Онлайн чтение книги Офицер и шпион An Officer and a Spy
Глава 7

Я возвращаюсь в Париж до полудня на следующий день, в субботу, и решаю не ходить в отдел. А поэтому только в понедельник, четыре дня спустя после моего последнего разговора с Лотом, возвращаюсь на работу. Еще на лестнице слышу голос майора Анри, а когда оказываюсь на площадке, вижу его в коридоре – он как раз выходит из кабинета Лота. На его рукаве черная повязка.

– Полковник Пикар, – говорит он, подходя и отдавая честь. – Докладываю о прибытии на службу.

– Я рад, что вы вернулись, майор, – отвечаю я, тоже отдавая ему честь. – Хотя, естественно, обстоятельства вызывают у меня сожаление. Надеюсь, уход вашей матери был не слишком мучителен для нее.

– Из этой жизни не так уж много немучительных выходов, полковник. Если говорить откровенно, к концу я уже молился, чтобы это закончилось. Я теперь буду держать при себе служебный пистолет. Хочу умереть от доброй чистой пули, когда придет мой час.

– И я собираюсь сделать то же самое.

– Проблема только в одном: хватит ли силы духа нажать на курок.

– Ну, я надеюсь, что вокруг будет достаточно людей, которые с радостью сделают нам это одолжение.

– В этом вы не ошибаетесь, полковник! – смеется Анри.

Я отпираю дверь своего кабинета и приглашаю его. Внутри холодная, застоялая атмосфера помещения, не использовавшегося несколько дней. Анри садится. Тонкие деревянные ножки стула потрескивают под его весом.

– Я слышал, – говорит он, закуривая сигарету, – что вы тут были заняты, пока я отсутствовал.

– Вы говорили с Лотом?

Конечно, я должен был догадаться, что Лот ему скажет: этих двоих водой не разольешь.

– Да, он ввел меня в курс дела. Позвольте мне взглянуть на новые материалы?

Я чувствую некоторое раздражение, когда открываю сейф и вручаю ему папку. Чувствую мелочность собственных слов, но все же говорю:

– Я предполагал, что буду первым, кто посвятит вас в эту историю.

– Это имеет значение?

– Только в той мере, что я просил Лота никому не говорить о находке.

Анри, зажав сигарету губами, надевает очки и берет два документа. Щурится, разглядывая их сквозь дым.

– Вероятно, – бормочет он, – Лот считает, что я не отношусь к категории «никому». – Сигарета подпрыгивает в его губах, пепел падает ему на колени.

– «Никому» значит никому.

– Вы уже предпринимали какие-то шаги по этим документам?

– На улице Сен-Доминик еще никто ничего не знает, если вы об этом спрашиваете.

– Вероятно, вы поступили разумно. Они только кудахтать начнут.

– Согласен. Но хочу, чтобы мы сначала провели собственное расследование. Я уже побывал в Руане…

Анри смотрит на меня поверх очков:

– Вы были в Руане?

– В «Семь-четыре» – это полк Эстерхази – служит один майор, мой старинный приятель. Он предоставил мне кое-какую ценную информацию.

Анри возобновляет чтение.

– И позвольте мне спросить, что вам сообщил ваш старый приятель? – спрашивает он.

– Сказал, что у Эстерхази манера задавать множество подозрительных вопросов. Что он даже из собственных денег оплатил поездку на артиллерийские стрельбы, а впоследствии заполучил инструкции по стрельбе. Кроме того, Эстерхази крайне нуждается в деньгах, и характер у него дурной.

– Вот как? – Анри переворачивает «пти блю», рассматривает адрес. – Когда он работал здесь, ничего такого за ним не замечалось.

Нужно отдать должное Анри за то самообладание, с которым он преподносит мне эту бомбу. Несколько секунд я просто смотрю на него.

– Лот ни слова мне не сказал о том, что Эстерхази служил здесь.

– Потому что он этого не знал. – Анри кладет документы на мой стол и снимает очки. – Это было задолго до появления здесь Лота. Меня самого тогда только-только сюда назначили.

– И когда это было?

– Лет пятнадцать назад.

– Значит, вы знакомы с Эстерхази?

– Да, был когда-то – шапочно. Он недолго здесь продержался. Работал переводчиком с немецкого. Но я много лет его не видел.

Я откидываюсь на спинку стула.

– Это поднимает все дело на совершенно новый уровень.

– Да? – пожимает плечами Анри. – Похоже, я не улавливаю ход вашей мысли. Почему?

– Вы, кажется, слишком спокойно воспринимаете это, майор! – В демонстративном безразличии Анри есть что-то насмешливое. Я чувствую, как во мне закипает злость. – Совершенно очевидно, что дело становится гораздо серьезнее, если Эстерхази осведомлен о наших разведывательных приемах.

Анри улыбается и покачивает головой:

– Позвольте дать вам совет, полковник. Я бы на вашем месте не драматизировал ситуацию. Не важно, на скольких стрельбах побывал Эстерхази. Я не представляю, как он мог получить доступ к важным тайнам, находясь в этой дыре – в Руане. И даже само письмо Шварцкоппена ясно говорит нам, что никаких тайн Эстерхази не знает – ведь немцы грозят порвать с ним отношения. Они бы так с ним не разговаривали, если бы считали его ценным шпионом. Всегда легко совершить ошибку подобного рода, – продолжает Анри, – если вы новичок в деле: вы первого плутоватого типа принимаете за серьезного шпиона. Серьезный шпион – большая редкость. Я бы сказал, что чрезмерной реакцией можно нанести больший ущерб, чем его нанес так называемый предатель.

– Я надеюсь, вы не предлагаете предоставить его самому себе? – холодно отвечаю я. – Пусть, мол, и дальше передает иностранной державе информацию, даже если она и не имеет особой ценности?

– Ни в коем случае! Полностью согласен, что за Эстерхази нужно установить наблюдение. Просто я думаю, что наша реакция должна быть адекватной. Почему бы не поручить Гене разнюхать – посмотрим, что ему удастся выяснить.

– Нет, я не хочу, чтобы этим занимался Гене. – Гене – еще один член команды Анри. – Пусть для разнообразия этим займется кто-нибудь другой.

– Как вам угодно, – говорит Анри. – Скажите мне, кому дать это задание.

– Нет, спасибо за предложение, но задание ему дам я сам, – улыбаюсь я Анри. – Дополнительный опыт пойдет мне на пользу. Прошу… – Я показываю на дверь. – И еще раз: рад вашему возвращению. Скажите, пожалуйста, Гриблену – пусть зайдет ко мне.

В маленьком нравоучении Анри меня особенно задевает то, что оно не лишено здравого смысла. Он прав: в своем воображении я позволил Эстерхази вырасти до предателя масштабов Дрейфуса, тогда как на самом деле, как говорит Анри, все данные свидетельствуют о том, что особого ущерба он нам не нанес. И все же я не доставлю ему такого удовольствия: не позволю возглавить операцию. Я займусь ею сам. И когда Гриблен заходит ко мне, я прошу его принести мне список всех полицейских агентов, услугами которых отдел пользовался в последнее время, с их адресами и кратким послужным списком. Он уходит и возвращается полчаса спустя со списком из десятка имен.

Гриблен для меня загадка: образец подобострастного бюрократа, живой труп. Ему, вероятно, между сорока и шестьюдесятью, он тощ, как столб черного дыма – единственный цвет, который он носит. По большей части Гриблен закрывается в своем архиве наверху. А в тех редких случаях, когда все же появляется, то жмется к стенам, темный и безмолвный, как тень. Я могу представить, как он проникает в кабинет в щель между дверью и косяком или проскальзывает снизу. Единственный звук, который издает архивист, – это позвякивание ключей, он носит их на цепочке, прикрепленной к поясу. Теперь он стоит абсолютно неподвижно перед моим столом, пока я просматриваю список. Я спрашиваю, кого из агентов порекомендовал бы он. Но Гриблен отказывается соучаствовать: «Они все хорошие люди». Он не спрашивает, зачем мне нужен агент. Гриблен скуп на слова, как папский исповедник.

В конце концов я выбираю молодого полицейского из французской уголовной полиции – Жана-Альфреда Девернина. Он прикреплен к полицейскому подразделению вокзала Сен-Лазар. Бывший драгунский лейтенант родом из Медока, выслужился из рядовых, наделал долгов, играя в азартные игры, и вынужден был из-за этого оставить службу, но потом зарабатывал себе на жизнь честным трудом: если кто и имеет шанс проникнуть в тайны пагубных привычек Эстерхази, то, пожалуй, он.

Гриблен уходит неслышной тенью, а я пишу послание Девернину, прошу его встретиться со мной послезавтра. Я не приглашаю его к себе – тут его могут увидеть Анри и Лот, – а назначаю ему встречу на девять утра перед Лувром на площади Каррузель. Я пишу, что буду в гражданской одежде, в сюртуке и котелке, с красной гвоздикой в петлице и номером «Фигаро» под мышкой. Запечатывая конверт, я размышляю, как легко принимаю я клише шпионского мира. Меня это тревожит. Я уже никому не доверяю. Скоро ли я начну бредить, как Сандерр, клясть дегенератов и иностранцев? Это профессиональное заболевание: все шпионы в конце концов должны сходить с ума.

Утром в среду, одевшись соответствующим образом, я прихожу к Лувру. Из толпы туристов внезапно появляется энергичного вида человек со свежим лицом и усами с проседью – чувствую, что это Девернин. Мы обмениваемся кивками. Я понимаю, что он уже, вероятно, несколько минут наблюдал за мной.

– Слежки за вами нет, полковник, – тихо говорит он, – по крайней мере, я ничего такого не заметил. Но я предлагаю пройти в музей, если вы не против. Если мне понадобится делать записи, там это будет выглядеть более естественно.

– Последую вашему совету: такие дела – не моя специализация.

– Верно, полковник… предоставьте подобные дела таким, как мы.

У него широкие плечи спортсмена и походка вразвалочку. Я иду за ним к ближайшему павильону. День только начинается, и толкучки еще нет. В вестибюле у входа гардероб, лестница вверх и галереи слева и справа. Девернин поворачивает направо.

– Мы не можем выбрать другой маршрут? – возражаю я. – В той части ужасная дрянь.

– Правда? А по мне, так все одинаково.

– Вы занимаетесь полицейской работой Девернин, а культуру оставьте мне. Пойдемте сюда.

Я покупаю путеводитель в галерее Денон, в которой явственно ощущаю запах школьного класса. Мы стоим рядом и созерцаем бронзовую статую императора Коммода в образе Геракла – ватиканская копия времен Ренессанса. В галерее почти пусто.

– Это должно остаться между нами, вы меня понимаете? – говорю я. – Если ваше начальство попытается узнать, чем вы заняты, отсылайте их ко мне.

– Понятно. – Девернин достает блокнот и карандаш.

– Я хочу, чтобы вы разузнали как можно больше об армейском майоре Шарле Фердинанде Вальсен-Эстерхази. – Я говорю шепотом, но эхо разносит мой голос. – Иногда он называет себя «граф Эстерхази». Ему сорок восемь лет, он служит в Семьдесят четвертом пехотном полку в Руане. Женат на дочери маркиза Неттанкура. Он играет на скачках, на бирже, ведет беспутный образ жизни – вы лучше меня знаете, где искать таких личностей.

Девернин чуть краснеет:

– И когда вам это нужно?

– Как можно скорее. Не могли бы вы предоставить мне предварительный доклад на следующей неделе?

– Постараюсь.

– И еще одно: меня интересует, как часто Эстерхази бывает в немецком посольстве.

Если последняя просьба и удивляет Девернина, то он слишком профессионален, чтобы показать это. Должно быть, мы выглядим странной парой: я, в котелке и сюртуке, поглядываю в путеводитель и разглагольствую, он, в потертом коричневом костюме, записывает за мной. Но на нас никто не смотрит. Мы переходим к следующему экспонату. В путеводителе написано: «Мальчик, вынимающий занозу из ноги».

– В следующий раз, – говорит Девернин, – мы должны встретиться где-нибудь в другом месте – мера предосторожности.

– Как насчет ресторана у вокзала Сен-Лазар? – предлагаю я, вспоминая мое путешествие в Руан. – Это ваша епархия.

– Я прекрасно его знаю.

– Следующий четверг в семь вечера?

– Договорились. – Он записывает для памяти, убирает блокнот и принимается разглядывать бронзовую скульптуру. Чешет затылок. – Вы и правда считаете, что это хорошо, полковник?

– Нет, я такого не говорил. Как часто бывает в жизни, это просто лучше, чем другой вариант.

Не вся моя жизнь посвящена расследованию дела Эстерхази. У меня есть и другие заботы, и не последняя из них – предательская активность почтовых голубей.

Гриблен приносит мне папку. Ее прислали с улицы Сен-Доминик. Он протягивает мне ее, и я вижу, как его тусклые глаза светятся злорадным удовольствием. Похоже, английские любители почтовых голубей взяли себе в привычку перевозить птиц в Шербур и там выпускать, чтобы они возвращались домой через Ламанш. Каждый год выпускают около девяти тысяч птиц: безобидное, чтобы не сказать бестолковое, занятие, но полковник Сандерр, будучи в последней стадии болезни, решил, что голуби представляют угрозу национальной безопасности, а потому должны быть запрещены, потому что птицы, возможно, используются для переправки секретных сообщений. Эта безумная записка долго – почти год – циркулировала по Министерству внутренних дел, потом был подготовлен закон. И теперь генерал Буадефр требует, чтобы я, как глава статистического отдела, подготовил мнение военного министерства о законопроекте.

Нет нужды говорить, что у меня нет никакого мнения. Архивист уходит, а я сижу за столом, перечитывая документ. Смысла в нем для меня столько, что он вполне мог быть написан на санскрите, и я подумываю, не обратиться ли мне к юристу. Потом мне приходит в голову, что лучший юрист, какого я знаю, мой старейший друг Луи Леблуа, он по забавному совпадению живет на улице Юниверсите. Я отправляю ему «пти блю», в которой спрашиваю, не мог ли бы он заглянуть ко мне по пути домой для обсуждения одного делового вопроса, и в конце дня я слышу звук электрического звонка, сообщающий о том, что кто-то вошел в дверь. Я успеваю спуститься до половины лестницы, а снизу половину преодолевает Бахир, он подает мне визитку Луи.

– Все в порядке, Бахир. Я знаю этого человека. Пропусти его.

Две минуты спустя я стою у окна с Луи – показываю ему министерский сад.

– Жорж, – качает он головой, – я таких удивительных зданий не видел. Я часто проходил мимо и спрашивал себя, кому оно принадлежит. Ты ведь знаешь, чем оно было прежде?

– Нет.

– До революции это был дворец Эгийонов, тут у старой герцогини Анны-Шарлотты де Крюссоль Флоренсак был литературный салон. В этой самой комнате, возможно, сидели Монтескье и Вольтер! – Он помахивает рукой перед носом. – Их тела, случайно, не лежат в подвале? Что, черт побери, ты тут делаешь целый день?

– Затрудняюсь сказать, хотя думаю, это позабавило бы Вольтера. Но я могу подбросить тебе кое-какую работу, если ты заинтересован. – Я передаю Луи папку с материалами о почтовых голубях. – Скажи мне, ты видишь в этом какой-нибудь смысл?

– Хочешь, чтобы я посмотрел сейчас?

– Если не возражаешь – это, к сожалению, нельзя выносить из здания.

– Почему? Секретные материалы?

– Нет, будь они секретные, я бы не имел права показывать их тебе. Но я не могу допустить, чтобы они вышли за пределы здания. – Луи в нерешительности. – Я тебе заплачу, – добавляю я, – по твоей обычной ставке.

– Ну, если у меня хоть раз в жизни появилась возможность выкачать из тебя какие-то деньги, то я, естественно, сделаю это! – смеется он. Потом садится за стол, открывает свой портфель, достает лист бумаги и начинает читать, а я тем временем возвращаюсь за свой стол.

«Аккуратный» – вот точное слово, описывающее Луи: он одного со мной возраста, у него аккуратно подстриженная бородка, аккуратные маленькие руки, которые быстро двигаются по листу бумаги по мере того, как он записывает свои аккуратные, упорядоченные мысли. Я с нежностью смотрю на него. Он целиком погрузился в работу. Точно как в прежние времена, когда мы с ним учились в Страсбургском лицее. В возрасте одиннадцати лет мы оба потеряли одного из родителей: я – отца, он – мать. Так и организовался наш клуб из двух человек, хотя о том, что связывало нас, никогда не говорилось – ни тогда, ни теперь.

Я достаю перо и начинаю писать отчет. Около часа мы работаем в дружеском молчании, потом раздается стук в дверь.

– Войдите! – кричу я.

Входит Анри с папкой. При виде Луи на его лице появляется такое испуганное выражение, как если бы он увидел меня голым под ручку с уличной девкой из Руана.

– Майор Анри, – говорю я, – это мой добрый приятель, адвокат Луи Леблуа. – Луи, погруженный в работу, только поднимает левую руку, не переставая писать, а Анри переводит взгляд с меня на него, потом опять на меня. – Адвокат Леблуа, – поясняю я, – составляет для нас юридическое обоснование по поводу этого абсурдного дела с почтовыми голубями.

Несколько мгновений Анри, кажется, настолько переполнен эмоциями, что теряет дар речи.

– Позвольте вас на несколько слов, полковник? – спрашивает он наконец и, когда я выхожу с ним в коридор, холодно произносит: – Полковник, я должен возразить. У нас не принято впускать сюда посторонних.

– Гене постоянно приходит сюда.

– Мсье Гене служит в полиции!

– Ну а адвокат Леблуа служит в суде, – отвечаю я скорее удивленным, чем рассерженным, тоном. – Я знаю его более тридцати лет. Могу поручиться за его честность. И потом, он всего лишь просматривает дело о почтовых голубях. Это не засекреченные материалы.

– Но у вас в кабинете есть другие папки – высшей степени секретности.

– Они заперты и не лежат на виду.

– Тем не менее я хочу заявить мое категорическое возражение…

– Да бросьте вы, майор Анри, – обрываю я его, – бога ради, зачем столько пафоса! Я глава отдела и буду принимать, кого хочу!

Я разворачиваюсь и ухожу в свой кабинет, закрывая дверь. Луи, который, вероятно, слышал весь разговор, говорит:

– У тебя из-за меня проблемы?

– Никаких проблем. Но эти люди… вот проблема!

Я сажусь на свой стул, вздыхаю, покачивая головой.

– Ну, я в любом случае закончил. – Луи встает и возвращает мне папку. Сверху лежат несколько страниц, исписанных его аккуратным почерком. – Все очень просто. Вот возражения, которые ты должен сделать. – Он озабоченно смотрит на меня. – Твоя блестящая карьера – это прекрасно, Жорж, вот только никто из нас тебя больше не видит. Дружбу нужно поддерживать. Давай-ка зайдем сейчас ко мне, поужинаем.

– Спасибо, но не могу.

– Почему?

Я хочу сказать: «Потому что я и словом не могу тебе обмолвиться о том, чем заняты мои мысли, или о том, что я делаю весь день. Когда приходится все время быть начеку, чтобы не проболтаться, общение превращается в жульничество и муку». Вместо этого я вежливо отвечаю:

– Боюсь, в последнее время я плохой собеседник.

– Ну, это уж мы сами решим. Идем. Прошу тебя.

Луи настолько добр и откровенен, что мне остается только сдаться.

– С удовольствием, – отвечаю я. – Но только если ты уверен, что Марта не будет против.

– Мой дорогой Жорж, она будет просто счастлива.

До их квартиры рукой подать, буквально бульвар Сен-Жермен перейти, а Марта и в самом деле рада меня видеть. Я вхожу – и она обнимает меня. Ей двадцать семь, она на четырнадцать лет моложе нас. Я был шафером на их свадьбе. Марта всюду ходит с Луи, вероятно, потому, что у них нет детей. Но если это их и огорчает, то они никак не демонстрируют свою печаль. И они не спрашивают меня, когда я собираюсь жениться, а это тоже немало. Я провожу в их обществе три счастливых часа, разговаривая о прошлом и о политике, – Луи заместитель мэра VII округа, и по многим вопросам у него радикальные взгляды. Заканчивается вечер музыкой: они поют, а я аккомпанирую им на рояли.

– Мы должны делать это каждую неделю, – провожая меня, говорит Луи. – Иначе ты с ума сойдешь. И помни: если ты допоздна задерживаешься на работе, то всегда можешь переночевать у нас.

– Ты щедрый друг, дорогой Луи. Всегда был таким.

Я целую его в щеку и выхожу в ночь, напевая мелодию, которую только что играл. Я немного пьян, но настроение у меня от их общества стало гораздо лучше.

Вечером следующего четверга ровно в семь я сижу, попивая эльзасское пиво, в углу гулкого, мрачного ресторана с преобладанием желтого цвета. Ресторан заполнен, двойные двери все время распахиваются то внутрь, то наружу, скрипят пружины. Гул голосов, движение внутри, гудки, крики, резкие выхлопы пара из локомотивов делают это место идеальным, если ты не хочешь, чтобы твой разговор подслушали. Мне удалось занять столик на двоих, с которого я хорошо вижу входные двери. И снова Девернин удивляет меня, появляясь сзади. Он несет бутылку с минеральной водой, отказывается от пива и вытаскивает свой маленький блокнот, еще не успев сесть на мягкий стул, обитый малиновой тканью.

– Ну и тип этот ваш майор Эстерхази, полковник. Огромные долги по всему Руану и Парижу. Вот у меня их список.

– А на что он тратит деньги?

– В основном на азартные игры. Там есть одно такое заведение на бульваре Пуассоньер. Эта болезнь лечится с трудом – по себе знаю. – Девернин подвигает ко мне список по столешнице. – У него есть любовница, некая мадемуазель Маргарита Пэ двадцати шести лет, зарегистрированная проститутка в округе Пигаль, у нее прозвище Четырехпалая Маргарита.

Я не могу сдержать смех:

– Вы серьезно?!

Девернин, бывший унтер-офицер, ставший полицейским, не видит в этом ничего смешного.

– Вообще-то, она из Руана, дочь рабочего с винного завода, начала трудиться на прядильной фабрике еще девчонкой, потеряла палец при несчастном случае, а с ним и работу, переехала в Париж, стала проституткой на улице Виктор-Массе, в прошлом году познакомилась с Эстерхази – то ли в поезде Париж – Руан, то ли в «Мулен Руж», версии разнятся в зависимости от того, с кем из девушек говоришь.

– Значит, об их связи известно?

– Никакой тайны. Он даже нашел ей квартиру: улице Дуэ, 49, близ Монмартра. Бывает у нее каждый вечер, когда в Париже. Девушки в «Мулен Руж» называют его Благодетель.

– Такой образ жизни недешев.

– Эстерхази старается заработать, на чем только может, чтобы так оно и оставалось. Он даже попытался поступить в совет директоров одной британской компании в Лондоне – сомнительное занятие для французского офицера, если подумать.

– А где все это время находится его жена?

– Либо в ее имении в Доммартен-ла-Планшетт в Арденнах, либо в парижской квартире. После Маргариты он возвращается к ней.

– Похоже, Эстерхази человек, для которого предательство – вторая натура.

– Я тоже так думаю.

– Что с немцами? Есть у него какие-то связи с ними?

– Пока мне не удалось выяснить.

– А мы можем установить за ним слежку?

– Можно было бы, – с сомнением говорит Девернин, – но, насколько я успел понять, Эстерхази осторожная птица. Он скоро нас раскусит.

– В таком случае мы не можем рисковать. Меньше всего мне нужно, чтобы майор со связями пожаловался в министерство на то, что его преследует.

– Лучше всего установить наблюдение за немецким посольством – может быть, мы увидим его там.

– Мне никогда не получить на это разрешения, – качаю я головой.

– Почему?

– Слишком уж очевидно. Посол заявит протест.

– Вообще, я знаю способ, как сделать, чтобы они ничего не заметили. – Девернин достает записную книжку и передает мне маленький квадратик, аккуратно вырезанный из газеты. Объявление о сдающейся в аренду квартире на улице Лиль – на той самой улице, где расположен дворец Богарне, в котором разместилось немецкое посольство. – Второй этаж, почти напротив немцев. Можно там устроить наблюдательный пост – фиксировать всех, кто приходит и уходит. – Он смотрит на меня, гордый своей инициативой, ждет моего одобрения. – И вот еще в чем изюминка: квартира внизу уже снята посольством. Там что-то вроде офицерского клуба.

Идея мне нравится. Меня восхищает ее дерзость, а кроме того, эта операция будет проводиться независимо от Анри.

– Нам понадобится арендатор с хорошей историей прикрытия, – говорю я, обдумывая его предложение, – чтобы избежать подозрений. У человека должны быть основания, чтобы целыми днями не выходить из дома.

– Я думал о человеке, который работает в ночную смену, – говорит Девернин. – Он может приходить домой каждое утро в семь, а уходить на работу к шести вечера.

– И сколько просят за аренду?

– Две сотни в месяц.

Я покачиваю головой:

– Ни один человек, работающий по ночам, не может позволить себе такую квартиру. Улица фешенебельная. Более подходящим арендатором будет какой-нибудь молодой богатый бездельник с постоянным доходом – ночью он гуляет, а днем отсыпается.

– Не уверен, что я вращаюсь в таких кругах, полковник.

– Да. Но я вращаюсь.

Я отправляю «пти блю» одному знакомому молодому человеку и договариваюсь с ним о встрече в воскресенье, ближе к вечеру, в кафе на Елисейских Полях. Смотрю, как он жадно ест, словно дня два не видел еды. Потом мы отправляемся прогуляться по саду Тюильри.

Жермен Дюкасс – чувствительная, образованная душа лет тридцати пяти, у него темные кудрявые волосы и нежные карие глаза, он пользуется популярностью среди старых холостяков и замужних дам, которым требуется проводник в оперу, не вызывающий ревности у мужей. Я знаю его больше десяти лет, со времени завершения им военной службы под моей командой в 126-м Линейном полку, дислоцированном в алжирском Памье. Я рекомендовал ему изучать иностранные языки в Сорбонне и время от времени беру его на вечера у Комменжей. Теперь Дюкасс ведет полуголодное существование в качестве переводчика и секретаря, а когда я говорю, что, возможно, у меня найдется для него работа, его благодарность не знает предела.

– Жорж, с вашей стороны это очень благородно. Вы только посмотрите. – Дюкасс хватает меня за рукав для равновесия и поднимает ногу, чтобы показать мне дыру в ботинке. – Видите, какой позор. – Он продолжает держать меня за рукав.

– Работа, о которой я говорю, наверняка покажется вам скучной. – Я аккуратно освобождаюсь от его хватки. – Но должен вам сразу сказать, что она необычная и неинтересная. К тому же эта работа потребует всего вашего времени. И еще, прежде чем я продолжу, мне понадобится ваше заверение, что вы никому ни словом о ней не обмолвитесь.

– Как таинственно! Естественно, я даю вам слово. И что за работа?

Я отвечаю, только когда мы находим скамейку вдали от воскресных толп.

– Я хочу, чтобы вы завтра утром сняли эту квартиру. – Я даю ему объявление из газеты. – Вы предложите агентам плату на три месяца вперед. Если они спросят рекомендации, сошлитесь на Комменжей – я улажу этот вопрос с Эмери. Скажете, что квартира вам нужна немедленно, в тот же день, если возможно. На следующий день после вашего поселения к вам придет человек, который представится как Робер Уден. Он работает на меня и расскажет, что от вас требуется. Главным образом это наблюдение за зданием на противоположной стороне в течение всего дня. Вечерами вы свободны.

– Должен сказать, звучит очень захватывающе. – Дюкасс разглядывает объявление. – Я что – становлюсь шпионом?

– Вот вам шестьсот франков для оплаты квартиры, – продолжаю я, отсчитывая банкноты, которые взял предыдущим вечером в специальном фонде, – и вот четыре сотни вам. Двухнедельный аванс. Да, вы становитесь шпионом, но ни одна живая душа не должна об этом знать. С этого времени нас не должны видеть вместе. И бога ради, мой дорогой Жермен, прежде чем вы отправитесь в агентство, купите себе приличные туфли: вы должны выглядеть как человек, который может позволить себе жить на улице Лиль.

Я открываю папку с активным делом. Решаю назвать его «Операция „Благодетель“». Благодетель – кодовое имя Эстерхази, позаимствованное у девиц с Пигаль. Дюкасс без труда снимает квартиру и переезжает туда, прихватив с собой несколько личных вещей. На следующее утро Девернин, называющий себя Уденом, приходит к Дюкассу и объясняет, что от того требуется. Прибывает развозной фургон, в квартиру заносят коробки с оптическим и фотографическим оборудованием, химикалии, необходимые для проявки. Люди в кожаных передниках, заносящие все это в квартиру, сотрудники технического отдела французской уголовной полиции. Несколько дней спустя я отправляюсь туда с инспекцией.

Близится вечер благоуханного апрельского дня, деревья покрылись листвой, птицы щебечут в министерском саду, мне кажется, что природа посмеивается над моим занятием. Я в гражданской одежде, шляпа у меня слегка натянута на нос, чтобы скрыть верхнюю часть моего лица. Немецкое посольство всего в каких-то двух сотнях метров от нашей входной двери – мне нужно только повернуть налево из нашего здания, потом направо, и я тут же оказываюсь на узенькой улице Лиль. Прямо передо мной слева я вижу дворец Богарне, его номер – 78. От дороги его отделяет высокая стена, но большие деревянные ворота открыты в мощеный двор, где стоят два авто. В конце двора – впечатляющий пятиэтажный особняк с портиком на колоннах. К дверям ведут ступени, застланные ковром, с флагштока свисает флаг с немецким имперским орлом.

Снятая нами квартира расположена напротив, в доме 101. Я вхожу и направляюсь к лестнице. Из-за закрытой двери на цокольном этаже до меня доносятся гортанные немецкие голоса – один что-то говорит, и его голос все больше захлебывается весельем, и наконец я слышу общий взрыв смеха. Этот мужской рев преследует меня, пока я поднимаюсь на второй этаж. Я стучу четыре раза. Дюкасс приоткрывает дверь и распахивает, чтобы я мог войти.

Воздух в квартире спертый. Окна закрыты ставнями, горит электрический свет. Звук веселящихся внизу немцев проникает и сюда, но более приглушенным. Дюкасс в носках без обуви прикладывает палец к губам и манит меня в гостиную. Ковер свернут к стене. На голых досках пола лежит животом вниз Девернин, без обуви, головой в камине. Я начинаю что-то говорить, но он подносит палец к губам. Потом резко вытаскивает из камина голову и поднимается на ноги.

– Кажется, они закончили, – шепчет Девернин. – Черт побери, полковник! Они сидят у самого камина, и я почти разбираю, что они говорят. Но не совсем. Вы не могли бы снять обувь?

Я сажусь на край стула, стаскиваю туфли, оглядываюсь, восхищаясь продуманностью, с которой Девернин оборудовал эту тайную квартиру. На окнах три комплекта закрытых ставень с глазками, сквозь которые видно немецкое посольство по другую сторону улицы. У одного из окон на треноге камера последней модели, специальный «Кодак», купленный в Лондоне за восемнадцать фунтов стерлингов, тут же жестяная коробка для пленки и набор разных линз. У другого отверстия установлен телескоп, у третьего стоит стол с журналом, куда Дюкасс записывает время и всех посетителей. К стене прикноплены студийные фотографии лиц, которые нас интересуют: Эстерхази, фон Шварцкоппен, граф Мюнстер – пожилой немецкий посол и майор Паниццарди – итальянский военный атташе.

Девернин, глядя в третий глазок, дает мне знак подойти, а сам отходит, уступая мне место. Четверо элегантно одетых во фраки мужчин пересекают улицу внизу, они идут от нас и спинами к нам. Останавливаются у ворот, двое обмениваются рукопожатием с третьим, после чего направляются во двор – предположительно, немецкие дипломаты. Двое оставшихся у ворот смотрят им вслед, потом поворачиваются и продолжают разговор.

Дюкасс, наводя телескоп на резкость, говорит:

– Жорж, слева – Шварцкоппен, справа – итальянец Паниццарди.

– Посмотрите в телескоп, полковник, – предлагает Девернин.

Мне кажется, что два человека в окуляре совсем близко от меня, поразительно, я чуть ли не стою рядом с ними. Шварцкоппен строен, у него точеные черты, он привлекательно бодр, прекрасно одет – денди. Смеясь, откидывает голову назад, демонстрируя ряд идеально белых зубов под широкими усами. Паниццарди положил руку ему на плечо и, кажется, рассказывает какую-то забавную историю. Итальянец красив на иной манер – круглолицый, кудрявые темные волосы зачесаны назад с широкого лба, – но и в его чертах видны те же живость и веселость. Рука Паниццарди по-прежнему лежит на плече немца. Они смотрят в глаза друг другу, не замечая ничего вокруг.

– Бог ты мой! – восклицаю я. – Да они же влюблены!

– Слышали бы вы их вчера – в спальне внизу, – ухмыляется Дюкасс.

– Грязные пидоры, – бормочет Девернин.

Интересно, знает ли мадам де Веде о пристрастиях своего любовника… Вполне возможно, думаю я. Меня уже ничто не удивляет.

Наконец смех на противоположной стороне улицы угасает до улыбок. На лице Паниццарди выражение неуверенности, потом они подаются друг к другу, обнимаются, прикасаются одной щекой, другой. Слева от меня щелкает камера – Девернин делает снимок, потом перематывает пленку. Это объятие, увиденное случайным прохожим, представляется не более чем выражением дружеской привязанности, но от безжалостного увеличения не скроешься: они что-то шепчут друг другу. Наконец они размыкают объятия. Паниццарди в прощальном жесте поднимает руку, разворачивается и исчезает из вида. Шварцкоппен несколько секунд остается неподвижен, на его губах блуждает полуулыбка, потом он поворачивается на каблуках и удаляется в посольский двор. Фалды его фрака развеваются на ходу – довольно впечатляющее зрелище, в его движениях что-то кичливое, мужественное. Потом он засовывает руки глубоко в карманы брюк.