнее время большая часть толкований носит психоаналитический характер. Александр Вулкотт[117] Вулкотт, Александр (1887–1943) — американский писатель и журналист, автор «Предисловия к Полному собранию сочинений Льюиса Кэрролла», вышедшему в 1939 г. (см. эссе В. Вулф). — Прим. Н. Д. как-то выразил удовлетворение по поводу того, что психоаналитики не трогают «Алису». С тех пор прошло двадцать лет, и теперь все мы — увы! — стали фрейдистами. Нам не надо объяснять, что значит упасть в заячью нору или свернуться клубком в маленьком домике, выставив одну ногу в трубу. К несчастью, в любом нонсенсе столько удобных для интерпретаций символов, что, сделав относительно автора любое допущение, можно баз труда подобрать к нему множество примеров. Возьмем, скажем, сцену, в котором Алиса хватается за конец карандаша, который держит Белый Король, и начинает писать за него. Тут в пять минут можно придумать шесть разных толкований[118] Тут в пять минут можно придумать шесть разных толкований.  — В этой фразе слышен отголосок Кэрролла — одна из его брошюр называлась «Восемь или девять мудрых слов о том, как писать письма». — Прим. Н. Д. . Однако имел ли Кэрролл хоть одно из них бессознательно в виду, представляется сомнительным. Мы можем лишь отметить, что Кэрролл интересовался психическими феноменами и «автоматическим письмом»[119] Автоматическое письмо — метод бессознательного письма; используется в психологии и медицине. — Прим. Н. Д. , а потому невозможно вовсе исключить предположение, что форма карандаша в этой сцене произвольна.

Следует также помнить, что многие эпизоды и персонажи в «Алисе» порождены каламбурами или другими лингвистическими шутками; они были бы совсем иными, пиши Кэрролл, к примеру, по-французски. Вряд ли стоит искать скрытый смысл в Черепахе Квази; его меланхолическое появление исчерпывающе объясняется самим фактом подделки. Являются ли многочисленные упоминания о еде в «Алисе» признаком «оральной агрессии» в Кэрролле? А может быть, Кэрролл понимал, что дети одержимы мыслью о еде и любят читать о ней в книжках? Столь же сомнительным представляется мне утверждение относительно «элементов садизма» в «Алисе», кстати сказать весьма незначительных по сравнению с тем, что творится в мультфильмах последних трех десятилетий. Трудно предположить, что авторы этих фильмов — все без исключения садо-мазохисты; скорее все они пришли к одному и тому же выводу относительно того, что именно любят видеть на экранах дети. Кэрролл был искусным рассказчиком, и нам остается только признать, что и он мог прийти к тому же выводу. Дело тут не в том, что Кэрролл не был человеком невротического склада (все мы хорошо знаем, что он им был), но в том, что книжки для детей, написанные в стиле нонсенса, вовсе не являются таким, уж плодотворным полем для психоаналитических изысканий, как может показаться. В этих книжках слишком много символов. Эти символы допускают слишком много толкований.

Читателей, которых интересуют различные, порой противоречивые аналитические толкования «Алисы», я отсылаю к библиографии. Подробнее и лучше других написала о Кэрролле в этом плане нью-йоркский аналитик Филис Гринейкер. Ее доводы чрезвычайно хитроумны и, возможно, не лишены смысла; жаль только, что она столь уверена в себе. Ведь существует письмо, в котором Кэрролл говорит, что смерть отца была «величайшим горем всей его жизни». В книгах об Алисе Червонная Дама и Черная Королева, персонажи, наиболее подходящие на роли матери, грубы и бессердечны, тогда как Червонный Король и Белый Король, наиболее подходящие кандидаты на роли отцов, очень милы. Предположим, однако, что мы подвергнем все это зеркальному обращению и решим, что Кэрролл страдал от эдипова комплекса. Возможно, он отожествлял маленьких девочек со своей матерью, так что сама Алиса является образом матери. Такова точка зрения доктора Гринейкер. Она отмечает, что между Кэрроллом и Алисой разница в возрасте была примерно такой же, как между Кэрроллом и его матерью, и заверяет нас, что «такое обращение эдипова комплекса широко распространено». Согласно доктору Гринейкер, Бармаглот и Снарк являют собой отражения того, что психоаналитики называют «первичной средой». Возможно, так оно и есть, но отказаться от сомнений нелегко.

Внутренний механизм эксцентричностей достопочтенного Чарлза Лютвиджа Доджсона может оставаться неясным, однако внешняя сторона его жизни хорошо известна. Около полувека он провел в Крайст Чёрч, оксфордском колледже, где сам получил образование. Добрую половину этого времени он посвятил преподаванию математики. Лекции его были скучны и неостроумны. Он не сделал сколько-нибудь значительного вклада в математику, хотя два из его логических парадоксов, опубликованных в журнале «Майнд», касаются сложных проблем, связанных с тем, что сейчас называют металогикой. Его книги по логике и математике были написаны необычно; в них много забавных задач, но уровень их элементарен, и в наши дни их читают очень нечасто.

Внешне Кэрролл был привлекателен, но было в его облике что-то асимметричное — оба эти факта, возможно, объясняют его интерес к зеркальным отражениям. Одно плечо у него было чуть выше другого; улыбаясь, он слегка кривил губы; голубые глаза находились не совсем на одном уровне. Среднего роста, худощавый, он держался подчеркнуто прямо, походка у него была порывистой и неровной. Он плохо слышал на одно ухо и страдал заиканием, от которого у него дрожала верхняя губа. Хоть он и был посвящен в сан диакона (кстати сказать, епископом Уилберфорсом), из-за своего заикания он редко читал проповеди; священнического сана он так и не принял[120] …сана он так и не принял.  — Чтобы стать профессором Крайст Чёрч-колледжа, Кэрролл должен был, согласно действующему статуту колледжа: а) принять духовный сан; б) дать обет безбрачия. Однако в 1866 г. Крайст Чёрч принял новый статут (позже он был закреплен в «Университетских постановлениях» 1882 г.), отменяющий эти условия. Этим, вероятно, объясняется, что Кэрролл так и не принял сана. — Прим. Н. Д. . Глубина и искренность его англиканства не вызывает сомнений. Он был правоверным до крайности, хоть и не мог заставить себя поверить в вечное проклятие.

В политике он был тори; лорды и леди вызывали в нем благоговейный трепет; по отношению к тем, кто стоял на общественной лестнице ниже него, он вел себя не без высокомерия. Он горячо протестовал против божбы и нескромных намеков на сцене; лелеял план (который ему не суждено было осуществить, как и многое другое) «баудлезировать» самого Баудлера[121] Баудлер, Томас (1754–1825) — английский помещик-медик, посвятивший себя борьбе за реформу тюрем. Известность приобрел благодаря изданному им в 1818 г. «Семейному Шекспиру» в 10 томах, в котором «не было ничего прибавлено к оригиналу, но были опущены слова и выражения, которые было бы невозможно произнести в пристойном семействе». В свое время десятитомник Баудлера пользовался большой популярностью, выдержав многочисленные переиздания и перепечатки, однако в наши дни он стал предметом насмешек. В английском языке существуют даже иронические термины: «баудлезировать», «баудлезированный» и пр. — Прим. Н. Д. , подготовив издание Шекспира, которое можно было бы дать в руки юным девицам. Он собирался осуществить этот прожект, убрав из Шекспира некоторые строки, которые показались вполне пристойными самому Баудлеру. Он был столь робок, что мог часами молча сидеть на каком-нибудь приеме; однако его заиканье и робость «пропадали без следа»[122] …«пропали без следа»…  — слова из поэмы Кэрролла «Охота на Снарка». — Прим. Н. Д. , стоило ему остаться наедине с детьми. Он был суетливым, чопорным, привередливым, чудаковатым, добрым и кротким аккуратистом-холостяком, ведущим бесполую, спокойную и счастливую жизнь. «Моя жизнь на удивление свободна от всяких волнений и бед, — записал он однажды, — так что я не сомневаюсь в том, что счастье мое есть один из талантов, вверенных мне на „хранение“, пока не вернется Хозяин, чтобы я чем мог делал счастливыми других»[123] …«делал счастливым других».  — Запись из «Дневника» Кэрролла. — Прим. Н. Д. .

Что ж, все это довольно обыденно. Лишь обратись к «хобби» Чарлза Доджсона, мы начинаем понимать, что это была личность вовсе не заурядная. Ребенком он увлекался кукольным театром, жонглировал и всю жизнь с наслаждением показывал фокусы, особенно детям. Он делал из носового платка мышь, которая потом вдруг ускользала у него из рук. Он показывал детям, как складывать из бумаги кораблики и пистолеты, которые «стреляли», если их как следует встряхнуть. Он занялся фотографией на заре этого искусства и фотографировал детей и знаменитостей с удивительным мастерством и вкусом. Он любил всевозможные игры, особенно шахматы, крокет, триктрак и бильярд. Он изобрел множество математических и словесных головоломок, игр, шифров, а также систем для запоминания чисел (из его дневника мы узнаем, что с помощью этой системы он запомнил число «пи» до семьдесят шестого знака). Он был заядлым театралом в пору, когда церковные власти не одобряли посещения театра. Его жизнь отмечена дружбой с замечательной актрисой Эллен Терри.

Впрочем, Эллен Терри была исключением. Наибольшую радость доставляла Кэрроллу дружба с маленькими девочками. «Я люблю детей (только не мальчиков)», — записал он однажды. О мальчиках он отзывался с ужасом и в зрелые годы всячески их избегал. Пользуясь древнеримской символикой для обозначения счастливых дней, он писал в своем дневнике: «Я отмечаю этот день белым камешком». Это обычно бывали дни, когда он либо принимал своих юных друзей, либо знакомился с новыми. Девочки (в отличие от мальчиков) казались ему удивительно красивыми без одежды. Порой он рисовал или фотографировал их обнаженными — конечно, с разрешения матерей. «Если бы я нашел для своих фотографий прелестнейшую девочку в мире, — писал он, — и обнаружил бы, что ее смущает мысль позировать обнаженной, я бы почел своим священным перед господом долгом, как бы мимолетна ни была ее робость и как бы ни легко было ее преодолеть, тут же раз и навсегда отказаться от этой затеи». Чтобы эти фотографии и рисунки не были позже ни для кого причиной смущения, Кэрролл просил после его смерти уничтожить их или вернуть детям и родителям. Насколько известно, ни один из этих рисунков не сохранился.

В «Сильви и Бруно» есть строки, в которых звучит глубоко личная нота, бьется страстное чувство, единственное, на которое, судя по всему, был способен Кэрролл. Рассказчик, в котором нетрудно узнать Чарлза Доджсона, вспоминает, что только единожды в жизни он созерцал совершенство.«…Это было на выставке в Лондоне; пробираясь сквозь толпу, я вдруг столкнулся, лицом к лицу, с ребенком неземной красоты». Этого ребенка Кэрролл искал без устали. Он научился знакомиться с детьми в поезде и на пляже. В черном саквояже, который он брал с собой в поездки к морю, лежали головоломки и прочие необычайные подарки, которыми он надеялся их заинтересовать. Он даже всегда имел при себе запас английских булавок, чтобы девочки могли подколоть свои платья, если им захочется вдруг побродить по краю прибоя. Нередко знакомство начиналось какой-нибудь забавной шуткой. Однажды, когда он рисовал у моря, мимо прошла маленькая девочка, с которой ручьем текла вода (она упала в набежавшую волну). Кэрролл оторвал краешек промокашки и сказал:

— Разрешите предложить? Чтобы вы могли промокнуться…

Через всю жизнь Кэрролла легким шагом проходит длинная вереница прелестных девочек (о том, что они прелестны, мы знаем по их фотографиям), но ни одна из них не заняла место Алисы Лидделл, которую он любил больше всех. «После вас у меня было множество маленьких друзей, — писал он Алисе уже после ее замужества, — но все это было совсем не то». Алиса была дочерью Генри Лидделла, ректора Крайст Чёрч. О том, сколь привлекательна была Алиса, свидетельствует следующий отрывок из «Praeterita»[*]Былое (лат.). , фрагментарной автобиографии Джона Рэскина[125] Рэскин, Джон (1819–1900) — английский писатель и искусствовед. Его мемуары «Praeterita» (1886–1900) остались незаконченными, он довел их лишь до 1864 г. — Прим. Н. Д. . Флоренс Беккер Леннон приводит этот отрывок в своей биографии Кэрролла; цитирую по ее книге.

Рэскин в то время преподавал в Оксфорде. Алиса брала у него уроки рисования. Однажды вечером, когда на улице шел снег, а ректор Лидделл с женой были званы на обед, Алиса пригласила Рэскина на чашку чая. «Должно быть, Алиса послала мне записку, — пишет он, — когда восточное побережье Тома Квада[126] Том, Квад — Рэскин, сам выпускник Оксфорда, вспоминает студенческое название одного из скверов (Большой Квадрат). Окна домов Лидделла и Кэрролла выходили на Том Квад. — Прим. Н. Д. очистилось». Рэскин только-только устроился в кресле у камина, в котором ярко пылал огонь, как вдруг дверь в гостиную распахнулась. «Мне показалось, будто внезапный порыв ветра задул звезды». Это возвратились ректор и его супруга — дороги были засыпаны снегом.

— Как мы вас, верно, огорчили своим возвращением, мистер Рэскин! произнесла миссис Лидделл.

— До крайности, — отвечал Рэскин.

Ректор просил их продолжить чаепитие. «Так мы и поступили, — пишет Рэскин, — но папенька и маменька, пообедав, присоединились к нам. Делать было нечего — и я вернулся к себе в Corpus[127] Corpus — вернее, Corpus Christi Colledge — Колледж Тела Христова один из старейших колледжей в Оксфорде. — Прим. Н. Д. огорченный донельзя».

И вот что интереснее всего во всей этой истории. Рэскин полагает , что в тот вечер с ними были также и сестры Алисы, Эдит и Рода, но он в этом не уверен. «Все это кажется теперь сном», — пишет он. Да, Алиса была, конечно, необычайно привлекательной девочкой.

Немало спорят о том, был ли Кэрролл влюблен в Алису Лидделл. Если под этим подразумевать желание вступить в брак или в любовные отношения, то оснований для таких предположений нет никаких. С другой стороны, Кэрролл относился к Алисе как влюбленный. Известно, что миссис Лидделл чувствовала что-то необычное во внимании Кэрролла к ее дочери и всячески старалась положить этой дружбе конец; позже она сожгла все его ранние письма к Алисе. В дневнике Кэрролла — 28 октября 1862 г. — находим загадочное упоминание о том, что он в немилости у миссис Лидделл «из-за истории с лордом Ньюбери». По сей день неизвестно, какое все это имело отношение к Кэрроллу.

Сам Кэрролл считал свою дружбу с девочками совершенно невинной; у нас нет оснований сомневаться в том, что так оно и было. К тому же, в многочисленных воспоминаниях, которые позже оставили о нем его маленькие подружки, нет ни намека на какие-либо нарушения приличий. В викторианской Англии многие склонны были идеализировать красоту и девственную чистоту девочек, эта тенденция нашла свое отражение и в литературе той поры. Несомненно, это способствовало уверенности Кэрролла в том, что его склонность к дружбе такого рода носит характер духовный, хоть и не объясняет самой склонности. В наши дни Кэрролла порой сравнивают с Хамбертом Хамбертом, от чьего имени ведется повествование в «Лолите» Набокова. Действительно, и тот и другой питали страсть к девочкам, однако преследовали они прямо противоположные цели. У Хамберта Хамберта «нимфетки» вызывали плотское желание. Кэрролла же потому и тянуло к девочкам, что в сексуальном отношении он чувствовал себя с ними в полной безопасности. От других писателей, в жизни которых не было места сексу (Торо[128] Торо, Генри (1817–1862) — американский писатель и общественный деятель, автор книги «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854). — Прим. Н. Д. , Генри Джеймс[129] Джеймс, Генри (1843–1916) — американский писатель. — Прим. Н. Д. ), и от писателей, которых волновали девочки (По[130] По, Эдгар Аллан (1809–1849) — американский романтический поэт и новеллист. — Прим. Н. Д. , Эрнест Даусон[131] Даусон, Эрнест (1867–1900) — английский поэт-импрессионист. — Прим. Н. Д. ), Кэрролла отличает именно это странное сочетание полнейшей невинности и страстности. Сочетание, уникальное в истории литературы.

Кэрролл с удовольствием целовал своих маленьких подруг; в письмах, прощаясь, он посылал им 10 000 000 поцелуев, а не то 4 ³/₄ или ²/_1 000 000 поцелуя. Он пришел бы в ужас, если бы кто-то высказал предположение, что за этим что-то кроется. В его дневнике есть забавная запись о том, как он поцеловал какую-то девочку, а потом узнал, что ей уже исполнилось семнадцать лет. Кэрролл тут же отправил ее матери шутливое извинение, заверяя ее, что это больше не повторится. Матери девочки это письмо совсем не показалось смешным.

Однажды хорошенькая пятнадцатилетняя актриса по имени Ирэн Барнс (позже она исполняла роли Белой Королевы и Червонного Валета в музыкальной постановке но «Алисе») гостила у Кэрролла неделю на взморье.

Нетрудно заметить, что подавляемые импульсы Кэрролла нашли выход в безудержной фантазии сказок об Алисе. Дети викторианской поры, прочитав их, безусловно, ощутили то же чувство освобождения и с восторгом встретили книги, в которых, наконец-то, не было благочестивой морали. Однако Кэрролла мучила мысль о том, что он так и не создал книги для юношества, в которой нашла бы свое отражение хрнстианско-евангелическая доктрина. Его старания увенчались гигантским фантастическим романом «Сильви и Бруно», который вышел в двух отдельных частях. В этом романе есть превосходные комические сцены, а песнь Садовника, которая звучит, словно фуга на тему безумия, через весь роман[133] …песнь Садовника… звучит… через весь роман…  — Приведем это стихотворение полностью в переводе Д. Орловской.

Прим. Н. Д. , — это Кэрролл во всем блеске своего дарования. Вот заключительная ее строфа (Садовник поет ее, обливаясь слезами):

Однако самому Кэрроллу эти превосходные песни в стиле нонсенса не казались лучшим, что было в романе. Он предпочитал им песенку, которую пели дети эльфов — Сильви и ее братишка Бруно — с рефреном:

Кэрролл не сомневался, что это лучшее из написанных им стихотворений. Даже те, кто ничего не имеют против чувства, вдохновившего его на это стихотворение и многое другое в романе, слащавом и благочестивом до крайности, не могут сегодня читать эти строки, не испытывая за автора стыда. Можно подумать, что он писал их, сидя на самом дне колодца со сладчайшим киселем[134] …колодца со сладчайшим киселем!  — См. главу VII «Страны чудес». — Прим. Н. Д. ! С грустью приходится признать, что в художественном и во всех прочих отношениях роман «Сильви и Бруно» оказался неудачей. Вряд ли он взволновал, развлек или вдохновил кого-либо из тех детей, кому предназначался.

По странной иронии судьбы в раннем языческом нонсенсе Кэрролла кроется, по меньшей мере для некоторых из современных читателей, гораздо больший религиозный смысл. Ибо нонсенс, как любил говорить Честертон, есть способ видеть жизнь, в котором есть что-то от религиозного смирения и восторга. Единорогу Алиса показалась сказочным чудищем. Философическая скудость нашего времени в том, в частности, и состоит, что существуют миллионы наделенных разумом чудищ, которые ходят на задних ногах, смотрят на мир сквозь пару изогнутых линз, периодически снабжают себя энергией, вводя через отверстие в лице органические вещества, и не видят вокруг ничего сказочного. Порой носы этих существ претерпевают краткие сотрясения. Кьёркегор[135] Кьёркегор, Серен (1813–1855) — датский писатель, философ, теолог. — Прим. Н. Д. как-то вообразил, что философ чихнет в тот самый миг, когда будет записывать одно из глубокомысленных своих наблюдений. Как может такой человек, спрашивает Кьёркегор, всерьез принимать свою метафизику?

Последний уровень метафоры в «Алисе» заключается в следующем: жизнь, если и смотреть на нее разумно и без иллюзий, похожа на бессмысленную повесть, которую рассказывает математик-глупец. В самой ее сердцевине наука находит лишь бесконечную безумную кадриль Квази-черепаховых волн и Грифоновых частиц. В этом танце волны и частицы складываются на мгновение в невообразимо сложные фигуры-гротески, способные выразить собственную абсурдность. Все мы участвуем в глупейшем жизненном фарсе, помня о необъяснимом смертном приговоре, который навис над нашими головами, а когда мы пытаемся понять, чего хотят от нас те, кто, живет в Замке, нас отсылают от одного напыщенного чиновника к другому. Мы даже не знаем наверняка, существует ли в действительности граф Вест-Вест, хозяин Замка. Не один критик указывал уже на сходство между «Процессом» Кафки[136] Кафка, Франц (1883–1924) — австрийский писатель, автор книги «Америка», «Процесс», «Замок». — Прим. Н. Д. и судом над Валетом, между «Замком» Кафки и шахматной партией, в которой живые фигуры не знают ничего об общем замысле и не могут сказать, движутся ли они по собственной воле или их переставляет невидимая рука.

Видение чудовищной бессмысленности космоса («Голову долой!») может быть либо мрачным и тревожащим, как у Кафки или в Книге Иова[137] Книга Иова — одна из книг Ветхого Завета, посвященная теме невинного страдания. — Прим. Н. Д. , либо веселым и смешным, как в «Алисе» или в книге Честертона «Человек, который был Четвергом». Когда Воскресенье, символ бога в метафизической комедии Честертона, оставляет записки своим преследователям, те обнаруживают в них чистейший нонсенс. Одна из записок была подписана: «Снежинка» — так звали белого котенка Алисы. Такое видение может привести к отчаянию либо самоубийству, к смеху, завершающему «Стену» Сартра[138] Сартр, Жан-Поль (род. в 1905 г.) — французский писатель, публицист, философ-экзистенциалист, автор романов «Тошнота» (1938), «Возмужание» (1945), сборника рассказов «Стена» (1939), ряда пьес и философских трудов. — Прим. Н. Д. , или к решимости гуманиста мужественно продолжать борьбу, не страшась конечного мрака. Как ни странно, оно может даже породить гипотезу, что за этой кромешной тьмой кроется свет.

Смех, утверждает Рейнхольд Нибур[139] Нибур, Рейнхольд (род. в 1892 г.) — американский протестантский писатель-теолог: представитель так называемой диалектической теологии. — Прим. Н. Д. в одной из лучших своих проповедей, — это своего рода ничейная земля между верой и отчаяньем. Мы сохраняем разум, смеясь над внешней абсурдностью бытия, но смех этот обращается в горечь и грубую насмешку, если ему позволяют коснуться более глубоких иррациональных материй — смерти и зла. «Вот почему, — заключает он, — смех слышится у входа в храм, слабым эхом звучит в самом храме, но не проникает в святая святых, где царят лишь молитва и вера».

Лорд Дансени говорит о том же в «Богах язычества»[140] Дансени, Эдвард Джон (1878–1957) — английский поэт, драматург, романист. Роман «Боги язычества» был опубликован в 1905 г. — Прим. Н. Д. . Слова вложены в уста Лимпэнг-Танга, бога веселья и сладкозвучных певцов.

«Приключения Алисы в Стране чудес» и «Зазеркалье» — это две несравненные шутки, которые как-то, во время воображаемых каникул, достопочтенный Ч. Л. Доджсон подарил Лимпэнг-Тангу.

* * * * *

С. Г. Геллерштейн

МОЖНО ЛИ ПОМНИТЬ БУДУЩЕЕ?[141]Статья С. Г. Геллерштейна была написана в 1967 г. в связи с выходом в свет первого издания нашего перевода Кэрролла; публикуется впервые. Геллерштейн, Соломон Григорьевич (1896–1967) — профессор, доктор биологических наук, видный советский психолог. В последние годы своей жизни работал над проблемой «психологического времени» и антиципации (предвосхищения будущих событий) в условиях стремительно развертывающейся ситуации. Экспериментальные результаты исследований в этой области и некоторые теоретические выводы изложены в работах: «„Чувство времени“ и скорость двигательных реакций» (М., Медгиз, 1958); «О путях развития и совершенствования „чувства времени“ и скорости двигательных реакций» (XVIII Международный психологический конгресс. Восприятие пространства и времени. Симпозиум 19. М., 1966, с. 160–166); «Проблема антиципации в космической психологии» (XVIII Международный психологический конгресс. Психологические проблемы человека в космосе. Симпозиум 28. М., 1966, с. 105–107). — Прим. Н. Д.

Нужно ли удивляться тому, что сверстники и сверстницы Алисы вот уже более ста лет — притом во всех странах мира — как завороженные читают и перечитывают книгу Кэрролла о приключениях любознательной девочки? Мир, в который попадает Алиса, совсем необычен. Но в этом чарующем творении необузданной фантазии Кэрролла какая-то неуловимая грань отделяет выдумку от правдоподобия и правдоподобие от правды. Детское воображение напряжено и взволнованно работает во время неотрывного чтения книги, и долго не может успокоиться, оставаясь во власти открывшегося ему нового мира.

Но как объяснить повышенный интерес взрослых к приключениям Алисы? Почему так захватывает нас своеобразное сплетение реального и ирреального в той непрекращающейся игре в «наоборот», в которую упорно и настойчиво вовлекает нас неугомонный Кэрролл? Мы, взрослые, по-своему, не по-детски воспринимаем фантазии Кэрролла, заставляющего нас видеть все в непривычном свете, смещать вместе с ним все пропорции, переставлять местами причины и следствия и смутно угадывать, что за всей этой «бессмыслицей» — кроется какая-то тайна, разгадка которой не безразлична для науки. И тут мы вспоминаем, что Кэрролл был разносторонним ученым (математиком, логиком, лингвистом), человеком глубоких познаний и интересов. И, естественно, напрашивается мысль, что в книге, написанной для детей, этот оригинальный человек и мыслитель выразил в скрытой, замаскированной форме некоторые научные идеи, гипотезы и догадки, которые волновали его как ученого. И, хотя прямых указаний на это мы не нашли ни в двухтомном «Дневнике» Кэрролла, ни в его переписке, ни в других сочинениях, мысль эта все прочнее утверждается в нашем сознании, когда мы вновь и вновь перечитываем «Алису». Нашу уверенность поддерживают те исследователи, которые часто обращаются к творчеству Кэрролла, доказывая, что он предвосхитил математическую логику, что в нарисованном им устройстве материального и духовного мира в зародышевой форме угаданы современные представления о времени, о пространстве, о природе человека, о его резервных возможностях.

Нам хотелось бы здесь остановиться только на одном парадоксе, к которому нет-нет, да возвращается Кэрролл на страницах «Алисы», — вопрос о переживании времени. В науке за этим явлением утвердилось название «психологического», или «субъективного», времени.

Приведем отрывки из «Зазеркалья», давшего нам прямой повод к обсуждению этого вопроса. В главе V «Вода и вязание» Белая Королева предлагает Алисе отведать варенье. Алиса говорит:

Дальнейший диалог развивает эту тему. Королева рассказывает Алисе, что помнит то, что случится через неделю. Она говорит о Королевском Гонце, который отбывает тюремное наказание, хотя «про преступление еще и не думал», «а суд начнется только в будущую среду».

Когда Кэрролл писал свою книгу, в литературе накопилось уже немало материалов, относящихся к проблеме времени. Издавна тревожившая философов загадка времени хотя и получила многостороннюю трактовку, но все еще разгадана не была. Не раз припоминались слова блаженного Августина: «Я знаю, что такое время, пока меня не спрашивают об этом; но когда спрашивают, я не знаю, что это». Кант потратил много усилий, чтобы убедить себя и других в том, что время существует лишь в нашем сознании и постигаем мы его внутренним чувством, интуицией. Кэрролл, конечно, знал знаменитую формулу Канта: «Понятие времени заключено не в объектах, а только в субъекте». Кэрроллу было известно, что представление о времени находится в теснейшей зависимости от памяти, хотя он еще не мог читать работ Джемса, Бергсона, Гюйо и особенно Пьера Жане[142] Джемс (Джеймс) (1842–1910) — американский философ и психолог. Бергсон, Анри (1859–1941) — французский философ. Гюйо, Жан Мари (1854–1888) — французский философ. Жане, Пьер (1859–1947) — французский психолог и психиатр. Прим. Н. Д. [ P. Janet. L'Evolution de la Mémorie et de la Notion du Temps. Paris, 1928.].

И тем более удивительно, что в невинных, казалось бы, диалогах, забавлявших детей, все эти сложные отношения психологического времени и памяти так отчетливо названы. Читая Кэрролла, взрослый читатель, приобщенный к науке о времени, невольно ассоциирует парадоксы Кэрролла с современными представлениями о зыбкости и относительности таких привычных понятий, как настоящее, прошлое, будущее, вчера, завтра, давно, когда-нибудь, одновременно, раньше, позже и т. д. Календарная последовательность событий внешних и внутренних — ломается и перестраивается не только в мире физического времени — в согласии с учением Эйнштейна, но и в мире нашего внутреннего «психологического» времени. Воспоминания о времени подчиняются своим законам. О давно минувшем, но ярко вспыхнувшем мы нередко говорим: «Это было точно вчера», — а недавнее, тускнея, уходит в нашем сознании в далекое прошлое. Существует понятие «биологические часы». Они ведут счет нашего внутреннего времени, но устроены они причудливо: их работа зависит от живости следов, оставляемых в памяти, от яркости или тусклости этих следов. Чем ярче след, тем более близким по времени он нам кажется. Чем смутнее след, тем дальше относим мы впечатление, его породившее. Эта картина очень напоминает восприятие близкого и далекого в пространстве: по мере удаления от нас предмета он видится нам более смутным, а потом и вовсе исчезает; по мере приближения предмета его контуры, форма и детали все больше проясняются. То же происходит и с временем. Этим свойством памяти о времени объясняются многие иллюзии и противоречия между календарным и психологическим временем. Чувство непрерывности нашего существования и тождества нашего «я» зависит от того, тянется ли линия внутреннего времени без обрывов или то и дело обрывается. Есть болезни, при которых нить жизни превращается в пунктир или в отдельные точки, отстоящие друг от друга на большом расстоянии. При этом теряется чувство непрерывности бытия и каждое новое впечатление стирается, точно губкой, не оставляя следа.

Бывают и такие состояния, когда впервые увиденное — будь то ландшафт, дом, лицо человека — воспринимается как уже прежде виденное. Эти состояния так и называются; «le déjà vu»[*]Уже виденное (франц.). . Можно предполагать, что отнесение впервые воспринятого к прошлому происходит по причине мгновенного угасания следа, его резкого потускнения. Мы невольно подчиняемся превращению впечатления из яркого в тусклое, и нам начинает казаться, что то, что мы видим, мы уже видели раньше. Конечно, это только гипотеза. Другое объяснение явления «le déjà vu» некоторые ученые ищут в своеобразной иллюзии узнавания, вызванной тем, что сходные ассоциации принимаются за тождественные. Здесь нам нужно лишь подчеркнуть самый факт смещения настоящего и прошлого и их слияния в нашем сознании. Кэрролл, по-видимому, читал о причудливых трансформациях восприятия времени, происходивших с персонажами богатого подобными сюжетами фольклора. И, подчиняясь захватившей его идее глубокой связи между памятью и временем, Кэрролл в приведенном диалоге и в других местах своей «детской» книги обратил наше внимание на парадокс времени.

Итак, попробуем разобраться в загадочном словосочетании: «помнить о будущем». Спросим себя, какими путями может идти мысль в поисках реальных основ этого своеобразного рода памяти. Ведь помнить что-либо, вспоминать о чем-либо можно лишь при условии, если то, что вспоминаешь, было содержанием личного опыта, то есть когда-то происходило. Существует даже предположение, что намять способна сохранять следы не только личного, но и родового опыта. Люди, верящие в существование перевоплощений, склонны думать, что человек в определенных состояниях может вспоминать свои далекие «я». В художественной литературе этот сюжет превосходно разработан в «Смирительной рубашке»[144]В русских переводах это сочинение называется «Звездный скиталец». — Примеч. С. Г. Геллерштейна Джеком Лондоном.

Итак, вспоминать можно о том, что было, то есть о прошлом. Если прямолинейно толковать эту формулу, то выражение «помнить о будущем» лишено смысла. Но не всегда путь прямолинейной трактовки оказывается лучшим и кратчайшим путем к истине. Заразимся на время фантазией Кэрролла и вообразим хотя бы такой случай. Человек в возрасте 35-ти лет — усилием ли воли, силой ли воображения, под действием гипноза, опиума, гашиша или специального фармакологического препарата, в состоянии ли душевного заболевания, наконец, благодаря ли особому дару сценического перевоплощения — сумел возвратить себя в какой-то период своего же прошлого. Он как бы мысленно повернул «машину времени» вспять и очутился в эпохе ранней своей юности, когда ему было 15 лет. Повторяем — очутился во всей полноте своего физического и душевного самочувствия. Вся его последующая 20-летняя жизнь, уже прошедшая, насыщенная большими и малыми событиями, полная переживаний, подчас трагических, конечно, оценивается им как прошлое, если смотреть на него ретроспективно, то есть глазами 35-летнего. Но если этот же 20-летний период он увидит глазами человека, каким он был в возрасте 15 лет, то — как ни странно — он уже не будет называть его своим прошлым. Это «прошлое-будущее», если можно так выразиться. Прошлое — при точке отсчета в 35 лет. Будущее при точке отсчета в 15 лет. Как же будут при этом строиться воспоминания будущего?

Известно, что при обычных воспоминаниях память наша с неодинаковой отчетливостью воскрешает события нашего прошлого. Иной раз мы силимся припомнить важный эпизод, сыгравший значительную роль в нашей жизни, или облик человека, имевшего влияние на нашу судьбу, и мы замечаем, что все это всплывает в памяти не всегда легко и отчетливо, окутываясь подчас дымкой тумана. Как бы сквозь какую-то пелену видим мы в своем воспоминании многие страницы прошлого. Иногда они непрошеными встают перед нами во всей своей яркости, иногда мы никак не можем вызвать их к жизни. Это свойство нашей памяти зависит от многих и многих условий. В частности, в сновидении многое ярче вспоминается, чем наяву. Это общеизвестно.

В приведенном случае происходит своеобразное перенесение этого свойства памяти на другую проекцию. При этом привычный, ретроспективный, то есть обращенный назад, способ воспоминаний заменяется новым способом, в жизни как будто не встречающимся. Условно мы можем назвать этот способ проспективным, то есть обращенным вперед. Характерно, что чем полнее и глубже нам удается воплощаться в какой-то отдаленный период своего прошлого, тем прочнее предается забвению все, что за ним последовало. В приведенном случае все, связанное с жизнью с 15 до 35 лет, как бы становится туманным будущим, а прошлое 20-летней давности, то есть 15-летний возраст, становится ярким, настоящим. Достаточно было сместить точку отсчета, как границы прошлого, настоящего и будущего потеряли прежнюю устойчивость, «распалась связь времен». Произошло странное перемещение. Возможно ли это? А почему бы нет? Уже не фантазия, а наука убеждает нас в мысли, что жизнь в Зазеркалье — это особая форма реальной жизни, особый мир наших душевных состояний. В художественной литературе, особенно в поэзии, не раз описывались эти состояния. Прочитайте внимательно «Ночь первую» Лермонтова или всем нам памятное, неувядаемое его стихотворение «Сон», чтобы понять, насколько наглядно и ощутимо переживание предвидения будущего, воплощенного в форму воспоминания.

Не эти ли или подобные им смены душевных состояний, придающих зыбкость и неустойчивость связям прошлого, настоящего и будущего, отразил и Кэрролл в «Алисе»? И не в этом ли причина того, что взрослые, в том числе и те, кто привык доверять научным фактам, испытывают удивление и очарование книгой Кэрролла не меньше, чем ребенок, принимающий вымысел за подлинное и плененный ему одному видимой правдой чудесного сказочного сюжета. В Кэрролле нас покоряет дар научного предвидения, искусство взглянуть на мир одновременно и глазами ребенка, и глазами ученого и особая способность оторваться от привычных представлений и виртуозно менять углы зрения на привычное. Хочется сказать, что Кэрролл — это талант вечного удивления, неутомимой любознательности, непрекращающейся игры ума, творческой фантазии и «алогичной» логики. Перефразируя Нильса Бора[145] Бор, Нильс (1885–1962) — выдающийся физик XX в., создатель квантовой теории атома, заложивший основы квантовой механики. — Прим. Н. Д. , можно сказать о Кэрролле, что взгляды его были «достаточно безумны, чтобы быть верными».

Теперь нам становится ясно, как человек, возвратившийся в свои 15 лет, начинает не просто видеть, но и «вспоминать» будущее, состоящее из почти забытых эпизодов своей жизни — с 15-ти до 35-ти лет. Когда воспоминания эти пробуждаются, то из пелены «прошлого-будущего» (напоминаем — точка отсчета 15 лет) мало-помалу вырисовываются одно за другим события, заполнившие 20 лет жизни. В этом состоянии человек имеет все основания сказать: «А теперь я вспоминаю, как я отправлюсь в первое морское путешествие с женой и сынишкой, постойте — я сейчас скажу, как их зовут, — да, с Жанной и Альбертом — ему скоро исполнится 7 лет, — а потом — да, потом, я прерву свое путешествие, так как я получу телеграмму о тяжелой болезни матери…» и т. д. и т. д. Заметьте, все выражено в будущем времени.

Возможность такого полного воплощения в прошлое зависит от многих причин. Можно было бы не только перечислить их, но подробно рассказать, как все это происходит, но это заняло бы слишком много места и представило бы интерес только для специалистов. Заметим лишь, что средствами современного гипноза вполне возможно внушить гипнотизируемому, что он будет сейчас жить своей прошлой жизнью в пору, когда ему было, скажем, 8 лет. Ему внушат, что он забудет на время все, что с ним происходило впоследствии, и лишь мало-помалу ему удастся восстановить в памяти главные события, случившиеся после 8 лет. Ему можно внушить, что он должен пристально вглядеться в «линию» своего будущего, чтобы необычным способом воспоминаний предугадать, что с ним случится. Наблюдая действия этого возвратившегося в детство человека, мы заметим, как жизненно, правдиво в естественно будет проявляться «воспоминание будущего», то есть превращение того, что было, в то, что будет. Нам станет ясно, как с изменением точки отсчета прошлое превратится в то, чего еще не было.

Я сказал о гипнозе не потому, что это самый лучший путь овладения новой точкой отсчета. Высокое мастерство сценического перевоплощения могло бы при определенной драматургической композиции продемонстрировать в какой-нибудь захватывающей сцене эпизод «воспоминаний будущего». Героем мог бы быть человек, страдающий характерной формой амнезии (расстройство памяти), вызванной, например, мозговым заболеванием. Талантливый автор пьесы мог бы не менее ярко, чем Кэрролл, показать не фантастическую, а реальную ситуацию, при которой прошлое рисовалось бы как неосуществившееся будущее, эпизоды которого как бы постепенно вспоминаются, предугадываются, предвосхищаются, выступая из мрака будущего.

Вспоминается в этой связи полное глубокого смысла выражение: «Грядущие события отбрасывают свою тень на настоящее». Тени, отбрасываемые будущим, это подлинная психологическая действительность. Их видение, или предвидение, меняет внутреннее состояние человека, возбуждает готовность встретить будущее или избежать этой встречи, создает определенную настроенность и обостряет чувствительность к восприятию того, что именуется грядущим.

Уместно теперь задать вопрос: какова связь между всеми нашими рассуждениями о «воспоминании будущего» и тем великолепным диалогом между Алисой и Белой Королевой, который мы привели выше? Вправе ли мы применить наше объяснение для истолкования слов Белой Королевы о ее способности жить и в обратную сторону и о двух видах памяти? Разумеется, нельзя утверждать это с уверенностью. Но все же можно предположить, что в словах Белой Королевы таился определенный смысл, что Кэрролл не для игры слов придумал этот диалог. А если это так, то позволительно думать, что устами Белой Королевы Кэрролл намекнул на существование способности ярко воплощаться в прошлое, чтобы оттуда видеть и припоминать то, что должно произойти в будущем, хотя в действительности это будущее уже свершилось. Это род самопознания, притом творческого, не пассивного.

Не исключена, конечно, возможность и других объяснений. В годы, когда Кэрролл писал «Алису», в Англии наметился повышенный интерес к таинственным явлениям психики (создано было также особое общество). К числу таких явлений относили и способность предвидения, предвосхищения — вплоть до ясновидения. Кто знает, быть может, отзвукам этих идей мы обязаны появлением на страницах «Алисы» столь частых возвращений Кэрролла к загадкам времени и к парадоксальным смещениям прошлого, настоящего и будущего в человеческих переживаниях?

Вопрос, затронутый Кэрроллом, настолько значителен и интересен, что хочется рассмотреть его и под другим углом зрения. Мы пытаемся показать, что есть по крайней мере еще один способ психологической разгадки парадокса: «вспоминать будущее». На этот раз мы не воспользуемся идеей относительности при разъяснении переживаний прошлого, настоящего и будущего. Отвлечемся также от зависимости переживания времени от точки отсчета. Посмотрим на будущее как на неосуществленное воплощение наших желаний, планов, мечтаний, предвидений, предвосхищений, преддействий. Никто не отрицает возможности предсказаний будущего в определенной сфере явлений, например, метеорологических, климатических, сейсмических и просто физических. Это факт банальный. Прошлое, настоящее и будущее в мире физическом связаны преемственной линией развития, движение которой подчиняется законам причинности. В ряде случаев будущее абсолютно точно можно предсказать: наступление ночи после дня, восход и заход солнца, смена времен года, движение звезд и т. д. Там, где логика развития событий установлена и все переменные факторы, от которых зависит наступление события, поддаются точному взвешиванию, не приходится сомневаться в возможности правильных предсказаний. Прогнозирование — это и есть предвидение, основанное на знании факторов, влияющих на ход событий. В таком предвидении нет ничего, что указывало бы на «воспоминание будущего».

Переживание будущего, как определенное психологическое состояние, также возможно на основе знания логики развития событий, но логики скрытой, постигаемой нередко с помощью интуиции. Существуют в психологической жизни явления, носящие название антиципации, то есть предвидения, предвосхищения. Наши поступки, иногда незаметно для нашего сознания, опираются на результаты подобного предвосхищения. Каждый акт нашей деятельности мы совершаем, мобилизуя опыт прошлого, учитывая ситуацию настоящего и заранее предвидя некое будущее по отбрасываемой им тени. Часто мы строим и меняем свое поведение в зависимости от событий, которые еще не наступили, но которые уже видятся нам в перспективе. Нами управляет в таких случаях определенная установка ожидания. Нередки случаи, когда эта установка ожидания настраивает мысль и воображение на конкретные действия при встрече с будущим. Например, человеку предстоит выполнить ответственную задачу, от которой могут зависеть его жизнь, жизнь других людей, материальные ценности и т. д. Предположим, что умелое решение этой задачи достигается ценой длительного обучения, упражнения и тренировки. Опыт показал, что в подобных случаях целесообразно бывает заранее внутренне, психологически подготовиться к этому. На помощь приходит воображение. Еще до встречи с реальным будущим мы уже мысленно переживаем его. При этом в нашей памяти остаются стойкие следы воображаемых встреч с воображаемым будущим. Эти состояния входят в наш личный опыт, и мы говорим себе с уверенностью, что будем действовать так-то и так-то, если случится то-то и то-то. Как всякий внутренний опыт, и этот опыт становится достоянием нашей личности, а следовательно, и памяти. А из этого следует, что опыт этот может стать предметом воспоминаний. В этих случаях мы также вправе сказать, что происходит своеобразное «воспоминание будущего». Действенный характер воображения вырабатывает прочную цепь последовательных мысленных актов, которые постепенно переходят из сферы будущего в сферу настоящего, а потом и прошлого. В «воспоминаниях» отшлифовываются и как бы кристаллизуются все будущие действия. Это своего рода профилактика страха, предотвращение нежелательного эффекта встречи с неожиданностью, своеобразная репетиция в адаптации (приспособлении) к будущему. Перенесение будущего в прошлое можно обыграть всяческими способами, но при этом остается непоколебимым основной принцип: грядущее приближается в своей конкретности к настоящему и прошлому. Но при этом уже не несет с собой самого страшного: угрозы неожиданного и возможного «паралича» способности совершить требуемое действие. В результате первая реальная встреча с неожиданным оказывается как бы не первой, а уже пережитой, нашедшей пристанище в памяти, уже способной быть воскрешаемой через воспоминание.

Мы стремились показать, как воплощается в действительности брошенная Кэрроллом мысль о «памяти о будущем», но, несомненно, только затронули эту большую тему, которая еще ждет своей подробной научной разработки.

* * * * *

Ю. А. Данилов, Я. А. Смородинский

ФИЗИК ЧИТАЕТ КЭРРОЛЛА[146]Данилов, Юлий Александрович (род. в 1936 г.) — советский математик. Смородинский, Яков Абрамович (род. в 1917 г.) — советский физик. Авторы ряда работ о Кэрролле. — Прим. Н. Д.

В школе, которую Алиса посещала каждый день , физика не входила в число основных предметов. Физике (как и стирке ) не обучали даже за дополнительную плату . Иначе, вспоминая впоследствии небольшое происшествие, приключившееся с ней в отвесном колодце, Алиса непременно подумала бы, что ей следовало бы удивиться . Ведь то, что произошло с ней в колодце, было гораздо необычнее, чем Белый Кролик, достающий часы из жилетного кармана !

Со времен Галилея известно, что на Земле все тела, будь то Алисы или пустые банки из-под апельсинового варенья, падают с одинаковым по величине ускорением. Таковы законы обычной, «несказочной» физики. Иные законы действуют в Стране чудес: находясь в свободном падении («Вот это упала, так упала!») , Алиса опасается выпустить из рук прихваченную по дороге банку, боясь, как бы та не упала вниз и не убила кого-нибудь , и умудряется на лету засунуть банку в шкаф, не разбив ее при этом!

На читателя-физика маленькое двойное чудо[149]Чудо не состоявшееся — Алиса так и не осмеливается выпустить банку из рук, тем самым лишая нас возможности «экспериментально» проверить, сколь основательны ее опасения и как ведут себя в свободном падении тела в Стране Чудес, и чудо состоявшееся — поставленная на лету банка осталась цела! — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского с банкой из-под апельсинового варенья производит не менее сильное впечатление, чем появление Кролика, говорящего на бегу: «Ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю!»

Разумеется, мнения различных людей относительно того, что следует считать чудом, значительно расходятся[150]«Словарь церковнославянского языка», составленный 2-м отделением императорской Академии Наук (СПб., 1868), определяет чудо как «по общим законам неудобоизъяснимое дело или событие». Несколько иное определение чуда предлагает Джордж Макуиртер Фодерингей: «Чудо — это нечто противное законам природы, нечто вызванное огромным напряжением воли, без участия которой оно могло бы и не произойти» (Г. Уэллс. Человек, который мог творить чудеса). Наконец, в современном словаре мы находим определение чуда, как «удивительного явления, вызванного действием сверхъестественных сил» (Concise Oxford Dictionary, 1952). — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского : то, что потрясает своей необычностью, удивительностью одного, сплошь и рядом не привлекает внимания другого. По словам Эйнштейна, «акт удивления, по-видимому, наступает тогда, когда восприятие вступает в острый конфликт с достаточно установившимся в нас миром понятий.

В тех случаях, когда такой конфликт переживается остро и интенсивно, он в свою очередь оказывает сильное влияние на наш умственный мир. Развитие этого умственного мира представляет в известном смысле преодоление чувства удивления — непрерывное бегство от „удивительного“, от „чуда“»[151] А. Эйнштейн. Автобиографические заметки. — Собрание научных трудов, т. 4, с. 361. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского (в этом проявляется глубокое различие в восприятии чуда Эйнштейном и Кэрроллом: первый стремится уйти от чуда, второй настойчиво стремится к чудесам).

Физик читает Кэрролла не только в детстве (истины ради следует признать, что большинство физиков читает Кэрролла только не в детстве достигнув зрелого возраста и успев стать физиками) и, вопреки подозрениям их извечных оппонентов и своего рода идейных антиподов (здесь трудно удержаться, чтобы вслед за Алисой не сказать «антипатий» ) — «лириков», отнюдь не с целью уличить автора в незнании элементарной физики. Поиск мелких ошибок и несоответствий канонам школьной физики (даже если бы таковые нашлись) в волшебном мире кэрролловской сказки, где «все не так, все неправильно» , — занятие не только не этичное, но и бесплодное. То, что представляется мелкой ошибкой, на поверку может оказаться глубокой и тонкой идеей, оценить которую сразу не так-то просто! К тому же «поиск ошибок» Кэрролла — занятие отнюдь «не безопасное»: Кэрролл — автор далеко не «ручной» и вполне способен умышленно ввести читателя в заблуждение — в надежде, что «радость открытия ошибок и испытанное при этом чувство интеллектуального превосходства над автором в какой-то мере вознаградят счастливца за потерю времени и беспокойство» [152]Предисловие к «Полуночным задачам, придуманным в часы бессонницы». — В кн.: Льюис Кэрролл. История с узелками. М., 1973, с. 92. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского .

Убедительным примером «коварства» (и нетривиальности физического мышления) Кэрролла может служить знаменитая задача «Обезьяна и груз», придуманная Кэрроллом в конце 1893 г.:

Как и многие другие творения Кэрролла, его «обезьянья» задача породила многочисленные дискуссии и споры. Ей посвящена обширная литература. Потешаясь над своими учеными коллегами — профессорами физики Клифтоном и Прайсом, профессором химии Верной Харкортом и лектором колледжа Христовой церкви Оксфордского университета Сэмпсоном, Кэрролл сделал в своем дневнике следующую запись:

Нашлись и такие, кто считал, что груз останется на месте.

Споры по поводу того, какое решение «обезьяньей» задачи Кэрролла следует считать единственно правильным , время от времени возникают и поныне. (В действительности условия задачи недоопределены и ответ зависит от дополнительных предположений, вводимых при решении задачи.) Задача «Обезьяна и груз» вошла в число 400 лучших задач, отобранных авторитетным жюри и составивших содержание специального выпуска журнала «The American Mathematical Monthly»[153]The Otto Dunkel Memorial Problem Book, ed. by H. Evans and E. P. Stark. — «The American Mathematical Monthly», 64.7 (Part II), 1957. Русский перевод см. в кн.: Избранные задачи. М., «Мир», 1977 (задача № 8). — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского . Такой успех редко выпадает на долю автора физической задачи, тем более автора не профессионала, а любителя. Не один преподаватель физики мог бы присоединиться mutatis mutandis к словам В. Сибрука, написанным по поводу обратной ситуации — успеху выдающегося американского физика Роберта Вуда, выступившего в качестве любителя на литературном поприще: «Будь я проклят, если я стану сочувствовать автору-любителю, стихи которого выдержали девятнадцать изданий, а псевдонаучные сенсации были опубликованы в крупнейших журналах Америки»[154]Вильям Сибрук. Роберт Вуд. М., Физматгиз, 1960, с. 176. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского .

Столь же отчетливо звучит «физическая тема» и в задаче о двух ведерках из «Истории с узелками» (Узелок IX). Суть ее сводится к следующему. Маленькое ведерко плавает в другом ведерке чуть больших размеров. Воды в большем ведерке — едва на донышке.

Ведерко плавает, подчиняясь, конечно, закону Архимеда, который в старых учебниках сформулирован так: «Тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость». Но откуда взять столько жидкости, если она едва покрывала дно большего ведерка?

И все же сколь ни интересны физические задачи Кэрролла, его произведения обладают неотразимой привлекательностью в глазах физической аудитории прежде всего потому, что «сумасшедшая» логика Кэрролла близка и созвучна логике современной физической теории, долженствующей сочетать в себе «безумные» идеи (по Бору) и математическое изящество (по Дираку).

Желая лишить изучающего логику ориентиров, подсказываемых здравым смыслом, Кэрролл придумал логические задачи[155]«Символическая логика». — В кн. Льюис Кэрролл. История с узелками. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского , в которых посылки находились в вопиющем противоречии с повседневным опытом. Но правила вывода, подобно улыбке Чеширского Кота, оставались и после того, как угасала надежда на помощь здравого смысла. Именно эти правила и позволяли найти решение задачи. Физику не приходится измышлять логические задачи с «безумными» посылками: их ставит перед ним сама природа.

В бесплотной игре внешне свободно трансформируемых слов (имен) , составляющей по мнению некоторых филологов и философов[156]См., например: Elisabeth Sewell. The Field of Nonsense. L., 1952. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского существо кэрролловского нонсенса, физик явственно ощущает отражение сложных отношений между реальными объектами — носителями имен (денотатами) . Nonsense Кэрролла физик воспринимает не как отсутствие всякого смысла («senselessness»), а как разрыв с обычным приземленным «здравым смыслом» («common sense»), лишающим полета фантазию художника и ученого. Отказываясь от логики здравого смысла, Кэрролл приносит ее в жертву логике несравненно более глубокой, во многом напоминающей диалектическую логику современного научного исследования, подчас столь причудливую, что она кажется непостижимой, противоречивой и способной повергнуть в отчаяние не только человека, далекого от науки, но и самого исследователя.

Язык для Кэрролла не был набором пустых символов-слов, лишенных значения. Он видел в языке податливый пластический материал для проверки своих открытий. Предвосхитив своими смелыми экспериментами в области языка появление таких наук, как семантика и семиотика, Кэрролл, быть может, лучше, чем кто-нибудь другой, сознавал, какую опасность для непреложности выводов любой теории (Кэрролла прежде всего интересовала теория логического вывода) таят в себе неоднозначность живого языка, а также неумеренное использование интуитивных соображений, рассуждений по аналогии и отсутствие свода четко сформулированных правил вывода. Кэрролл сумел частично осуществить свои намерения, разработав оригинальный вариант математической логики, позволивший чисто формально, без обращения к содержанию посылок, решать не только силлогизмы, но и более сложные логические задачи — так называемые сориты.

Современный физик, на собственном опыте познавший не только плодотворность, но и ограниченность одной из разновидностей формализации аксиоматического метода , с пониманием относится к «формальным» исканиям Кэрролла. В них физик усматривает не бесплодные схоластические упражнения, а стремление обнаружить немногие структуры , скрытые за многообразием внешних форм. Неожиданная близость структур, таящихся в далеких на первый взгляд понятиях, служит своеобразным отражением единства материального мира не только в физической теории, но и в причудливом зеркале кэрролловского нонсенса.

Столь милую сердцу Кэрролла игру со словами (и словами) физик склонен воспринимать отнюдь не как забаву, а как формальную модель поиска в том или ином смысле оптимального решения в условиях конфликта, где противоборствующей стороной выступает пресловутый «здравый смысл». Именно поэтому игру, пронизывающую весь кэрролловский нонсенс, следовало бы отнести не столько к сфере психологии, сколько к компетенции одного из разделов современной математики — так называемой «теории игр», правда, с одной существенной оговоркой: эта игра индуктивна , ее правила заранее не известны.

Всякий раз, когда физик, накопив достаточно обширный экспериментальный материал, пытается найти в нем скрытые закономерности, природа также вступает с ним в игру, весьма напоминающую Королевский крокет, в котором «правил нет, а если и есть, то их никто не соблюдает» . Сошлемся лишь на один из множества примеров этой удивительной аналогии: историю открытия Иоганном Кеплером двух первых законов движения планет.

Пытаясь разгадать законы движения Марса, Кеплер неожиданно для себя оказался втянутым в изнурительную игру с природой, правила которой (предполагаемая форма орбиты Марса и характер его движения) менялись каждый раз, когда окончательный результат казался уже близким. Игра велась столь «жестко», что аллегорическому посвящению[157]Русский перевод см. в кн.: Жизнь науки. М., «Наука», 1973. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского к «Новой астрономии» — отчету о сделанных открытиях — Кеплер придал форму «реляции о победе». Блестящие литературные достоинства «Новой астрономии» и особенности кеплеровского мышления позволяют считать Иоганна Кеплера своего рода предтечей Кэрролла. Подробности описания «битвы с Марсом» и Королевского крокета совпадают в деталях, исключающих возможность случайной аналогии. Речь идет не о сходстве, а о чем-то более глубоком, своего рода изоморфизме — двух внешне различных описаниях одного и того же явления.

В сценах Безумного чаепития и суда (так же, как и во многих других эпизодах из «Алисы в Стране чудес» и «Зазеркалья») физик без труда различает злую, но точную карикатуру на процесс развития физической теории. Сколь ни абсурдна схема судопроизводства «Сначала приговор, потом доказательства» , именно она передает то, что не раз происходило в истории физики.

Вспомним хотя бы обстоятельства «рождения» квантовой механики. Многочисленные попытки описать спектр черного тела[158]В самом названии «черное тело» есть нечто кэрролловское. Физики давно не связывают его с «чем-то черным». Раскаленное тело может оказаться почти черным. Черное тело невидимо, если оно находится в тепловом равновесии с окружающим его электромагнитным полем. В темноте и невидимка черный. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского , предпринятые физиками в конце XIX в., оказались неудачными. При больших частотах в ультрафиолетовой части спектра хорошо «работала» формула Вина, при малых совсем другая формула Рэлея-Джинса. Сшить оба куска в единое целое так, чтобы «все было по правилам» (как хотел того на суде Белый Кролик), не удавалось никому: безупречные логические доказательства приводили к софизму. И тогда Планк во имя спасения физики решился на предположение, которое противоречило всему опыту предшествующего развития физики. Он высказал знаменитую гипотезу квантов: энергия атома изменяется не непрерывно, а может принимать лишь дискретный ряд значений, пропорциональных кванту действия hv .

О своем «приговоре» Планк сообщил 14 декабря 1900 г. на заседании Берлинского физического общества. И, хотя формула Планка была проверена экспериментально в ту же ночь, понадобилось не одно десятилетие, прежде чем были «собраны доказательства» и квантовая механика обрела статус физической теории.

О том, сколь тяжело дается разрыв с привычным, устоявшимся кругом идей и представлений, свидетельствует письмо Планка Роберту Вуду, написанное уже после создания квантовой механики в 1933 г.:

Схеме «Сначала приговор, потом доказательство» следует не только физика (и другие естественные науки), но и гораздо более абстрактная наука математика. Достаточно вспомнить хотя бы труды Эйлера, с непревзойденным искусством оперировавшего с рядами задолго до того, как возникла их теория, Хэвисайда, создавшего операционное исчисление и дерзавшего пользоваться им в расчетах, несмотря на полное отсутствие обоснования, Г. Кантора, создавшего теорию множеств, ставшую, несмотря на обнаруженные впоследствии многочисленные парадоксы, подлинным «раем для математиков» (Д. Гильберт).

Различие между судебным процессом, проходящим по обычной, «добропорядочной» схеме (сначала доказательства, потом вынесение приговора), и изображенной Кэрроллом нелепой «обратной» схемой по существу представляет собой различие между двумя направлениями в развитии науки. Одно направление условно можно назвать «классическим» , или «ньютоновским» , в честь его наиболее выдающегося представителя. Яркий пример великого труда классического направления — «Математические начала натуральной философии» Ньютона (здесь слово «математические», открывающее название этой великой книги, исполнено глубокого смысла). Но плавное развитие классической теории порой тормозят факты, упрямо не желающие укладываться в строгую логическую схему. И тогда успех приходит к сторонникам другого, «кеплеровского» направления, не боящимся сделать решительный шаг и сойти с торной дороги.

Физику близка и понятна любовь Кэрролла к парадоксам, которую тот пронес через всю жизнь. Еще в юношеские годы Кэрролл (бывший тогда еще только Ч. Л. Доджсоном) «опубликовал» в издаваемом им рукописном журнале «Misch-Masch» две «трудности»: «Где происходит смена дат?» и «Какие часы лучше?». За два года до смерти (1896) Кэрролл опубликовал в философском журнале «Mind» два несравненно более тонких логических парадокса «Что черепаха сказала Ахиллу» и «Аллен, Браун и Kapp»[160]Обе трудности и парадоксы опубликованы в кн.: Льюис Кэрролл. История с узелками. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского .

В физике парадоксы обычно возникают как противоречия между экспериментальными данными и заключениями, основанными на правдоподобных но нестрогих рассуждениях[161]См., например, книгу Г. Биркгофа «Гидродинамика» (М., 1963), целиком посвященную рассмотрению таких парадоксов.. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского (в других обстоятельствах те же аргументы превосходно работают).

Окидывая ретроспективным взглядом историю физики, мы видим, что иногда любимый прием Кэрролла — использование абсурдных посылок для получения истинных заключений — также (хотя порой и неосознанно) находит применение и в физике. Так, из абсурдной теории флогистона родилась термодинамика, а Максвелл при выводе своих знаменитых уравнений опирался в рассуждениях на некую механическую систему. Эфир, нужный как среда, в которой распространяются волны света, оказался лишним после создания теории относительности. В развитии физики не раз появлялся Кот, единственной целью которого было лишь оставить нам свою улыбку.

Физик отчетливо сознает, что любая физическая теория, даже когда она претендует на право называться картиной мира, неизбежно неполна и ее правильнее было бы называть шаржем, а не портретом реальности. Сохраняя определенное сходство, шарж утрирует главные черты и опускает множество второстепенных деталей.

Кэрролл также создает шаржированную картину реальности, но делает это иначе, чем физик. Картина мира, созданная физиком, — это нереальная (и деталях) реальность . Сказочная картина, созданная Кэрроллом, — это реальная (опять-таки в деталях) нереальность . Физик стремится по возможности отдалить появление противоречий. Кэрролл торопится ввести их «в игру» как можно скорее.

В небольшом по объему сочинении Галилея «Il Saggiatore» впервые было сформулировано кредо научного подхода к познанию мира:

Нам остается лишь добавить, что книги Кэрролла, как и Книга Природы, открывают свои сокровенные тайны лишь тому, кто «умеет смотреть». Чтобы ощутить новое, необходимо не утратить умения удивляться, а оно присуще лишь детям и немногим из взрослых, которые «выросли, но так и не стали взрослыми». Слова эти, отнесенные В. Сибруком к Роберту Вуду, в равной степени относятся к Эйнштейну[163]

Иногда меня спрашивают, как я создал теорию относительности. Я думаю, что это произошло по следующей причине. Нормальный взрослый человек никогда не размышляет о проблемах пространства и времени. О таких вещах он думает лишь в детстве. Мое же умственное развитие оказалось замедленным, и я принялся размышлять о пространстве и времени, лишь достигнув зрелого возраста. Естественно, что мне удалось глубже проникнуть в проблему, чем ребенку с обычными способностями. ( Ronald W. Clark. Einstein. The Life and Times. N. Y., 1971, p. 27–28).

Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского и Кэрроллу, Кеплеру и Марку Твену[164]В предисловии к «Приключениям Тома Сойера» Твен заметил, что написал книгу для развлечения мальчиков и девочек, а также для того, чтобы «напомнить взрослым, какими странными делами они занимались, когда были детьми». Сам Твен, судя по этим двум книгам, в таком напоминании не нуждался: на всю свою жизнь он так и остался мальчиком с Миссисипи. — Примеч. Ю. А. Данилова и Я. А. Смородинского .

Хитроумного Кэрролла не смущает вопрос, который физик признал бы бессмысленным. Ни один физик не сможет ответить на вопросы Алисы, как выглядит циферблат часов «по ту сторону» зеркала и есть ли в Зазеркалье огонь в камине. Для физика Зазеркалье — иной мир, Кэрролл же «сшивает» его с реальностью. В погоне за чудом он оставляет физику далеко позади. Физик не осмеливается описывать мир, из которого к нам в принципе не могут приходить сигналы. Кэрролл, не смущаясь, выдумывает такой мир и вместо того, чтобы доказывать его существование, заставляет нас поверить в него. Физику в наше время все чаще и чаще приходится следовать примеру Кэрролла и придумывать новые модели. Правда, удел физика труднее: в его Зазеркалье устремляются толпы экспериментаторов, и горе тому, кто обманул их ожидания. Уже в начале «Зазеркалья» Алисе приходит в голову, что пить «зазеркальное» молоко может быть вредно для здоровья. Потребовалось более полувека, прежде чем модель антимира появилась в физике.

Наверное, можно найти другие подтверждения родственных связей выдуманного мира Кэрролла и реального мира современной физики. Но между этими мирами есть и важное отличие. Кэрролл придумал свою Страну чудес, повинуясь лишь собственной фантазии. Задача естествоиспытателя — найти ту единственную модель, по которой он сможет понять реальный мир. Не его вина, что эта модель таит в себе сюрпризы, еще более неожиданные, чем те, которые встретились маленькой Алисе.

В этой современной картине мира мы встретили и еще встретим такие нелепицы, по сравнению с которыми нелепицы Кэрролла разумны, как толковый словарь.