Онлайн чтение книги Послы Ambassadors
XXVIII

Поздно вечером он отправился на бульвар Мальзерб: идти туда раньше, по его впечатлению, было бесполезно, благо он в течение дня неоднократно наводил справки у консьержа. Чэд не появлялся и не давал о себе знать; у него, очевидно, накопилось много дел, — что Стрезер считал вполне возможным, — которые допоздна задерживали его в городе. Наш друг послал осведомиться на рю де Риволи, откуда его удовлетворили ответом: «Никого нет дома». И, принимая в рассуждение, что спать Чэд все же явится домой, Стрезер прибыл в его апартаменты, но все равно его там не застал и, выйдя на балкон, услышал, как часы бьют одиннадцать. Слуга Чэда уже успел доложить, что хозяин квартиры побывал в ней днем: он, как выяснилось, заезжал переодеться к обеду и снова уехал. Стрезеру пришлось ждать добрый час — час, который он впоследствии, завершив свою миссию, вспоминал как исполненный чего-то особого, если не самого важного, оставившего в его душе заметный след. Спокойнейший из светильников и удобнейшее из кресел были предоставлены гостю Батистом, деликатнейшим из слуг; роман, наполовину разрезанный, роман в лимонно-желтой обложке и в меру чувствительный, заложенный ножом из слоновой кости посередине, словно клинок, воткнутый в прическу итальянской contadina,[95]крестьянкой (ит.). лежал на столике в кругу мягкого света — в кругу, показавшемся Стрезеру почему-то еще мягче, когда помянутый выше Батист попросил разрешения, — если ничем больше не может быть полезен месье, — удалиться спать. Ночь стояла жаркая и душная; одной лампы было вполне достаточно; огни большого города, высоко поднимаясь и широко расходясь, взмывали с бульвара и, пробегая по размытым сумраком комнатам, выхватывали то один предмет, то другой, добавляя им великолепия. Стрезер, как никогда прежде, чувствовал себя хозяином; он не раз бывал здесь один, листая книги и эстампы, но никогда еще не попадал сюда в такой колдовской час и не испытывал наслаждения, равного боли.

Он долго простоял у перил на балконе, как, помнится, стоял Крошка Билхем в знаменательный день, когда наш друг впервые пришел на бульвар Мальзерб, как стояла в свой час Мэмми, когда сам Билхем мог наблюдать ее снизу; потом вернулся в комнаты — в те три, что занимали фасад и сообщались широкими дверями, и, то расхаживая, то посиживая, пытался оживить в памяти впечатление, которое произвела на него эта анфилада три месяца назад, услышать голос, каким тогда, казалось, она с ним говорила. Голоса этого он, приходилось признать, сейчас не слышал, и это служило ему свидетельством перемены, происшедшей в нем самом. В ту пору он слышал только то, что мог тогда слышать, теперь же о том визите три месяца назад оставалось лишь вспоминать как о чем-то в далеком прошлом. Все голоса стали глубже и значительнее; они теснились вокруг него, где бы он ни проходил, — и этот хор не давал ему остановиться. Ему почему-то было грустно, словно он пришел с чем-то дурным, и в то же время радостно, словно пришел обрести свободу. И место и время в высшей степени располагали к свободе, и именно чувство свободы повернуло его мысли вспять — к собственной молодости, которую когда-то — давно — он прозевал. Сегодня он уже не мог объяснить, почему прозевал или почему после стольких лет затосковал о том, что прозевал. Главное, чем окружающее волновало ему кровь, — все это олицетворяло суть его утраты, делало ее досягаемой, ощутимой всеми чувствами в такой степени, в какой он прежде никогда не ощущал. Вот такой она предстала здесь перед ним в этот неповторимый час, его молодость, которую он давно утратил: необыкновенной, полной тайны, полной действительно сущего, так что он мог потрогать ее, попробовать на вкус, ощутить аромат, услышать ее глубокое дыхание. Она была в воздухе, снаружи и внутри, она была в его долгом ожидании на балконе, в летней истоме вольной ночной жизни Парижа, в непрерывном, ровном, быстром гуле от катящейся внизу лавины освещенных экипажей, напоминавших ему толпу проталкивающихся к рулетке игроков, которую он видел в Монте-Карло. Он все еще смаковал это сравнение, когда вдруг почувствовал, что Чэд стоит у него за спиной.

— Она говорит, вы все сваливаете на меня.

Чэд очень быстро добрался до этого пункта, который, однако, выражал суть проблемы именно так, как ему, видимо, в данный момент угодно было ее представить. При том преимуществе, что у собеседников в запасе была целая ночь, они коснулись и других тем, и их обилие, как ни странно, не сделало разговор поспешным и лихорадочным, а, напротив, одним из самых содержательных, сокровенных и душевных, какими миссия Стрезера его одарила. Он гонялся за Чэдом чуть ли не с утра, заполучив только сейчас, зато его затянувшиеся поиски были вознаграждены свиданием наедине. Они, разумеется, виделись достаточно часто и в самое различное время; и с того первого вечера в театре перед ними вновь и вновь вставал все тот же вопрос, но они еще ни разу не сходились вот так, как сейчас, с глазу на глаз — с глазу на глаз в полном смысле этого выражения, и поговорить между собой о главном им пока еще так и не довелось. Многое уже открылось обоим, а Стрезеру — яснее ясного та истина, которую он все чаще про себя отмечал, — та истина, что его молодому другу все дается на редкость легко, потому что он умеет жить. Это таилось в его приятной улыбке — приятной в должной мере, — когда дожидавшийся на балконе гость повернулся, чтобы его приветствовать, и сразу почувствовал, что их встреча ничего не прибавит — разве только засвидетельствует это отрадное свойство. Стрезер сразу сложил перед ним — этим благословенным даром — оружие, ибо он в том и заключался, чтобы заставить сложить оружие. Впрочем, к счастью, наш друг вовсе не хотел мешать Чэду жить, прекрасно понимая, что, если бы и захотел, первый был бы сокрушен. По правде сказать, он только тем и держался, что превратил свою личную жизнь в некую вспомогательную функцию в жизни Чэда. А самым главным, знаком полного владения этим даром было то, как не только охотно, но с самым необузданным естественным порывом каждый превращался в источник, питающий его реку. И хотя разговор между ними длился минуты три, Стрезер уже почувствовал, что у него было достаточно оснований волноваться. Волнение охватывало его все шире, все глубже, по мере того как он убеждался, что молодой человек ничего похожего не испытывает. Его счастливый нрав «сбрасывал» волнение или любые иные чувства, как сбрасывают с себя грязное белье, и ничто не могло лучше содействовать идеальному порядку в доме. Короче говоря, Стрезеру оставалось только сравнить себя с прачкой, доставившей клиенту успехи своей скалки.

Рассказав — причем в мельчайших подробностях — о визите Сары, Стрезер задал вопрос и получил от Чэда ответ на свой недоуменный вопрос.

— Я прямо адресовал ее к вам, — заявил с полной откровенностью молодой человек. — Сказал, что она непременно должна вас повидать. Разговор происходил вчера вечером и занял от силы десять минут. Мы впервые в открытую с ней поговорили — вернее, она впервые за меня принялась. Она знала, что я также знаю, как она относится к вам; более того, знаю, какие усилия вы прилагаете, идя ей навстречу. Поэтому я искренне вас защищал — убеждал ее, что вы рады быть ей полезным. И я, кстати, тоже. Я особенно подчеркнул, — продолжал молодой человек, — что она в любое время может располагать мною. Беда ее в том, что она просто не сумела выбрать нужный момент.

— Беда ее в том, — возразил Стрезер, — что она где-то в душе боится тебя. Меня она, Сара, не боится. Ничуть. Не боится, потому что поняла, в какой меня бросает трепет при мысли о некоем предмете, и это, как она чувствует — и совершенно справедливо, — дает ей великолепную возможность вгонять меня в краску. По-моему, она, что и говорить, была бы в восторге, если ты свалил бы на меня все, что только можно свалить.

— Что же я такого сделал, — спросил Чэд, вторгаясь в эту ясно очерченную схему, — чтобы Салли меня боялась?

— Ты был «бесподобен», «бесподобен» по нашему излюбленному выражению — тех, кто смотрит спектакль с галерки, — и это ее довело. Довело тем сильнее, что она убедилась: ты не ведешь никакой игры, не преследуешь ту цель, какую преследует она. Я имею в виду — цель нагнать страх.

Чэд не без удовольствия мысленно обозрел прошедшую неделю в поисках возможностей такого толкования.

— Я только старался быть с ней ласковым и приветливым, — приятным и внимательным, да и сейчас стараюсь.

Стрезер улыбнулся: как спокойно и ясно у Чэда на душе!

— Право, не вижу иного пути, как взять всю ответственность на себя. Тогда твои личные разногласия с ней и твоя личная вина сведутся к нулю.

Но как раз этого Чэд с его возвышенными представлениями о дружбе принять не мог. Ни за что!

Они оставались на балконе, где после дня невыносимой и ранней — не по сезону — жары ночной воздух особенно посвежел; оба поочередно стояли, прислонившись спиной к перилам, и все вокруг — стулья, цветочные горшки, сигареты, свет далеких звезд — гармонировало с настроением души.

— Отвечать вам одному? Ну нет! Мы согласились ждать вместе и решать вместе. Я так и сказал Салли: мы все решали и решаем вместе, — заявил Чэд.

— Я не боюсь взять на себя ношу, — отвечал Стрезер. — И не для того сюда, по крайней мере, пришел, чтобы ты снял ее с меня. Я, пожалуй, пришел для того, чтобы, образно говоря, на минуту-другую присесть на корточки — в том смысле, как опускается передними ногами на колени верблюд, чтобы легче стало спине. Впрочем, по-моему, все это время ты сам за себя решал. Я тебя не трогал. И сейчас хотел бы только сперва знать, к какому заключению ты пришел. Большего я не прошу и готов принять твой вердикт.

Чэд запрокинул голову к звездам и медленно выдохнул колечко дыма:

— Все так, я же видел…

Стрезер помолчал.

— Да, я предоставил тебя самому себе. И, кажется, вправе сказать, что с того первого часа или двух, когда призывал тебя к терпению, ничем тебе не досаждал.

— О, вы были сущим ангелом.

— Ну, если на то пошло, мы оба были сущими ангелами — вели абсолютно честную игру. Да им тоже обеспечили самые вольготные условия.

— Ах, — сказал Чэд, — и еще какие! Им была открыта, была открыта… — Казалось, он, попыхивая сигаретой и все еще устремляя глаза в небо, искал нужное слово — или, может быть, читал их гороскоп? Меж тем Стрезер ждал услышать, что было «им» открыто, и наконец получил ответ: — Открыта возможность не касаться моих дел, пойти на то, чтобы просто повидаться со мной и дать мне жить как живу.

Стрезера такая программа устраивала, и он явно дал понять, что местоимение во множественном числе, которым его юный друг обозначил миссис Ньюсем и миссис Покок, звучит для него без разночтений. Правда, Мэмми и Джим остались за бортом, но это лишь служило доказательством того, что Чэд знает, какие мысли бродят в голове его собеседника.

— Но они на это не пошли — чтобы ты жил как живешь.

— Нет, не пошли, — повторил Чэд. — Такого они и на минуту не могут допустить.

Стрезер задумчиво курил. Высокий балкон, на котором они стояли, был словно нравственным помостом, откуда они могли, глядя вниз, обозревать свое недавнее прошлое.

— У тебя, как ты знаешь, не было ни малейшего шанса, что они допустят такое и на мгновение.

— Разумеется — ни малейшего. Только если бы они захотели подумать, что…

— Но они не захотели! — Стрезер давно уже все расчислил. — Они ведь не ради тебя сюда пожаловали, а ради меня. И вовсе не за тем, чтобы посмотреть собственными глазами, чем ты тут занимаешься, — а чем я занимаюсь. Первый росток их любопытства при моей постыдной медлительности неизбежно должен был смениться вторым, и за этот второй, если мне позволено развернуть мою метафору, а ты не возражаешь против того, что я так выпячиваю это гнусное дело, они в последнее время и уцепились. Иными словами, когда Сара села на пароход, целью поездки был я.

Чэд принял такое толкование событий с пониманием и сочувствием.

— В хорошенькую историю вы, стало быть, из-за меня попались!

Стрезер снова выдержал паузу, за которой последовал ответ, раз и навсегда исключающий ноту жалости и раскаяния. Во всяком случае, пока они вместе, Чэду предстояло от нее воздержаться.

— Я уже «попался», когда ты меня нашел.

— Помилуйте, это вы меня нашли, — рассмеялся молодой человек.

— Я? Нет. Я тебя на месте не нашел, а ты сразу меня нашел… Что же касается их приезда, то это было делом совершенно неизбежным. Впрочем, они получили огромное удовольствие, — заявил Стрезер.

— Я для этого немало постарался, — сказал Чэд.

Его собеседник не преминул и себе отдать должное:

— И я тоже. Даже сегодня утром… когда миссис Покок удостоила меня визитом. Она получает удовольствие хотя бы от того, что, как я уже сказал, не боится меня; и, по-моему, я в этом ей всячески содействовал.

Чэд навострил уши.

— Она вела себя с вами очень гадко?

— Как тебе сказать, — поколебавшись, ответил Стрезер. — Она держалась как очень важная персона. Говорила чрезвычайно категорично и в итоге высказалась кристально ясно. Впрочем, никаких угрызений совести я не испытывал. Я понимал: приезд их был неотвратим.

— Да, мне тоже хотелось увидеть их собственными глазами. Так что ради этого…

Никаких угрызений совести Чэд не испытывал. А Стрезеру, видимо, это и было нужно.

— Вот в результате их визита ты и увидел своих родственников собственными глазами, не говоря уже о прочем. Разве это не самое существенное?

Чэд взглянул на старшего друга так, словно благодарил за то, как он это выразил.

— А вам совсем нипочем, что вас околпачивают, если уже не околпачили. Ведь околпачивают же?

Он спросил таким тоном, словно осведомлялся, не мучает ли Стрезера насморк или не натер ли тот себе ногу. С минуту Стрезер молча курил.

— Я хотел бы снова встретиться с ней. Мне необходимо с ней встретиться.

— Да, необходимо. — Чэд замялся: — То есть, вы имеете в виду… с моей матушкой?

— О, с твоей матушкой?.. Не совсем.

Этой недомолвкой миссис Ньюсем словно была отброшена куда-то очень далеко. Однако Чэд все же попытался уточнить, где Стрезер видит ее место.

— То есть…

Прежде чем ответить, Стрезер остановил на нем долгий взгляд.

— Я имел в виду Сару. Мне во что бы то ни стало — хотя она решительно от меня отреклась — нужно еще раз с нею поговорить. Так распрощаться с ней я не могу.

— Стало быть, она держалась крайне неприятно?

Стрезер вздохнул.

— Она держалась так, как я и ожидал. То есть как и должна была держаться с того момента, когда они почувствовали, что недовольны нами. Мы предоставили им, — продолжал он, — все мыслимые и немыслимые удовольствия, а они посмотрели, приблизились и не пожелали от нас ничего принять.

— Можно, как гласит пословица, подвести лошадь к воде!.. — вставил Чэд.

— Вот-вот! А тон, каким Сара сегодня утром выказывала свое недовольство, — тон, которым, продолжая твое сравнение, заявляла, что не станет пить, — не оставляет нам никаких надежд.

Чэд помолчал и затем, словно утешаясь, сказал:

— Но мы, по правде сказать, и не рассчитывали, что они останутся всем довольны.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Стрезер в раздумье. — Мне, во всяком случае, хотелось их ублаготворить. Впрочем, — сказал он уже громче, — не сомневаюсь: именно мои старания и оказались никуда не годными.

— Вы чудо что за человек. Право, мне иногда кажется, что вы мне только снитесь! — воскликнул Чэд. — Ну а раз вы не греза, а настоящий, — добавил он, — остальное — трын-трава.

— Настоящий-то я настоящий, только уж очень нелепый и смешной — самому себе неспособен себя объяснить. Где уж им меня понять? Я на них не в претензии.

— Вот как. Зато они к нам в претензии, — обронил Чэд вполне добродушно, и Стрезер вновь отметил про себя, что его юный друг в прекрасном расположении духа. — Мне, поверьте, очень неловко, — продолжал Чэд, — но все же хотел бы напомнить, что вам не помешает хорошенько подумать… — И он замолчал, словно опасаясь навязываться.

Но Стрезер жаждал выслушать все до конца:

— Договаривай, договаривай…

— Ну, в вашем возрасте… и зная, сколько, если сбудется то, что намечалось, матушка может для вас сделать и кем стать…

Природная щепетильность не пускала Чэда дальше этого предела, и в следующее мгновение Стрезер переложил груз на себя.

— При моем необеспеченном будущем. И очень ограниченных способностях заботиться о собственной персоне. Зная, как отменно сделает это она. С ее состоянием, добрым сердцем и неизменным — просто чудо каким! — согласием так далеко зайти. Все так, все так, — подвел он итог. — Таковы упрямые факты.

Чэд, однако, пожелал прибавить к перечисленным еще один:

— И потом, ведь матушка вам и вправду очень дорога. Разве не так?

Его старший друг медленно повернулся к нему.

— Ты поедешь?

— Поеду, если вы скажете, что считаете, мне надо. Вы же знаете, — добавил он, — я был готов еще полтора месяца назад.

— Знаю, — ответил Стрезер. — Только тогда ты не знал, что я не готов. А теперь ты готов, потому что это знаешь.

— Пожалуй, что так, — согласился Чэд. — Но как бы там ни было, я говорю искренне. Вы предлагаете взять все на себя. За кого же вы меня принимаете, полагая, что я способен допустить, чтобы вы расплачивались один?

Они стояли у парапета рядом, и Стрезер, словно желая заверить молодого человека, что он не совсем без средств, одобрительно потрепал его по плечу, но тот не успокаивался и из чувства справедливости вновь вернулся к так называемому материальному вопросу.

— Но вы отказываетесь — извините, я называю вещи своими именами, — вы отказываетесь от денег. Возможно, от больших денег.

— Ох-хо-хо, — рассмеялся Стрезер, — даже если от небольших, ты вправе об этом говорить. Впрочем, должен, со своей стороны, напомнить тебе, что ты тоже отказываешься от денег; более того, не «возможно», а, думается мне, наверняка — от очень больших денег.

— Совершенно верно. Но у меня есть определенная сумма, — возразил, помолчав, Чэд. — Тогда как о вас, дорогой мой, о вас…

— Никак не скажешь, — продолжил за него Стрезер, — что я владею «суммой», определенной или неопределенной? Весьма справедливо. Тем не менее с голоду я не помру.

— Об этом не может быть и речи! — подчеркнуто горячо заявил Чэд, и они, довольные друг другом, продолжали разговор, хотя в нем по какой-то причине произошла небольшая пауза, в течение которой младший из собеседников принялся мысленно взвешивать, будет ли тактичным тотчас и тут же обещать старшему обеспечить помянутую гарантию от голодной смерти. Однако на всякий случай решил пока за наилучшее воздержаться, тем паче что к концу следующей минуты они уже двинулись в совсем ином направлении. Нарушая ход беседы, Стрезер вдруг вернулся к затронутой ранее теме — встрече Чэда с Сарой, поинтересовавшись, не дошло ли во время их свидания до так называемой «сцены». Чэд ответил, что, напротив, они были отменно вежливы, добавив, однако, что Салли не принадлежит к числу женщин, которые ошибочно думают, будто учтивостью можно пренебрегать. — К тому же у нее связаны руки. Я с самого начала, — лукаво заметил он, — постарался взять над ней верх.

— Ты имеешь в виду — она очень много от тебя получила.

— Меньше, не нарушая приличий, я, разумеется, и не мог ей дать; только, думается, она не ожидала, что я предоставлю ей столько удовольствий. И набросилась на них, прежде чем что-либо сообразила.

— И, потребляя, вошла во вкус, — сказал Стрезер.

— Вошла во вкус… и больше, чем ожидала. — И тут же последовало: — Только я не пришелся ей по вкусу. Ко мне, честно говоря, у нее явная неприязнь.

— Зачем же тогда она тянет тебя домой?

— Затем, что чувство неприязни возмещается чувством победы. Если ей удастся залучить меня туда, это будет ее победой.

Стрезер мысленно, не торопясь, прошелся по этой цепочке аргументов.

— Да, — кивнул он, — пожалуй, ты прав. Но какой смысл в подобной победе, если, опутанный, чувствуя ее неприязнь к себе и испытывая не меньшую к ней, ты по приезде неизбежно будешь с ней в натянутых отношениях.

— Ах, — возразил Чэд, — дома она это как-нибудь перетерпит. Одно то, что я завязну в Вулете, доставит ей сладкое чувство победы. Невыносим я для нее в Париже.

— Иными словами, ей невыносима…

— Вот именно…

Чэд мгновенно понял, что его поняли, и теперь оба собеседника ближе, чем когда-либо прежде, подошли к необходимости назвать мадам де Вионе. Однако в силу поставленных ими ограничений в воздухе лишь витало, что миссис Покок сильно ее невзлюбила, имя же этой леди так и не было названо. Это умолчание добавило штрих к само собой разумеющемуся признанию редкостной дружбы между нею и Чэдом. Сам он впервые позволил себе в такой мере приоткрыть последний покров над этим дивом, заговорив сейчас о том, каким проклятым и задавленным окажется дома в свете тех чувств, какие она уже вызвала в Вулете.

— Могу вам сказать, кто еще меня не выносит.

Стрезер сразу догадался и поспешил выразить несогласие.

— Нет-нет, Мэмми никаких дурных чувств… — он быстро спохватился, — ни к кому не питает. Мэмми — прелесть!

Чэд покачал головой.

— Потому-то мне и обидно. А она, без сомнения, меня недолюбливает.

— Тебе очень обидно? Ну а что бы ты сделал ради нее?

— Я любил бы ее, если бы она меня любила. Честное слово, — заявил Чэд.

Его собеседник задумался.

— Ты только что спросил меня, «дорога» ли мне, сама по себе, некая дама. Вот и меня мучает соблазн задать тебе тот же вопрос. Разве тебе не «дорога» некая другая дама?

Чэд пристально посмотрел на него, словно разглядывая в свете лампы, падавшем из окна.

— Только разница в том, что я этого не хочу.

Стрезер остолбенел.

— Не хочешь?

— Стараюсь не хотеть… вернее, старался. Изо всех сил. Чему вы удивляетесь? — непринужденно бросил молодой человек. — Вы же мне и подсказали. Да я и сам уже склонялся, — добавил он, — а вы подстегнули. Полтора месяца назад мне казалось, я из этого выпутался.

Стрезер внимательно его слушал.

— Нет, ты не выпутался.

— Не знаю… Но хочу знать, так это или не так, — сказал Чэд. — Если бы мне захотелось, очень захотелось, самому захотелось вернуться, я, наверное, знал бы.

— Возможно, — сказал Стрезер. — Но ты все равно ни к чему бы не пришел — разве только, что хочешь захотеть, да и то, — добавил он, — лишь пока здесь обретаются наши друзья. Тебе и сейчас все еще хочется захотеть? — И так как Чэд издал полускорбный-полусмеющийся звук, какой-то неясный и двусмысленный, и, схоронив лицо в ладонях, принялся потирать его неловким движением, словно пытаясь в чем-то утвердиться, Стрезер поставил вопрос ребром: — Да или нет?

Минуту-друтую Чэд сохранял ту же позу, но в конце концов поднял на Стрезера глаза и заявил:

— Мне этого Джима непереносимо много!

— Ну, знаешь, я не прошу тебя ни ругать их, ни аттестовывать, ни объяснять мне, что такое твоя родня. Я просто снова ставлю перед тобой вопрос: сейчас ты готов? Ты говоришь, ты их «увидел». Стало быть, то, что ты «увидел», лишило тебя силы сопротивляться?

Чэд посмотрел на него со странной улыбкой — впервые за все время в ней мелькнуло что-то приближающееся к озабоченности.

— А вы не можете дать мне силы сопротивляться?

— Подведем итоги, — продолжал Стрезер очень серьезным тоном и словно не слыша этой реплики. — Подведем итоги. Для тебя здесь сделали больше, чем, думается, я когда-либо видел, чтобы человек сделал — не попытался сделать, такое возможно, а с успехом сделал — для другого.

— Да, безмерно много. — Чэд не преминул отдать этому должное. — И вы еще прибавили.

И опять Стрезер продолжал, словно не слыша его слов:

— Только нашим друзьям это ни к чему.

— Да, совсем ни к чему.

— И на этом, так сказать, основании они требуют от тебя отречения и неблагодарности. А от меня, — добавил он, — найти способ тебя на это подвигнуть.

Чэд оценил его мысль.

— А так как вы не нашли способ подвигнуть себя, вам, естественно, не найти его для меня. Вот так-то. — И вдруг задал вопрос, попавший не в бровь, а в глаз: — Вы по-прежнему считаете, она не питает ко мне неприязни?

Стрезер замялся.

— Она?..

— Да… матушка. Мы говорили о Саре, но ведь это одно и то же.

— Положим, там, где речь идет о тебе, — не одно и то же, — возразил Стрезер.

На что его юный друг — хотя и не сразу, а словно мгновенно поколебавшись, — дал такой примечательный ответ:

— Если они питают неприязнь к моему дорогому другу, стало быть, одно и то же. — В этих словах была непреложная истина, и Стрезеру их было достаточно. Ничего больше и не требовалось. Ими молодой человек выразил свою приверженность «дорогому другу» сильнее и откровеннее, чем когда-либо прежде, признался в таких глубоких тождествах и связях, при которых даже можно позволить себе поиграть мыслью о разрыве, но которые, в определенный момент, могли еще закружить его сильнее, чем попавшего в водоворот.

— Вас они тоже не выносят… — продолжал он, — и из этого кое-что следует.

— Они, — сказал Стрезер. — Но не твоя матушка.

Чэд, однако, остался верен своему тезису — точнее, верен Стрезеру.

— И она… если вы не поостережетесь.

— Я и так остерегаюсь. Я, если угодно, все время настороже, — заверил его наш друг. — Потому-то я и хочу повидать ее еще раз.

Это заявление вызвало у Чэда тот же, что и раньше, вопрос:

— Повидать матушку?

— В настоящий момент — Сару.

— Вот оно что! Только, убейте меня, не пойму, — с некоторым недоумением проговорил Чэд, — что это вам даст?

Ох, его собеседнику пришлось бы слишком долго объяснять!

— Потому что у тебя, друг мой, отсутствует воображение. Воистину так. У тебя тьма других качеств. Но воображение — понимаешь ли — отсутствует начисто.

— Смею сказать, понимаю. — Мысль, что у него отсутствует воображение, явно заинтересовала Чэда. — Зато не слишком ли много его у вас?

— Ох, слишком!..

И, выслушав этот упрек, словно он был последней каплей, заставившей его спасаться бегством, Стрезер тотчас стал прощаться.